Ю. ЦИРКУНОВ |Рига). Дождик.

Разговор всерьёз

Дорогие друзья!

Вот видите, как получается: не успел я написать двух слов, как сразу же возникают проблемы. Потому что я слышу, как эти обычные слова приветствия у кого-то уже вызывают возмущение: хороши друзья! Нечего сказать! Зарешеченные!

И действительно, ведь ничего не скажешь — зарешеченные.

Отсюда следует первый вывод: береги честь смолоду, чтобы не потерять право на человеческое обращение и человеческий разговор. Какова слава, такова и честь.

Но мне хочется перешагнуть через это предубеждение и поговорить именно по-человечески и по-крупному, так же, как по-крупному ставите и вы свои вопросы. И за это прежде всего мне хочется сказать вам спасибо — за письмо, за доверие, за откровенность, за поиски. И особенно меня радует, что это письмо и эти поиски идут не от одиночки — это не новость, — а от целой группы, большой группы задумавшихся над своею жизнью ребят, за которыми, я уверен, стоят и другие, такие же.

Вас сорок три, письмо подписали шестнадцать. Больше 30 процентов — неплохо, но и не сказать, чтобы очень хорошо. Но я уверен, что к этим тридцати процентам, подумав, присоединятся еше тридцать — это уже будет если не отлично, то хорошо.

Вопросы, которые возникают в связи с вашим письмом, очень непростые, но разбираться в них нужно. Итак, будем разбираться.

Начнем с вашего первого признания: «Теперь, находясь в колонии, начинаем сознавать, что на свободе вели неправильный образ жизни». Очень важное признание: «Теперь, находясь в колонии…» Почему? Как это вяжется с вашими же словами, что учителя и воспитатели туманят вам головы? А почему же вы «начинаете сознавать»? Вопреки им? Или в какой-то степени и благодаря им? В какой степени? И вообще интересно было бы и очень важно, для всего общества нашего важно выяснить самый процесс, внутреннюю механику этого осознания, равно как, кстати сказать, и обратную «механику» заблуждения — две стороны одного и того же явления

А из этого вытекает и следующий вопрос громадной принципиальной важности — о смысле, о пользе, о необходимости заключения. Говорю это потому, что вы или многие из вас, несомненно, таят обиду в душе за те меры, которые к вам были применены.

Но ведь вы сами признаете: «Случайно попавших сюда мало». Честное признание. Но из него нужно сделать и честные выводы, чтобы правильно осознать свое положение.

Дело в том, что с точки зрения большой теории и высоты наших гуманистических идеалов тюрьма и вообще заключение — несомненное зло и в будущем уступит место каким-то другим воспитательным мерам воздействия. Но это — зло, отвечающее на зло.

В самом деле, ну что делать с таким парнем, о котором писалось как-то в «Литературной газете»: учиться не пошел, вышел на улицу, от нечего делать выпил, от нечего делать тоже, походя, убил трех человек? Скажите — что?

А вот пишет мне из Минска одна моя давняя корреспондентка, в прошлом учительница, сейчас пенсионерка, но продолжающая «возиться» с молодежью из любви к пей. Рассказывает она и об одном своем «подопечном» парне, который иногда бывает у нее и приносит свои стихи.

Скажите: разве это жизнь? Ведь даже в волчьей стае есть какие-то нормы, регулирующие ее внутренний порядок. И разве общество не имеет права и даже не обязано защищать себя от такого рода «философов» анархии, а на самом деле бациллоносителей преступности?

Говорю я все это опять к тому же, чтобы вы правильно осознали свое положение, потому что такое осознание есть предпосылка и основа правильных жизненных выводов. И, следовательно, если кто-то из вас воспринимает заключение как зло, то это зло причинили себе вы сами, когда пошли против нравственных и юридических законов общества.

Знаю я и то, что в вашей среде на все это найдутся и свои возражения — ссылки на милицию, на ошибки прокуроров, несправедливость судов и т. д. Все это бывает, случается, и со всем этим мы — и общество и государство — боремся, но ведь не это является главным. Еще раз напоминаю ваши же слова: «Случайно попавших сюда мало».

Словом, я веду все это к тому, чтобы главным у вас было не чувство обиды на общество, а чувство вины и перед обществом и перед самими собой. Потому что именно это чувство, признание и осознание своих собственных ошибок лежат в основе того процесса нравственной перестройки, в начале которого вы сейчас, судя по письму, находитесь и которому мне искренне хочется помочь.

А потому пойдем дальше.

Путь вы намечаете правильный:

«Вот теперь надо выбраться из этой гущи опустившихся, выработать в себе все хорошие человеческие качества — трудолюбие, порядочность, честность». Очень правильно! Но и очень трудно — это, я думаю, вы сами на себе чувствуете. Потому что на воле вы были единичными носителями зла среди общей атмосферы человечносги. «Там» у вас — концентрат зла, среди которого вы единичные или немногочисленные носители заново пробуждающейся человечности. Это, конечно, трудно. Но это возможно.

Кто читал мою книгу «Честь», вспомнит Егора Бугая, «головореза» с отмороженными пальцами. За этим литературным образом стоит живой человек с реальной и очень трудной судьбой. За него больше десяти лет шла упорная и сложная борьба, в которой принимали участие и я и ряд товарищей из министерства и из двух колоний, в которых он за это время побывал. И вот результат:

Это стихотворение завершало его нравственную перестройку. В итоге он давно уже досрочно освобожден, работает, обзавелся своим домом, семьей, имеет двух детей — дочку и сына, двух новых граждан страны. 

А Саша Пшенай, обрисованный в «Трудной книге», молодой паренек с двумя судимостями, — теперь тоже отец двух детей, квалифицированный, образованный рабочий и вдумчивый наставник воспитанников профтехучилища.

Или Завалов Анатолий Петрович, в прошлом беспризорник, попавший за разные дела в детскую колонию. А там умные люди приметили, что он шутки ради лепит из хлеба разные забавные фигурки, увидели в нем талант и потянули за эту ниточку, досрочно освободили, устроили в художественное училище, и вот он один из интересных скульпторов страны, участник создания памятника Юрию Долгорукому в Москве и ряда других скульптурных произведений; некоторые из них имеются в музеях Рима и Парижа.

