"Ребята не подведут!" - читать интересную книгу автора (Харш Ласло)




Глава пятая МИРА НЕТ

Пушок растянулся в тени подворотни и, высунув язык, часто дышал. Стояла страшная жара, и августовское солнце палило нещадно. В накаленном воздухе медленно плыли запахи нефти и копоти, словно вся нефть и копоть ближайших заводов превратилась вдруг в нестерпимо огненные испарения. Горячий асфальт как бы впитывал в себя глухой ритмичный рокот машин и моторов. Где-то неподалеку, наверно на заводе Ланга, звенела сталь. В редкие барашки облаков стрелой вонзались серебристые самолеты. В корчме Розмайера то и дело скрипела дверь…

Немецкие солдаты в своих кованых сапогах целыми толпами заходили в корчму и, выпятив грудь, на всю улицу громогласно требовали пива: «Бир! Бир! Бир!»

Так было и утром, так было и в полдень…

А по вечерам на улице позвякивали синие кастрюльки и красные судки. Это возвращались с заводов отцы и братья, разморенные жарой, уставшие после тяжелого трудового дня. Прищурив покрасневшие от бессонных ночей глаза, они бросали недобрые взгляды на стеклянную дверь корчмы Розмайера, где рыжие немецкие солдаты блаженно тянули холодное пиво.

Да, так повторялось каждый вечер.

С наступлением темноты начинался не виданный доселе фейерверк. Темно-синее небо озаряли серебристые лучи прожекторов, ощупывая облака своими устремленными ввысь паучьими лапами. Под почти невидимыми звездами вспыхивали красные и зеленые сигнальные ракеты, трассирующие пули оставляли длинные ряды красных пунктирных черточек на черном фоне ночи.

Однажды поздно вечером во дворе зазвенел висевший у входа в убежище ржавый рельс. Его неистовый звон сзывал жильцов во двор. К центру двора заскользили черные фигурки людей… Они стояли и молча ждали в этой ночной темноте, исполосованной отблесками прожекторов. Обтянутая синей бумагой лампочка на лестнице тускло освещала собравшихся.

— Все в сборе? — послышался из темноты напыщенный голос старшего по дому, господина Тыквы.

— Все, — нестройно выдохнула толпа.

— Я к тому спрашиваю, что являюсь старшим по дому, и кому не нравится, пусть уходит, — заявил Тыква. — Я собрал вас для того, чтобы объявить: с сегодняшнего дня наступит конец безобразиям. Теперь будет царить строгий порядок и дисциплина, не то что было…

— Минутку! Об этом я скажу сам, — перебил его зеленорубашечник. — Братья и люди! — неожиданно взвыл он.

— Надеюсь, я отношусь к людям, а не к его братьям, — проворчал дядя Шефчик.

— Палач тебе брат, бандюга, — процедил сквозь зубы дядя Варьяш.

— Говорите! Мы вас слушаем! — подбодрил зеленорубашечника господин Розмайер.

— Отечество в опасности! Все на его защиту! — снова возопил Шлампетер.

— Ура! Ура! — явно невпопад гаркнул Розмайер.

— Молчать! — осадил его зеленорубашечник. — Мы переживаем критические минуты! Вслед за румынами и финны оставили Гитлера, но мы, нилашисты, будем держаться до последнего вздоха…

— Тьфю! Позор им! — снова крикнул господин Розмайер, стараясь как-то исправить прежнюю оплошность, но и на сей раз попал впросак.

Эти две его промашки привели Теофила Шлампетера в настоящее неистовство. Он принялся вопить до хрипоты, что до сих пор считал финнов своими братьями, но теперь публично отрекается от них и до последней капли крови будет стоять на стороне своего великого союзника, потому что скоро пробьет час окончательной победы германского оружия. И он, Теофил Шлампетер, начальник нилашистского участка, не потерпит, чтобы вокруг него витал дух измены, а всех инакомыслящих истребит и спровадит на тот свет. В заключение он призвал всех последовать его примеру и приветствовать друг друга взмахом поднятой руки, ибо это, по его мнению, поддержит дух нации и приведет к спасению. Ведь, мол, нилашисты в Венгрии ничуть не хуже, если не лучше, кто носит в Германии свастику.

Он орал во всю глотку и сыпал как из рога изобилия излюбленными словечками нилашистов:

— Карпаты! Дунай! Великая родина!

Но к чему он говорил эти слова, никто из собравшихся не понял. Впрочем, и сам Теофил Шлампетер вряд ли отдавал себе отчет в своих выкриках. Но есть люди, для которых все непонятное звучит наиболее убедительно. Именно к таким людям и принадлежал господин Розмайер. Но даже и он начал проявлять первые признаки нетерпения, когда зеленорубашечник все больше и больше запутывался в паутине собственных слов, и теперь стало ясно, что раньше рассвета ему вряд ли удастся ид нее выпутаться. Между тем корчмарю надо было еще подсчитать выручку за день. Поэтому он засуетился и под покровом темноты заковылял домой, оставив вместо себя Эде.

Эде, конечно, не ушел, но вскоре заметил, что слушателей вокруг него становилось все меньше и меньше. Даже господин Теребеш и тот отправился спать. Дольше всех выстоял старший по дому господин Тыква, пока не вспомнил, что забыл составить расписание дежурств по противовоздушной обороне на следующие сутки. Тогда и он потихоньку ретировался. Эде, видя, что он остался один, тоже улизнул домой.

А зеленорубашечник все продолжал ораторствовать. Возможно, он так бы и не остановился, если бы в бесконечном потоке слов не наткнулся на слово «баторшаг». Зычно прокричав его, он вдруг неожиданно замолк, удовлетворенно вздохнул и отдал команду:

— Разойдись!

Потом поднял глаза и увидел в темноте две смутно вырисовывающиеся фигуры — двух худых, долговязых парней, застывших на месте, словно истуканы.

— Эй, вы, я же сказал: разойдись! — еще раз крикнул им зеленорубашечник. — Если приказывают разойтись, значит, расходись! Слышите?

Долговязые не шелохнулись.

— Марш отсюда! — заорал зеленорубашечник. — Стрелять буду!

Он выхватил из заднего кармана галифе револьвер и угрожающе зашагал к двум темным фигурам. Те неподвижно стояли на месте и неизвестно чего ждали.

— Считаю до трех! — прохрипел зеленорубашечник.

Он досчитал до трех и выстрелил.

На звук выстрела выбежал дядя Варьяш с фонариком в руке и осветил двор. Луч карманного фонарика упал па зеленорубашечника, который стоял один среди ночи с револьвером в руке, направленным на деревянные столбы.

— Кажется… — пролепетал зеленорубашечник, — тут кто-то ходил…

Он поспешно сунул револьвер в карман и, повернувшись, зашагал к себе.

Но и поныне осталось неизвестным, кто бросил под его дверь арбузную корку, пока он произносил свою злополучную ночную речь. Достоверно лишь то, что в ту ночь последние метры до своей двери Теофил Шлампетер прополз на животе и открыл ее не руками, а ударом головы.

