"Вторая жена" - читать интересную книгу автора (Арни Анджела)

ГЛАВА 3

Тони не был моральным трусом. Точнее, он не считал себя им и искренне обиделся, когда Фелисити назвала его так на следующее утро за завтраком.

— Просто я ненавижу сцены, — ответил он. — И делаю все, чтобы их избежать.

— Я рада, что ты по крайней мере признаешь свои недостатки, — ответила Фелисити, бодро засыпая кофе в кофеварку и засовывая в тостер нарезанный ломтиками хлеб.

— Я бы не назвал стремление к спокойной жизни недостатком. — Тони снял очки и начал их протирать. Солнце, пробивавшееся в окно кухни, беспощадно отражало все пятна. — Проклятье! Ничего не вижу даже в них, — сказал он, уставившись на Фелисити.

— Если ты откладываешь на завтра то, что нужно сделать сегодня, это недостаток, — твердо ответила Фелисити, решив не поддаваться его чарам. Любовь любовью, но он обязан смотреть в лицо действительности. Так же, как и она сама. Раз Тони медлит, его нужно подталкивать. Эта мысль не доставляла ей удовольствия, но дело есть дело. — Знаю, — виновато вздохнул Тони.

Это была правда. Он давно медлил, а неожиданное отвращение, которое накануне вечером вызвала у Фелисити выбранная Самантой отделка спальни, так ошеломило Тони, что его желание думать об этом стало меньше, чем когда-либо. До сих пор Фелисити никогда не выходила из себя. С первой встречи они мирно плыли по морю любви, как называл это Тони. В глубине души он оставался романтиком и не был слишком оригинален, когда дело доходило до выражения чувств. Хотя Фелисити поддразнивала его, называя их отношения пресноватыми, но до вчерашнего дня ничто не нарушало идиллии и Тони дорожил каждым мигом, проведенным ими вместе. Он еще не отошел от вчерашней размолвки и не вынес бы новой, хотя и сомневался, что Фелисити одобряет линию его поведения.

— Я все рассказала своим родным, — продолжила Фелисити. — Теперь ты обязан сделать то же самое. Тянуть дальше некуда. До свадьбы осталось всего ничего.

Тони наполнил чашку и стал задумчиво помешивать черный кофе, пытаясь сообразить, как спасти день. Конечно, это было проявлением трусости, но он ничего не мог с собой поделать. Он напрягся и придумал, как отложить неприятный момент.

— Пожалуй, я заеду к ним на неделе. Все равно у них каникулы. А сегодняшний день мы могли бы провести вместе. Зачем нам расставаться и ехать в разные стороны?

— «Завтра, завтра, не сегодня — так лентяи говорят», — процитировала Фелисити и вдруг подумала: о Боже, я выражаюсь в точности как моя мать! Увидев огорченное лицо Тони, она слегка смягчилась. — Послушай-ка… Ты отвезешь меня в Лондон, познакомишь с детьми, а потом я поеду домой. Мне все равно нужно вернуться пораньше. Я взяла работу на дом и должна закончить ее к понедельнику.

— О нет! — быстро возразил Тони. — Сказать им это одно, а знакомиться — совсем другое. Слишком много для одного дня. — Он отчаянно жалел — и уже не в первый раз, — что не набрался храбрости сообщить детям о Фелисити раньше. О Господи, что они скажут?

— Ради Бога! Что здесь такого? Разве я о двух головах? Должно быть, они давно гадают, как я выгляжу, и судачат о новой подружке их отца. — Фелисити была убеждена, что Тони преувеличивает стоящие перед ним трудности.

Тони тяжело вздохнул. Выхода нет. Придется сказать правду.

— Они ничего не гадают, потому что даже не знают о твоем существовании, — уныло признался он.

Треск, с которым гренок вылетел из тостера, только подчеркнул значение этой оплошности.

Фелисити машинально села, намазала гренок маслом и подала его Тони. Тем временем ее мозг переваривал услышанное. Кухня, омытая ярким утренним светом, была тихой и мирной; единственным звуком, нарушавшим тишину (если не считать тиканья часов), было доносившееся из сада пощелкивание черного дрозда, предъявлявшего свои права на эту территорию. И все же Фелисити ощущала чье-то присутствие. Сюда вторгались уважаемые родственники и намечали линию фронта, которая должна была разделить их с Тони. На секунду — только на секунду — Фелисити захотелось, чтобы они с Тони остались одни на свете. Но, во-первых, это было эгоистично; во-вторых, в этом случае ни она, ни Тони не были бы такими, как сегодня, и не полюбили бы друг друга.

