Глава шестая ИТАК, НАЧАЛОСЬ

Рано утром Габи сел за донесение. Открыв тетрадь, он взял карандаш и задумался: о чем же, собственно, писать? Но писать нужно — в этом он был уверен. Пожалуй, прежде всего следует написать, что вчера вечером радио сто раз напоминала какому-то генерал-полковнику о необходимости «незамедлительно прибыть в Будапешт». Потом радио заладило без конца: «Внимание, внимание, слушайте важное сообщение…» — и наконец объявило, что 15 октября 1944 года власть в Будапеште, а может, и во всей Венгрии захватили нилашисты… Но ведь об этом движению Сопротивления известно и без его донесения! Или, может, написать, что зеленорубашечник ушел из дому с автоматом и с тех пор все еще не возвратился? Кто знает, где он ходит и что делает со своим автоматом? Но самое главное, надо написать в донесении об этой тишине и темноте, которые повисли над домом. О том, что после бурной выходки зеленорубашечника все кругом притихло: молчал двор, молчали ночь и улица за воротами, молчало даже темное небо — всюду тишина и безмолвие, будто кто-то соорудил над домом огромный стеклянный колпак и сквозь плотные стены этого колпака не проникало ни единого звука. И все вдруг стало каким-то бесцветным и будничным. Даже октябрьское утро было сереньким, пасмурным, а темно-желтый диск солнца, так и не пробив пелену тяжелых облаков, лишь тускло вырисовывался на небе.

И вдруг в этом сумеречном утреннем свете зловеще сверкнул сталью ствол автомата, а застывшую тишину вспорол неистовый крик:

— Эй, вы! Все во двор! Пошевеливайтесь!

Тревожно зазвенел под тяжелыми ударами рельс. Какой-то долговязый зеленорубашечник со шрамом на лице с явным удовольствием колотил по рельсу.

А возле перекладины стоял наш старый знакомый Теофил Шлампетер и, размахивая кургузым автоматом, орал во всю глотку:

— Все немедленно во двор! Дети тоже! Живее!

Возможно, и этот набатный трезвон, и эти истерические выкрики не произвели бы никакого впечатления на людей, но вот с автоматом шутки плохи. Поэтому открывались двери в квартирах, и жильцы по одному, по двое спускались во двор. Скоро собрались все. Мама тоже взяла Габи за руку и повела его во двор. Они так и стояли, держась за руки, и ждали, что будет дальше. Долговязый наконец перестал трезвонить, подошел к Шлампетеру и взял автомат наизготовку. Шлампетер с ненавистью посмотрел на собравшихся. Привычным движением он медленно снял висевший на плече автомат и направил его прямо в грудь Габи — так по крайней мере показалось Габи. Габи чуть побледнел, крепко зажмурился и решил, что бояться не будет. И как только решил, страх сразу же прошел. Во всяком случае, он боялся меньше, чем когда-то боялся тот самый кривоногий, лепечущий от страха тип, которого они с дядей Варьяшем недавно поймали в подворотне. Припомнив это, он улыбнулся и подумал, что такого мерзкого субъекта не следует бояться даже в том случае, если он напяливает на себя зеленую рубашку и черные брюки, хватает автомат и начинает стрелять. Поэтому он смело открыл глаза и в упор посмотрел на зеленорубашечника, который размеренным и суровым тоном начал свою очередную речь:

— Эй вы, банда мерзавцев! Это вам так не пройдет. Кое- кому придется поплатиться. Их постигнет такая же, если не худшая, кара, чем… чем тех, кто носит желтые звезды… Вы подло украли у меня затвор автомата, злоупотребили моей добротой, зная, что я — человек мягкий и податливый. И когда наконец настал этот великий день, этот переломный момент в истории Венгрии, я, Теофил Шлампетер, пришел к братьям с испорченным оружием, как идиот. Мне пришлось стоять на посту, одолжив у соседа автомат, словно я какой-нибудь нищий бродяга! Вы мне дорого заплатите за это!

Произнося свою тираду, зеленорубашечник все больше и больше распалялся, все громче и громче кричал и, наконец, покраснев от натуги как индюк, заревел:

— Я разделаюсь с этим домом! Всех сгною, всех отправлю на дно Дуная! Расстреляю каждого десятого! Немедленно говорите, кто это сделал, иначе всем крышка! Даю минуту на размышление! Понятно?

Он вытащил из жилетного кармана изящные дамские золотые часики, поднес их к уху, но, видимо, остался недоволен — наверное, часики стояли. Поэтому он снова их спрятал и, как фокусник, извлек из брюк карманные серебряные часы с двойной крышкой. Послушав ход, он тоже сунул их обратно, и, наконец, взглянул на совершенно новенькие часы, красовавшиеся на его руке. По движению губ было видно, что он отсчитывает секунды. Во дворе стояла гробовая тишина. Через минуту зеленорубашечник опустил руку и злобно уставился на толпу.

— Итак, я слушаю! — грозно произнес он.

Никто ему не ответил.

Тогда он нажал на гашетку автомата, и автомат хрипло затрещал. Мама инстинктивно рванулась вперед, заслонив своим телом Габи. Но пули просвистели где-то далеко, улетев в серое, хмурое небо. Зеленорубашечник, злорадно ухмыляясь, окинул взглядом испуганных женщин и визжавших от страха детей — все мужчины были на работе — и изрек нравоучительно:

— Вот так-то! Я вас проучу. В следующий раз стрелять будем не в воздух. Разойдись!

Оба зеленорубашечника стояли во дворе с автоматами наизготовку до тех пор, пока двор не опустел. Тогда, грохоча сапогами, они прошли в корчму Розмайера, и все слышали, как Шлампетер громко и хвастливо распоряжался:

— Вина за эти часики! Найдутся и другие, если понадобится.

Мама и Габи вошли на кухню и молча сели: мама на табуретку, Габи рядом с ней на стул. Габи посмотрел на маму. «Ой, плакать сейчас ни за что нельзя, — подумал он, — потому что мама сразу испугается и тоже расплачется». Мама же посмотрела на Габи и тоже подумала: «Ой, только бы не расплакаться, а то Габи еще больше перепугается и разревется». Поэтому- то никто из них так и не плакал, а просто сидели и молча смотрели друг на друга, взявшись за руки. Габи незаметно согнул указательный палец и проговорил про себя: «Ребята не подведут!» И тут же вспомнил, как ловко они облили зеленорубашечника водой и как здорово рухнула под ним кровать! «И все- таки мало мы ему насолили, — решил он. — Ну ничего. Это только начало. Продолжение следует! Но что бы придумать? И когда снова возобновить войну против зеленорубашечника?»

