"Ламьель" - читать интересную книгу автора (Стендаль Фредерик)

ГЛАВА VI

В те дни, когда праздновали открытие башни, в деревушке, расположенной довольно близко к замку Миоссанов, умер кюре, и по рекомендации г-жи де Миоссан архиепископ Руанский передал этот небольшой приход аббату Клеману, племяннику г-жи Ансельм, домоправительницы герцогини, которая до приезда Ламьель пользовалась в замке неограниченной властью. Этот молодой священник был очень бледен, очень набожен, очень начитан; он отличался высоким ростом, худобой и чахоточным видом; при всем том у него был один жестокий для его сана недостаток, в котором он вполне отдавал себе отчет: помимо своей воли и вопреки всему, он обладал большим умом. Вскоре в силу этого ума, который между двумя возможными решениями заставлял его выбирать всегда лучшее, он стал, несмотря на свое низкое происхождение, неотъемлемой принадлежностью салона г-жи де Миоссан. Но сначала без особых церемоний ему дали понять, что раз уж ему в двадцать четыре года выхлопотали приход, приносящий по меньшей мере сто пятьдесят франков, то могут рассчитывать на его безграничное усердие. Герцогиня сводила молодого кюре в домик, где жила Ламьель. Он был поражен прелестью, заключавшейся в сочетании ее живого, смелого и широкого ума с почти полным незнанием жизни и совершенно наивной душой.

Например, как-то вечером, когда герцогиня собиралась сесть в экипаж, чтобы в обществе аббата Клемана провести вечер в домике Отмаров, принесли прибывший с парижским дилижансом огромный ящик, который аббат любезно открыл. Там был великолепный портрет, одна рама которого стоила несколько тысяч франков. Изображал он Фэдора де Миоссана, единственного сына герцогини, в форме воспитанника Политехнической школы.

Герцогиня, несмотря на ужас, который внушала ей вечерняя сырость, приказала опустить верх ландо. Ей обязательно хотелось показать этот портрет милой Ламьель; она как-то не решалась им восхищаться, не узнав сначала мнения прелестного существа, которое завладело ее сердцем. Войдя в комнату Ламьель, герцогиня принялась расточать самые неумеренные похвалы портрету. Взгляд ее между тем старался все время уловить, какое впечатление он произвел на ее любимицу, но та молчала. После многих околичностей, вызывавших Ламьель на ответ, герцогиня, потеряв наконец терпение, вынуждена была спросить у девушки, что она думает об этом лице. Ламьель любовалась отделкой рамы; на вопрос герцогини она едва окинула рассеянным взглядом изображение, а потом без всякой задней мысли сказала, что лицо этого молодого солдата кажется ей незначительным. Несмотря на скромные манеры и сдержанность, аббат Клеман расхохотался: уж очень неожиданна оказалась наивность Ламьель для того незначительного светского опыта, который он успел приобрести. Герцогиня, чтобы не рассердиться, а главное, чтобы не рассердить своей любимицы, почла за благо последовать его примеру. Эта очаровательная наивность удивила и восхитила бедного аббата Клемана, уже начинавшего задыхаться в атмосфере сплошной фальши, которую необходимо было поддерживать в маленькой башне. Сам того не подозревая, бедный аббат влюбился в Ламьель.

Это как раз совпало с моментом, когда Ламьель во что бы то ни стало захотела вступить во владение своей новой комнатой. Но в одно прекрасное утро она неожиданно переменила решение, и доктор Санфен был чрезвычайно удивлен, когда, придя в восемь часов к Отмарам, чтобы нанести свой первый визит их племяннице, он узнал от них, что Ламьель уже больше часа тому назад отправилась в замок в карете герцогини.

