"Белый слон" - читать интересную книгу автора (Рубан Александр)

Глава 2. Поднимается ветер

Райкомрез полковник Включенной не принимал — и это было странно. В день призыва командир резерва обязан принять любого ветерана Миротворческих Сил с любой просьбой. Выполнить или не выполнить просьбу — это уже другой вопрос. Но принять меня он обязан. Я — ветеран, сегодня — день моего призыва, и до времени явки осталось чуть меньше часа.

Но его высокоблагородие не принимал.

Я выразил своё неудовольствие адъютанту — щеголеватому, по-воробьиному шустрому и суетливому подпоручику, которого я невзлюбил с первого взгляда. И не зря: в конце беседы чижик-пыжик в аксельбантах присоветовал мне зайти в кабинет № 20.

Мразь!

Чтобы я, боевой офицер МС, пополз ТУДА с жалобой на моего командира?.. Я даже задохнулся, не находя, что ответить, вышел из приёмной и (благо, что был в штатском) ахнул дверью так, что загудело на весь штаб.

Сволочь. Все адъютанты — сволочи.

Дойдя скорым шагом до лестницы, я несколько успокоился. Не принимаешь — не надо. Обойдусь. В контору я, в конце концов, могу написать. А вот зайти в ТОТ кабинет действительно стоит: пускай ОНИ поставят на письме свою отметку, и в таком вот виде я пошлю письмо хозяину. Тогда он никуда не денется — и выплатит, и переоформит, как миленький.

Может, чижик-пыжик именно это и имел в виду? Что ж, может быть, и так. Всё равно гаденыш. Холуй.

Я медленно спустился на второй этаж, всё ещё размышляя: стоит ли? Чем реже ТУДА заходишь, тем совесть чище…

Особый отдел был в другом конце коридора, за поворотом, а перед поворотом усматривалось некоторое скопление резервистов. Как и я, никто из них не был экипирован, и все мы пока пребывали в одном и том же звании штатский. И каждому, похоже, зачем-то понадобилось ТУДА, поскольку скопление являло собой подобие очереди. Странно.

Слишком много странного сегодня в штабе. Пустой, аж гулкий первый этаж — не бывает такой пустоты на хозяйственном этаже в день призыва. Ни очередей, ни беготни с пакетами, ни командирского рыка из-за дверей на третьем, начальственном — словно никто и не транслировал повесток сегодня ночью. Ни одного автобуса на огороженной стоянке возле штаба, ни одного тягача с боевым довольствием, ни одного фургона с вещевым и сухпайками. Конечно, их надлежит подгонять за два-три часа до отправки — но обычно подгоняют загодя. И очередь ТУДА… Ладно, с этим разберёмся. Наконец, почему-то запертый актовый зал — он же гипнотренажный.

Проходя мимо двери с табличкой «14», я ещё раз подёргал ручку. Дверь была заперта. И такая тишина внутри, что одно из двух: либо там ни души, пыль на пультах и дохлые тараканы в углах, либо наоборот — в битком набитом зале идёт глубокий инструктаж. Самый глубокий, на грани комы — когда инструктируемый не то что не храпит, а почти и не дышит.

Я выпустил ручку двери с табличкой «14» и снова посмотрел в ТОТ конец коридора, где перед поворотом переминались с ноги на ногу мои сослуживцы в штатском. Узнал моего заместителя, поручика Самохвалова. Узнал командира первой полуроты, капитана Рогозина. Кажется, узнал штаб-майора Проценко и его адъютанта, прапорщика Станкового. И ещё были знакомые фигуры из нашего дивизиона, в том числе — несколько рядовых. Последние старательно изображали непринуждённость, поскольку тоже были в штатском.

Заметив толстый бритый затылок над круглыми, обтянутыми ватником плечами, я вздрогнул. Затылок явно принадлежал моему денщику, сержанту по фамилии Помазанник, который за глаза величал меня «нашим благородием», с глазу на глаз Витенькой, при подчиненных Виктором Георгиевичем и лишь в присутствии высокого начальства снисходил до уставных «господин капитан» и «капитан Тихомиров». Сержант был непривычно молчалив, подчёркнуто смиренен и демонстративно не вникал в беседу господ офицеров — держась, однако же, поближе к ним, а не к рядовой братии.

Впрочем, беседа господ офицеров состояла лишь из переглядываний и жестов. Переглядывания были осторожны, а жесты — скупы и маловразумительны. Не из-за Помазанника, разумеется, а из-за близости ТОГО кабинета.

Странно, что мой денщик оказался тут — и даже более чем странно. Ибо нечего ему тут делать, а надлежит ему пребывать в закрытом СОНАТОРИИ «Ключи», на принудлечении. Не далее как месяц тому назад сержант резерва МС гражданин Помазанник загремел туда по назначению Копыловской райинспекции Консилиума. Спустя две недели назначение было подтверждено инспекцией округа, и эта окончательная информация (вместе с фамилией моего нового денщика) была тогда же сообщена мне — как обычно, во сне, по военной трансляции.