Или Виктор, мой давний подшефный. В девятом классе школы он вошел в компанию под «громким» названием «господа удавы». Занимались они разными делами, вплоть до угона автомашин, и грозила им неминуемая тюрьма. Но вот нашлись душевные люди, оторвали его от этой компании, на каникулах устроили его в геологическую экспедицию на Кавказ, в Приэльбрусье, там он встретил других людей, с другими, высокими целями и интересами, и, порвав со своими «удавами», благополучно закончил школу, работал электриком по электрификации колхоза, прошел военную службу на флоте, там вступил в комсомол, потом в партию; демобилизовавшись, поступил в МГУ и сейчас заканчивает его.

Или Слава Тарабрин, имевший большой «срок» за дерзкое ограбление. Попав в чуткие руки начальника колонии С. Е. Петрова, закончил школу с золотой медалью, был досрочно освобожден и по личному поручительству С. Е. Петрова направлен в школу милиции. Потом он сам был воспитателем в колонии несовершеннолетних и теперь, уже в звании майора, работает в органах милиции.

Значит, можно вырваться «из узкого кольца»? Можно. Но, повторяю, трудно.

Вот, значит, как может повернуться жизнь. Но для этого ее надо повернуть, самому взять быка за рога и повернуть. Можно это? Можно! Докажу это тоже двумя живыми примерами.

В той самой колонии, о которой писалась «Честь», был воспитанник Борис Р., парень умный, сильный, волевой, решительный. Таким он в свое время проявил себя и в преступной жизни, даже гордясь своей «мастью» — «вор в законе». В колонии он вроде вас начал задумываться, пересматривать свои жизненные позиции и стал одним из активистов. На волю он вышел с твердым намерением порвать со всем прошлым. Но это было не так просто. Нашлись старые дружки, которые стали его снова втягивать в разные дела. Он отказывался, и его позвали на воровскую сходку, «толковище», в одной из аллей Сокольнического парка Москвы.

— Не выйдешь — на нож станешь, — пригрозили ему фразой, которую потом в «Чести» Генка Лызлов сказал Антону.

Он пошел, но с твердым намерением порвать «с ними». И порвал. Ему грозили, его били и в конце концов отпустили: «Только смотри: продашь (значит, выдашь) — у матери под юбкой найдем».

Имя другого «героя» я не помню, а фальшивого имени назвать не могу. Встретил я его в Московском планетарии на каком-то занятии вроде клуба юных астрономов, где он председательствовал. Он меня заинтересовал, мы подружились, он даже оставил у меня две общие тетради своих дневников и рассказал о своей совсем короткой, но уже довольно драматической жизни. Он тоже входил в какую-то темную компанию вроде «господ удавов», но попал со школой на лекцию в планетарий, увлекся астрономией и об «удавах» забыл. Но они не забыли. Они завели его как-то на задний двор, стали бить, а потом приставили к горлу нож.

— И я подумал, — рассказывал он мне, — ну, ладно! Будь что будет, а к ним я больше не пойду.

— Ну и чем же кончилось? — спросил я.

— Дали мне по шее и отпустили.

Потом этот паренек стал работать в области космонавтики.

Значит, что же нужно, чтобы разорвать этот узкий, затягивающий тебя круг? Убежденность. Решительность и твердость. Воля. А иначе…

Что же? Посмотрим и на это «иначе»; нужно видеть и ее, эту другую перспективу жизни.

А вот передо мной большая папка писем с общей надписью: «Горе-люди». Тут и те, кто переступил черту закона, и те, кто не успел еще этого сделать, но вступил в «перпендикулярные» отношения с жизнью, тут и мутноглазые «алкаши», как народ сокращенно перекрестил длинное слово «алкоголики», и те, наоборот, которые жалуются, что «вся беда в том, что я непьющий, а кругом одна пьянь, и я не знаю, как от нее отбиться»; тут и пустившиеся по всем виражам жизни в поисках мимолетного и краткосрочного «утиль-счастья» («Влюбился я до полного абсолюта, и вся моя жизнь винтом пошла, ну и что? Я хочу пожить, пока молод»); тут и тлеющие души типа: «Ответьте мне — отношусь ли я к человеческому роду?» или «Мою душу трактором переехало», «Душа моя, как осенний безлиственный лес, голая».

Голый человек на голой земле? Плохо. Зябко. И очень опасно. К таким-то и подкрадывается зло.

Хотя нет, оно не подкрадывается, оно нас окружает, как вы и сами пишете в своем письме, потому что жизнь не волшебная сказка, а поле битвы. Только одни в этой битве борются за себя, за узкое, корыстное, низкое, низменное, а другие — тоже за свое, но благородное и высокое. В этом противоречие и в этом единство. «Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя — зачем я?» — сказал кто-то из мудрых. И в этом — грань жизни, по которой нужно пройти и не оступиться.

А вы оступились и за это расплачиваетесь — жизнь в этом отношении аккуратна. «Но ведь мы были не изолированы от общества, находясь на свободе, — пытаетесь вы теперь оправдать свои ошибки. — На нас оказывали свое влияние как люди с правильным взглядом на жизнь, так и другие — воры, пьяницы, тунеядцы». 

Почему же вы выбрали то, а не это? В этом и весь вопрос.

Но вы делаете еще одну попытку уйти от своей, личной ответственности и переложить ее на общество. «Говорят и пишут, что все хорошо в нашем обществе, а на самом деле, в действительности, все куда сложнее».

Конечно, сложнее! И только неумные или недобросовестные люди могут говорить, что все везде хорошо. Далеко не все! Да и может ли быть где-то когда-то, чтобы все было хорошо, потому что это означало бы предел и даже конец развитию. Потому что не только правда живет на свете, но и кривда, не только добро, но и зло, и люди не все добрые и не все ведут себя, как должно, — так устроена жизнь. А как из этого жизненного переплетения выбрать добро и отвергнуть зло — в этом и задача человека, его ума и совести.

И здесь мне хочется привести слова одной старой и мудрой женщины:

— Вы ищете добрых людей и, наталкиваясь на злых, обижаетесь на всех. А вы попробуйте искать злых по-настоящему и тогда увидите, как много вокруг нас людей добрых.

Я не верю в то, что молодой человек в 15–16 лет не знает, что хорошо, что плохо. По-моему, в свои критические моменты он решает другой вопрос: можно или нельзя? Разрешает он себе сделать то-то и то-то или не разрешает? И я думаю, что плохих-то людей у нас, может быть, не так много, а вот слабых, неустойчивых, податливых — достаточно, чтобы портить жизнь и себе и другим. Значит, вопрос опять-таки сводится к человеку: мужественный пеняет на себя, а малодушный — на других. А правду не ищут, правду делают так же, как и добро, и счастье, и вообще жизнь.