Возвращение любимицы обрадовало герцогиню, как ребенка; по правде сказать, такое же восхищение вызвала бы у нее всякая необычная выходка Ламьель. С тех пор как у г-жи де Миоссан нашлось какое-то занятие, она перестала жаловаться на успехи якобинства, обрела цветущий вид, и — что было особенно важно в ее глазах — у нее стали исчезать со лба первые появившиеся на нем морщинки, а цвет лица с каждым днем стал терять тот желтоватый оттенок, который обычно сопутствует непрерывным вздохам. Вечером, придя в замок, доктор остолбенел: еще за две комнаты до гостиной герцогини он услышал смех. Смеялась Ламьель, которую вот уже четверть часа как обучали английскому произношению. Герцогиня, которая во время эмиграции провела двадцать лет своей молодости в Англии и воображала, что умеет говорить по-английски, потребовала помощи аббата Клемана, который, будучи уроженцем Булони Приморской, говорил по-английски не хуже, чем по-французски. У герцогини явилась мысль обучить Ламьель английскому языку, чтобы, возобновив свои обязанности лектрисы, она могла читать ей романы Вальтера Скотта. Доктор понял, что он пропал, но так как он знал, что печальный горбун, не сумевший скрыть свою печаль, навсегда погубил бы себя в салоне, где он допустил такую ошибку, он поспешил удалиться, и никто не заметил его исчезновения. Достойный аббат Клеман, не отдавая себе отчета, какого рода чувства он питает к Ламьель, все время о ней думал. Он предполагал, что со временем благодаря столь очевидной протекции герцогини девушка вступит в брак, который обеспечит ей положение среди зажиточной буржуазии. Поэтому он научил Ламьель тому, чего она раньше не знала и что ей не мешало знать, чтобы не осрамиться в обществе: кое-чему из истории, из литературы, и т. д., и т. д. Эти наставления коренным образом отличались от уроков доктора. Они не были суровы и резки, он не смотрел в корень вещей, как это делал Санфен. Как учитель он был мягок, ласков, приветлив; маленькому житейскому правилу он всегда предпосылал какой-нибудь со вкусом подобранный пример из жизни, причем юный наставник всегда старался, чтобы вывод из такого примера сделала сама его юная ученица. Часто она впадала в глубокую задумчивость, которую аббат никак не мог себе объяснить. Это случалось тогда, когда какое-нибудь правило аббата вступало, как ей казалось, в противоречие с одним из ужасных принципов доктора. Так, например, по мнению последнего, весь мир был лишь пошлой комедией, которую неумело разыгрывали низкие негодяи и бессовестные лжецы: герцогиня, говорил он, не верит ни одному своему слову и только старается распространять взгляды, которые выгодны ей в ее положении. Женщина безупречного поведения подвергает себя большой опасности: уверенная в своей чистоте и в реальности своей добродетели, она позволяет себе неосторожности, которыми может воспользоваться осторожный враг, между тем как женщина, отдающаяся свободно своим увлечениям, получает по крайней мере удовольствие, а это, говорил доктор, единственная в мире реальная вещь.

— Сколько девушек умирает, не достигнув и двадцати трех лет! — говорил он Ламьель. — К чему же тогда все стеснения, которые они налагают на себя с пятнадцати лет? К чему лишают они себя удовольствий? Ради одного лишь доброго мнения какого-нибудь десятка старух, составляющих высшее общество их деревни? Иные из этих старух, отличавшиеся в молодые годы легкостью нравов, свойственной Франции до царствования Наполеона, должны в глубине души смеяться над ужасными стеснениями, ими же навязанными молодым девушкам, которым исполнилось шестнадцать лет в 1829 году! Таким образом, есть сугубый смысл следовать голосу своей природы и отдаваться всем своим влечениям: во-первых, ты доставляешь себе этим наслаждение (а с этой единственной целью род людской и населяет землю) и, во-вторых, душа, укрепленная наслаждением, истинной своей стихией, находит в себе силы не пренебрегать ни одной из маленьких комедий, необходимых девушке для того, чтобы добиться доброго мнения старух, пользующихся весом в деревне или в квартале, где они живут. Опасность теории наслаждений заключается лишь в том, что, получив это наслаждение, мужчина склонен все время хвастаться милостями, которые ему оказали. Средство от этого легко и забавно: нужно все время приводить в отчаяние мужчину, который послужил для ваших удовольствий.