Может, из-за арбузной корки, а может, и из-за дуэли со столбами, но, как бы то ни было, в дальнейшем зеленорубашечник отказался от публичных выступлений. Впредь он уже не ораторствовал, а только приглаживал пальцем щеточку усов под носом да скрипел и грохал своими черными сапожищами с подковками, расхаживая по подвалу. Выкриком «баторшаг» и взмахом поднятой вверх руки он приветствовал теперь только старшего по дому Тыкву, господина Розмайера, его превосходительство господина Теребеша и Эде. Особенно он подружился с Эде. Ребята часто видели, как они перешептывались или в подворотне, или где-нибудь в другом месте. Эде изредка наведывался к зеленорубашечнику и однажды заявил Габи, что Теофил Шлампетер намного лучше доктора Шербана, которого в нужный момент непременно отправят на тот свет, потому что доктор Шербан — человек подозрительный и неблагонадежный.

— Вот оно что! А ты благонадежный? — спросил Габи.

— Еще как! — похвастался Эде. — Я самый благонадежный. Недаром брат Шлампетер расспрашивает обо всем только у меня. Он-то знает, что на меня можно положиться.

— А я не верю! Все ты врешь, — нарочно подзадорил его Габи.

— Не веришь? — задохнулся от обиды Эде. — Так вот знай: он до того мне верит, что даже научил обращаться с пулеметом.

— С каким пулеметом? — наивно удивился Габи.

— Да… как тебе сказать… — залепетал Эде, поняв, что сказал лишнее. — Да так… вообще, рассказал, какие бывают пулеметы и что каждому мальчишке надо бы уметь стрелять…

Он быстро распрощался, вспомнив вдруг, что ему срочно нужно бежать домой.

Он так спешил, что забыл вскинуть руку, а ведь в последнее время признавал только такое приветствие и ни за что на свете, даже, пожалуй, за плитку шоколада, не отказался бы от него.

Ребята вскоре подметили и другие перемены в поведении Эде. Он становился все наглее, все заносчивее и перенял все повадки зеленорубашечника. Если ему приходилось стоять, то он широко расставлял ноги, будто балансируя на палубе корабля. Если же он ходил, то обязательно громко топал ногами, словно за ним шел целый нилашистский отряд. Как и Теофил Шлампетер, он уже не говорил, а отрывисто выкрикивал отдельные слова. Втайне от всех он даже решил отрастить себе такие же усы, как у зеленорубашечника, но усы расти никак не хотели, и поэтому он обгорелым концом спички нарисовал себе под носом две жирные мухи. Наконец, он заявил, что хватит играть в жандармов, и напрочь отказался быть жандармом, раз его всегда избивают. Однако согласился играть в зеленорубашечника, потому что зеленорубашечника никто не бьет, а, наоборот, он сам всех бьет и истребляет.

Ребята, поразмыслив, согласились на условия Эде и тут же доказали, что можно избить и зеленорубашечника. Как ни кричал, как ни бесновался Эде, он все же получил свое, хотя был уже не жандармом, а зеленорубашечником.

С тех пор он держался в стороне от ребят и лишь издали следил за ними. И как ни странно — играли ли ребята пли совещались — всюду они слышали рядом сопение Эде. Эде вел себя явно подозрительно. И тогда ребята решили не спускать с него глаз. Теперь у них стало уже два противника, два врага: Эде и зеленорубашечник.

Это решение было принято под лестницей во время игры в путешествие. Председатель тут же прекратил игру и объявил, что необходимо посоветоваться. Когда участь Эде была решена, Габи распорядился, чтоб Дуци, то есть Тамаш, хорошенько присматривала за зеленорубашечником. И пусть она, мол, ничего не боится, потому что зеленорубашечник и в глаза никогда но видел ни Дуци, ни Тамаша.

— Конечно, если он никогда не видел Дуци, откуда ему знать Тамаша! — уточнил главный секретарь.

— В общем, он не знает ни Дуци, ни Тамаша, — заключил председатель. — Значит, решение принимается, будем следить за Шлампетером.

О решении группы Дуци сообщил Шмыгало. Дуци была в восторге от поручения и с нетерпением ждала, когда можно будет начать слежку за зеленорубашечником.

И наутро такой день наступил.

Габи прибежал на улицу Реппентю, к одноглазому домику, и трижды свистнул. Из домика тут же вышла Дуци, вернее, Тамаш и спросила у Габи, где сейчас зеленорубашечник. Габи все подробно ей объяснил, и Дуци, не теряя ни минуты, отправилась выполнять задание.

Зеленорубашечник торопливо прошел вдоль улицы Орсагбиро и вдруг остановился у одного дома.

Дуци, точно выполняя указания Габи, спокойно прошла мимо, чтобы зеленорубашечник не заподозрил слежки. Но когда она поравнялась с зеленорубашечником и с безразличным видом собиралась было пройти дальше — она, мол, просто вышла подышать свежим воздухом, — как из ворот вышел и направился прямо к ней не кто иной, как… Эде. От испуга Дуци застыла на месте. Эде же уставился на Дуци, раскрыл рот и, хватая воздух, указал на нее пальцем. Дуци повернулась и бросилась бежать. Эде, переваливаясь и отдуваясь, припустился за ней. Чувство опасности придало Дуци небывалые силы. Она бежала так стремительно, что могла стать чемпионом и даже обогнать Янчи Шефчика, считавшегося самым быстрым бегуном на всей улице.

— Держите ее! — тяжело выдохнул Эде, чувствуя, что добыча ускользает из рук.

Прохожие останавливались и смотрели на бегущих.

— Наверное этот воришка что-нибудь украл, — слышала Дуци.

«Вот и неправда, вот и неправда!» — повторяла она про себя, продолжая мчаться изо всех сил. Свернув за угол, она тут же остановилась. Бежать дальше не было сил: воздуха не хватало, сердце чуть не разрывалось, по лицу катился пот. Она хотела вытереть лицо фартуком, но вспомнила, что на ней штаны, потому что она мальчик, а мальчики не носят фартуков.

Отдышавшись, она осмотрелась. Перед ней тянулась незнакомая улица. Она никогда не бывала здесь. «Как же я теперь попаду домой? — с ужасом подумала Дуци. — Да и куда идти, неизвестно. А вдруг за углом меня подстерегает Эде!» Долго она так стояла, а потом от страха и горя заплакала. Мимо нее торопливо пробегали прохожие: одни посматривали на нее с любопытством, другие даже не замечали ее. А она все стояла и беззвучно плакала, потому что ничего не могла придумать.

Немало прошло времени, прежде чем чья-то ласковая рука опустилась на плечо Дуци. Рука была большая, с потрескавшейся кожей, с обломанными ногтями. На загрубевших пальцах виднелась целая сеть мелких морщинок, будто руку эту долго отмачивали в мыльной горячей воде. И все-таки она была теплой и ласковой.