И я уверен, что то же самое, только другими словами, внушают вам и учителя и воспитатели, которым вы почему-то не верите, думая, что они «туманят» вам головы. Напрасно не верите. Конечно, есть разные учителя, как и вообще разные люди, но за этим «разным» не нужно упускать общее. А общее, я уверен, у них одно: помочь вам в том, что вы и ищете: «выработать в себе все хорошие человеческие качества — трудолюбие, порядочность, честность». Разве не так?

Я не успел закончить ответ на «письмо шестнадцати», как получил другое — от девушки, второй раз оказавшейся в заключении. Письмо тоже крайне интересное, с одной стороны, отвечающее на многое из этого «письма шестнадцати», а с другой — ставящее и анализирующее новые вопросы.

И вот ответ:

Здравствуйте, Галя! Я прочитал ваше откровенное письмо. Мне очень хочется помочь вам в той трудной и сложной борьбе за себя, которую вы ведете с самой собой. Но у меня нет других, более правильных ответов, чем те, которые вы даете на свои собственные вопросы. Да, я скажу то же самое: «Значит, недостаточно хотела!» Но добавлю: выработка личности — это процесс, протекающий во времени и в борьбе, это не одномоментный бой, а борьба, длительная и упорная.

А со всей полнотой это разъяснит вам наш" замечательный критик и публицист прошюго века Д. И. Писарев:

Поистине, человеком легче родиться, чем сделаться! Но делаться им нужно.

А чтобы показать, как это делают, с каких нравственных позиций подходят к решению стоящих перед ними вопросов лучшие представители вашего поколения, ваши одногодки, я расскажу одну историю.

Я получил письмо от девятиклассницы Тани Ш., в котором она наряду с пожеланиями «океана счастья и моря здоровья» (хотя лучше было бы наоборот) пишет о моей книге «Повесть о юности», потому что, цитирую:

Я об этом и не подумал бы говорить, если бы не одно обстоятельство: «Повесть о юности» написана ровно двадцать лет назад, когда время было другое, когда школа была другая (тогда было раздельное обучение мальчиков и девочек) и когда самой Тани, как говорится, не было еще и на свете. Все это не могло удержать меня от искушения в ответном письме задать вопрос: «Что изменилось, на ваш взгляд, в жизни молодежи по сравнению с тем, совершенно другим поколением во взглядах, настроениях и т. д.?»

И вот ее ответ:

Что на это скажешь? Ничего не скажешь. Спасибо, Таня! 

Однако я, кажется, отвлекся и как будто забыл о втором вопросе из «письма шестнадцати»: о себе и своей жизни — «как вам удалось и что вам помогло не потерять себя в жизни…».

Но, если сказать откровенно, я его, конечно, не забыл, а все время оттягивал ответ на такой сложный и несколько интимный вопрос. Я не знаю и сейчас, стоит ли на него отвечать, так как жизнь-то была другая, совсем-совсем другая — и общая и моя личная, — и не знаю, в какой степени она может быть поучительной для современного поколения.

Но попробую. Конечно, все я рассказать не сумею, да это и не обязательно, но что нужно и что можно, попытаюсь восстановить и передать, главным образом об этом самом — об ошибках и их преодолении, о формировании характера и вообще о кристаллизации личности.

Это, пожалуй, наиболее общее и наиболее близкое к нашей теме понятие «кристаллизация». Как в химии: из расплава, раствора, даже пара при каких-то определенных условиях начинают формироваться кристаллы твердого вещества. Зародышами таких кристаллов могут служить и мелкие кристаллики этого же вещества и твердые частицы других веществ, даже пылинки, поверхность которых становится центром роста кристалла. Примерно так же, как мне кажется, совершаются и процессы кристаллизации личности: происходит одно, другое, третье, хотя маленькое, мельчайшее, пе очень как будто бы важное, но чем-то цепляющее сознание; зарождаются зерна этого сознания, они обрастают чем-то еше, завязываются какие-то узлы, сгустки, зачатки будущих кристаллов, из которых когда-то потом, впоследствии, сформируется «друза» личности.

Так, вероятно, формировалась и моя «друза» — из разных элементов, из разных событий, влияний, условий и обстоятельств, прошедших через какую-то внутреннюю лабораторию, химию души.

Я сын сельского священника. Из своей семьи, очень интересной и своеобразной, я вынес то основополагающее, от чего не отказываюсь и теперь, на склоне лет.

И здесь прежде всего передо мной встает образ матери. Она рано умерла, когда мне, ее первенцу, было одиннадцать лет, и, может быть, поэтому у меня сохранилось от нее общее и очень цельное впечатление, как об источнике тихого света, ласки, любви и заботливого внимания. От отца, не злого, но вспыльчивого, я два раза в своем детстве получил крепкие подзатыльники: один — за какую-то шалость с огнем, другой — за непонятливость в учении, и тогда от этого подзатыльника я так ударился о книгу, что у меня из носа пошла кровь. От матери память не сохранила мне ничего подобного — пи грубого слова и ни одного наказания.

И вот при всей этой мягкости ее образа, сложившегося в моем сознании, это была женщина, видимо, сильная и мужественная. Мне было, по моим расчетам, шесть-семь лет, когда она, хозяйка дома, мать уже четверых детей, оставила их на руках отца, конечно, с ведома его и согласия, и покинула нас на несколько месяцев, помню — на всю зиму, и уехала в Калугу на акушерские курсы. У нее были две сестры и брат, все они были сельскими учителями, демократами, а она оказалась простой, как тогда говорилось, попадьей. Но душа у нее была такая же деятельная, демократическая, может быть, даже народническая, во всяком случае, живая и благородная. И, видимо, поэтому мама не захотела быть обыкновенной сельской попадьей, обрастающей детьми и хозяйством, и нашла свою форму служения народу, свой жизненный путь и призвание. Вернулась она акушеркой, и с тех пор до последнего года ее жизни я помню это ее служение народу. Родильных домов тогда не было, и вот ночь, полночь, в осеннюю слякоть и зимнюю стужу возле нашего дома останавливается подвода, мама собирает весь свой инструментарий и едет куда-то принимать в мир нового человека для прохождения жизни. Вот почему ее образ остался во мне самым светлым, самым святым на всю мою жизнь, и дай бог, чтобы на свете было больше таких людей, как она, моя мама!

С отцом все было сложнее. С ним связано было больше лет жизни, больше возникавших в процессе этой жизни вопросов, осмысливаний и переживаний, больших и маленьких, и острых, доходивших до серьезных идейных споров, даже ссор, и трагических, вплоть до его гибели в огне пожарища при уходе немцев в результате разгрома их под Москвой.