Все последующие дни он только и думал над этим. Иногда, если в голову ему приходила какая-нибудь озорная мысль, он осторожно улыбался. Заметив эту странную улыбку, мама с беспокойством посматривала на него: уж не отразились ли эти страшные события 16 октября на рассудке Габи? А тот улыбался лишь потому, что в один прекрасный день он подойдет к зеленорубашечнику, вырвет из его рук автомат, сломает о колено, как щепку, эту смертоносную штуку, а потом зажмет двумя пальцами нос зеленорубашечника и покрутит его во все стороны. Дрожащий от страха Теофил Шлампетер завопит на весь дом, запросит пощады, а Габи, словно поводырь ручного медведя, проведет его по всему дому, заставляя кланяться и извиняться: «Простите, я больше не буду».

Габи решил также, что однажды вечером он спрячется на чердаке, подождет, пока все улягутся спать, а потом залезет на крышу, спустится по дымоходу в квартиру Комлошей, где живет сейчас зеленорубашечник, поскребет там железкой стену и продекламирует загробным голосом:

Зеленорубашечник проснется, оглядится, соскочит с кровати, бросится на кухню, потом выглянет на балкон, но и там не увидит ни единой живой души — все в доме будут спать. Тогда он успокоится, вернется к себе в комнату и вдруг услышит, как тот же голос опять декламирует:

Когда же Габи доберется до того места, где говорится:

зеленорубашечник побледнеет, залязгает от страха зубами, начнет слезно молить о пощаде и пообещает, что больше он никого не будет обижать. Однако невидимый Габи заставит его дать клятву, велит написать сто раз подряд: «Играть на шарманке и стрелять из автомата на улице строго воспрещается», и пригрозит, что он снова вернется, если зеленорубашечник нарушит клятву. Вот тогда-то он уже его не пощадит. Утром зеле- норубашечник оденется в простую одежду и бледный как мертвец, как трясущийся станет просить прощения у всех жильцов дома.

Но самое замечательное, если он вдруг найдет на чердаке волшебный плащ-невидимку, наденет его, спустится по лестнице домой, и никто его не увидит. Мама и папа будут искать его всюду, а он будет стоять рядом и молчать. Потом он положит на стол заранее написанную записку: «Обо мне не беспокойтесь, у меня все в порядке», — и родители удивятся, откуда это, мол, взялась на столе записка, и станут строить разные предположения, но Габи будет уже не до того. Он отправится на поиски зеленорубашечника и сразу же заметит, что тот выходит из дому. Габи бросится за ним и сзади стукнет его кулаком по голове. Зеленорубашечник обернется, но, никого не обнаружив, пойдет дальше. Тогда Габи подставит ему подножку. Зеленорубашечник распластается на грязном тротуаре, зачертыхается, поднимется и опять никого не увидит. Растерявшись, он попытается улизнуть, но Габи сорвет с него черную шапку с белой эмблемой «мертвой головы» и пойдет впереди зеленорубашечника, высоко держа шапку. Увидев, как его шапка с кокардой парит в воздухе, Шлампетер вытаращит глаза от ужаса и побежит. Шапка тоже помчится впереди. Когда же зеленорубашечник остановится, то и шапка застынет на месте, а потом плюхнется ему прямо на голову. Он попытается крикнуть, но крик застрянет у него в горле, и тогда, чтобы куда-нибудь скрыться, бросится наутек. Рядом с ним никого не будет и тем не менее кто-то — иначе говоря, Габи-невидимка — станет его дергать за уши, за волосы, колотить кулаками по спине и по груди. Глаза у Шлампетера нальются кровью, на губах выступит пена, он станет ругаться и стонать, закрывать лицо руками, а из пустоты будет доноситься точь-в-точь такой же голос, как у Габи.

«Ты подлец! — скажет ему голос. — Ты награбил целую уйму часов, ты грозил автоматом женщинам и детям, ты наверняка совершил много других преступлений. И тебя накажут за это: я буду неотступно преследовать тебя до конца твоих дней. Знай это…»

Зеленорубашечник заткнет пальцами уши, чтобы не слышать эти страшные слова, но невидимая рука отведет в сторону его пальцы, а голос будет безжалостно греметь:

«Имей в виду, подлец, я буду бить тебя смертным боем и не оставлю тебя ни на минуту в покое».

И чья-то невидимая рука со всего размаха ударит его по носу. У зеленорубашечника пойдет кровь. Он убежит в кафе, упадет на стул и еле слышно закажет себе горячий кофе с двойной порцией сахара и без сливок. Ему принесут кофе, он протянет к нему руку, но чашка вдруг поднимется в воздух, перевернется и выплеснет горячий кофе прямо ему на воротник. Этого он уже не вынесет. Завизжав, он выбежит на улицу, официанты бросятся за ним и хорошенько отдубасят, потому что он не заплатил за кофе.

Но это еще не все. Не успеет он подняться с земли, как невидимая рука повесит ему на шею доску. На доске будет нарисован осел, автомат, а внизу стоять надпись: «Я глупый и злой». Голос невидимки предупредит его, чтобы он не смел срывать с шеи доску, если не хочет на себя навлечь беду. Зеленорубашечник поплетется дальше с доской на шее, и все будут оборачиваться ему вслед, показывать на него пальцем, смеяться, бросать в него комья грязи. Наконец какой-нибудь человек, ничего не знавший о нем, сжалится над ним и попытается снять доску с его шеи, но зеленорубашечник начнет умолять не делать этого.

Так и будет он ходить по улицам до тех пор, пока не придет ему конец.

А Габи-невидимка пойдет домой, уляжется в постель, ну а волшебный плащ спрячет под подушку. Утром же мама и папа страшно удивятся, не понимая, как это он очутился дома. Потом ему расскажут, что зеленорубашечник совсем спятил и куда-то исчез. Он будет слушать с самым невинным видом, и никто не узнает, что все это проделал он, Габи.