К этому доктор добавлял кучу подробностей:

— Никогда не следует никому писать, а если уж ты обладаешь такой слабостью, то никогда не следует отправлять второе письмо, не отобрав первого; никогда не следует доверяться женщине, если ты не располагаешь средствами наказать ее за малейшее предательство. Никогда ни одна женщина не может стать другом своей ровесницы.

— Все это ужасные мелочи, — прибавлял доктор, — но взгляните, на каких мелочах, на какой лжи основаны мнения, принятые как евангельские истины всеми старухами в городе.

Аббат, сам того не сознавая, был уже так влюблен, что мгновения рассеянности, которые он замечал у Ламьель, повергали его в смертельную грусть.

Он предложил своей юной ученице прочесть трактат «О воспитании девиц» знаменитого Фенелона[19], но Ламьель была уже настолько умна, что нашла расплывчатыми и практически бесполезными мысли, полные кротости и доброты, выраженные таким гладким стилем и столь бережно относящиеся к тщеславию развивающегося ума.

«Да, — говорила себе Ламьель, — этими приятными свойствами доктор никогда не обладал. Какая разница между его веселостью и веселостью аббата Клемана! Санфен веселится от души, лишь когда случается несчастье с кем-либо из его ближних, а славный аббат, напротив, полон доброты ко всем людям».

Но, восхищаясь молодым аббатом и начиная даже его немного любить, Ламьель испытывала к нему жалость, когда видела, что, желая людям добра, он рассчитывает на ответную благожелательность. Она же, несмотря на свой юный возраст, ничего хорошего от людей не ждала: ей достаточно было видеть доктора. Поведением своим он убедительно подтверждал все то, что он ей говорил; людей она считала такими же злыми, как он. Однажды ради забавы Ламьель сказала аббату Клеману, что его добрейшая тетка Ансельм пыталась очернить его как могла в глазах герцогини. Тетка была в ярости оттого, что ее племянник начал привязываться к Ламьель — ее сопернице в милостях герцогини; она очень рассчитывала на него, надеясь, что он ограничит власть, которую эта крестьяночка забрала над знатной дамой. На лице аббата изобразились удивление и растерянность. Ламьель нашла его смешным; она долго и пристально всматривалась в него. Ей показалось, что она его разгадала.

«Он куда приятнее Санфена, но он совсем как портрет сына герцогини. Он выглядит человеком недалеким» — это было одним из любимых выражений герцогини. Вращаясь в хорошем обществе, Ламьель быстро усваивала искусство выражать свои мысли точно.

Ламьель зачастую шутила с аббатом; ей случалось говорить ему оскорбительные вещи, но она говорила их так нежно, что он испытывал полнейшее счастье, когда бывал с ней вместе, а Ламьель всякий раз, когда докладывали о его приходе, чувствовала, как рассеивается приступ тоски, которую нагоняли на нее великолепные, но такие унылые покои замка.

Герцогиня как-то вспомнила об одной английской книге, которой она восхищалась в ту пору, когда она проживала в деревне неподалеку от замка Хартуэлла, и вот аббат Клеман принялся объяснять Ламьель ту брань, которую некто Бёрк[20] обрушивал на французскую революцию. Автора подкупили тем, что дали его сыну прекрасное место по финансовой части. За те редкие встречи с глазу на глаз, которые доктору удавалось еще добиться от Ламьель, он дал ей понять, насколько нелепы восторги, которые вызывала у герцогини эта книга. Разговаривая с Ламьель, Санфен редко называл аббата Клемана по имени, но все его эпиграммы рикошетом попадали в него. Одно из двух: либо этот молодой священник был глупец, неспособный понять политику, руководившую Национальным конвентом, либо, что более вероятно, такой же низкий притворщик, как и все прочие, и только домогался теплого местечка по части финансов или чего-нибудь равноценного.