Это был человек широкой натуры и широкой жизни, умный и остроумный, общительный, любивший — да! — и выпить, и угостить, и составить и оживить компанию, и умевший понять человека, и вникнуть в него, и, в чем можно, помочь. И жил он поэтому не замкнуто, очень открыто, широко, у него было много знакомых, друзей, он умел понимать и привлекать людей, и люди тянулись к нему — кто выпить, кто поговорить, отвести душу. Его «коллеги», заурядные попики из соседних сел, ехали к нему, чтобы составить годовой отчет или написать предстоящую «пастырскую» проповедь с амвона; прихожане шли за советом, решить какой-то семейный или хозяйственный вопрос или просто так, «потолковать».

Теперь представим себе микроскопическое сельцо, по-старинному «погост» — церковь, возле нее считанных три дома и кладбище. Церковка тоже малюсенькая, игрушечная, деревянная, тесом обшитая, голубой краской крашенная и очень старая, с худым куполом, в котором жили дикие пчелы, и мед оттуда просачивался внутрь церкви, что послужило поводом для моего первого, опубликованного в 1925 году рассказа «Мед».

Кругом этого сельца — небольшое поле, а за полем лес, могучий, сплошной, без единого просвета в мир, с трех сторон — сосна и ель, а с четвертой, с юга, за красивейшим, заросшим черемухой оврагом — богатое грибами разнолесье. И среди элементов, способствовавших кристаллизации «друзы» моей личности, важнейшее место занимает это уже не существующее теперь сельцо Пятница-Городня, этот поистине чудесный, своего рода уникальный уголок, заполненный смоляными запахами, красотою и тишиной.

Чего стоил один овраг, который ранней весною, точно молоком, заполняла цветущая черемуха, или осенью, когда все — и та же черемуха, и клены, осины — все горело и пылало всеми переливами всех огненных и огнистых красок. А когда, бывало, стоишь на краю оврага и спросишь: «Кто была первая дева?», лес с той стороны неизменно и безошибочно отвечал: «Е-ева».

Или сосны, нависающие над этим оврагом, могучие, толстокожие, как крокодилы, недоступные, кажется, никакому топору, да и самая мысль о топоре применительно к этим красавицам представлялась кощунственной: то высокие, как уходящие в небо золотистые мачты, то, наоборот, корявые и толстые, в два обхвата, сукастые, рукастые, замахнувшиеся чуть не на полсвета. Там, в этих «соснах» — они так и назывались у нас, — мы собирали грибы, ягоды, летними вечерами жгли костры, пели песни, туда я уходил и с книгой, подумать и помечтать.

А в книгах в этой, казалось бы, глуши недостатка не было. Отец был для своего круга и времени человеком широких умственных и общественных интересов, много читавший, много знавший и во многом разбиравшийся. В его библиотеке я читал такие книги, как «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Плеханова, «Зимняя сказка» Гейне, горьковские сборники «Знание» и многое другое.

Нет, я не собираюсь делать из отца какую-то исключительность, перекрашивать из одного цвета в другой или подводить под какие-то «измы». В конце концов это был обыкновенный «служитель бога на земле», и он выполнял все, что ему было положено по должности, — крестил, венчал, хоронил, провозглашал многолетие государю императору и всему царствующему дому и кропил святой водой тех, кто в эту воду верил.

Я не берусь судить в полной мере и о его взглядах той поры в таком вопросе, как вера в бога, потому что время, когда сын становится для отца собеседником, оказалось временем великих и решительных размежеваний, и мы в принципиальнейших для нас вопросах религии стали по разные стороны исторического барьера. Но подлинные взгляды выражаются ведь не всегда в программах и декларациях. Решает другое: как эти взгляды отражаются в поведении, в деталях жизни.

Помню, как в разговоре об одном из своих «коллег», священнике большого и богатого местечка, он назвал его черносотенцем, другому, тех же настроений, он при мне не подал руки и назвал подлецом за то, что тот провозгласил анафему Льву Толстому.

Все это я наматывал на свой не пробивающийся еще ус.

Отец любил литературу и прививал эту любовь нам, своим детям. Как сейчас помню семейные вечера, когда он читал нам то одно, то другое, что ему самому нравилось, и потому читал он всегда «с выражением», и мы любили его слушать.

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает», — горьковского «Буревестника» я впервые услышал в его чтении.

И знаменитое короленковское «Но все-таки… все-таки впереди — огни!..» я тоже услышал впервые от него.

И Некрасова:

Вот за это за все я благодарен своему отцу. Он привил мне широту взгляда и способность мыслить. «А почему ты так легко соглашаешься со мной? — подзадоривал он меня в разговорах. — Ты спорь, спорь!»

Я благодарен своему отцу за то, что он не сделал меня поповичем, никогда не натаскивал меня в «божественных» вопросах, 'и, когда мне пришла пора учиться, он отдал меня не в «духовное» училище, предопределявшее мою «духовную» тоже судьбу, а в светскую гимназию.

Мечтал он видеть меня земским врачом, и не его вина в том, что я им не стал.

Благодарен я своему отцу и за то, что он не вырастил меня барчуком. Помню, ехали мы как-то с ним поездом, и вдруг вместо обычных по тому времени стеариновых свечей в вагоне вспыхнуло электричество.

— Какое удобство! — восхитился я.

— А это удобство нужно заработать, — наставительно заметил отец, и я помню и слова и интонацию этого замечания теперь, через шестьдесят лет.

И этим была пронизана вся наша городенская жизнь.

Я очень любил. косить, особенно в утреннюю зарю, когда приходилось вставать раным-рано, с солнышком, когда все блестит и сверкает, словно в алмазной россыпи, и косить во весь размах, по-мужицки, оставляя за собой параллельные, точно рельсы, два следа от своих собственных пяток.

А потом ты берешь горсть росной, только что скошенной, живой еще травы, вытираешь ею косу и точишь ее бруском. «Жвык-жвык, жвык-жвык», в руках приятная усталость, в душе радость и ощущение полноты жизни, а впереди завтрак — ржаные лепешки с творогом. И я очень понимал Левина, когда читал потом толстовскую «Анну Каренину».

Или жарким днем, в предгрозовье, когда сено вот-вот дойдет, еще бы чуточку, совсем чуть-чуть, а небо вдруг заволакивает, и из-за леса выползает что-то нехорошее, и тебе, как хозяину, мужику, нужно решить — сгребать иль не сгребать? И ты щупаешь сено, прислушиваешься, как шуршит оно, чем дышит, к оттенкам, к запахам, к звукам, а сам следишь за движением облаков, туч, угадываешь — дождевые? не дождевые? — и ловишь какие-то неуловимые признаки дуновения ветра, ощущения воздуха, точно сливаясь с природой, с вихрями, бушующими где-то там, в высоте, с громоздящимися облаками, причудливо наплывающими друг на друга, со всеми таинствами, совершающимися вокруг, в этом огромном и величественном мире.