Однако все это было лишь в мечтах. В мечтах?.. Возможно, и так, но, как бы то ни было, на третий день вечером Теофила Шлампетера нашли избитого до полусмерти возле корчмы Розмайеров. Никто не знал, как и что произошло, а сам зеленорубашечник помалкивал. Тем не менее в доме с быстротой молнии распространился слух, что отдубасили его за дикую выходку 16 октября и что человек, свершивший возмездие, яростно выкрикивал:

— Вот тебе, злодей! И передай своему дружку, что и он тоже получит свою долю!

Как бы там ни было, но факт остается фактом: под глазом у зеленорубашечника красовался здоровенный синяк, и, поскольку Теофил Шлампетер явно недолюбливал синий цвет, тетушка Варьяш горячо его утешала, что скоро синяк станет лиловым. Шапка с кокардой «мертвой головы» налезала ему только на макушку, потому что на лбу вздулась огромная шишка. За все эти унижения зеленорубашечник отомстил длиннющей речью в бомбоубежище, понося на все лады тех подлых крыс, которые нападают из-за угла на истинных защитников отечества — нилашистов. Слушая истерические вопли Шлампетера, отец с улыбкой заметил: «Должно быть, здоровущая была та крыса, коли устроила господину Шлампетеру такую приличную взбучку. Одна шишка на голове чего стоит!»

Зеленорубашечник с ненавистью уставился на дядю Шефчика, подозревая его, видимо, в нападении, и заявил, что кое- кому еще придется поплатиться жизнью. Высказав, так сказать, личные претензии, он перешел к военной теме и сказал, что скоро немцы преподнесут такой сюрприз, что весь мир ахнет. Потом стал объяснять, что немецкое отступление — не что иное, как военная хитрость и что Гитлер специально заманил в ловушку ничего не подозревающих русских, которые и не ведают, что через несколько дней в бой вступят японцы, прибывшие из своей Африки. Вот тогда, мол, непобедимая армия Гитлера и выиграет войну в два счета.

Кое-кто, в том числе и господин Розмайер, Тыква, его превосходительство Теребеш и, разумеется, Эде, буквально боготворивший Теофила Шлампетера, восторженно поддакивали зеленорубашечнику. Дядя Шефчик не преминул заметить, что японцы живут не в Африке, а на Дальнем Востоке, на островах, а это, право же, очень далеко.

Но Теофил Шлампетер так же лихо разбирался в вопросах географии, как и в вопросах войны. В ответ на реплику дяди Шефчика он заявил, что географию выдумали заклятые враги гитлеровцев и нилашистов, чтобы подобными рассуждениями сбить их с толку. Но тот, кто носит зеленую рубашку и нарукавную повязку со скрещенными стрелами, прекрасно знает, что Африка — это то же самое, что и Азия, если смотреть с противоположной стороны карты.

Однако такие споры происходили все реже и реже. Зеленорубашечник все чаще и чаще отлучался из дома. Утром он уходил, вскинув автомат на плечо, и никто не знал, куда он уходил и откуда возвращался по ночам уже после отбоя воздушной тревоги. Но случалось и так, что появлялся он дома лишь на второй или третий день, заросший, помятый, с красными от бессонной ночи глазами. В таких случаях карманы его были набиты деньгами, золотыми вещами. Где доставал он их? Никто не знал. Может, за это время он побывал в Африке, или, иначе говоря, в Азии, добраться до которой истинному зеленорубашечнику раз плюнуть, раз земля не круглая, а плоская, и дважды два не четыре, а пять!..

Обо всем этом Габи подробно доносил доктору Шербану. Он указывал точное время, когда именно уходил зеленорубашечник и когда возвращался, о чем он говорил и с кем перешептывался. Но, как назло, он никак не мог передать донесения доктору Шербану, потому что доктор где-то подолгу пропадал и почти не бывал дома.

Каждый вечер Габи поджидал его у окна, и все безрезультатно. Зато мама радовалась, что Габи рядом с ней. Потому что в последнее время она очень боялась за него и с неохотой отпускала от себя. Такая опека страшно надоела Габи.

На четвертый день после бесплодного ожидания доктора Габи решил покинуть свой пост и пройтись по улице. Ему без труда удалась эта затея, потому что мама послала его к бакалейщику получить по карточке одно яйцо и полтора килограмма картошки. Габи сразу же помчался, конечно, не к бакалейщику, а к бабушке — разузнать, как поживает Дуци. Едва он пришел, как в дверь постучался старый дядя Тушак, бабушкин сосед, и принес Шмыгале в подарок самокат. Дети запрыгали от радости, а бабушка ворчливо стала выговаривать дяде Тушаку, что напрасно он, мол, в нынешнее трудное время выбрасывает деньги на такой дорогой подарок. Но дядя Тушак успокоил бабушку, объяснив ей, что подарок ему ничего не стоил, так как он нашел его на улице.

— Знаете, соседушка, — рассказывал он, — был я по делам на набережной Дуная. Везу себе тележку по Пожоньскому шоссе, и вдруг… чуть сердце не оборвалось. Навстречу идет длинная колонна людей… старики, старухи, дети, и все тащут еле- еле свои скудные вещички… Видать, кое-кто из них из-за горя да страха уже рассудка лишился. Потому что некоторые тащили на себе старые, ни к чему не пригодные умывальники, ржавые тазы… Если бы не видел собственными глазами, пожалуй, и не поверил бы. Это ведь ужас какой-то… сплошной ужас… Один умывальник тащила вот такая же старушка, что и вы. Разве она заслужила это на старости лет? Колонну окружали нилашисты с нарукавными повязками, подгоняя ее криками и выстрелами… И представьте себе, соседушка, был среди нилашистов какой-то слюнявый юнец. Он тоже подгонял бедняг, насмехался над ними и орал во всю глотку, что, мол, глядите, как их ведут на расстрел. Хотел я было дать ему по губам, но сообразил, что тогда и мне, пожалуй, несдобровать. Поэтому так и шел со своей тележкой рядом с ним; и представляете — надо же такому случиться! — свалилась у меня с тележки наковальня и бац — прямо на ногу этому молокососу. Он так и брякнулся на землю, завыл от боли, но больше уж не насмехался. Не зря говорится, что нет худа без добра. Вот так-то… Ну, а потом, когда колонна прошла и шоссе опустело, вижу вдруг: валяется эта штука. Тут я и подумал, чего ей там валяться, еще попадется под ноги нилашистам, так они ее только искорежат, поломают. Отнесу-ка, мол, ее малышам. Так и доставил сюда. Пусть себе играют дети.