Дуци посмотрела вверх и сквозь слезы увидела какую-то тетю, жалостливо глядевшую на нее. На ногах у тети красовались домашние тапочки, а за поясом юбки, пахнувшей мылом и содой, торчал край подоткнутого фартука. В левой руке она держала две коробки стирального порошка и кулек щелочи — должно быть, она выбежала за покупками в лавочку и теперь спешила домой.

— Ты чего хнычешь, мальчик? — спросила тетя.

— Потому… — захлюпала носом Дуци, — потому… что заблудился.

— Вот оно что… Ну ничего, не реви. У меня есть дочка, вот почти такая же, как ты… может, чуть постарше. Хочешь, я отведу тебя к себе и у Маришки будет братик? Согласен?

Дуци сразу поняла, что тетя шутит, и улыбнулась.

— А знаешь, — продолжала тетя, — если бы не штаны, я бы приняла тебя за девочку.

Она присела перед Дуци и спросила:

— Как тебя зовут, мальчик?

— Ду… Тамаш.

— А чей ты, Тамаш?

— Ничей. Просто Тамаш, и все…

— Но фамилия-то у тебя есть? Надеюсь, ты знаешь ее? Ведь ты уже большой.

Это был трудный вопрос. Очень трудный! Дуци знала, что она — Тамаш, и только. Габи не дал ей фамилии. И вот она стоит на чужой улице, и чужая тетя спрашивает, какая у нее фамилия. Что ответить? Лучше уж притвориться глупым упрямцем.

— Тамаш, и все! — топнула она ногой и опять заплакала.

Тетя растерянно посмотрела на нее, погладила по голове я спросила:

— Но, может, ты знаешь, где живешь?

Дуци, не переставая плакать, радостно кивнула головой.

— Ну тогда скажи, бояться тут нечего.

— А… а… иа… ули… це… Реппентю, — прохныкала Дуци.

— Вот видишь, какой ты умница. Ну, идем.

По пути тетя рассказывала о своей дочери Маришке, в которой она души не чает, о том, что Маришка тоже однажды заблудилась, когда была еще крошкой. И заблудилась она не в городе, а в Абаде, в лесу, во время бомбежки. Ведь попали-то они в столицу из Абада. Ну ладно… Маришка совсем не плакала, ни единой слезинки не проронила… Нашли ее под кустом. Она спала там, а проснувшись, рассказала, что встретилась о феей и разговаривала с тремя косулями в лесу…

Тетя рассказывала про свою Маришку до тех пор, пока Ду- ци не перестала плакать. А перестав плакать, сразу же заулыбалась и под конец даже проболталась, что у нее есть большая-пребольшая кукла и, когда кончится война, она обязательно подарит эту куклу Маришке.

Тетя немного удивилась: зачем мальчику нужна кукла, но расспрашивать не стала. На углу улицы Реппентю она остановилась и отпустила Дуцину руку.

— Вот мы и пришли, — улыбнулась она. — Теперь ты и сам найдешь дорогу, да?

— Ага… Большое спасибо, тетя, — сказала Дуци и вежливо поклонилась.

Тетя опять изумилась и долго еще провожала взглядом этого странного мальчика, который вошел в маленький старый домик. Потом, покачав головой, отправилась к себе домой, на улицу Орсагбиро.

Спокойно и деловито Дуци открыла знакомую дверь и вошла в дом. Но когда она увидела крохотную кухню, бабушку, хлопотавшую у плиты, и Милку, игравшую в куклы, только теперь поняла, что чуть было не лишилась всего этого. Поняла и ужаснулась. И тогда она порывисто подбежала к бабушке, обхватила ее руками, прижалась лицом к пропахшему соусами фартуку и выкрикнула:

— Ой, бабушка! Я так боюсь!

И горько зарыдала.

А бабушка, ласково поглаживая белокурую голову Дуци, уткнувшейся прямо в бабушкины колени, ни о чем не расспрашивала, а только тихонько повторяла:

— Не плачь, девочка… Не плачь, моя милая…

И никто не обратил внимания, что бабушка называет Тамаша девочкой, хотя он должен быть мальчиком.

После такого неудачного дебюта Дуци пришлось отказаться от карьеры следопыта. Теперь наблюдение за зеленорубашечником полностью легло на плечи Габи. Это утомительное занятие настолько поглотило его, что мама уже стала поговаривать, когда же, мол, начнутся занятия в школе, а то ее Габи часами просиживает у окна, потом куда-то вдруг исчезает и даже не говорит, в какое время вернется.

Но маминым надеждам, что занятия в школе как-то упорядочат жизнь ее сына, не суждено было сбыться, ибо газеты и радио сообщили, что из-за бомбежек занятия в сентябре не начнутся. Дети будут учиться по радио. Поэтому Габи мог преспокойно сидеть дома у своего окна, что и не замедлило принести свои плоды.

Близился вечер. Ранние сентябрьские сумерки разливались золотым багрянцем по крыше. Двор медленно погружался в полумрак. Габи подумал, что сегодня вечером никаких событий, кажется, не предвидится, а раз так, значит, он может выйти на улицу и встретиться там с Дуци. Но едва он так подумал, как дверь квартиры зеленорубашечника стала медленно открываться. Габи тут же спрятался за занавеску и замер в ожидании.

Когда наконец дверь совсем открылась, на балкон вышел какой-то незнакомый человек в темно-сером, явно с чужого плеча, костюме. Незнакомец очень походил на гнома — маленький, худенький, сутулый, с кривыми ногами, с огромным кадыком на тонкой шее и со смешными усиками. Он запер дверь Теофила Шлампетера на ключ и направился вниз. Шел он на цыпочках и буквально скользил вдоль стены. «Это же настоящий вор, — решил Габи, — грабитель, который незаметно проникает в чужие квартиры, забирает там все, что попадется под руку, и исчезает». Разумеется, Габи не беспокоился за имущество зеленорубашечника, но настоящего, живого вора ему еще никогда не приходилось ловить. Разве можно упускать такой случай! И он молниеносно выскочил в окно и побежал к дворнику.

— Дядя Варьяш! — задыхаясь от волнения, прокричал он. — Идите сюда! Какой-то вор побывал у зеленорубашечника!

— У какого такого зеленорубашечника? — не понял дядя Варьяш.

— У Шлампетера! — нетерпеливо объяснил Габи. — Идите скорее, а то он убежит. Вы его не бойтесь, он такой маленький, щупленький… Он только что вышел из квартиры и запер дверь на ключ…

Дядя Варьяш выскочил во двор и помчался за Габи.

Они подбежали к воротам как раз в тот момент, когда незнакомец вышел из темного подъезда и зашагал под мрачной аркой ворот. Дядя Варьяш моментально захлопнул ворота перед самым носом незнакомца, запер их на ключ, скрестил на груди руки и, приняв воинственную позу, уставился на человека, в котором он с первого же взгляда угадал самого типичного воришку. В то же время дядя Варьяш сразу сообразил, что справится он с ним легко, так как вид у вора не очень-то внушительный.

— Прошу вас, выпустите меня, пожалуйста, — прошептал незнакомец, пряча глаза.