Хорошо!

И я благодарен судьбе, что мне все это пришлось пережить. Это тоже грани моей души.

И одиночество. Да, и одиночество. Его я считаю тоже одним из кристаллов, из которых сложилась «АРУза» моей личности.

На дне любимого нами оврага протекала безымянная речушка, которую мы прозвали «Бежетка», по сути дела, ручей, который то перебегал с тихим лепетом с камушка на камушек, то образовывал довольно глубокие заводи и плесы. В одном из них, в самой гуще черемуховых зарослей, была штаб-квартира моих ребячьих забав — здесь я строил плотины и крепости, здесь расстреливал камнями неприятельские флотилии или, скача верхом на палочке, рубил головы обступавших меня врагов.

В этих играх и занятиях я был одинок — младший брат мой Борис рано умер, а сестры в мальчишеских забавах были плохими компаньонами. Чего больше было в этом одиночестве — плохого или хорошего, — я затрудняюсь сказать. Но когда современная молодежь ищет развлечений, и только развлечений, а мы в своей заботе о ней изыскиваем и изобретаем для нее разного рода массовые мероприятия, усматривая в этой массовости и непременной коллективности панацею от всех зол, я думаю о роли одиночества, хотя вернее будет сказать — уединения. Мне кажется, что здесь-то и начинается личность, когда человек живет не тем, что ему дают, во что его тянут, вовлекают и приучают, а тем, что он, оставшись наедине, находит сам, и в себе, и в окружающем его таком богатом, интересном и в конце концов таком прекрасном мире, и в потребности, собственной, внутренней потребности послушать, подумать, ощутить и небо, и землю, и гнущиеся на ветру вершины берез, и легкомысленный лепет сплетницы-осины, и глухой, до непримиримости, шум сосны или дуба в осеннюю темень, и сказочную, пушкинскую красоту разгулявшейся вьюги, — и принять, и вместить все это в свою душу, и спрятать до времени в каком-то затаеннейшем ее уголке, и потом получить из всего этого что-то свое, маленькое и в то же время великое, потому что это — свое. Разве такое одиночество или уединение не источник и не основа внутреннего богатства человека? И разве не с этого начинается личность, когда человек находит в себе силы и уверенность творить мир, в котором живет? 

Уже взрослым, женатым, уже пробовавшим перо, я приехал как-то проведать тяжело заболевшего отца и, спустившись в «свой» овраг, вспомнил всю эту детскую прелесть, и она вылилась в стихи:

А когда оглядываешься теперь назад, на прожитую жизнь, — сколько этих деньков-лепестков пущено по ветру попусту, сколько не продумано, сколько недоделано, сколько растрачено сил, совершено глупостей и ошибок. До обидного много. А ветер времени рвет и рвет оставшиеся еще лепесточки и уносит в непроглядную и недоступную даль вечности. Только стоят они теперь дороже, много дороже, и я делаю все, чтобы улетали они не зря. А потому и стараешься смотреть шире и видеть глубже сквозь шелуху жизни и поверхность явлений.

Это теперь, на вершине жизни. А было, конечно, по-разному: были и глупости, были ошибки, и были соблазны, обыкновенные ребячьи соблазны, и они-то, видимо, интересуют больше всего авторов «письма шестнадцати».

Я, например, не курю, но не курю потому, что накурился один раз на всю жизнь. Было это так.

Учась в гимназии, я жил на частных квартирах вместе с другими подобными мне ребятами.

И однажды — когда мне было 11–12 лет — мы, четыре друга, решили курить. Ну, курить так курить. Я купил пачку папирос, как сейчас помню — «Трезвон», и начал курить одну за другой, одну за другой. Получилось отравление; я потерял сознание, меня рвало, меня отливали водой — и все, с курением было покончено на всю жизнь.

Я, можно сказать, не пью, если не считать двух рюмок в каких-то торжественных случаях. Но с этим дело было сложнее.

В народе живет правило: о мертвых плохо не говорят. Об отце тем более. Но ради благой цели я это правило нарушу. Пусть он простит меня.

Отец мой рано овдовел, во второй раз не женился, и его личная жизнь пошла кувырком — он стал все больше и больше пить и по поводам и без оных. И когда я смотрю на знаменитую картину Перова «Сельский крестный ход на пасхе», вижу и еле держащегося на ногах, оплывшего от частых угощений лохматого попика, и перевернутую кверху ногами икону, и валяющегося под крыльцол1 совсем пьяного «крестоносца» — всю эту смесь религиозного ханжества и элементарного человеческого свинства, я живо представляю за всем этим знакомые былые картины нашей «приходской» жизни.

Нет, за все за это я не мог быть благодарен отцу, все это меня сначала огорчало, потом возмущало и вызывало протест и все больше и больше обострявшиеся и углублявшиеся конфликты. Но об этом — дальше, а сейчас о водке. Из своего дальнейшего, уже писательского опыта я заметил, что эта зараза действует двояко: одних она завлекает, других отталкивает. На меня это подействовало именно так: мне становилось и в конце концов стало так противно, что я с трудом переношу самый запах спиртного.

Ну, а уж если я не пощадил отца, не пощажу и себя: был грех, я украл у него пять рублей, я их сейчас помню — маленький золотой кружочек чуть побольше теперешней копейки (дело бы\о давно, до революции, и наряду с бумажными тогда ходили деньги и золотые). Было мне тогда лет пятнадцать-шестнадцать. Как зто получилось, я и сам в точности объяснить не могу. Ну, конечно, соблазны, желание шикнуть, блеснуть, прокатиться на извозчике-«лихаче» с дутыми резиновыми шинами, сходить лишний раз в кино (по-тогдашнему — синематограф), взять билеты в театр обязательно в первый ряд, угостить девочек. В общем — чепуха, соблазны. А деньгами отец меня не баловал, давал на завтраки, на баню и еще кое-что по мелочи, и мне, кстати сказать, рано пришлось давать уроки вплоть до начальника полицейской части, которому нужно было сдавать, к примеру, геометрию для получения очередного чина. И вот захотелось шикнуть по-большому. Обычные ребячьи бредни.

Но главное было не в этом. Главное в том, что отец заметил пропажу и спросил меня:

— Ты не брал у меня деньги?