Бабушка вытерла слезы. Дядя Тушак пощипал себе усы, покрутил их дрожащей рукой и сдавленным голосом пробормотал:

— Ну ничего, соседушка, мы же с вами не малые дети…

Тем временем Габи и его друзья уже вовсю гоняли на самокате, стараясь держаться поближе к дому, как и обещали бабушке. Но самокат катился так быстро и легко, что они не сразу и сообразили, что отъехали от дома довольно далеко. В конце улицы стояли люди в форме и махали руками: дальше, мол, ехать нельзя. Ребята повернули обратно, но и на противоположном углу улицы тоже стояли патрули: полицейский, жандарм, зеленорубашечник и немецкий солдат. Они останавливали всех прохожих и проверяли документы.

— Облава, — разнеслось вокруг. — Ищут дезертиров…

— И скрывающихся коммунистов, — таинственно прошипел человек в котелке.

— Если какой-нибудь солдат сбежал, значит, он коммунист, — щегольнула своей осведомленностью какая-то дама.

— Хватают и тех, у кого желтые звезды, — добавил мужчина в форме кондуктора.

Действительно, патрули спрашивали у всех документы, долго разглядывали бумаги и только потом разрешали идти дальше. Но среди прохожих попадались и такие, которых отводили в сторону и оставляли под охраной зеленорубашечника с автоматом в руке.

Габи и его друзья молча стояли неподалеку от угла, не зная, что им делать и куда деваться. Что будет, если их остановят? Чем докажешь, что они просто-напросто маленькие дети, а не какие-нибудь там дезертиры, скрывающиеся коммунисты или евреи? Только вот Дуци… А вдруг заметят, что она девчонка, а не мальчишка? Что тогда делать?.. Растерявшись, все четверо по-прежнему стояли на тротуаре и неизвестно чего ждали. Дуци ни с того ни с сего заплакала. Вслед за ней захныкала и Милка.

— Начинается! — презрительно фыркнул Шмыгало и по привычке шмыгнул носом.

Габи тут же решил выбрать подходящее время и непременно отучить Шмыгалу от этой дурной привычки.

Вдруг жандарм в шляпе, украшенной петушиным пером, замахал им руками и закричал:

— Эй! Чего вы дожидаетесь, малыши?

— А ну-ка, подойдите сюда! — поманил их пальцем стоявший рядом с ним зеленорубашечник.

Делать нечего, пришлось идти. Дуци и Милка захныкали, Шмыгало угрюмо засопел, а у Габи перехватило дыхание при одной мысли о возможных расспросах. Они медленно двинулись вперед, волоча за собой самокат, но как ни медленно они тащились, а расстояние между ними и зеленорубашечником и жандармом неумолимо сокращалось. Улица тоже будто сжалась и стала до ужаса короткой. А какой длинной она кажется в другое время!..

Словом, они подошли. Жандарм с высоты своего роста осмотрел их и грозно спросил:

— Кто вы такие?

Габи, решив прикинуться этаким наивным мальчиком, ответил, растягивая слова:

— Мы, дяденька жандарм, дети.

— А почему эти двое ревут? — допытывался жандарм.

— Потому что уже поздно, дяденька жандарм, — захлопав глазами, ответил Габи. — Вот они и боятся, что дома им здорово влетит. Знаете, какой у них строгий папа!.. Вы, может, его видели, дядя Долмати…

— Тогда марш домой, да поживей, — перебил его жандарм.

— Ну нет, так не годится, — запротестовал зеленорубашечник.

— Да, кто их знает… Надо бы проверить… — усомнился полицейский.

— Чего тут проверять? Дети и есть дети, — решил жандарм и пропустил их.

Все четверо бросились бежать. За углом они остановились, перевели дух и показали язык зеленорубашечнику. Это, конечно, было не очень-то красиво, но ничего лучшего сразу они не придумали.

Правда, Габи сообразил, что надо бы «облегчить» работу всем этим жандармам, полицейским, нилашистам и солдатам. Поэтому он вскочил на самокат, поставил Дуци позади себя, разогнался, и они помчались. Шмыгало и Милка побежали следом. Встречая на ходу каждого приличного прохожего, который, по его мнению, не мог быть ни нилашистом, ни немцем, Габи кричал:

— Не ходите туда! Там облава!

Прохожие удивленно поднимали глаза, но ребята были уже далеко и спешили предупредить об опасности следующего прохожего.

Домой Габи вернулся поздно. Мама стояла в воротах и, видимо, ждала его. Она смотрела на шнырявшие по улицам автомашины, набитые вооруженными зеленорубашечниками, присматривалась к нилашистским патрулям с полосатыми повязками на рукавах. По всему было видно, что она решила не уходить от ворот до тех пор, пока Габи не вернется домой. Когда же Габи появился перед ней словно из-под земли, она не отшлепала его, как случалось раньше, не спросила ни об яйце, которое он должен был получить по карточке, ни о полутора килограммах картошки, великой ценности в те трудные времена, а только проговорила строго и печально:

— Где ты пропадал, Габи? Ты же знаешь, как я за тебя волнуюсь.

Габи понес несусветную чепуху. Ведь если бы он сказал маме правду, то она бы еще больше напугалась и расстроилась! Избавило его от лжи одно неожиданное обстоятельство: на дороге показался отец. Да, да, это был, несомненно, он, хотя в такую пору он обычно находился еще на заводе. Он, кажется, цел и невредим, шагает сам, без посторонней помощи… Тем не менее глаза у мамы наполнились слезами, она негромко ойкнула и бросилась к отцу. А отец шел медленно, устало, и на лице его застыла гневная гримаса.

— Что случилось? — спросила мама.

— Увозят завод! — ответил отец.

— Увозят? Как?

— Да так… Увозят, и все… Говорят, эвакуация. После войны, дескать, все привезут обратно. Но если этим ворюгам-нилашистам удастся что-нибудь увезти, то Гитлер, их главный вор, ничего и никогда не вернет обратно.

— А что же с нами будет? — в отчаянии спросила мама.

— Нилашистский начальник сказал, что мы обязаны ехать вместе с заводом.

— Ну уж нет… Я никуда отсюда не уеду, — решительно сказала мама.

— Конечно, не поедем, о чем там говорить… — согласился отец.