— Нет уж, голубчик, отсюда вам не уйти, — заявил дядя Варьяш. — Сначала мы сдадим вас полиции.

— Но за что? — снова шепотом спросил незнакомец. — Ведь я все сделал так, как приказала полиция.

— Что такое? — грозно переспросил дядя Варьяш. — Значит, это полиция приказала вам забираться в чужие квартиры?!

— Видите ли… одним словом, как пострадавшего от бомбежки, меня поселили… — пролепетал незнакомец. — Но если вы требуете, я могу выехать от Комлошей…

— Что за чушь вы порете? — прикрикнул на него дядя Варьяш. — Если вы принимаете нас за дураков, то глубоко ошибаетесь. Говорите тут же, кто вы такой и что вам понадобилось в чужой квартире! Иначе отсюда не выйдете!

— Но позвольте… — промямлил человек, — я Теофил Шлампетер, ведь вы меня знаете. Можно мне уйти?!

Дядя Варьяш и Габи переглянулись и чуть не открыли рот от изумления. Как это они не узнали зеленорубашечника?.. Невероятно! Правда, до сих пор он казался им настоящим богатырем, земля под его сапогами дрожала, дом сотрясался от его голоса, и вдруг такая перемена… Непонятно!

— Но что же с вами случилось? — допытывался дядя Варь- яш не без злорадства. — Ведь вы похожи сейчас на огородное пугало, ей-богу.

Он потащил зеленорубашечника на свет, чтобы хорошенько его разглядеть и убедиться, не обознался ли он. Да, это был Теофил Шлампетер собственной персоной. Маленький, бледный и испуганный…

— Всему виной этот проклятый указ, — горько посетовал зеленорубашечник. — Ведь согласно указу с нилашизмом покончено и впредь запрещено носить форму. Они решили погубить страну, заключить мир. Но вы, дядюшка Варьяш, надеюсь, подтвердите, что я ничего не совершил? И, видите ли, у меня нет гражданской одежды… Вот я и надел то, что нашел в квартире того евр… то есть господина Комлоша… Так сказать, решил взять на время, но по первому требованию верну, потому что раздобуду себе другую одежду…

— Рекомендую вам сделать это как можно быстрее, — злорадно посоветовал дядя Варьяш, отпирая ворота.

Зеленорубашечник скрылся. В длиннющих брюках, смешно болтавшихся на его тощих ногах, он совсем был не похож на самого себя. Да, он ничем не напоминал того противного типа, который, широко расставив ноги, стоял в убежище и с удовольствием разглагольствовал, — того самого типа, который вскидывал вверх руку, будто тренировался в поднятии тяжестей, и выкрикивал «баторшаг» таким зычным голосом, словно командовал целым полком. Нет, это был совсем другой Теофил Шлампетер, сбитый с толку, смертельно испуганный, и в этом убедились не только дядя Варьяш и Габи, но и господин Розмайер, и Тыква, и даже Эде.

Тыква оправдывался, что вынужден был подчиниться насилию, когда согласился переселить зеленорубашечника в квартиру Комлошей. Розмайер называл его уже не братом, а просто Шлампетером. Его превосходительство Теребеш не отвечал на приветствия, а в бомбоубежище и вообще отворачивался от него. Ну, а Эде постарался забыть, что еще недавно ставил Теофила Шлампетера выше доктора Шербана.

Однако ребята ни о чем не забыли и каждое утро спрашивали у Эде, что поделывает его братец. Эде злился и клятвенно уверял, что нет у него брата, что он единственный сын господина Розмайера, но избавиться от ребят он никак не мог, потому что школа переехала в квартиру Розмайеров. Да, да. Дело в том, что у Розмайеров имелся радиоприемник — тот самый, который они купили у Чобанов, — и теперь все дети ходили к ним на радиозанятия.

На первых порах эта радиошкола обещала быть прекрасным развлечением. Во время урока арифметики, например, запросто можно было читать сказки. Если кто-нибудь во время диктанта бездельничал, то его никто не ставил в угол. Во время урока родной речи можно было преспокойно играть в «блошки». Тем, кто не выучил урока, не ставили «кол», и наоборот, те, кто старался учиться хорошо, не получали «пятерок». И никто ничего не записывал в дневник, например, тому кто подкладывал кнопку на стул впереди сидящему.

Габи скоро надоели все эти развлечения, и он принялся внимательно слушать, решив, что радиошкола может его научить грамотно писать. Поэтому он каждый день аккуратно приходил в школу, иначе говоря, в дом к господину Розмайеру.

У Розмайеров была лучшая квартира в доме. В кухню корчмы можно было попасть как раз из той комнаты, где проводились радиозанятия, так что во время уроков в ней всегда витал дразнящий запах жареного мяса, за исключением тех случаев, когда на кухне что-нибудь пригорало, и тогда все забивал едкий запах подгорелого жира. Комната была битком набита мебелью. В ней стояли три стола. Один из них — простой, коричневый, окруженный обычными венскими стульями, второй — с резными ножками, украшенными огромными кошачьими когтями. Третий — круглый, отделанный позолотой. В углу стояла стеклянная горка, сплошь заставленная фарфоровыми пастушками и надувными резиновыми свинками. Рядом с ней большой посудный шкаф. И несмотря ни на что, в комнате всякий день прибавлялась какая-нибудь новая вещь: то передвижной столик на колесиках, то нечто среднее между диваном и креслом, то настенный буфет с музыкой, наигрывавший мелодию «Редкая пшеница, редкий ячмень». Потом появилась другая музыкальная вещица — большие напольные часы, которые каждые четверть часа отбивали время так звонко и переливчато, что даже заглушали голос диктора. Наконец однажды утром дюжие рабочие втащили и поставили в угол рояль. Рояль был короткий, узкий, высокий, и поэтому Шефчик-старший тут же заметил: «Это не рояль, а пианино». Но как выяснилось, это было не пианино, а пианола.

Габи спросил у господина Розмайера, кто на нем умеет играть, и тот указал на Эде. И Эде действительно умел играть. Он что-то повернул позади пианолы, и в тот же миг в комнате зазвучал марш Ракоци. Вот тогда-то многие и решили, что это никакая там пианола, а просто-напросто большая шарманка. Но как бы то ни было господин Розмайер явно гордился своей пианолой, а в особенности музыкальным «дарованием» Эде. Но если уж говорить по-честному, ему нравилось именно то, что при звуках пианолы в корчму набивалась уйма посетителей и что они, уходя, оставляют денежки в кассе.

Как-то раз довольный господин Розмайер снова кивнул Эде:

— Ну-ка, сынок, сыграй еще!

Эде, разумеется, упрашивать не пришлось. Он снова завел «рояль-шарманку», и снова загремел марш Ракоци.

Едва прозвучали первые несколько тактов, как из соседней комнаты донеслись нечленораздельные выкрики. Дверь с треском распахнулась, и, пошатываясь, вошел немецкий солдат. Солдат, видимо, основательно налился холодным, прямо со льда пивом у Розмайера.