— Нет, что ты! — ответил я с захолонувшим сердцем.

Отец ничего не сказал на это. Он только посмотрел мне прямо в глаза и отвернулся. И я до сих пор помню и этот поворот головы и этот взгляд.

Из этих пяти рублей прокутил я рубля полтора-два, не больше, на остальные накупил книг.

Теперь о книгах и о всем прочем, что, как мне теперь представляется, и помогло мне «не потерять себя в жизни». Если сказать обобщенно, это интересы, духовные интересы, которые, постепенно углубляясь, приглушали и не давали развиваться разного рода соблазнам и низменным склонностям, присущим человеческой натуре.

Нет, я не хочу впадать в преувеличения и приукрашиваться: было, конечно, разное — был цирк, и французская борьба в нем, которой я очень увлекался, были танцы — и вальс и огненная мазурка, которым обучал нес стройный, и «кавалеристый», и даже «ухажористый», как мы о нем говорили, старичок, был Нат Пинкертон, «гений» американского детектива, был городской сад с военным оркестром и разношерстной гуляющей публикой, и, конечно, были гимназистки, предмет тайных, хотя и не очень ясных мечтаний.

Но внутри всей этой гущи, а то и шелухи жизни продолжали расти те основные, определяющие «кристаллы», которые завершали формирование «друзы», — накапливание знаний, возникновение проблем. диктуемых возрастом, жизнью и временем, и какие-то попытки их самостоятельных решений и поисков жизненных путей.

Я никогда и никак не думал быть писателем, хотя скрытые побуждения к этому прорывались сами собой. Для рукописного ученического журнала, помню, я написал рассказ «Муха» — о чем, не знаю и, кроме заглавия, ничего не помню; знаю только, что среди гимназисток мои акции тогда основательно поднялись. Мне было 13 лет, когда в 1912 году праздновалось столетие Бородинской битвы и я написал пьесу «1812 год», в которой были и Наполеон, и Кутузов, и Бородино. Потом я купил у знакомого букиниста комплект журнала «Низа» за 1904 год и на этой основе хотел писать тоже пьесу о русско-японской войне. Чистое нахальство.

Но ни о каком писательстве я тогда и не думал. Я просто жил и рос, как теперь вижу, и вширь и вглубь. Чем я только не занимался! Я любил астрономию. которую преподавал нам наш директор С. В. Щербаков, друг М. Горького; неплохо, помню, изучил карту звездного неба и привил эту любовь моей сестре Ирине. На камушках, которыми были усеяны берега нашей речушки, я находил отпечатки каких-то древнейших из древних ракушек и занялся геологией и по «Истории Земли» Неймайра, бывшей в библиотеке моего отца, изучал эту историю нашего «шарика». До сих пор помню яркие описания там извержения вулкана Кракатау в Индонезии и возникновения среди моря Монте Нуово, что значит «Новая гора» — у берегов Италии.

По «Определителю растений» Маевского я разбирался в многоцветье наших городенских лугов. Я сдружился с букинистом на толкучке и в те же гимназические годы купил у него «Жизнь растения» Тимирязева, «Происхождение видов» и «Происхождение человека» Дарвина и многое-многое другое. Я слушал лекции об античном искусстве, об убийстве царевича Димитрия и тоже о многом и многом другом.

Что это? Разбросанность? Непостоянство? Может быть. Но в этом не было другого греха, гораздо более страшного, — лености духа. Наоборот, в этом была неутомимая жажда души, стремящейся охватить и впитать в себя все, из чего потом что-то когда-то получится. Это была работа впрок, для себя, рост «друзы».

Этот рост питала и сама эпоха, переживаемое тогда время — война 1914 года, долгая и трудная, с поражениями и непонятностями, с изменами и предательствами, с зловонной распутинской клоакой, поселившейся в самом царском дворце, с бесконечной «министерской чехардой» и с вызываемой всем этим тревогой за судьбы Родины. «Что это? Глупость или измена?» — эти слова, прозвучавшие с трибуны Государственной думы, тревожным набатом отозвались в сердце и заставляли думать и думать. Это было предвестием революции, Февральской революции, свергнувшей самодержавие и ставшей предвестием революции Октябрьской.

А для меня лично была еще одна, принципиальнейшей важности проблема — религия.

Я слишком ясно видел ее оборотную сторону, ее фальшивую мишуру и обман, и чувство совести и справедливости, живущее всегда в юных сердцах, не позволяло мне с этим мириться. Это — первое.

Второе — война. На нашем мирном городенском кладбище хоронили солдата, который вернулся после ранения с фронта и умер. И над его могилой кричала и причитала жепа, охватившая руками двух детей Я все это видел, и слышал, и спросил себя и господа бога: как это ои допустил, он, которого религия называет исемудрым, и всеблагим, н всесильным? Зачем? Почему? «Самодержец мира, ты не прав!»— сказал я тогда себс почти слоеэми популярного тогда стихотворения.

И третье — литература, наша великая, бессмертная русская литература.

Откровенно сказать, меня удивляет и даже тревожит поверхностное, а то и пренебрежительное отношение к ней со стороны какой-то части современной молодежи: «А зачем это нам?.. Зачем Базаров? Зачем Раскольников или Иван Карамазов? Зачем Достоевский? Зачем Толстой или Чехов?» А эти гиганты ставили вопросы, на которых росло и народное и революционное, даже партийное сознание и которые не все еще решены и в наши дни. И мы, юноши того времени, учились на ней мысли и углубленному пониманию жизни — и смысла нашего существования, и патриотизма, и любви к правде, и ненависти ко злу и лжи жизни, и вообще всей гамме высоких человеческих чувств.

А для меня это имею и свое особое значение. Вы представляете жизнь, которая официально зиждется на религии, на этом всемудром и всеблагом боге: он, бог, идея бога, утверждает и освящает и царя, и Распутина, и войну, и убитого отца двух детей, и все прочие мерзости жизни, — и всему этому служит мой отец.

И вот в «Воскресении» Льва Толстого, в его описании богослужения я читаю его разоблачение, разоблачение того, что я видел в натуре, его показную сторону, мишуру и фальшь.

Или: «Я не бога не принимаю… я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять». Это Достоевский, Иван Карамазов. И вот в желтой, уже обтрепанной теперь, но каким-то чудом через полстолетия сохранившейся записной книжечке тех лет я читаю сейчас запись:

«Ну, а если ты сознаешь, что этот «всемудрый» и «всеблагий» есть только камень, за который ты прячешь свою голову? Если ты, веря или желая верить в эту иллюзию, знаешь, что это ложь, выдумка, опять тот же проклятый камень? Тогда-то как же?»