И о Рогозине белый слон, помнится, говорил мне что-то печальное. Правда, в личном сне говорил, но всё равно…

Короче говоря, я понял, что мне расхотелось присоединяться к очереди, явно обречённой на какие-то неприятности. До времени явки (я посмотрел на часы) добрых полчаса — тридцать четыре минуты, если быть точным. Буду-ка я лучше точным. Явлюсь-ка я лучше вовремя.

Нет, в самом деле: на кой мне ТУДА? Поставить отметку в письме? Так ведь оно, между прочим, ещё не написано…

Обойдусь без отметки. Напишу в самолёте. Или, ещё лучше, не буду я ничего писать, а приснюсь хозяину оттуда, с места событий. Строго и сдержанно приснюсь — верхом на моём белом слоне, но без «козла» и прочих оскорблений, никак не совместимых с образом боевого офицера, ветерана двух миротворческих акций и уже участника третьей, а в мирной жизни — скромного и весьма одарённого (хотя хозяин этого не понимает) дизайнера-инструментальщика…

«Капитан Тихомиров! — сказал я себе, — никак ты трусишь?»

И ответил себе же: «Трушу, Виктор Георгиевич, трушу, Витенька. А кто же не трусит? Может быть, штаб-майор Проценко?»

ТАМ все трусят, ваше благородие, господин капитан, и вы это знаете.

Это вам, капитан Тихомиров, не Парамушир — квазибиотику истреблять. Это вам не Ашгабат — баррикады ракетами расстреливать. И это вам тем более не Рио де Жанейро — условно блокировать условные дивергентные точки в саванне, демонстрируя безусловные преимущества русской миротворческой тактики.

Это вам, сударь, обычный кабинет — бумажки подписывать. В правом нижнем углу, в конце типографской строки: «Содержание личного сна изложено верно». Или же, не приведи Господь, под другой, рукописной: «Факт отсутствия сновидений в период с такого-то по такое-то подтверждаю». И это ещё не самая неприятная форма бланков, имеющихся ТАМ.

Обычный кабинет, обставленный обыденно и скупо. Обычный стол, с единственной бумагой и стилом. Обычный стул. Обычный человек напротив, одетый аккуратно и неброско, с усталыми и добрыми глазами на ничем не примечательном лице.

ТАМ все обычно. ТАМ ничто не удивляет и никто не удивляется. ТАМ знают всё. Я не хочу ТУДА.

До поворота оставалось метров пятнадцать, когда поручик Самохвалов посмотрел в мою сторону и тоже узнал меня. Принуждённо улыбаясь, я стал поднимать руку в приветственном жесте, но поручик повёл себя странно: скользнул по мне нарочито равнодушным взглядом, вытянул губы дудкой и отвернулся.

«Поднимается ветер!» — после Парамушира мы с ним понимали друг друга с полукивка.

Не закончив приветственный жест, я свернул направо, распахнул дверь кабинета № 18 и вошёл — так, будто именно сюда и направлялся. Слава Богу, дверь оказалась не запертой и отворилась бесшумно…

Поднимается ветер, и надо забиться в щель. Надо вжаться в камень, врасти в камень, окаменеть и пропустить над собой вихри звенящей тысячебэрной пыли, несущие неощутимую смерть. Надо лежать, пока зуммер твоего «гейгера» не захлебнётся. Не надо паниковать, когда на тебя навалится обволакивающая ватная тишина. С твоими ушами всё в порядке — это просто сработали предохранители в цепи сигнала, когда он перешёл в ультразвук. Не шевелись и не пытайся сдернуть наушники — ведь ты же не хочешь заполучить смертельную дозу прямо туда, поближе к мозгу? Лежи. Каменей. Жди. А едва твой «гейгер» зазуммерит снова — оживай, выхватывай из кобуры «эртэшку» и, не целясь, потому что некогда, веером выпускай добрую половину разрядов навстречу ветру. После этого можно стрелять прицельно. Нужно стрелять прицельно. Нужно очень экономно расходовать импульсы: их у тебя осталось не более шестнадцати, а успеешь ли ты сменить обойму — Бог весть. В основной своей массе ОНО обтекает тебя стороной — ОНО боится тебя и правильно делает. Но отдельные особи, как водится, проявляют безумную храбрость. Безумство храбрых для тебя смертельно. Целься. Целься тщательно. Не торопись — но и не медли. Целься и жги. ОНО уже иссякает. Уже видно небо, видны сопки вулканов и дымы над сопками. Волокна нежити уже не сплетаются в копошащиеся колобки и в плотные полотнища, летящие по ветру вслед за фронтом радиоактивной пыли, но лишь изредка образуют ажурные, удивительной красоты «снежинки» от полутора до пяти метров в диаметре (не расслабляйся: тщательно прицелься и сожги), все чаще двигаются в одиночку и парами-тройками, то конвульсивно подпрыгивая, чтобы поймать ветер, то сплетая «обручи» и катясь. «Обручи» почти не опасны — но вот этот, последний, надо всё-таки сжечь. Сжёг? Огляди свою полуроту. Пересчитай. Все целы? Отдай команду живым. Любую. Быстро. Все выполнили? Врёшь, не все. Тех, кто не выполнил или промедлил, сожги — если у тебя ещё остались импульсы. Если не осталось — быстро смени обойму и всё равно сожги. Это уже не люди…