Читатель, быть может, думает, что Ламьель пленится любезным аббатом Клеманом, но небо даровало ей душу твердую, насмешливую и мало восприимчивую к нежным чувствам. Всякий раз, как она видела аббата, ей приходили на память насмешки Санфена, и когда в своих рассуждениях аббат высказывался в пользу дворян или духовенства, она неизменно ему говорила:

— Будьте откровенны, господин аббат. Какого места по финансовой части вы хотите добиться? На что вы нацелились по примеру вашего достойного господина Бёрка?

Но если Ламьель плохо воспринимала нежные чувства, занимательный разговор способен был увлечь ее в высшей степени. Слишком неприкрытая злоба доктора Санфена оскорбляла эту очень еще юную душу. Она хотела, чтобы едкая сила мыслей доктора сочеталась с безупречным изяществом, которое аббат умел придавать всему, что он говорил. Вот портрет Ламьель, который аббат Клеман набросал в это время одному близкому другу, оставшемуся в Булони. «Изумительная девушка, о которой, по вашему мнению, я слишком часто говорю, еще не сделалась красавицей; она, пожалуй, слишком высока ростом и худощава. Ее лицо станет со временем законченным образцом нормандской красоты; лоб у нее величественный, высокий, смелый; волосы пепельно-русого цвета; нос небольшой, изумительный по совершенству. Что касается глаз, то они голубые, но недостаточно велики. Подбородок тонкий, но слишком длинный. Все лицо представляет правильный овал, и единственное, к чему, на мой взгляд, можно придраться, — это рот, который своими опущенными углами несколько напоминает рот щуки. Но повелительница этого юного существа, которая, несмотря на то, что ей перевалило за сорок пять лет, переживает с недавних пор вторую молодость, так часто останавливается на действительных недостатках милой девушки, что я их почти не замечаю».

Когда в замок заезжала с визитом какая-нибудь знатная соседка, считалось, что ни молодой священник, ни маленькая лектриса — мещанка, а то и еще ниже — недостойны выслушивать секреты партии ультрароялистов. В то время подготовлялись июльские ордонансы[21], в тайну которых были посвящены многие замки в Нормандии. В этих случаях наши приятели шли любоваться прелестями великолепного белого попугая, прикованного серебряной цепочкой к своей жердочке у окна на другом конце гостиной. За ними можно было наблюдать, но услышать они ничего не могли. Бедный аббат смущался и краснел, но Ламьель становилась в разговоре все более оживленной. Поднять в присутствии герцогини какую-нибудь тему, которую она не затронула сама, означало проявить к ней недостаточную почтительность. Оставшись наедине с аббатом, молодая девушка засыпала его вопросами о всевозможных вещах, обо всем, что ее удивляло; она была совершенно счастлива, но нередко приводила своего собеседника в крайнее замешательство. Как-то раз, например, она его спросила:

— Есть один враг, и против него меня предостерегают все назидательные книги, которые герцогиня заставляет меня читать для моего воспитания; но мне никогда толком не говорят, что он собой представляет. Так вот, господин аббат, вы, которому я вполне доверяю, скажите: что такое любовь?

Разговор до этого был настолько искренним и бесхитростным, что молодой священник, поглощенный своей любовью, не догадался ответить, что он этого не знает, и неосторожно сказал:

— Это нежная и преданная дружба, и для тех, кто ее испытывает, нет большей радости, как проводить свою жизнь с любимым существом.

— Но во всех романах госпожи де Жанлис, которые герцогиня велит мне читать, влюблен в женщину всегда бывает мужчина. Две сестры, например, могут жить вместе и испытывать друг к другу самую нежную дружбу, а между тем про них не говорят, что они влюблены и что это любовь.