— Хайль! — оглушительно гаркнул он и вскинул руку.

Но он, видимо, не рассчитал силы взмаха и, чтобы не потерять равновесие, ухватился за позолоченный столик. Стоявшая на столике фарфоровая статуэтка упала на пол и со звоном разбилась. Но господин Розмайер даже и глазом не повел, а вежливо ответил:

— Хайль!

— Што это за музик? А? — пробасил немец.

— Марш Ракоци, герр фельдфебель, — почтительно объяснил господин Розмайер. — Играет мой сын. Мой сын…

— Достатошно! Фатит! — заорал немец. — Бунт! Играй песню «Хорст Вессель»!

— Он требует какую-то песню «Хорст Вессель», — зашептал отцу Эде.

— К сожалению, этого пианола не играет, — заюлил господин Розмайер.

— Как? Что? — закричал немец, и глаза его налились кровью. — Приказываю играть!

Но напрасно он приказывал: пианола не играла ничего другого, кроме марша Ракоци.

— Не играйт песню «Хорст Вессель»? Тогда капут! — заплетающимся языком пролепетал немецкий фельдфебель и, выхватив пистолет, трижды выстрелил в пианолу. Механизм застонал, в нем что-то заскрежетало, и марш Ракоци оборвался.

— Зо! Так! — изрек красномордый фельдфебель. И торжествующе продолжал: — Но зато мы будем петь!

И он тут же затянул песню о гитлеровской подлости и глупости, призывающую к убийству и истреблению людей. Господин Розмайер и Эде дрожащими голосами подпевали ему, тем более что фельдфебель дирижировал револьвером. Мальчишки же тем временем забились в угол и молча слушали.

— Зо! Так! — произнес «дирижер», когда песня кончилась. Затем он повернулся к перепуганным мальчишкам. — А вам надо тоже научиться. Потому что эта песня станет и вашим гимном.

Он вдруг четко повернулся кругом, шагнул к двери и зычно выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Но когда фельдфебель вскинул вверх руку, он снова потерял равновесие и через открытую дверь вывалился из комнаты.

Наступила тишина. Все, опустив глаза, стыдливо молчали, и только господин Розмайер попытался хихикнуть: видите, мол, какой веселый народ эти немцы. Но потом и он умолк. Действительно, никто не знал, что тут можно сказать или сделать. К счастью, в этот момент в давно молчавшем радиоприемнике послышался треск и мрачный, спокойный голос произнес: «Для районов Байя и Бачка воздушная тревога! Для районов Байя и Бачка воздушная тревога!» Потом тот же голос повторил эту фразу по-немецки — должно быть, специально для господина фельдфебеля, ну а после этого из приемника посыпались какие- то непонятные слова: «Крокодил гросс, крокодил клайн, леванда, леванда, леванда»…

Все облегченно вздохнули: под предлогом воздушной тревоги можно наконец улизнуть из этой комнаты. Ребята заторопились домой, а вскоре и в самом деле заревели сирены. Но чувство горечи и тревоги не покидало ребят даже и тогда, когда они, толкаясь, спускались вниз по лестнице.

В подвале, на краю скамейки, примостился бывший зеленорубашечник. Теперь если его и изводили, то делали это лишь по привычке, ибо яростные вспышки Шлампетера уже не доставляли прежней радости. Конечно, сейчас насолить ему было нетрудно, но как-то не хотелось. Да и в самом деле: это был уже не тот наглый и злобный зеленорубашечник, а жалкий, съежившийся в углу человечек, который вздрагивал при каждом взрыве и всех спрашивал, кто приходил со двора:

— Простите, бомба разорвалась рядом с нами?

Он задавал этот же вопрос и тогда, когда подвал содрогался, скрипел, жалобно стонал, будто парусное судно, попавшее в шторм. Взрывы бомб сотрясали его стены, пол ходил ходуном, а сквозь щели в окнах, заделанных железными щитами, просачивался горьковатый дым.

— Горит нефтеперегонный завод, — заметила тетя Чобан.

Шлампетер, замирая от страха, сидел молча и неподвижно. Вдруг он испуганно вскрикнул и подпрыгнул вверх. Все тоже вскочили со своих мест, думая, что зеленорубашечник рехнулся, чего многие уже давно ждали. Шлампетер сунул дрожащую руку в карман и двумя пальцами вытащил оттуда живую лягушку. С лягушкой в руке, пошатываясь, он подошел к старшему по дому Тыкве, ухватился за его пальто и с мольбой в голосе выдохнул:

— Хватит… Скажите им, чтоб они оставили меня в покое. Вы — старший по дому, скажите им, что я прошу заключить со мною мир… Я так больше не могу…

Тыква смерил его с головы до ног холодным взглядом.

— Не понимаю, чего вы от меня хотите. Не понимаю, господин, почему я обязан избавлять вас от каких-то неприятностей. Улаживайте свои дела сами.

Шлампетер повернулся, посмотрел на собравшихся в подвале и громко выкрикнул:

— Кто бы ты ни был, давай заключим мир. Прошу мира.

Он выбросил лягушку за дверь, сел на прежнее свое место и глубоко засунул руки в карманы.

После отбоя тревоги, Теофил Шлампетер обнаружил на своей двери большой лист бумаги. На нем крупными, с кулак, буквами было написано: «Мира не будет».

Теофил Шлампетер растерянно окинул взглядом балкон. На горизонте полыхали зарницы пожаров, над землей клубился густой, удушливый дым. На улице нещадно гудели пожарные машины и кареты «скорой помощи», небо обшаривали паучьи лапы прожекторов, по ночному небу с ревом проносились самолеты, помаргивающие своими бортовыми огнями. Словом, все свидетельствовало о том, что мира нет и не будет!…

На следующее утро Габи сел писать донесение о расстреле пианолы и о том, что зеленорубашечник запросил мира. Мама спросила, что это он пишет. Габи ответил, что занимается правописанием, и сказал истинную правду, поскольку благодаря донесениям он куда лучше усваивал орфографию, чем в радиошколе, не говоря уже о том, что репродуктор, в отличие от господина Шербана, не в силах был исправить ошибки. В своем донесении Габи упомянул также, что в подвале все, даже не исключая господина Теребеша, ругали немцев, особенно после того, как начались сильные бомбежки, и он, Габи, только теперь по-настоящему понял, что имел в виду господин Шербан, говоря, что лекарство бывает иногда невкусным, по его все же надо принимать ради собственного выздоровления. В подвале все твердят о том, что ждать осталось недолго, что скоро все кончится и тогда наступят хорошие времена.

Разумеется, доктор Шербан знал об этом: недаром он тоже торчал в подвале и все слышал, но одно дело слышать, а другое — официальное донесение.

С каждым днем боевая деятельность группы уменьшалась: делать было почти нечего. Теперь уже не нужно было следить за зеленорубашечником да и что мог сотворить этот притихший, смертельно напуганный человечишко? Господин Тыква тоже присмирел, да и Эде не доставлял никаких хлопот. Большую часть времени ребята проводили на конспиративной квартире, потому что похолодало, пошли осенние дожди, а в такую ненастную погоду лучше всего сидеть на конспиративной квартире и разрабатывать планы.

