XVI

Свет только-что забрезжился на востоке, когда глухая дробь отсыревшего барабана разбудила меня на Кара-Гумбете. Дождь перестал. Промокшие люди уже грелись вокруг костров; другие только-что начали лениво подыматься из-под шинелей и бурок; но вскоре суета, обычная пред выступлением, охватила бивуак…

Заря как-то торжественно занялась в это утро над сонным Хивинским оазисом. С Айбугирской впадины доносились своеобразные утренние перекликивания фазанов, и над его темным растительным покровом как бы выростала и удлинялась живописная лента зарумянившихся скал, когда отряд наш вытянулся в длинную вереницу и медленно, гуськом, начал спускаться по крутым зигзагам Кара-Гумбета на высохшее дно, над которым еще так [145] недавно бушевали волны Аральского моря. Это продолжалось несколько часов.

Айбугирская впадина, представляющая теперь, как я уже писал вам, сплошную глинистую равнину, покрытую в перемежку камышом, саксаулом и высоким кустарником, тянется в ширину около двадцати верст и затем едва заметным подъемом сливается с окраиной оазиса, прилегавшею к бывшему заливу и составлявшею его луговое или низменное прибрежье. Перерезав этот бассейн по прямой линии на восток от Кара-Гумбета, мы вышли на противоположную его сторону и тут же завидели более полутораста кибиток, разбросанных на большом пространстве. То были соединенные аулы Каракалпакского племени Эсет. Между кибитками происходило необыкновенное движение: снимали жилища, вьючили верблюдов, пешие и конные сновали по всем направлениям, — ясно, что мы взбудоражили бедных жителей… Оказалось, в самом деле, что со времени прибытия Оренбургского отряда к Айбугиру Каракалпаки в ужасе следили за направлением его движения и успокоились только несколько дней тому назад, когда узнали, что генерал Веревкин перешел Айбугир несколько северне мыса Ургу, и направился прямо на Кунград. Теперь внезапное появление Кавказцев пред самым аулом в такой степени смутило Каракалпаков, что они решились было искать спасения в бегстве. Но Косумка, посланный вперед с несколькими Киргизами, совершенно [146] успокоил жителей и вернулся к нам с двумя их старшинами в цветных шелковых халатах и в огромных бараньих шапках…

При нашем приближении старшины остановились в почтительном отдалении, слезли с коней, обнажили свои гладко выбритые головы и, скрестив руки на груди, покорно ждали своей судьбы… Их правильные, загорелые и несколько полные лица, повидимому, старались выразить спокойствие… Но воображаю, что происходило в сердцах этих, ни в чем неповинных пред нами людей!.. Конечно, их обласкали и послали вперед для успокоения своих аулов. Отряд расположился на ночлег вблизи аула, и наш бивуак отделялся от кибиток только небольшим оврагом, в котором разбросаны до тридцати превосходных колодцев, тщательно обделанных камышом и известных под именем Каразук. Вот тут то началось первое сближение наших с Каракалпаками. Группы женщин и юношей, одетых в грязные рубища, тенились вокруг колодцев и сначала только исподлобья оглядывали подходивших к ним пришельцев. Но необыкновенная способность нашего солдата быстро сближаться хоть с чортом и тут не замедлила проявить себя: недоверчивые лица вскоре приняли спокойное натуральное выражение, и боязнь их сменилась любопытством. Доставая воду нашими ведрами, женщины начали любезно наполнять прежде солдатские баклаги и потом уже свои тыквы. Между Каракалпаками нашелся [147] один, который провел некоторое время в Оренбурге и что называется мараковал по-русски; солдаты в свою очередь выдвинули вперед казанских Татар. Завязалась бойкая беседа, а там и дружба. К вечеру по всему лагерю уже сновали мужчины и женщины и продавали, хотя баснословно дорого, кумыс, айран, лепешки, джугуру и т. п.