Из этой «драматической» ситуации я нахожу выход: оставшись один, я беру в одну руку икону, в другую топор и раскалываю икону пополам. Про всякий случай я закрываю глаза в ожидании грома небесного, но… но грома не последовало, и, как в свое время с табаком, так теперь с богом у меня было покончено раз и навсегда.

Скажут — это мальчишество? Может быть. Но для меня это было всерьез. Это был шаг к будущим и далеко не мальчишеским мыслям о жизни без бога, о нравственности без бога, с которым я так бличко знаком был в детстве и которому не нашлось у меня места в зрелости. А это и есть, на мой взгляд, подлинная, не предписанная и не навязанная свыше, а своя собственно человеческая нравственность, нравственность поведения, когда не возвышенные слова, а сама жизнь, и работа, и деятельность человека говорят сами за себя — какова его вера и каково его учение. Как написал Феликс Дзержинский в своей партийной автобиографии: «За верой должны следовать дела». А без этого любая религия и все наимудрейшие учения мертвы.

«Ты говоришь, что Христом поставлены великие заветы, — писал я отцу. — А что сделано по их осуществлению? Две тысячи лет существования христианства были историей все большего нравственного падения церкви, а вместе с нею, пожалуй, и человечества и лишь помимо церкви, даже вопреки ей лучшие люди стали выдвигать другие принципы и идеалы…

Вы игнорируете действительность, вы создаете химеры, миражи, пускаете мыльные пузыри, за которыми бесплодно гоняются несчастные людишки! А мы, опираясь на мысль, на науку, ищем правду и на этом прочном фундаменте строим свои идеалы, не обманчивые, как ваши, а вполне досягаемые и земные».

Это было сказано значительно позже, когда октябрьский перелом развел нас по разные стороны идейных баррикад. А. тогда я к этому еще только шел. Но шел. И следующим шагом был мой доклад на нашем тайном ученическом кружке. Были у нас и такие, не революционные, а так, на разные темы, мыслительные. Вот там я и сделал доклад на тему «Есть ли бог?». 

Первым ощутимым результатом этого доклада было то, что одна маленькая, как очаровательный воробушек, гимназисточка из Тарусы сначала набросилась на меня, доказывая, что все это чепуха, что я это где-то «содрал», затем влюбилась в меня, а потом, сразу же после окончания гимназии, вышла замуж за кого-то другого, своего, тарусского.

А я продолжал работать над этой своей, кровной темой, и она получила, уже после Октября, другое название: «Человек или божество?» и эмблему — гора Голгофа, на которой когда-то был распят Христос, над нею пятиконечная звезда, из нее молния ударяет в стоявший на Голгофе крест, он падает, и на его место водворяется красное знамя. А еще через несколько лет из этой темы получается сначала рукопись, а потом книга, моя первая книга «Буржуазия и религия», вышедшая в издательстве «Атеист».

К чему я рассказываю эту длинную историю? Чтобы со всей возможной полнотою и искренностью ответить на столь же искренний вопрос шестнадцати пробирающихся сквозь тернии жизни ребячьих душ: «Что вам помогло не потерять себя в жизни?»

Отвечаю: интересы, идеи и идеалы. Не «выпить и закусить», не «провести время», а нечто другое, более высокое и благородное, достойное человека, духовное. Это мне хочется сказать, кстати, и вообще нашему «младому незнакомому племени» словами замечательного педагога В. А. Сухомлинского: «Пустая душа подростка — это большая беда». Но у каждого поколения есть свои проблемы, свои задачи, которые оно призвано решать, и решать «на высоком уровне», на уровне своего века. А это поможет, всегда поможет и каждому «не потерять себя в жизни».

Помните, у Герцена: «По мере расширения интересов уменьшается сосредоточенность около своей личности, а с нею и ядовитая жгучесть страстей».

И все это зависит от того, как смотреть на человека и что в нем — и, с ледовательно, в себе — видеть.

Человек не губка. Если губку опустить в воду, она впитает воду, если ее опустить в керосин, она впитает керосин. Но человек — творящее начало. Порождение слепой природы, оп внес в нее и силу познания и чистоту понятий чести и совести, и при желании и при каких-то усилиях он может и должен облагородить и одухотворить и свою собственную жизнь, даже победить и «керосин».

Как великолепно сказал тот же В. А. Сухомлинский: «Моральный облик человека, перед которым открываются горизонты жизни, зависит от того, каким он вышел из встречи со злом».

Теперь мне хочется поразмышлять и с самим собой и с моими друзьями-читателями — людьми умными, думающими.

И начать мне хочется с предыдущего письма Гали. Когда я его читаю и перечитываю, мне представляется образ девчонки, попавшей не то в прорубь, не то в полынью и отчаянно барахтающейся, чтобы ее не затянуло под лед. Она барахтается и кричит. Крика этого не слышно, потому что он у нее в душе, истошный и почти безнадежный. Ведь она знает, что ее никто не слышит — и, что еще страшнее, может быть, даже не хотят слышать, и внутренний крик от этого становится еще сильнее: «Я не хочу тонуть!»

А я хочу, чтобы его услышали, этот крик, чтобы люди преодолели ту нравственную и педагогическую глухоту и слепоту, о которой криком кричал в переписке со мною покойный В. А. Сухомлинский: «Мне не дает покоя дремучее педагогическое бескультурье многих, очень многих учителей и доброй половины родителей».

А ведь это педагогическое бескультурье, эта нравственная и душевная глухота могут превратиться и зачастую превращаются в источник большого зла и всяческих бед.

Возьмите ту же самую Галю. «Моя мать была женщиной легкого поведения…» Вы представляете? Что должна была пережить, перевидеть, перечувствовать девочка — не девушка, девочка! — чтобы сказать эти страшные для дочери слова? Вы представляете?

Но ведь жили-то они не на пустынном острове. Они жили в мире, в обществе, они жили среди нас. И неужели никто этого не видел, педагогически не встревожился, нравственно не возмутился и философски не задумался, что сие значит?

Все мы видим веснами и умиляемся, как птичка — и та, и другая, и третья — вьет гнездышко, высиживает и выкармливает своих птенцов и криком своим, жертвенностью своею отвлекает от них нависающую опасность. Все видели по телевидению, в чудесных передачах «В мире животных» А. Згуриди — дай бог ему здоровья! — как в Антарктиде какая-нибудь нескладная пингвиниха, породив одно-единственное яйцо, носит его на своих лапах, согревает своим телом и в антарктические морозы, метели и бури выхаживает пингвиненка, свое детище, продолжение рода, без всяких инструкций и законов, а по единственным, но непреложным законам жизни. А человек, назвав себя — в каких-то отношениях не без основания — царем природы, венцом творения, в других отношениях утрачивает эту непреложность творения и из царя превращается в подонка или в тирана природы. Разве здесь не о чем думать?