— Ох, Тони, — нежно сказала Фелисити, внезапно поняв, что он тоже боится вторжения посторонних в крошечный мирок, созданный ими за последние несколько месяцев. Она потянулась и погладила его по руке.

Смущенный и одновременно обрадованный этим понимающим жестом, Тони благодарно стиснул ее кисть.

— Ты права, — сказал он. — Это действительно моральная трусость, но я исправлюсь. Сегодня же. Обещаю.

— Это будет проще, чем ты думаешь, — сказала Фелисити, от всей души надеясь, что она окажется права, и стараясь говорить убедительно. — Вот увидишь. — Она скрестила пальцы и помолилась, чтобы дети Тони отнеслись к этой идее с большим воодушевлением, чем Аннабел.

Тони повеселел. Конечно, Фелисити права. Поэтому медлить нет смысла. Он с готовностью поднялся. Если хочешь что-то сделать, не тяни время.

— Я сию же минуту отправлю им факс. Сообщу о тебе, о свадьбе и о том, что сегодня буду у них. Потом поеду в Лондон и договорюсь, что они будут присутствовать на нашем бракосочетании.

Фелисити сомневалась, что такую новость можно сообщать по факсу, но промолчала. В конце концов, Тони лучше знает своих детей. И все же его следует предупредить.

— Они могут не захотеть прийти на свадьбу, — сказала она, вспомнив реакцию Аннабел.

— Еще как захотят. Отец я им или нет? — Интуиция подсказывала Тони, что это решает все. Отец остается отцом, в разводе он или нет. То, что дети больше не живут с ним, ничего не меняет. Они просто обязаны хотеть быть рядом в важнейшие моменты его жизни. Это само собой разумеется. Если бы Фелисити спросила почему, он не смог бы ответить. И все равно эта мысль грела ему душу.

— Да, — подтвердила Фелисити. В глубине души она не ждала от этой уверенности ничего хорошего, но благоразумно промолчала. Тони должен справиться со своими отпрысками так же, как она справилась с Аннабел. Дай Бог, чтобы все обошлось.

Тони стоял, прижавшись спиной к закрытой двери, и беспомощно смотрел на детей. При виде их мрачных лиц его недавний оптимизм улетучился. Он не мог понять, кто из троих настроен более агрессивно: Хилари или близнецы Филип и Питер. Они сидели в спальне Хилари. Мальчики ссутулились в белых креслах, Хилари валялась на кровати. Все трое не закрывая ртов хрустели хлопьями из пакетиков. Тони заскрежетал зубами. Он знал, что дети делают это ему назло, и решил не поддаваться на провокацию.

Комната Хилари была окрашена в белый цвет с разбросанными здесь и там мелкими зелеными мазками. Впечатление элегантности усиливалось благодаря вьющемуся растению в снежно-белом керамическом горшке, размещенному так, чтобы извилистые побеги создавали контраст с геометрическими линиями широкого подоконника. Спальня выглядела великолепно. Вещи находились на своих местах и идеально сочетались друг с другом. Но Хилари ее ненавидела. Все здесь было нереальным и постоянно напоминало о том, какой нереальной стала их жизнь за последний год. Она ненавидела комнату, ненавидела их нынешнюю жизнь и часто вспоминала свою прежнюю спальню в Черри-Триз с розами на стенах, полную сказочных сокровищ. Одноглазая лошадь-качалка, коробки из-под «лего», комиксы, книги и целая стена, отведенная для призов, полученных ею на соревнованиях местного пони-клуба.

— Дешевка, — с нажимом сказала мать, забирая детей и переселяясь в Лондон. — Мне никогда не нравилась твоя комната, а Пирса вообще от нее тошнит. Он говорит, что все в Черри-Триз симптом плохого вкуса.

Хилари нашла в словаре слово «симптом», но ее усердие было достойно лучшего применения. «Симптом», «архетип», «воплощение», «квинтэссенция». Она твердо знала лишь одно: Пирс (которого называли партнером матери) этого не одобряет, а раз так, этого не одобряет и мать. Хотя было время, когда мать восторгалась обоями их старого дома, помогала Хилари прикалывать к ним призовые розетки и говорила, что они красивые. Но это было очень давно. Еще в жизни до Пирса.