Осматривая аул, я приподнял камышевую завесу над дверьми одной кибитки, показавшейся мне больше и опрятнее других, и вошел в нее. Едва появилась в дверях белая фуражка, целая орава мужчин, женщин и детей всех возрастов, наполнявших кибитку во всевозможных положениях, встрепенулась, как испуганная стая… В средине кибитки горел огонь, и дряхлая старушка мешала деревянным ковшом пшеницу, варившуюся в большом чугуне. Молодая, довольно смазливенькая женщина, в красной канаусовой рубашке сидела тут же за ручною мельницей и монотонно водила ее деревянною ручкой. В стороне, возле целой груды разных сундуков, расставленных вдоль войлочной стенки, несколько женщин, окруженных полунагими детьми, мыли какое-то тряпье в деревянном корыте. На противоположной стороне от них, около сложенных в кучу тюфяков и подушек, сидело на разостланном войлоке человек семь мужчин за калмыцким чаем. По стенам развешаны халаты, на земле кувшины и разная посуда, возле детей приютился молодой козленок, и под закоптелым [148] войлочным сводом стелется дым, медленно выходящий в верхнее отверстие кибитки. Вот вся обстановка богатого каракалпакского жилища.

Объяснив свое посещение простым любопытством, я успокоил всех, и затем, усевшись среди мужчин, начал расспрашивать о их образе жизни.

Каракалпаки населяют северо-западную полосу Хивинского оазиса, устья Аму-Дарьи и восточное прибрежье Аральского моря и занимаются скотоводством и рыболовством. Они составляют один из многочисленных киргизских родов, называемых Хивинцами общим именем казак; говорят общим киргизским наречием, и хотя мусульмане, но, надо полагать, не особенно рьяные: грамотные между ними составляют весьма редкое исключение; женщины ходят с открытыми лицами, и свадебные обряды сохранили много языческого.

У Каракалпаков с незапамятных времен вкоренилось обыкновение меняться дочерьми с соседними туркменскими племенами. Это значительно повлияло на их тип: они не так скуласты и узкоглазы, как чистокровные Адаевцы на Мангышлаке; между ними много бородатых физиономий, чего почти нельзя встретить между Киргизами. Вообще Каракалпаки составляют что-то среднее между Киргизами и Туркменами; от последних они переняли весь костюм и не помнят, когда и бросили свои волчьи малахаи.

Когда я навел речь на благосостояние Эсетского [149] племени, собеседники мои как-то замялись и отвечали нехотя…

— «Как самец среди верблюдов, правда хороша в беседе», — начал вдруг степною поговоркой упорно молчавший до сих пор седобородый старик. — Зачем скрывать, хотя не много, но слава Богу, есть между нами и богатые, есть такие, что имеют более пятисот верблюдов, столько же баранов; есть такие, что платят по сто верблюдов в калым за хорошую девушку… Но у нас есть поговорка, — добавил старик, — «там не вырастут деревья, где повадятся верблюды, там не будут жить богато, где появятся Туркмены». А Туркмены незваные являются к нам на грабеж очень часто и уводят целые стада, а то богатых между нами было бы еще больше. Бедных же Каракалпаков сколько хотите: целые тысячи живут в устьях Дарьи, едва прокармливаясь одним рыболовством…

Я заметил на стене кибитки двухструнную балалайку, слегка выглядывавшую из-под полосатого халата, и предложил несколько вопросов о музыке и песнях Каракалпаков… По их словам, балалайка — их единственный инструмент, и та составляет большую редкость в аулах. Песни поются любовные и так называемые батыр-ир, то-есть воспевающия богатырей. По моей просьбе, поддержанной стариком, один из молодых Эсетов снял со стены балалайку, и после долгого настраиванья и откашливанья начал заунывно мурлыкать какой-то [150] батыр-ир под монотонный аккомпанемент своего допотопного инструмента… Я весь отдался вниманию, чтоб узнать содержание киргизской саги, но напрасно: слова растягивались и глотались так немилосердно, что кроме, беспрестанно повторявшегося имени «Эдигей», и нескольких отрывочных слов, к сожалению, я ничего не понял. Вообще, сколько я мог узнать, исторические песни общи у всех Киргизских племен и сложены едва ли не в самую эпоху воспеваемых ими событий. Они пестрят именами Мамая, Батые, Эдигея и обнимают только бурный период монгольских завоеваний. Вместе с историей, видно, неподвижно остановилась здесь и поэзия, ибо последние четыре столетия как бы канули в воду для средне-азиатского народа…

Поблагодарив за беседу своих новых знакомых и подарив их детям несколько мелких монет, я возвратился к себе в лагерь. [151]