— Значит, так, — Габи окинул взглядом внимательно слушавших его членов группы, — подключим ток к железной сетке кровати зеленорубашечника, и когда он уляжется, его ударит током. Он вскочит, осмотрится и, никого не увидев, снова ляжет на кровать. И снова его ударит током… Вот он и пропрыгает всю ночь, а утром обязательно съедет с квартиры, так как решит, что по комнате ходят привидения.

— А как быть с Тыквой? — поинтересовался Денеш.

— Очень просто, — продолжал Габи. — Тыкву мы отстраним от должности старшего по дому, а заменит его или доктор Шербан, или я. Если назначат меня, тогда Шефчик-старший станет заместителем, раз он главный секретарь. Согласны?

Все согласились.

Габи сказал также, что если он станет старшим по дому, то сразу превратит Дуци опять в девочку. Потом построит отдельный вход в конспиративную квартиру прямо с улицы и повесит большую вывеску, но только изнутри, чтоб никто не мог ее прочитать. Ну, а зимой заставит дядю Варьяша сделать во дворе ледяную горку.

На заседаниях присутствовала и Дуци, так как становилось ясным, что превращение ее в девочку вопрос самого ближайшего будущего. К тому же они не боялись больше ни Тыквы, ни зеленорубашечника. Если ее увидят и даже узнают, не велика беда! Но сама Дуци все еще не могла избавиться от страха, вспоминая о встрече с Эде и зеленорубашечником.

Члены группы просто так, чтобы лишний раз напомнить о себе, решили подключить ток к кровати зеленорубашечника. И еще: в открытое окно расстрелять из рогаток электрическую лампочку.

Оба эти мероприятия были проведены в жизнь. Зеленорубашечник теперь уже не кричал, не просил пощады, а еще глубже втянул голову в свои сутулые плечи и молчал.

Кроме того, они еще ходили в радиошколу к Розмайерам, всякий раз рассматривая расстрелянную пианолу, и кое-когда по старой памяти награждали тумаками Эде. Вот и все их развлечения. Скучища!

В будни-то еще туда-сюда, а в воскресенье хоть пропадай. Радиошкола не работала, на конспиративную квартиру из-за опаски тоже не придешь. Оставалось одно — сидеть дома. Словом, воскресенья стали самыми нудными и скучными днями.

Габи вставал поздно и нехотя съедал завтрак, раздумывая, чем бы заняться: почитать или сыграть с самим собой в «блошки». Но жизнь обычно вносила свои поправки. Не успевал он закончить завтрак, как объявляли воздушную тревогу. Теперь уже медлить было нельзя. Он мгновенно натягивал на себя одежду, запихивал в рот целый кусок хлеба с жиром и под хлопки зениток бежал в подвал.

Однажды в подвале к отцу подсел дядя Шефчик и под большим секретом показал какую-то бумагу. Отец взял ее, пробежал глазами, кивая при этом головой. Габи сделал вид, будто играет с Пушком, а на самом деле одним глазком старался заглянуть в бумагу. Но прочитал он только три слова, написанные крупными буквами: «Рабочие! Прекращайте работу!» Отец быстро вернул бумагу дяде Шефчику и пробурчал:

— Вы с этим поосторожнее, сосед.

— Почему это? Потому что в ней сказана правда?

— Не те времена сейчас, чтоб говорить правду, — вздохнул отец. — Если у вас ее обнаружат, не миновать вам беды. Во всяком случае, имейте в виду — вы мне ничего не показывали и я ничего у вас не видел.

— Если бы все так поступали, как вы, Климко, — рассердился дядя Шефчик, — то мы бы всю жизнь сидели здесь, под землей, как кроты. Но, к счастью, есть люди, которые думают и делают иначе.

Габи чуть не вскрикнул, до того понравились ему слова дяди Шефчика. Но отец опять заговорил нерешительно и расплывчато:

— Такие уж мы есть, сосед. Эта жизнь нас сделала такими… Нам трудно что-либо изменить… Вот, может, они… — и он кивнул в сторону Габи, — … может, дети наши построят новую жизнь в обновленном мире…

«Ребята не подведут!» — мысленно откликнулся Габи и, сунув правую руку в карман, согнул указательный палец. Потом еще внимательнее стал прислушиваться к этому странному разговору.

— В обновленном мире! — пробурчал в ответ дядя Шефчик. — Да как он может обновиться, если люди не приложат к этому своих рук? Ответьте мне, сосед!

Тем временем мама достала из кошелки хлеб и жир и сделала скудные бутерброды. Габи уже уписывал четвертый кусок хлеба с жиром, когда снова заревели сирены, возвещая своим протяжным воем об отбое.

Едва они вошли в квартиру, как под окном трижды кто-то свистнул. На балконе стоял Шефчик-старший и махал руками, подзывая к себе. Габи выпрыгнул в окно. Шефчик-старший согнул указательный палец и взволнованно проговорил:

— Иди скорее сюда!

Но торопиться, пожалуй, было некуда, ибо Габи уже стоял перед ним.

— В чем дело? — строго спросил он.

— Говорят, по радио объявили, что война кончилась, — затараторил Шефчик-старший. — Вот это да! Немцы могут убираться отсюда куда глаза глядят! Бомбежек больше не будет, и наступит мир. По радио говорят, что немцы нас обманули и что хватит, мол, проливать кровь. Диктор сказал все это только по-венгерски и не употребил ни одного немецкого слова. Такого еще не бывало… Вот дела! Представляешь?

— Надо было бы послушать, — спокойно сказал Габи, но сердце у него так и заколотилось от радости.

Они постучались к Розмайерам. В квартире было так тихо, словно вся семья Розмайеров вымерла. Но они продолжали стучать до тех пор, пока наконец Эде не открыл окно.

— Чего вам? — испуганно кося глаза, спросил он.

— Включи радио, — попросил Габи.

— Не включу, — огрызнулся Эде и захлопнул окно.

Они снова стали стучать. Громкий стук услышал Денеш, появились и два других Шефчика, приковылял со второго этажа Дюрика, подбежал Пушок. Наконец, лениво потягиваясь, пожаловала Мурза и преспокойно принялась облизывать себе лапы, как бы подтверждая, что все беды кончились. А Габи тем временем все барабанил и барабанил в окно, отзывавшееся жалобным звоном стекол. В конце концов к окну подошел сам господин Розмайер и с недовольным видом оглядел ребят.

— Откройте, пожалуйста, господин Розмайер! — прокричал Габи сквозь закрытое окно.

По виду господина Розмайера не трудно было догадаться, что он намеревается хорошенько отчитать ребят. Но, еще раз окинув взглядом собравшихся, он ничего не сказал, а нехотя открыл окно и поинтересовался, в чем дело. Габи попросил его включить радио. Господин Розмайер ответил, что приемник у них испорчен.

— Давайте я починю! — высунулся вперед Шефчик-старший. — Я хорошо разбираюсь в радиоприемниках.