— Дело в том, — отвечал молодой священник, — что любовь должна быть освящена браком; эта страсть быстро становится преступной, если ее не освятить совершением таинства.

— Так значит, — продолжала Ламьель совершенно невинно, но все же чувствуя, что ставит аббата в затруднительное положение, — так, значит, вы, господин аббат, не можете испытывать любовь, так как вы не имеете права жениться?

Это замечание оказалось настолько метким и сопровождалось таким выразительным взглядом, что бедный аббат оцепенел, глядя на Ламьель широко раскрытыми глазами.

«Отдает ли она себе отчет в том, что говорит? — спрашивал он себя. — В таком случае нехорошо, что я так часто бываю в замке; чрезвычайное доверие, которое она питает ко мне, не так далеко от любви и, по-видимому, к ней и ведет».

Эти упоительные мысли занимали душу молодого священника не менее двадцати секунд, затем он с ужасом подумал:

«Господи, да что же я делаю? Я не только поддаюсь преступной для меня страсти, но и рискую соблазнить девушку, добродетель которой мне доверили! Соглашение это, правда, молчаливое, но именно в силу этого оно должно быть для меня особенно священным».

— Дочь моя! — произнес он тем же тоном, что с кафедры, и притом так громко, что герцогиня и две дамы, говорившие с ней вполголоса, подняли глаза.

После этих слов молодой кюре, как бы вне себя от сделанного усилия, выпрямился во весь рост, что очень удивило Ламьель и показалось ей даже забавным. «Мне удалось задеть его за живое, — подумала она, — видно, в этом слове любовь заключено что-то совершенно необыкновенное!»

Пока эта мысль проносилась у нее в голове, аббат Клеман собирался с духом.

— Дочь моя! — сказал он, слегка понижая голос. — Сан мой категорически запрещает мне отвечать на вопросы о любви, которые вы могли бы мне задать. Все, что я могу вам сказать, — это то, что любовь, будучи своего рода безумием, бесчестит женщину, если длится более сорока дней (тот же срок, который длится великий пост) и не освящается таинством брака. Мужчин же, напротив, тем более почитают в свете, чем больше девушек или женщин они обесчестят. Поэтому всякий раз, как молодой человек затевает любовную интригу с девушкой, она желает, чтобы никто об этом не знал, между тем как молодой человек, которого в этом случае называют соблазнителем, делая вид, что стремится к тому же, на самом деле только и жаждет, чтобы она раскрылась. Он старается сохранить свою возлюбленную, но в то же время дает свету возможность угадать победу, которую он одержал над ее благоразумием. Таким образом, истинная правда то, что злейшим врагом молодой девушки является молодой человек, обращающийся к ней со словами любви. Однако я не собираюсь скрывать от вас действительности. Чтобы выйти из состояния пассивного повиновения, в котором молодая девушка находится по отношению к своей матери, и иметь возможность повелевать в свою очередь, она, вполне естественно, стремится выйти замуж. Это очень опасный момент. Молодая девушка может навсегда погубить свою репутацию. Она всегда должна отдавать себе ясный отчет в том, какие тщеславные побуждения руководят ухаживающим за ней молодым человеком, так как у нас есть только две возможности играть в обществе видную роль: либо проявить храбрость на войне или в поединках с молодыми людьми, занимающими определенное положение, либо же обольстить побольше женщин, отличающихся особенной красотой и богатством.

Тут Ламьель оказалась в своей стихии. Раз двадцать доктор объяснял ей, как должна вести себя девушка, чтобы весело провести свою молодость, которую в любой момент может оборвать смерть, и вместе с тем не потерять уважения старух своей округи. Ламьель лукаво взглянула на кюре и сказала:

— Но что значит «обольщать», господин кюре?

— Если речь идет о мужчине, это значит: говорить слишком часто и с интересом с молодой девушкой.