Пирс был редактором роскошного-прероскошного журнала, посвященного дому и саду. Он всегда говорил по мобильному телефону, иногда рявкал приказы невидимым людям, а иногда говорил голосом, который Филип насмешливо величал чарующим и называл собеседников «моя прелесть» и «моя радость». А теперь таким телефоном обзавелась и мать. Она соглашалась с каждым словом Пирса и даже писала статьи для его журнала. Однажды она использовала спальню Хилари как иллюстрацию к статье «Идеальная спальня для городского ребенка».

— Но я не городской ребенок, — обиженно сказала Хилари, когда мать показала ей статью.

— Теперь городской, — лаконично прозвучало в ответ.

А приход отца только подтвердил это. Она действительно городской ребенок. Старый дом теперь потерян для нее навсегда, потому что отец собирается жениться на ком-то другом. На женщине по имени Фелисити, у которой есть дочь Аннабел. Хилари возненавидела обеих, едва узнав об их существовании.

Большую часть времени она воевала с близнецами, но они были единодушны в одном. В том, что касается их родителей. Они решили во что бы то ни стало вновь свести отца с матерью. Филип, бывший старше Питера на десять минут, являлся главой заговора, цель которого до сих пор казалась легкой и вполне достижимой.

— Просто нужно подождать, — всегда говорил Филип. — Да, они развелись, но никто из них не собирается жениться во второй раз.

Но Хилари это внушало определенные сомнения.

— Я думаю, что мама и Пирс когда-нибудь поженятся. В конце концов, они живут в одном доме и в одной спальне. — Хилари придавала этому факту огромное значение.

— Нет, этого не будет, — уверенно отвечал Филип. — Пирс не женится на маме. Я знаю это, потому что подслушал их разговор. Пирс говорил ей, что брак существует для обыкновенных людей, а не для таких, как они сами. Говорил, что у них открытая связь и что они не нуждаются в куске бумаги, который бы привязывал их друг к другу.

— А что сказала она? — полюбопытствовал Питер. Он не любил Пирса не меньше остальных, но втайне предпочел бы, чтобы мать вышла за него, а не жила в грехе. Как и Хилари, он придавал большое значение тому, что у матери и Пирса была общая спальня. Если неженатые люди живут в одной спальне, это грех. Он знал это и тревожился. Брат Том всегда говорил, что жить с кем-то вне брака большой грех, а это нехорошо. Господу это не нравится. А брат Том в таких вещах разбирается.

— А мама, как обычно, пробормотала, что Пирс совершенно прав и что ей надоело быть обыкновенной, — с горечью ответил Филип. — Иногда я думаю, что она согласится, даже если этот ужасный человек скажет, что луна сделана из зеленого сыра.

— А мне нравится быть обыкновенной, — заявила Хилари. — Я ненавижу этот пижонский дом и пижонов, которые приходят сюда. На самом деле все они обыкновенные и только притворяются, что это не так.

— Во всяком случае, папа обыкновенный и не пытается притворяться кем-то другим, — сказал Филип, и эта мысль утешила их всех. — У него нет ни подружки, ни кого-нибудь другого. А маме рано или поздно надоест эта дубина Пирс. В конце концов, это всего лишь вожделение.

Хилари промолчала, боясь признаться, что значение этого слова ей неизвестно. Почему она не такая умная, как Филип и Питер, которые знают все на свете? Потом она заглянула в словарь и восполнила этот пробел. «Стремление к радости, к удовольствию, к чему-то приятному…» Дальше можно было не читать. Этого было достаточно. Она не могла представить себе, что приятного могла найти мать в Пирсе. Возможно, матери нравится, что Пирс всегда называет ее «мое сокровище» и «моя радость». Кажется, отец этого не делал. Кроме того, Пирс всегда говорит маме, что она самая стройная и обворожительная женщина на свете. Все это приводило Хилари в еще большее уныние, потому что после переезда в Лондон девочка сильно прибавила в весе. Только вчера одна из одноклассниц, соучениц по Вулстонской дневной школе для девочек в Сент-Джонс-Вуде назвала ее толстухой.

— Лучше быть толстухой, чем испытывать отвращение к пище! — крикнула Хилари, перед тем как стукнуть обидчицу.