И, не дожидаясь ответа, он прыгнул в окно, подскочил к приемнику, включил его, и в следующую секунду весь двор огласил зычный голос диктора:

«Немцы хотят навсегда лишить венгерскую нацию величайшего сокровища — свободы и независимости. Поэтому я сообщил здешнему представителю Германской империи, что мы заключим предварительное перемирие с нашими бывшими противниками и прекратим против них какие бы то ни было враждебные действия».

— Ура! Ура! — восторженно завопили ребята.

Господин Розмайер побледнел, рванулся к приемнику, выключил его и, захлопнув окно, выбежал из комнаты.

Габи чувствовал, как рыдания подступают ему к горлу и радостные слезы предательски навертываются на глаза. Если бы кто-нибудь спросил у него, отчего он готов расплакаться, то он не смог бы ответить. Однако он хорошо знал, что если бы его все-таки об этом спросили, он бы обязательно разрыдался и, самое странное, не испытал бы при этом никакого стыда, хотя рыдать — последнее дело. И вместе с этими подступающими к горлу рыданиями, его вдруг обожгло жгучее желание запеть какую-нибудь хорошую и очень торжественную песню. Эти два противоречивых чувства как-то причудливо переплетались в его сознании, оставляя в нем ощущение чего-то целостного, неразделимого. Но он не знал, что именно запеть. Много песен разучивал он в школе, но ни одна из них не подходила к этой минуте.

Наконец его осенило.

— «Да одарит нас мадьяр…» — робко запел он, чувствуя, что вместе с первыми словами из глаз его полились слезы.

Ребята с недоумением глядели на своего плачущего и вместе с тем поющего председателя. Впрочем, недоумение это длилось недолго, и вот уже шесть детских голосов подхватили песню, и она, набирая силу, полилась вольно и широко.

Так, исполняя гимн, они обошли весь двор.

«Уже народ наш в прошлом выстрадал себе будущее», — торжественно гремели заключительные слова.

И тут, откуда-то с высоты, зазвучал новый голос — мужской, скрипучий. Они подняли вверх головы и увидели, как на втором этаже, облокотись на железные перила балкона, стоял дядя Шефчик и во весь голос пел.

Члены группы знали эту песню, но еще никогда ее не пели. Это была прекрасная, мужественная, зовущая к победе песня. Мальчишки слушали как зачарованные, потом стали притопывать ногами в такт песне, а когда дядя Шефчик повторил заключительные слова, тут же подхватили их. Концовка песни, казалось, обрела крылья и усиленная звонкими голосами, взмыла над задымленными, покрытыми копотью крышами андялфельдских домов.

«Став на горло угнетателям народа, завоюем для себя свободу».

К тому времени во двор высыпал уже весь дом. Одни кричали «ура!», другие хлопали в ладоши, третьи обнимались.

— Значит, скоро вернется мой Андраш, а? — спрашивала тетя Чобан, вытирая глаза.

— Вот и дожили до светлого дня! — всхлипывала мама.

— Теперь уже не будем прятаться под землю, как крысы! — ликовала тетя Шефчик.

— Похозяйничали у нас гитлеровцы, и хватит! — похохатывал дядя Шефчик.

— Может, и моего Лайошку отпустят… — вздыхала тетя Варьяш.

— И Пинтер тоже вернется, — радовалась тетя Пинтер, всегда называвшая мужа по фамилии.

Одним словом, дом бурлил, гудел, бушевал, и только двое из всех не принимали участия в этом всеобщем ликовании.

Во-первых, в окне Розмайеров никто не появлялся.

Во-вторых, дверь Шлампетера так и оставалась запертой. Или его не было дома, а может, его и не радовало, что война кончилась и кровавая бойня прекратилась.

«Но почему среди ликующих людей нет доктора Шербана? — недоумевал Габи. — Ведь он так ненавидит войну и всех тех, кто затеял ее — немцев и их венгерских прихвостней. И вот теперь он почему-то не радуется со всеми вместе. Почему?..» Габи задумался. Все-таки странно… Тем более, что доктор Шербан был дома — это-то Габи точно знал, потому что они вместе поднимались из подвала. Странно… Габи уставился на дверь доктора Шербана и стал ждать. Ждать ему пришлось довольно долго. Но вот дверь наконец тихонько приоткрылась, и доктор Шербан, стараясь остаться незамеченным, направился к лестнице. Когда Габи подбежал к лестничной клетке, доктор Шербан уже вышел за ворота. Габи бросился за ним. Он заметил, что советник торопливо зашагал в сторону Сегедского шоссе.

— Господин Шербан! Господин Шербан! — крикнул он и припустился во весь дух.

Доктор Шербан остановился. Габи, не успев отдышаться, спросил его:

— Скажите, доктор Шербан, неужели вы не рады, что наступил мир?

— Мир еще не наступил, — грустно ответил доктор Шербан.

— Нет, наступил, — упрямо повторил Габи. — Об этом объявили по радио.

Доктор Шербан молчал.

По мостовой то и дело громыхали немецкие танки, направляясь в сторону Уйпешта. Туда же с бешеной скоростью мчались и немецкие грузовики. На грузовиках громоздились кое- как наваленные вещи, а на них сидели мужчины и женщины, злобно поглядывая на прохожих.

Доктор Шербан по-прежнему молчал. Наконец он взял Габи за руку.

— Я как-то рассказывал тебе… — задумчиво произнес он.

— Помню, о кровяных тельцах… — кивнул Габи.

— Верно. О кровяных тельцах. И о микробах. Возможно, ты не забыл и о том, что больной выздоравливает лишь тогда, когда кровяные тельца с помощью врача уничтожат вредоносные микробы…

— Конечно, не забыл! — с гордостью подтвердил Габи.

— Ну вот и прекрасно. Но бывает и так, причем довольно часто, когда выздоровление наступает вроде бы сразу и больной чувствует себя совершенно здоровым. У него появляется аппетит, ему уже не лежится в постели, и он готов даже петь, потому что чувствует себя куда лучше, чем до болезни. В таких случаях все радуются, полагая, что больной выздоровел. И только врач знает, что все это обманчиво. Больше того, подобная внезапная перемена подтверждает, что состояние больного очень тяжелое. Только врач знает, что пройдет несколько часов, а может, и минут, как температура опять подскочит, больной начнет бредить и вместо выздоровления наступит крайне опасное состояние, именуемое обычно кризисом.

— А отчего так бывает? — спросил Габи.

— Пожалуй, оттого, — объяснил доктор Шербан, — что болезнь, которая не смогла окончательно сломить организм, делает как бы передышку, чтобы собраться с силами, а затем с яростью обрушивается на больного. Понял?

— Вроде бы понял… немного… — ответил Габи. — Но вы все- таки объясните попонятнее.

— Попытаюсь, — усмехнулся доктор Шербан. — Как тебе известно, я врач и поэтому лучше всего смогу пояснить на примере болезней. Вообрази, что страна — это человек. И вот я делаю осмотр: выслушиваю легкие, сердце, проверяю пульс и убеждаюсь, что до выздоровления пока далеко, ибо в организме больного есть еще микробы.