— Ну, а вы, например, — лукаво продолжала Ламьель, — разве вы меня обольщаете?

— Ну, разумеется, нет, слава богу! — воскликнул в ужасе молодой священник.

Густая краска сменила на его лице смертельную бледность, покрывшую его на несколько мгновений; он с живостью схватил Ламьель за руку, затем оттолкнул ее прочь от себя свирепым движением, которое показалось ей очень странным. Аббат Клеман снова заговорил своим проповедническим тоном и прибавил очень громко:

— Я не мог бы вас обольстить, так как не могу на вас жениться; но всякая девушка лишает себя чести и, вероятно, готовит себе вечные муки, если позволит кому-либо говорить ей о любви или о дружбе — слово здесь не играет роли — более сорока дней и не спросит у мужчины, уверяющего, что он ее любит, собирается ли он освятить свои чувства таинством брака.

— Но если человек, испытывающий дружеские чувства к девушке, уже женат?

— О, тогда это омерзительный грех прелюбодеяния, который составляет высшую гордость молодых людей и который во Франции служит среди них мерилом их положения в обществе. Но в то время как молодого человека за него превозносят, несчастная прелюбодейка вынуждена удалиться в деревню и жить там одиноко, чаще всего в нужде. Когда она входит в гостиную, все женщины с подчеркнутой холодностью отходят от нее — даже те, кто так же грешен, как и она. Ее жизнь в этом мире нестерпима, а так как сердце ее исполняется ненависти и злобы, она, весьма вероятно, будет осуждена и на том свете; таким образом, жизнь ее одинаково ужасна как на земле, так и после смерти, где ей уготованы жесточайшие муки.

Эта картина произвела, по-видимому, глубокое впечатление на молодую девушку, но уже через мгновение она задала себе вопрос: «А есть ли ад? Существуют ли вечные муки? Может ли быть добрым бог, если он создал вечный ад? Знал же в конце концов бог, когда я родилась, что я проживу, скажем, пятьдесят лет, а потом буду навеки осуждена? Не лучше ли было бы меня сразу же убить? Насколько рассуждения доктора глубже и интереснее рассуждений кюре! Но нужно же что-нибудь ему ответить, иначе он подумает, что мне нечего сказать». И она прибавила с чувством:

— Теперь я все поняла. Не следует разговаривать каждый день, и в особенности дружелюбно, ни с женатым человеком, ни со священником. Но все же что делать, если чувствуешь к одному из них некоторую привязанность.

Услышав это, аббат Клеман судорожно вынул часы.

— Мне нужно побывать у одного больного! — воскликнул он, взглянув на нее блуждающим взором. — Прощайте, сударыня! — И он бросился прочь, забыв попрощаться с герцогиней, которая была крайне шокирована непочтительностью этого аббатишки.

— Разве он не из ваших людей? — спросила маркиза де Повиль, сидевшая справа от нее.

— Это не более и не менее, как племянник моей горничной, — отвечала герцогиня с презрительной улыбкой.

— Вот уж точно аббатишка! — воскликнула баронесса де Брюни, сидевшая слева.

Эта кличка «аббатишка», брошенная с таким презрением бедному аббату Клеману, у которого были такие прелестные волосы, сослужила ему добрую службу в сердце Ламьель.

Вместо того, чтобы размышлять об убожестве его доводов по сравнению с несокрушимой, как гранит, логикой доктора Санфена, она подумала о том, что он молод, неискушен и вынужден из-за бедности повторять нелепые рассуждения, которым, быть может, сам не верит. «А верил ли Бёрк, — спрашивала она себя, — тем абсурдным рассуждениям, которыми он хотел уничтожить Францию? Но нет, — спохватилась она, — мой аббат — человек порядочный».