Квазибиотика. «Якобы жизнь». Нежить. Там, на Парамушире, я потерял взвод. Весь второй взвод, в полном составе. Потому что вовремя не сжёг двух рядовых и сержанта. Через несколько суток мы полночи отстреливались от флуоресцентных «волокон», «обручей», «захлёстов», «снежинок», «злого тюля», «ведьминых шиньонов», «кащеевых авосек» и прочих скоплений нежити — вся она разом попёрла наружу из двенадцатиместной палатки второго взвода. Слава Богу, ни «матрасовок», ни «парусины» там не было — не хватило биомассы. Но тактику нашего боя ОНО знало, маневры упреждало и заставило нас попотеть.

«Поднимается ветер…» — дал мне понять поручик Самохвалов, и я понял его с полукивка. Ветер поднимается ОТТУДА, из очень обычного кабинета. Надлежит забиться в щель, окаменеть и быть готовым.

И ведь был же мне знак, был! Ведь не просто так мой белый слон выплюнул на барьер золотистые звёздочки, все четыре с моего погона. Сны с четверга на пятницу сбываются…

Я до щелчка притворил за собой дверь кабинета № 18 и очутился в полной темноте. Собственно, это был не кабинет, а всего лишь его предбанник. Входя, я успел увидеть (а, вытянув руку вперёд, и нащупал) вторую дверь. Тем лучше. Постою минуты три, как будто ошибся и выясняю, где я, а потом выйду и — не оглядываясь, деловой рысью — назад, к лестнице. Вернусь через полчаса, как раз ко времени, означенному в повестке.

Если она была, эта повестка…

Была, была: все офицеры-парамуширцы тут. То есть, ТАМ.

Вот именно…

А в каких выражениях чижик-пыжик присоветовал мне зайти ТУДА? Не помню: был взбешён. «Раздражителен до агрессивности и тем самым опасен для общества». Фигу вам, господа ОТТУДА, — я вижу сны! Сегодня я видел аж две трансляции. И ещё кусочек личного сна. Вчера я тоже видел сон. Нет, «изложить верно» я его не смогу — но это был очень здоровый, бодрящий эротический сон. Не ваше дело, с кем. Её уже нет в живых, если хотите знать, она жила в прошлом веке. Да, в двадцатом… Какая разница, как её звали? Ну, допустим, Софи. Не София, а Софи. Она итальянка.

Так. Три минуты, кажется, прошли.

Главное — спокойно. Деловой рысью. Не бегом.

Тот «бодрящий» сон, разумеется, снился не мне, а одному моему знакомому. И не про Софи, а про Бриджит. Но кому какое дело, и кто сумеет доказать? Я вижу сны. Мой альфа-ритм нормален.

Кажется, я не туда дёргаю ручку. Надо вверх, а я вниз.

На самом деле мне снилась никакая не Софи, а снился мне мой белый слон с электрической лампочкой вместо пениса — она из него росла и светилась. Вы видели когда-нибудь что-нибудь подобное, господа ОТТУДА? Изложено верно.

А дверь, между прочим, не открывалась, сколько я ни дёргал ручку — то вверх, то вниз, то на себя. В конце концов я её толкнул. Рукой, потом коленом. Плечом не стал.

Дверь была заперта — я защёлкнул замок и сам себя запер в предбаннике.

Таки придётся побеспокоить хозяев кабинета № 18 — объяснить, что не туда попал, и попросить, чтобы меня отсюда выпустили. В полной темноте я нашарил вторую дверь и взялся за ручку, суеверно и подробно представляя самый худший вариант: эта дверь тоже заперта, а в кабинете ни души — и торчать мне тут до вечера или производить взлом в штабе резерва.

Суеверие сработало: дверь оказалась не заперта, а кабинет обитаем.

В следующий миг меня ослепил яркий солнечный свет (окна кабинета выходили на юго-восток) и оглушил двухголосый пронзительный визг. Женский.

Прямо против солнца, почему-то — на канцелярском столе, возвышалось что-то длинноногое в чём-то кружевном. В чём-то абсолютно не военном и для такого сквозного света решительно несерьёзном. Визжали, однако, не сверху: фигура на столе была молчалива, почти неподвижна и до очевидности наслаждалась моментом. Двухголосый визг доносился откуда-то слева, где до самого конца длинного кабинета громоздились рыхлые стеллажи.

Я решил вести себя благопристойно — тактично зажмурился и не менее тактично отвернулся, пережидая панику. Прежде чем (и для того, чтобы) проявить ещё больший такт, покинув помещение, мне сначала нужно было объясниться.