За крик и драку ей объявили выговор и заставили сказать перед всем классом: «Я не буду вести себя так, как не подобает леди». Кроме того, ей задали домашнюю работу на пасхальные каникулы. Вулстонская дневная школа была частной и имела репутацию учебного заведения, в котором из девочек делают умных и воспитанных юных леди. Этим она сильно отличалась от прежней уэстгэмптонской школы, имевшей сомнительную репутацию поставщика матерей-подростков. Ее выпускницы обладали широким спектром возможностей. Некоторые становились контролершами огромного супермаркета в пригородном комплексе, другие поступали в университеты, но подавляющее большинство понятия не имело, чем оно хочет заниматься кроме как рожать детей. Подобная точка зрения была самой распространенной. Хилари нравился Уэстгэмптон. Там от нее ничего не требовали, и это ее вполне устраивало.

— Брат Том, — мрачно сказал Питер, — говорит, что вожделение — это работа дьявола и что ему нужно сопротивляться. — Близнецы ходили в закрытую католическую школу для мальчиков. Католиками они не были, просто Тони решил, что это пригодится им для дальнейшей карьеры. В отличие от Хилари, близнецы были очень одаренными. А Саманта предпочитала, чтобы мальчики пореже бывали дома, потому что без них было тише и чище. В Независимой средней школе для мальчиков имени святого Бонифация преподавали главным образом монахи, придерживавшиеся взглядов таких же старомодных, как их одеяния.

— Ты сказал это маме? — с надеждой спросила Хилари: — Насчет вожделения и дьявола?

— Не смеши меня, — отрезал Филип. — Если бы она с самого начала сопротивлялась искушению, нас бы не утащили из Гемпшира в этот проклятый Лондон. Очень жаль, — продолжил он, обращаясь к Питеру, — что ты не сказал этого судье. Иначе он мог бы отдать нас папе, а не маме. Понятия не имею, почему он присудил нас ей. Ей наложить с высокого дерева, где мы и чем занимаемся.

— Она так привыкла. — Хилари все еще пыталась оправдывать мать, хотя та в последнее время тоже не баловала дочь вниманием.

— Брат Том говорит, что ругаться грешно, — снова сказал Питер.

— К чертям брата Тома! — ответил Филип. Хилари заметила, что в последнее время Филип ругается чаще обычного. — Этот глупый старикашка всерьез думает, что его молитвы и зажженные свечи могут изменить мир!

— Он мне нравится, и я верю в силу молитв. — Питер очень любил брата Тома. После развода родителей монах стал его единственным утешителем. Питер мог рассказать брату Тому обо всем. О своих ночных кошмарах, страхах, обо всем том, о чем никогда не сказал бы ни Филипу, ни Хилари, ни тем более отцу с матерью. — Я каждый вечер молюсь, чтобы произошло чудо, чтобы Пирс исчез и мама снова полюбила папу.

— Вот чего стоят твои молитвы! — сказал задыхающийся от гнева Филип утром, бросив брату отцовский факс, в котором Тони сообщал им о предстоящей свадьбе и своем намерении посетить их. — Черт побери, он преспокойно собирается жениться! Сегодня днем он приедет и станет уговаривать нас пойти в церковь. Какое нахальство!

— Я не пойду, — сказала Хилари и ударилась в слезы.

— Я тоже, — откликнулся Питер, выскочил из комнаты, бегом одолел три лестничных пролета и очутился в крошечной комнате на чердаке, которую Пирс любезно разрешил ему считать своей собственной. Там находился лазерный проигрыватель, видеомагнитофон и компьютер с набором самых разнообразных игр. Но Питер редко пользовался этим. У комнаты было другое назначение, которое Питер хранил втайне, боясь, что его сочтут чокнутым. В середине комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, а в центре стола лежало маленькое деревянное распятие. Школа и безмятежная, но сильная вера братьев-монахов производили на Питера сильное впечатление. Когда Тони и Саманта разъехались и стало ясно, что его мир разлетается на куски, Питер создал собственное святилище, куда мог отступить в любой момент. Он часами стоял на коленях перед самодельным алтарем и молился, чтобы все хорошо кончилось. Иногда мальчик думал, что, если бы не закрытая школа, не брат Том и не его собственная лондонская часовня, он бы сошел с ума. Но полученное от отца письмо испортило все. Уничтожило надежду, на которую он и уповал в своих страстных молитвах. Одним гневным движением он сорвал со стола скатерть, и распятие полетело на пол.

— Вот чего стоят молитвы! — крикнул он, эхом повторив слова Филипа.

Питер сидел в кресле рядом с Филипом и жевал хлопья с открытым ртом, стараясь делать это как можно громче, чтобы разозлить отца. Пусть позлится, мстительно думал Питер. Он был согласен с Филипом. Приезд отца к ним является наглостью с его стороны.