Тут она погрузилась в глубокую задумчивость. Она не знала, как доказать себе, что аббат — порядочный человек, а кроме того, она прекрасно понимала, что разговор, который она только что с ним вела, поставил ее по отношению к этому милому человеку в весьма необычное положение. Через четверть часа эта мысль ей чрезвычайно понравилась, так как она была счастлива всякий раз, когда находила пищу для своего ума, а здесь нужно было доискиваться до того, что могло так смутить молодого аббата. Ламьель он никогда еще не казался таким славным.

— Какая разница, — говорила она себе, — между его внешностью и наружностью Санфена! Я спросила у него, что такое любовь, и он, сам не желая этого, показал мне ее как на ладони. Надо решиться. Любит ли он меня? Он видит меня каждый день и бывает всегда этому откровенно рад; а разговаривает он со мной с искренним и живым участием. Я убеждена, например, что ему гораздо приятнее обращаться ко мне, чем говорить с герцогиней, а между тем она так много знает! Сколько лестных слов находит она для собеседника! Да, но Санфен говорит, что злоба, скрытая в сердце женщины, всегда отражается в ее чертах, а герцогиня — человек злой; на днях, когда графиня де Сент-Фуа на обратном пути из замка вылетела из экипажа, герцогиня была страшно довольна, а я чуть не заплакала; а в том, что у герцогини было такое гадкое чувство, я уверена, так как, кроме меня, это также заметила госпожа Ансельм и даже шутила по этому поводу со своей подругой. Но если предположить, что аббат Клеман в меня влюблен, — все же, что такое любовь?

Читателю, пожалуй, покажется смешным такой вопрос со стороны взрослой девушки шестнадцати лет, выросшей среди грубых шуток сельских вечеринок; но, во-первых, у Ламьель не было близких подруг среди ее сверстниц, а во-вторых, ей очень редко приходилось бывать на таких вечеринках. Девушки ее возраста дразнили ее, называя «ученой», и всегда старались сыграть с ней какую-нибудь злую шутку. Домик г-жи Отмар был центром деревенского общества, у нее собирались все богомолки, приводя с собой, когда только им удавалось, своих дочерей. Г-жа Отмар очень гордилась, видя себя душой какого-то общества, и в надежде, что ее станут посещать и деревенские девушки, требовала от Ламьель, чтобы она сидела дома.

Кюре Дюсайар был в восторге оттого, что имел возможность приятно провести вечер. Эти сельские кюре позволяют себе иной раз удивительные вольности: Дюсайар дошел до того, что с церковной кафедры советовал посещать вечера супруги причетника. Все это происходило еще до того, как Ламьель пригласили в замок; когда же, под предлогом ее болезни, доктор Санфен вернул ее в домик Отмаров, она уже была умнее, и к этому времени сплетни старых и злобных святош могли оказаться далеко не безопасными и для девушки ее лет, так как, занятые злословием по поводу хорошеньких женщин в деревне, они зачастую весьма недвусмысленно и подробно расписывали их проступки и расценивали относительную их греховность. Набожные старушки обсуждали между собой, чему следует верить в рассказах о прегрешениях молодых девиц, и подчас эти споры отличались крайней непристойностью. Но Ламьель спасало ее полнейшее неведение; мысли ее были исключительно заняты вопросами более высокого порядка; она чувствовала, что не в силах ежеминутно лицемерить, без чего, как уверял ее доктор, нельзя было добиться ни малейшего успеха; ей казались невероятно скучными заботы о небольшом и убогом хозяйстве, которыми жила ее тетка Отмар; ей крайне претило выходить замуж за какого-нибудь честного крестьянина из Карвиля; целью всех ее желаний было, лишь только она лишится покровительства герцогини, переселиться в Руан и там зарабатывать себе на жизнь, ведя книги в какой-нибудь лавчонке. К любовным делам у нее не было ни малейшей склонности, и больше всего удовольствия ей доставлял увлекательный разговор. Какой-нибудь рассказ о войне, где герои шли навстречу великим опасностям и совершали всевозможные подвиги, способен был занять ее воображение на целых три дня, между тем как на любовную историю она обращала лишь мимолетное внимание. В ее глазах особенно обесценивало любовь то, что в деревне ею усердно занимались самые глупые бабы. Лицемерные романы г-жи де Жанлис, которые герцогиня заставляла ее читать, ничего не говорили ее сердцу; ей казались смехотворными и глупыми суждения «хорошего вкуса», ради которых г-жа де Миоссан прерывала чтение. Ламьель интересовали исключительно препятствия, на которые герои наталкивались в своей любви. Когда они отправлялись мечтать о прелестях своих красавиц в глубь лесов, озаренных бледными лучами луны, ей рисовались опасности, которым они себя подвергали, рискуя напороться на кинжалы разбойников, о подвигах которых, со всеми подробностями, она каждый день читала в «Quotidienne». Собственно говоря, ее в этих романах увлекали не опасности; ей нравилось представлять себе то неприятное ощущение, которое испытывал герой, когда внезапно из-за какой-нибудь изгороди на него набрасывались два грубых оборванца.