— Немцы! — воскликнул Габи.

— Вот именно. Но не только они, а и те, кто им помогает…

— Шлампетер? — перебил Габи.

Доктор Шербан кивнул.

— Верно. Шлампетер. И другие шлампетеры. И те, кто руководит шлампетерами, вплоть до того человека, который объявил по радио, что он просит мира. Это по их милости к нам припожаловали и танки, и грузовики, и солдаты в черной форме, и немецкие полевые жандармы… Припожаловали для того, чтобы грабить и убивать… А теперь эти шлампетеры и ему подобные поняли, что просчитались, что им тоже грозит гибель. Вот поэтому-то они и запросили мира. Но поздно, они уже поражены смертельной болезнью, и никакие лекарства, никакие врачи им не помогут. Болезнь красивыми словами не проймешь.

— Значит, те, кто сейчас просит мира, и затеяли всю эту войну? — спросил Габи.

— Да, — ответил доктор Шербан. — Но их слова — обман, пустая красивая болтовня. Вот почему я не верю, что мир наступил. Мира нет. Ну, а теперь мне пора идти.

Он распрощался и торопливо зашагал дальше.

А Габи, задумавшись, постоял еще немного на улице, поглядывая на мчавшиеся танки и грузовики со свастикой, и вернулся домой. Дома царило приподнятое настроение. Отец, веселый и улыбающийся, ел суп, а мама весь обед что-то напевала. Только Габи сидел угрюмый, задумчивый, как человек, который знает о приближении конца, но никому об этом не говорит: зачем, мол, лишать последней радости других?

Под вечер явился Шефчик-старший и позвал Габи на конспиративную квартиру. Он загадочно улыбался, давая понять, что у него есть какая-то важная новость. Они спустились в подвал, и Габи открыл заседание. Шефчик-старший поднял палец: прошу, дескать, слова.

Смысл его взволнованной речи сводился к тому, что он предлагал немедленно преобразовать боевую группу в дружину мира, потому что война кончилась. Все ребята восторженно поддержали его.

Шефчик скромно сел на свое место и по-прежнему продолжал загадочно улыбаться: у меня, мол, еще кое-что есть.

Один только Габи не согласился с Шефчиком и сказал, что преобразоваться они еще успеют. К тому же сегодня воскресенье, а по воскресным дням никаких преобразований не делают.

Шефчик-старший по-прежнему загадочно улыбался, а когда сверху донеслись голоса, просто просиял и тут же предложил посмотреть, что там делается.

— Хорошо, — согласился Габи. — Идемте посмотрим.

Он первый, как председатель, поднялся по лестнице и на последней ступеньке чуть не столкнулся с Денешем, стоявшим под лестницей вместе с Дуци. Вид у нее был странный: она опять надела свое девчачье платье, но вот волосы так и остались короткими. Потому-то она и выглядела сейчас мальчишкой в девчачьем платье.

Дуци бросилась обнимать Габи и принялась упрашивать его сейчас же отправиться на поиски ее мамы.

— Немедленно отправляйся домой! — строго приказал ей Габи и, осмотревшись, сердито спросил: — Кто это придумал?

— Я! — горделиво откликнулся Шефчик-старший. — А тебе разве не нравится?

— Нет. Ни капельки, — резко ответил Габи. — Для чего так спешить?

Дуци расплакалась. Шефчик негодовал. Никто не понимал Габи, настойчиво выпроваживавшего Дуци из их дома.

В этот момент у Розмайеров заревело радио, о котором ребята совсем забыли.

«Самолеты-перехватчики, заградительный огонь!» — гремело оно по-венгерски и по-немецки так громко, что стены старого дома, казалось, дрожали.

— Слышите? — осведомился у ребят Габи.

Те непонимающе смотрели на него.

— Радио опять говорит по-немецки, — пояснил им Габи.

— Подумаешь, какая беда! — заносчиво бросил Шефчик- старший. — Это еще ничего не значит.

— Не знаю точно, — признался Габи, — но все это неспроста. Утром-то оно говорило только по-венгерски, а не по-немецки. Подождите, я сейчас.

В репродукторе гремела медь военного оркестра. Играли немецкий военный марш. Марш сменила песня, которую пел пьяный фельдфебель, расстрелявший пианолу.

Габи выбежал во двор.

В широко распахнутом окне появился Эде. Завидев Габи, он осклабился и поманил его к себе пальцем. Рядом с ним выросла фундаментальная фигура Розмайера. Скрестив руки, он застыл в окне с таким победоносным видом, будто считал себя по меньшей мере неким великим полководцем.

На балконе, весь сияя, появился старший по дому Тыква. Он что-то сказал возвращавшемуся домой господину Теребешу, и тот внимательно посмотрел во двор.

Габи казалось, будто все они таращат на него глаза, довольные и торжествующие. Тогда он гордо вскинул голову, повернулся и поспешил под лестницу.

Он строго-настрого приказал Дуци сию же секунду бежать домой, пока ее не заметили. А не то, пожалуй, будет поздно, потому что стряслась беда. Какая именно, он еще и сам точно не знает, но раз господин Розмайер, Эде, Тыква и его превосходительство Теребеш радуются, значит, так и есть.

Дуци убежала, а ребята молча и угрюмо разошлись по домам.

Рев радиоприемника стал глуше, так как Розмайеры закрыли окно. Весь дом как бы застыл в тревожном, тоскливом ожидании. Вечерело. На октябрьском небе зажигались первые молчаливые звезды, темные окна безмолвно уставились во двор. В комнатах тоже царила гнетущая тишина. Только громко тикали часы да прерывисто и приглушенно звучал кое-когда чей- то голос, еще резче подчеркивая тишину.

Так, в этом грозном, гнетущем молчании проходили дни, нескончаемо длинные дни. Габи даже хотелось, чтоб снова завыла сирена, снова заухали зенитки, засвистели бомбы, лишь бы кончилось это удручающее безмолвие. Иногда ему мерещилось, будто где-то звучат голоса, и тогда он вскидывал голову и смотрел на родителей: слышат ли они? Но нет, они ничего не слышали, — наверно, у него просто звенело в ушах от напряжения. Так он ошибался несколько раз… Но вот однажды встрепенулась и мать. Подняв глаза от шитья, она спросила:

— Что это может быть?

Со двора доносились едва различимые человеческие голоса.

— Я сбегаю посмотрю! — воскликнул Габи и опрометью выскочил из комнаты.

Голоса доносились со второго этажа. Глаза у Габи не сразу освоились с темнотой. Но потом он заметил, как на балконе мечется чья-то уродливая тень и что-то выкрикивает. Приглядевшись попристальнее, Габи разглядел Теофила Шлампетера, зеленорубашечника, в своих подкованных сапогах и в черных галифе. На плече у него висел автомат. Изогнувшись, он во всю глотку торжествующе вопил:

— Мира нет! Нет мира! Ми-ра не-ет!