Когда все слегка успокоились и перечитали факс Тони, Филип сказал:

— Сначала они испортили нам жизнь, а теперь отец успешно заканчивает начатое. Его нужно наказать.

— Я не пойду на это проклятое бракосочетание, — сказала Хилари. Если Филипу можно ругаться, то ей и подавно.

— Никто из нас на него не пойдет, — ответил Филип. — И я скажу ему это, когда он придет.

— Правильно. — Питер и Хилари согласились, что говорить будет Филип. Он умел разговаривать со взрослыми лучше, чем они. Кроме того, Филип напомнил, что он старший, пусть всего на десять минут.

— Мы не придем на твое бракосочетание. Мы все так решили. — Филип уставился на отца, а потом перевел ледяные голубые глаза на брата и сестру. — Верно? — Гнев, горевший в этих глазах, не позволял уклониться и проявлять слабость.

Хилари знала, что без Филипа она могла бы уступить. У нее нет такой сильной воли. Она заерзала на кровати. Теперь, когда отец стоял у дверей и тревожно смотрел на них из-за роговых очков, ей стало его жалко. Наверно, им следовало бы пойти. Свадьба — дело важное. Даже вторая. В конце концов, отец не виноват, что мать разлюбила его и полюбила Пирса. Он-то не изменился. Это их мать внезапно стала другим человеком. А он остался прежним. Внезапно Хилари ужасно захотелось обнять его и сказать: «Я люблю тебя. И всегда любила». Но она не смела. Филип сказал, что его нужно послать к черту, а Филип был главным.

Джинсы врезались девочке в талию, напоминая о весе, который она набрала после отъезда из Черри-Триз. Она сунула палец за пояс, но это только повредило делу и усилило ее подавленность. Несчастная Хилари набрала пригоршню хлопьев и сунула их в рот. Это не ускользнуло от внимания Тони. То, что дети без конца жевали, страшно раздражало его.

— Не думаю, что вам следует есть столько хлопьев, — резко сказал он и тут же понял, что это не лучший способ найти с детьми общий язык.

— Почему это? — вздернул подбородок Филип. Делать было нечего. Раз уж начал, то договаривай, подумал Тони.

— Потому что они плохо усваиваются. В хлопьях полно лишних калорий, которые вам совсем ни к чему. Я замечаю, что вы все поправились. Наверно, из-за этих хлопьев. У нас в доме их никогда не было.

— Ты говоришь, как чертов врач, — сказал Филип, надеясь вывести отца из себя.

Дети заметили, что при слове «чертов» отец поморщился, и стали ждать.

Тони сосчитал до десяти, затем еще до десяти, пытаясь справиться с гневом, которому не было суждено вырваться наружу. Он следил за детьми, и его сердце обливалось кровью. Да, они подростки, но все еще дети, его дети, которые не виноваты в случившемся. Кричать было бесполезно. Поэтому он просто сказал:

— Я говорю, как врач, потому что я и есть врач. Именно поэтому я и беспокоюсь о здоровье. Но куда важнее, что я люблю вас и мне небезразлична ваша судьба. Я уже сказал, что дома вы их не ели. В чем дело?

— Теперь наш дом здесь, — вполголоса сказала Хилари, боясь разреветься, — и мы можем делать то, что нам нравится. Никто не возражает. Никому нет до нас дела. Да в Лондоне и заняться-то нечем, кроме как смотреть телевизор и есть.

Тони тяжело вздохнул.

— Вашей матери есть до вас дело, — тихо сказал он. О Саманте он мог думать что угодно, но всегда старался не говорить о ней плохо в присутствии детей. — Кроме того, вы могли бы чаще бывать в Черри-Триз. Если хотите, я буду приезжать за вами. Там вам дел хватит. Старый Белые Носочки ходит по лужайке и ждет не дождется, когда вы сядете на него верхом. А Пруденс скучает по прогулкам.

При упоминании о Белых Носочках и Пруденс по щеке Хилари скатилась слеза. Но девочка незаметно от Филипа стерла ее. Филип вышел бы из себя. Она не должна показать, что это ее касается. Не смеет. В конце концов, они все согласились заставить родителей опомниться, пока не стало слишком поздно. А для этого был один-единственный способ: держаться как можно отчужденнее.