У мамы отлегло от сердца. Посмотрев на отца, она спросила:

— А как же с работой?

И втроем они пошли домой.

Габи сразу смекнул, что об эвакуации завода надо немедленно сообщить доктору Шербану. Ведь отец работает на заводе, а если завода не будет, что же станется с отцом и мамой, уж не говоря о нем, Габи? Этого нельзя допустить. Надо что-то предпринять. Время еще есть. Папа сказал, что официальною приказа об эвакуации завода пока еще нет, но это вопрос дней. Попросту говоря, нилашисты хотят украсть весь завод, все машины, все оборудование… Единственное, что они не смогут украсть, — так это здание.

Он быстро написал донесение и стал ждать сигнала воздушной тревоги, которую объявили точно, как по расписанию.

В подвале Габи протиснулся к доктору Шербану и, согнув указательный палец, сунул ему в карман донесение. Пока доктор Шербан читал, он прислушивался к разговорам в подвале. Поскольку зеленорубашечник случайно оказался дома, он, разумеется, тут же принялся разглагольствовать.

— Теперь уж наверняка победят немцы, — напыщенно заявил он. — Русских специально заманили сюда только потому, что дошла наконец очередь до сверхсекретнейшего оружия, о котором весь мир даже и не подозревает.

Господин Розмайер, старший по дому Тыква, его превосходительство Теребеш и Эде одобрительно кивали головами.

— Все дело в том, — не унимался зеленорубашечник, — что секретное оружие действует только на расстоянии ста километров. Вот русские пришли сюда, но им придется горько раскаяться в этом. Потому что сначала пустят в ход секретное оружие номер один, которое смахивает на карманный фонарик. Если свет его направить вверх, то все самолеты противника рухнут на землю. Затем вступит в действие другое секретное оружие: если покрутить его за ручку, то от страшного холода все враги погибнут.

— Восхитительно! — восторгался Тыква, которому особенно понравилось то, что все замерзнут.

— А затем, — войдя в раж, продолжал зеленорубашечник, — дойдет очередь до самого страшного оружия, о котором я и сам толком ничего не знаю, так как его еще никто не видел. Но, как бы то ни было, это самое ужасное оружие. Русским будет казаться, будто они идут вперед, а па самом деле пойдут назад и опомнятся только в Москве, откуда они и пришли.

— Невероятно, — ввернул господин Розмайер.

— Все точно, — подтвердил зеленорубашечник. — Вот поэтому я и говорю, что наше дело в шляпе, так как секретное оружие будет испытано здесь, у нас, — недаром Гитлер, как известно, любит нас больше всех. Вот!

Вся эта высокопарная белиберда показалась Габи почему-то знакомой. Он упорно пытался вспомнить, где он мог ее слышать. И вдруг вспомнил. Ну конечно! Ведь он сам думал по ночам о чем-то схожем, когда мечтал отомстить зеленорубашечнику. «Только я знал, что все это выдумки, — рассудил про себя Габи, — и никому ничего не рассказывал. А зеленорубашечник раструбил на весь мир, хотя он и взрослый… Гляди-ка, и Тыква кивает головой… Ну и странный народ эти взрослые…»

Заметив, что доктор Шербан поманил его пальцем, Габи сел рядом с ним.

— Откуда тебе известно? — шепотом спросил доктор Шербан.

— Отец сказал, — ответил Габи.

— Когда начнут?

— Не знаю. Но могу спросить.

— Ни-ни… Не твоего ума дело! — строго предостерег доктор Шербан. — Это тебе не детская забава. Я сам свяжусь с кем надо.

— Но, господин советник, — заупрямился Габи, — ребята тоже не хотят бездельничать. Мы и так давно ничего не делаем.

— Ну и на этот раз ничего не будете делать, — прекратил спор доктор Шербан и спрятал донесение в карман.

Габи приказал главному секретарю созвать на следующее утро заседание. Собравшись на конспиративной квартире, ребята решили еще раз подшутить над зеленорубашечником, а то он, наверно, очень скучает без их проделок.

Шефчик-старший предложил было набить ствол его автомата порохом: он где-то вычитал, будто это очень интересно, так как порох с треском разорвет автомат. Все согласились, но отложили на неопределенное время, поскольку пороха у них не было, а достать его негде. Решили пока ограничиться более безобидной шуткой: подвести электрический ток к дверной ручке зеленорубашечника, чтоб его основательно потрясло. Шефчик-старший тут же вызвался раздобыть завтра необходимый инструмент и в воскресенье, когда зеленорубашечника не бывает дома, подвести электрический ток к ручке. Но заявил, что сделает это лишь при том условии, если ему позволят взорвать автомат, ибо порох он обязательно достанет. Что поделаешь, такой уж Шефчик-старший! Если что-нибудь втемяшится ему в голову, колом не выбьешь.

После заседания ребята разошлись кто куда, и Габи остался наедине со своими тревогами. Ведь недаром он — председатель, на нем лежит вся ответственность, так что тревожиться есть о чем. Во-первых, надо проследить за обещанием Шефчика- старшего, взявшегося подключить ток к двери… ну и о порохе тоже подумать… Это раз. Потом остается Дуци, которую постоянно подстерегают опасности, потому что ее в любую минуту могут обнаружить и узнать, что она не мальчик, а девочка. Это два. Наконец, завод, который собираются украсть… Это три. Однако остаток дня прошел без всяких треволнений. Наступила суббота.

Субботнее утро было чудесным, солнечным. Но как ни странно, это сияющее, столь редкое для осени солнце не очень радовало Габи, ушедшего в свои заботы и тревоги. Правда, ребята — и в том числе Габи — побегали по двору, погоняли на улице мяч, даже прокатились на проезжавшем мимо возу и доехали до самого угла улицы… Но все это было не то.

После обеда отец прилег вздремнуть, мама хлопотала на кухне, весело позвякивая посудой. Потом в комнате водворилась такая тишина, что слышно было легкое посапывание отца и унылое жужжание осенней мухи. Габи прислушивался к звяканию посуды, к посапыванию отца, к жужжанию мухи и в тетрадке для домашних заданий рисовал зеленорубашечника па тоненьких, кривых ножках, с круглым брюшком. Он так увлекся работой, что даже высунул кончил языка от усердия, и уже собирался было приделать голову к пузатому туловищу, как раздался мощный взрыв, потрясший весь дом.