Мне скажут: это философия! Да, философия, но, как великолепно сказал Маркс: «…Вы не можете упразднить философию, не осуществив ее в действительности»(Соч., том I. стр. 420.). А действительность требует и этой самой философии и вдумчивого, и нравственного, и ответственного отношения ко многому и многому, и в том числе, а может быть, прежде всего к нашим детям, в душах которых закладываются основы нашего будущего.

Мне скажут: а кому это делать? Как? Я не знаю. И все мы, видимо, этого не знаем в той мере, в какой это нужно. А порой и не хотим знать. Можно привести много примеров, когда мать приходит в милицию и просит, умоляет: «Парень гибнет! Спешите! Удержите!» «А что мы можем сделать? Совершит преступление — возьмем». А школа? Комсомол? Тут программа, там — план, мероприятия, и никто не слышит, что в проруби барахтается гибнущая душа, как будто можно выполнять планы и мероприятия без живых людей.

А то еще найдется и «философ», который со всей страстью воинствующего обывателя присоветует «изгнать из воспитательной работы ложный гуманизм под флагом свободы детям, любви к детям и любви к человеку».

Не удивляйтесь! Это доподлинно написано черным по белому и без стеснения подписано в письме ко мне воинствующим автором с полным сознанием своей правоты и достоинства. И тогда мне хочется вспомнить слова моего многолетнего корреспондента, в прошлом бойца еще Красной гвардии, а потом педагога и общественного деятеля И. В. Маликова:

Золотые слова!

Как это в самом деле правильно и как заманчиво: найти бы этого самого главного, от которого все зависит, и превратить бы беспутную мать в добродетельную пингвиниху, и искоренить бы «все родимые пятна прошлого», а заодно уж и нашего настоящего, благоприобретенного, и решить разом все проблемы воспитания. Но… Ах, эти бесконечные «но», так некстати возникающие на пути самых лучших и, казалось бы, бесспорных пожеланий и намерений.

Это объективные и жесткие, а иногда и жестокие законы жизни. Так на благородные порывы одного отвечает другой — с другим, более строгим и анализирующим складом мысли.

Это пишет геолог М. В. Коноплянцев из Казахстана и дальше дает свой анализ:

Тов. Родигин из Ленинграда как бы продолжает письмо Коноплянцева:

Да! Народ думает. И тревожится.

Вот совсем недавнее письмо из Одессы. Пишет заведующая большой народной библиотекой, созданной на общественных началах усилиями активистов из книг, собранных самими читателями — жителями большого рабочего поселка.

А вот письмо матери:

Вот до каких «высот», а точнее, низин, доходит бездуховность существования! И как с такими взглядами и настроениями можно жить, смотреть на небо, на солнце, на собак, на кошек, на цветы и деревья, на весь белый свет, если ничего и никого не любить, кроме себя?

И сопоставим с этим другое письмо:

Стоп! Этот философ, оказывается, заключенный. Но что же получается? Значит, можно в заключении думать о своей сущности, о связи с миром и добре и зле, а на свободе — жить бездумным, беспардонным эгоистом, «не любя людей»?

Так сложна и многогранна жизнь, и развивается она по своим глубинным, иной раз противоречивым законам.

Это пишет, по сути дела, совсем молоденькая девчушка, шестнадцати лет. Учится она в сельскохозяйственном техникуме, учится неважно, но много размышляет.

Вот так и идет жизнь и формирование человека: в поисках, в мысли, сравнении, сопоставлении и в оглодках, чтобы не свернуть в сторону, нужно смотреть по сторонам. А главное, конечно, — в том нравственном компасе, который заложен в душе человеческой. Он, как и настоящий, металлический, может иногда портиться и уклоняться в сторону разного рода аномалий. Но, в общем, он все-таки юг с севером не путает. Нужно только к нему попристальнее прислушиваться и проверять по нему курс жизни — и своей а общей. 

Все это, конечно, нелегко, но скотиной легче быть, чем человеком, — это верно.

И в заключение еще один, тоже несколько интимный вопрос:

Это спрашивает военнослужащий срочной службы, как он себя представляет, Анатолий Лящевский.

Скажу откровенно: письмо это я получил довольно давно, но ответить не сумел, не нашел ответа. Теперь, пожалуй, отвечу. Минут отчаяния не было. Бывали приступы боли, жалости и гнева. А источник духовных сил находил в письмах вроде тех, о которых шла речь и сегодня, — в их ободряющем оптимизме.

А в связи с этим — об оптимизме вообще. В его понимании я придерживаюсь совершенно исчерпывающей и точной формулы советского академика, лауреата Ленинской премии А. А. Ухтомского:

Я за это! За «здоровую жизнь человека», за зрячий оптимизм. Зло победим о, жизнь неистребима, и все это в конце концов — пусть в самом конце концов — зависит от человека. Если он осуществляет себя как человек. А главное — да! — сохранить веру. Несмотря ни на что!

Но одной веры, конечно, недостаточно. Нужны усилия. Нужна злость против зла, ожесточения, потому что, как великолепно сказал В. А. Сухомлинский, «ненависть ко злу учит любить добро». Но нужно и добро, любовь и боль, проникновение, потому что только добро возвышает человека. Нужна стратегия и мудрость. Добро и зло всегда ведь были и, видимо, — в иных формах — будут существовать как две нравственные полярности, в борьбе которых рождается реальность жизни. Диалектика!

Но просто «добро» и просто «зло» никогда не сойдутся один на один, как былинные витязи, в некоем решающем единоборстве. Это процесс. И то и другое корнями своими уходит в глубины общественного бытия, в условия, способствующие как одному, так и другому. Отсюда вся стратегия: в условиях. Искоренять зло и оберегать и взращивать добро. Условиями.

А решает общественное действие: для победы добра нужно много и неустанно работать, думать, страдать и любить, искать и рисковать, переворошить горы песка и всякого житейского хлама. Нужен труд души и освящающее его нравственное начало. Дело это тяжкое, потное, но вполне одолимое, если это нравственное начало увяжет всех в одном усилии, от «рядовых» до «капитанов».

Так я ответил бы тег ерь на вопрос Анатолия Лящевского.

Г. МЕДЫНСКИЙ