— Мы редко приезжаем, потому что для этого есть причина, — сказал Филип тоном, который ошеломил отца. До сих пор Тони ничего подобного не слышал. Точнее, слышал только от Саманты. От этой мысли ему стало еще неуютнее. Саманта говорила так, когда знала, что она не права, но собиралась настоять на своем. — Причина в том, — продолжил Филип, — что Черри-Триз — дом для каникул. Это не настоящий дом. Когда вы с мамой разделили все, то разделили и нас, как будто мы мебель. Теперь мы живем здесь. Это наш дом, с мамой и Пирсом. А Черри-Триз просто место, куда мы можем ездить в гости.

— У меня не было выбора, — пробормотал несчастный Тони. Фелисити жестоко ошиблась. Она сказала, что это будет нетрудно. Ничего себе «нетрудно»! Это было ужасно. Куда хуже, чем ему казалось.

— Был, — все тем же неумолимым тоном продолжил Филип. — Ты мог не разводиться. Вы с мамой могли бы немного пожить врозь, а потом сделать еще одну попытку.

Наступило долгое молчание. Тони пытался найти подходящие слова. Наконец он откашлялся.

— Я знаю, что, когда мы начали все делить, это застало вас врасплох. Вы не могли поверить, будто мы с мамой жили так плохо, что продолжение было бессмысленно. Но все пошло вкривь и вкось задолго до того, как она встретила Пирса. Жизнь — вещь непростая. Я хотел бы, чтобы она была попроще, но это невозможно. Все было очень трудно, и, когда ваша мать ясно дала понять, что второй попытки, как ты это назвал, не будет, я решил дать ей развод. Не иметь жены и в то же время считаться женатым — значит жить в аду. Я не мог делать это вечно.

— Пусть так. Но ты все равно не должен жениться на этой… на этой… — заговорил Питер, но потом храбрость его оставила и фраза осталась неоконченной.

— На этой другой женщине, — закончил Филип с таким омерзением, словно Фелисити была шлюхой и ведьмой одновременно. — Мы не хотим иметь мачеху.

— Нам не нужна мачеха! — воскликнула Хилари, отвернулась и зарылась лицом в подушку.

— Фелисити вам понравится. Честное слово. Пруденс она нравится, а вы знаете, что животные в людях разбираются. — Тони слегка кривил душой. Пруденс ревновала его к Фелисити. Когда та приезжала, собака норовила забраться к нему на колени. Он подозревал, что дети об этом догадываются, но его это не заботило. Следовало плюнуть на гордость. Он обязан получить их одобрение.

Но его мольбы остались втуне.

— Мы не пойдем на свадьбу, — ледяным тоном сказал Филип. — А заставить нас ты не сможешь.

Совершенно верно. Не тащить же их за шиворот. Тони минуту подождал, надеясь на то, что Хилари или Питер могут передумать. А потом сказал:

— Я передам Фелисити, что вы не придете. Она очень огорчится. Она так хотела познакомиться с вами. — Это тоже едва ли можно было назвать правдой. Фелисити не говорила, что не хочет знакомиться с ними, но Тони чувствовал ее страх и тревогу. Сейчас он хватался за соломинку: дети должны думать, что Фелисити сгорает от нетерпения увидеть их.

— Ты можешь передать ей еще кое-что! — крикнул Филип. — Что мы ее ненавидим! — Его звонкий юный голос отдался от стен скудно меблированной спальни.

— Да, — поддержал его набравшийся смелости Питер. — И будем ненавидеть всегда.

— Аминь! — заключил Филип.

Больше говорить было не о чем. На его месте женщина заплакала бы, но, по убеждению Тони, мужчины не имеют на это права. Внезапно он понял, что никогда по-настоящему не задумывался, как повлиял его развод на детей. Они ничего не говорили, не суетились, просто уехали с матерью, как было велено, и Тони решил, что им все как с гуся вода. Дети не умеют долго унывать, говорил Тони друзьям. Но верил ли в это он сам? Или просто утешал себя? Пользовался этим как предлогом, чтобы сосредоточиться на собственных проблемах? Только сейчас до него дошло, какую глубокую рану они с Самантой нанесли собственным детям.

Он повернулся к двери. Ничего другого не оставалось. По крайней мере, сейчас. Может быть, позже найдется способ компенсировать им хотя бы часть ущерба. Но не теперь. Он вышел из комнаты, закрыв за собой дверь так тихо, словно вообще здесь не был.

— Вот ему! — яростно сказал Филип.

Хилари села и посмотрела на него. К ее изумлению, гневно сверкавшие голубые глаза брата были полны непролитых слез.