«Ну и дела!.. Значит, Шефчик-старший все-таки взорвал автомат зеленорубашечника!..» — промелькнуло у Габи в голове. Он оцепенел от ужаса, предвидя последствия взрыва. Отец проснулся и недоуменно заморгал глазами. Мама выскочила из кухни и испуганно спросила:

— Что это? С вами ничего не случилось?..

Не успела она договорить, как последовал новый взрыв, потом третий, четвертый, а может, и пятый. Задребезжали стекла, с потолка, словно снег, посыпалась штукатурка. На кухне с грохотом сорвался со стены медный таз. Затем наступила мертвая тишина. Они молча сидели и ждали еще чего-то, а Габи подумал, что Шефчик-старший основательно поработал, может, даже взорвал и самого зеленорубашечника…

Вдруг послышался какой-то шум. На балконе, во дворе, в дверях, в окнах появились люди и принялись переспрашивать друг у друга, что же произошло. Но никто ничего не знал. Только одно было ясно: где-то что-то взорвалось. Но что и где именно — мнения разделились. Кто-то сказал, что это завод Ганца на Вацском проспекте. По мнению других, как раз наоборот, взорвался завод Вайса Манфреда на Чепеле. Третьи клялись и божились, что взлетела на воздух Опера. Нашлись даже и такие, которые обрекли на погибель знаменитую цитадель на горе Геллерт. Но для Габи было достоверным лишь одно: Шефчик- старший все-таки не подорвал зеленорубашечника, и это было главное.

Конец спорам положил звон разбитого стекла, вылетевшего из окна квартиры зеленорубашечника.

— А это еще отчего? — раскрыл от изумления рот Тыква.

Откуда-то появился Шефчик-старший и принялся усердно объяснять, что воздушная волна ведет себя иногда довольно странно. Недаром еще вчера по радио говорили, что и через полчаса после взрыва, когда уже все о нем забудут, случаются необъяснимые вещи… Ну, а об этом же случае надо бы непременно рассказать по радио, чтоб все знали, как оно бывает…

Шефчик-старший наверняка бы продолжал свои объяснения и дальше, если бы в этот момент в воротах не появился его отец и, кому-то грозя кулаком, заявил во всеуслышание:

— Бандиты! Взорвали мост Маргит.

Шефчик-старший неторопливо подошел к Габи.

— Видал! — торжествующе зашептал ему на ухо. — Коли можно взорвать мост, то автомат и подавно!

Услышав такую невероятную новость, весь дом загудел.

— Но кто взорвал? — спросила тетя Чобан.

— Скорей всего, немцы, — буркнул дядя Варьяш.

— Злодеи! — выкрикнула тетя Шефчик.

Габи отошел от Шефчика-старшего, заметив, что доктор Шербан спускается по лестнице. Спрятавшись в подворотне, Габи подождал его и, когда доктор поравнялся с ним, дернул за пальто. Тот обернулся и вопросительно посмотрел на Габи.

— Здравствуйте, господин Шербан. «Ребята не подведут!» Возьмите меня с собой, — выпалил он одним духом.

— Куда? — удивился доктор Шербан.

— С собой. Я знаю: вы идете к мосту. Мне тоже надо посмотреть на мост. Это очень важно для ребят.

— Откуда ты взял, что я иду туда?

— Знаю, — убежденно ответил Габи. — Вы туда сейчас пойдете.

— Пожалуй, ты прав, — усмехнулся доктор. — Это действительно стоит увидеть своими глазами, чтобы запомнить на всю жизнь. Но мне еще надо кое с кем встретиться…

— Возьмите меня и на встречу, — попросил Габи. — Я буду вести себя тихо, как мышка.

— Ну ладно, будь по-твоему, — согласился доктор Шербан. — В конце концов ты — председатель, а я всего лишь советник.

Он протянул председателю руку, и они зашагали рядом. В тот ранний субботний вечер светило ласковое солнце, на улицах было много людей, и все они казались почему-то спокойными, безразличными, будто ничего особенного и не случилось.

— А между тем только теперь все и начинается… — вдруг буркнул доктор Шербан, отвечая на собственные мысли.

Габи спросил, что именно началось.

— Наверняка утверждать не берусь, — последовал ответ, — но что-то очень скверное, постыдное. Запомни этот день, Габи, и запиши в свою тетрадку для домашних заданий, что «сегодня началось». Это говорю тебе я, советник.

На проспекте Арена они сели в трамвай. Габи прижался носом к оконному стеклу так сильно, что кончик его совсем побелел, а от дыхания на стекле образовалось матовое пятно. Он внимательно глядел по сторонам: вот их трамвай обогнал ослиную упряжку, потом миновал казарму на углу улицы Лехел, во дворе которой суетились солдаты. У многих на рукаве красовалась широкая повязка со скрещенными посередине стрелами. Затем Габи принялся разглядывать пробегавшие мимо дома. У одного из них продырявлена крыша, другой наполовину разрушен, третий хоть и цел, но вместо стекол во всех окнах видна оберточная бумага…

У подземного перехода на проспекте Арена, там, где по мосту над головами людей ходят поезда, они вышли из трамвая и прошли под мостом. Мост трещал, звенел, скрипел, грохотал, словно собираясь вот-вот обрушиться, но так и не обрушился, и они без всяких происшествий добрались до улицы Подманицкого. Там на углу, у трамвайной остановки, их ждал какой-то человек. Доктор Шербан подошел к нему и кашлянул. Человек смотрел прямо перед собой и лишь краешком глаза поглядывал на Габи. Так и не повернув головы, он чуть приоткрыл рог и шепотом обратился к доктору Шербану:

— Что это за мальчишка?

— Кажется, вы давно знакомы, — ответил ему в тон доктор.

Человек повернулся к ним, и Габи сразу же бросились в глаза его густая борода, обвислые усы и очки в роговой оправе. Бородач пристально посмотрел на Габи, чуть заметно улыбнулся и кивнул.

— И в самом деле. Ведь это председатель.

— Да, своей собственной персоной, — подтвердил доктор Шербан.

Теперь пришла очередь Габи удивляться и таращить глаза. Он тоже внимательно осмотрел бородача и лишь с трудом разглядел в обросшем лице знакомые черты.

— Келемен… то есть Чепань… то есть дядя… — обрадовался он.

— И баста! — пресек его восторги бородач и повернулся к доктору Шербану: — Ну, что нового?