Все, что мы только что отметили у Ламьель, было бы совершенно немыслимо у тех разряженных молодых крестьянок, которые каждое воскресенье собираются на танцы у себя в деревне. Обыкновенно вокруг танцующих прогуливаются под деревьями парочки, нежно держа друг друга за руки. От внимания Ламьель не ускользнуло несколько таких пар, и их манера выставлять себя напоказ ее покоробила; вот все сокровенное, что она знала о любви, когда вернулась в свой домик. К этому времени добряк Отмар почел за благо объяснить ей более определенно, в чем заключается для молодой девушки опасность. Он часто говорил ей, что пойти гулять в лес с молодым человеком — ужасный грех.

«Ну, так я отправлюсь в лес с молодым человеком», — решила Ламьель. К такому выводу она пришла после долгих размышлений, на которые навел ее разговор с аббатом Клеманом.

«Я непременно хочу узнать, — говорила она себе, — что такое любовь. Мой дядя уверяет, что это большое преступление, но какое мне дело до взглядов дурака? Это, верно, такое же великое преступление, каким, по мнению моей тетки Отмар, было влить скоромный бульон в постный суп: бог был этим глубоко оскорблен; а между тем герцогиня со всеми своими домочадцами — и мною в том числе, — откупившись двадцатью франками, ест скоромное круглый год, и это уже не грех! Остается признать, что все, что говорят мои несчастные родственники Отмары, — убийственная чепуха. Ничего похожего на то, что говорит доктор! Бедный молоденький кюре Клеман получает всего-навсего сто пятьдесят франков в год. Я отлично вижу, что с тех пор, как он меня полюбил, г-жа Ансельм ему уже больше ничего не дарит; на именины она дала ему только шесть локтей черного сукна, и то это были остатки от траура по покойному герцогу. Ему, правда, перепадают кое-какие подарки от герцогини да немного дичи или домашней птицы от крестьян, но ему, как и супрефекту, господину де Бермюду, наверно, приходится говорить многое такое, чего бы он не сказал, если бы не боялся, что его могут сместить. Каких только длиннющих речей в похвалу министрам не произносил нам этот бедный господин де Бермюд! И что же? Хлоп! Вот он и слетел, и только потому, что не говорил на выборах так, как хотел его министр. «Какая глупость! Какая неосторожность! — говорит герцогиня. — Конечно, это были бредни, совершенно противные здравому смыслу, но для него, — добавляет она, — они имели тот смысл, что позволяли держаться на своем месте, между тем как теперь де Бермюду придется прозябать на восемьсот ливров в год. Вот что всегда бывает с этими мелкими буржуа, когда они хотят изображать древних римлян».

Все это навело Ламьель на ряд мыслей самого высокого полета, все более и более отдалявших ее от практического решения: выбрать себе молодого человека, у которого она могла бы спросить, что такое любовь, и пойти погулять с ним в лес.