— Есть хорошие новости, — отозвался доктор Шербан. — Они отложили.

— Вот и отлично. И на какое время? — поинтересовался бородач.

— На две-три недели. Как видно, очень уж уверены в себе. Считают, что времени у них хватит.

— Тогда мы успеем все организовать, — произнес бородач.

— Разумеется. Только кому начинать?

— Господин советник, а нельзя ли начать группе? — спросил Габи.

Но доктор Шербан одернул его:

— Я же сказал, чтоб вы не совали свой нос куда не следует!

— А куда, господин советник? — простодушно спросил Габи.

— Если не знаешь, тем лучше, — проворчал бородач. — По крайней мере не будете вертеться под ногами. Да, вот еще: на время оставьте Шлампетера в покое. Не тревожьте его. Сейчас есть более серьезные дела. Понятно?

Габи кивнул: понятно, мол, как не понять.

Бородач и доктор Шербан обменялись еще несколькими словами, делая вид, будто ждут трамвая и просто убивают время. Поговорили о каких-то листовках, которые необходимо пронести на завод. Со стороны казалось, будто они говорят о бумажной фабрике.

По улице Подманицкого из-за угла выбежал трамвай. Бородач, не прощаясь, вскочил в вагон и даже не оглянулся на оставшихся. Доктор Шербан и Габи побрели обратно под гудевший мост и тоже сели на трамвай.

Трамвай загромыхал по хорошо знакомому проспекту Арена. Но когда он свернул на Пожоньское шоссе, Габи широко раскрыл глаза. Вдоль шоссе стояли в ряд красивые двухэтажные дома. На каждом доме намалевана была огромная желтая звезда. Застекленные ворота заперты, а за ними толпятся люди. Они нет-нет да и выглянут на улицу, а кое-кто даже помашут рукой. Габи показалось, будто все эти люди нарочно высыпали к воротам, а в комнатах, наверно, ни души. Среди них было много стариков, старух, и все они жадно смотрели на оживленную улицу, не смея выйти наружу и немного прогуляться, пока светит яркое ласковое солнце.

Габи не сразу сообразил, что обитателям этих домов запрещено выходить на улицу и что там, на улице, их подстерегают вооруженные нилашисты.

Наконец они приехали. Вернее, трамвай остановился, и вагоновожатый заявил, что дальше они не поедут, поскольку дорога перекрыта.

Доктор и Габи двинулись пешком к мосту Маргит. Под ногами у них хрустело битое стекло, словно кто-то неожиданно вышиб все стекла из окон и усеял их осколками тротуар. Проходившие мимо люди толковали только о взрыве, о мосте Маргит. «В это время я была на кухне и, представляете, целую кастрюлю с супом сбросило с плиты», — рассказывала какая-то женщина. «Я как раз собирался идти в Буду…» — прошамкал древний старик в котелке. «Погибло четыреста человек», — сообщил почтальон. «Мне на голову чуть не свалилась витрина молочного магазина», — нервно рассмеялась какая-то девушка.

На площадь перед въездом на мост они не попали, так как путь преградили шпалеры солдат и полицейских. Поэтому они пошли в обход, пересекли у театра комедии Бульварное кольцо и возле Парламента спустились к Дунаю, а потом другим путем направились к мосту Маргит.

Позже Габи не раз пытался поделиться своими впечатлениями обо всем увиденном в тот вечер, но ничего вразумительного рассказать не мог, без конца повторяя: «Да ведь ты и сам, наверно, знаешь…» Да и в самом деле, осмыслить все это, а тем более рассказать ему было просто не под силу.

У него сложилось такое впечатление, будто какой-то злой великан, напялив на себя семимильные сапоги, прошелся ради собственного удовольствия по мосту и шутя растоптал его. Сделал великан три шага, и три стальных пролета моста с грохотом и скрежетом рухнули вниз. Широкий железный тротуар, недавно еще такой прочный и надежный, беспомощно повис над рекой. Один конец его судорожно цеплялся за каменные опоры, а другой погрузился в мутно-зеленую реку. Теперь в просветах этого железного тротуара безмятежно поплескивали волны, наскакивали на искореженное железо и, потанцевав, устремлялись дальше, чтоб скорее миновать это страшное место и позабыть о нем.

Стоя на берегу Дуная, Габи мысленно представил, как злой великан в железных сапогах вышел, наверно, из магазина с целым ворохом игрушек в руках и на пути наткнулся на этот безобидный мост. Тогда, рассвирепев, он принялся со злостью топтать мост, не замечая, что теряет купленные им в магазине игрушки. Недаром на мосту валялись крохотные желтые и совсем как настоящие трамвайные вагоны, каким-то чудом уцепившиеся колесами за игрушечные рельсы и не сползшие в Дунай. И хорошо сделали, что уцепились, потому что посреди реки уже торчали два перевернутых крохотных трамвая, напоминавшие жуков, опрокинутых на спину. В прошлом году в день своего рождения Габи очень хотелось получить в подарок вот такие же трамвайчики, что растерял на мосту злой великан. Но великан растерял не только трамвайчики, но и легковые автомобили, и грузовики…

— В том трамвае ехали шестьдесят три пассажира, — ткнул пальцем в сторону моста какой-то мужчина. — Ни один не спасся.

— На мосту было много людей, когда его взорвали… — отозвался другой.

И волшебная сказка о великане сразу забылась. Сердце у Габи сжалось от страха, ибо только сейчас он понял, что трамваи и автомашины эти были совсем не игрушечные, а самые настоящие и что в них сидели люди: папы и мамы, а может, вот такие же мальчишки, как Габи и Шефчик-старший, и теперь все они лежат на дне реки и никогда уже не смогут поиграть в «Кто кого столкнет» или в «Кота в сапогах».

И Габи заплакал.

— Я же говорил, что зрелище не для тебя, — произнес доктор Шербан, но голос у него прозвучал совсем не строго, а ласково.

— Мне… мне… — всхлипывал Габи, — мне показалось, что трамвайчики… и автомашины… игрушечные…

— Верно, — убежденно сказал доктор Шербан, — это игрушки в руках злых и жестоких любителей подобных забав. Но не беспокойся, мы навсегда отобьем у них охоту к таким кровавым шуткам.

Он взял Габи за руку, и тем же обходным путем они отправились домой. Габи молча шел рядом с доктором Шербаном и только изредка всхлипывал, а в трамвае поплотнее прижался к доктору.

Приехав домой, они увидели во дворе зеленорубашечника. Широко расставив ноги, как моряк в сильный шторм, он стоял рядом с Тыквой и господином Розмайером. Искоса поглядев на Габи, зеленорубашечник разразился грубой бранью:

— …Пусть лопнут мои глаза, если я вру! Я пристрелил собаку — учтите это! Эта тварь издохла на моих глазах. И кому не нравится, пусть предъявляет претензии Теофилу Шлампетеру…

Габи тихо открыл дверь и виновато, еле слышно поздоровался, думая, что сейчас ему влетит по первое число, раз он ушел из дома без спроса.

— Где ты пропадал, Габи? — спросил отец.

— Ходил с доктором Шербаном смотреть мост, — торопливо ответил Габи.

— Расскажи, — попросила мама.

И Габи пришлось рассказывать о том, о чем нельзя рассказать, говорить о том, чего нельзя выразить словами: о свалившихся в воду трамваях, о перевернутых машинах, о том, что говорили люди, смотря на взорванный мост… И все это время он невольно чувствовал, что в комнате чего-то не хватает. Но чего? Этого он еще не знал. Осмотревшись, он так и не определил, чего же не хватает, а рассказав про мост, тут же вышел на кухню, надеясь, что там вспомнит. Но не вспомнил. Комод, плита, стульчик, сундук, кастрюли — все было на месте. Точь-в-точь как в комнате, где по-прежнему стояли на своих местах две кровати, стол со стульями, а в стороне — два шкафа. Везде прибрано, всюду царил порядок. Когда он шел на кухню, ему показалось, что мама жалостливо покачала головой. Он сел на стул, склонил голову на руки и вдруг, вскочив как ужаленный, побежал в комнату. На пороге он застыл как вкопанный и выкрикнул:

— Мама! Где Пушок?

Возглас его походил на крик утопающего. Мама взглянула на отца. Отец на маму. Габи подбежал к ним и еще раз спросил:

— Где Пушок?

— Пушка нет, — наконец сказала мама и погладила Габи по голове.

Габи только сейчас вспомнил те несколько слов, которые произнес зеленорубашечник: «Я пристрелил собаку». Значит, он убил Пушка. Вот подлец!

Мама заговорила тихим, ласковым голосом. Она рассказала Габи, что Пушок вел себя смелее, чем многие люди, и за это поплатился. После полудня домой вернулся зеленорубашечник. Увидев выбитое стекло, он дико завопил — ведь он уж давно разучился говорить по-человечески! — и, открыв стрельбу из автомата, стал требовать, чтоб все немедленно спустились во двор на расправу. Старший по дому господин Рендек пытался объяснить ему, что стекло вышибло воздушной волной, но зеленорубашечник не унимался и размахивал своим автоматом. Услышав голос зеленорубашечника, Пушок зло зарычал, вырвался из рук мамы и, выскочив во двор, набросился прямо на зеленорубашеч- ника. Тот сразу его не заметил, и Пушку удалось впиться зубами в голенище его сапога. Зеленорубашечник опустил ствол автомата вниз и выстрелил, но промахнулся. Пушок, должно быть, сообразил, что силы слишком неравны, и, повернувшись, помчался со всех ног к воротам. Зеленорубашечник кинулся за ним, выкрикивая на бегу: «Ах ты, проклятая тварь! Теперь-то я с тобой разделаюсь!» В воротах он остановился и дал длинную очередь, потом вернулся во двор и во всеуслышание заявил, что сам видел, как собака перевернулась, поползла на брюхе, но он всадил в нее еще парочку пуль, и теперь с ней навсегда покончено. Он так возгордился своей героической победой над Пушком, что забыл даже о выбитом стекле.

Когда мама закончила рассказ, губы у Габи скривились и на глаза навернулись слезы. Словом, он готов был расплакаться, но мама посмотрела на него и укоризненно сказала:

— Габи! Ты что, плачешь?

— Кажется, да, — буркнул Габи.

— Не надо, — произнесла мама. — Ведь Пушок был всего-навсего собакой. Правда, очень умной и ласковой…

— И очень красивой, — добавил Габи.

— Согласна, и очень красивой. Но все же только собакой. А ты сегодня побывал у моста Маргит и видел, что по вине зеленорубашечников в течение нескольких минут погибли сотни людей. Поэтому плакать из-за собаки, пожалуй, не стоит.

— Может, и так! — мужественно произнес Габи. — Но все-таки жалко Пушка…

— Конечно, жалко, — согласилась мама. — Пушок был славным щенком. О нем нельзя не пожалеть… Но плакать не надо.

И Габи не плакал, хотя сердце у него так и разрывалось от жалости.

Не заплакал он и на следующий день, когда сообщил группе, что Пушок погиб при исполнении своего долга.

— Не прощу этого зеленорубашечнику, — заявил Шефчик- старший, выслушав речь председателя. — Теперь уж ничто не помешает мне взорвать его автомат.

— Запрещаю! — строго произнес Габи.

— Почему это ты запрещаешь, если послезавтра я получу порох от Лайци Виценика, которому дам за него свой новый ножик, а в придачу три разноцветные бусины. Он возьмет порох у своего папаши, но тот ничего не будет знать.

— И все равно нельзя, — стоял на своем председатель.

— Нет, можно. Надо отомстить за Пушка! — возмущался Шефчик-старший.

— Все равно запрещаю. Даже за Пушка нельзя, — справившись с подкатившим к горлу комом, отчеканил Габи. Затем тихо продолжал: — Вчера я встретился с одним товарищем из движения Сопротивления… За это время он отрастил бороду и переменил имя… Он приказал пока не трогать зеленорубашечника, потому что теперь начинаются более серьезные дела…

— Но ведь бородач ничего не знал о Пушке, — вмешался Денеш.

— Даже если бы он и знал, все равно нельзя.

— Ну хоть последний раз, а? — упрашивал председателя главный секретарь. — Можно ничего не говорить об этом бородачу.

— Нет, он должен знать все, — закончил спор Габи. — Пушок пока подождет.

Ребята с уважением смотрели на своего председателя. Отчасти потому, что он такой умный, отчасти потому, что они непременно бы расплакались, если бы погибла их собака, даже не такая ласковая, ловкая и умная, как Пушок.