Истории просвещения в России (Бурсак в общественной жизни России середины XIX века)

Школьное просвещение существовало еще в Древней Руси, но освобожденная от схоластики гражданская шко­ла, назначение которой - подготовлять и воспитывать для практической деятельности, возникла только в начале XVIII века. Петровские преобразования создали новую школу реального направления, где преподавались мате­матика, механика, «инженерство» и даже «докторство». Молодому человеку дворянской среды вменялось в обязан­ность овладеть наукой[1] и вступать в жизнь не только господином, но и «работником». На протяжении XVIII века характер и направление школы несколько раз менялись в соответствии с теми задачами, которые ставило перед собой господствующее сословие. Петровская школа, с ее утилитарными целями, с ориентацией на обучение техни­ческим наукам и овладение ремеслом, предполагала, что окончивший должен активно вторгнуться в созидатель­ную жизнь страны. Школа была неприемлема для сосло­вия, которое после смерти Петра I на протяжении ряда десятилетий низвергало и возводило монархов на престол по собственному произволу, пока не нашло в лице Екате­рины II искусного защитника своих сословных интересов. Дворянство торжествовало победу. Оно ограничивало свои обязанности перед государством, то есть оставалось воен­ным сословием, что давало ему полную независимость, и поспешно закрепляло за собою «права» и привилегии.

Теоретики дворянской педагогической мысли пони­мали, что для закрепления сословной победы мало ука­за - юридического установления. Необходимо создать но­вую породу людей, которая смогла бы удержать в поколе­ниях достигнутое. Мысль эту особенно ярко выразил в своих работах И.И. Бецкой.[2] Естественно, что дворянская школа ставила перед собою иные задачи, нежели школа петровского времени. Из фонвизинского Митрофанушки, которого в прежнее время дубиной загоняли в науку, те­перь надлежало подготовить не механика-инженера-мореходца, - этот черный труд падал на иные сословия, - а воина-гражданина, способного к государственной дея­тельности. Школа должна была не столько учить, сколь­ко воспитывать. Нельзя сказать, чтобы эта система пре­небрегала образованием, но она не отягощала им воспи­танника; он больше учился «зрением и слухом»[3], чем затверживанием уроков, воспитанникам «должно только в исполнение приводить то, что выучат, а не других обу­чать»[4]. Этим заранее исключалась возможность, что из числа воспитанников может в будущем выйти учёный, педагог, воспитатель, труд этот приходился на долю дру­гих сословий. Школа должна была воспитать в ученике чувство собственного, вернее, дворянского достоинства; разумеется, телесное наказание было изгнано, надлежа­ло внушить ученику чувство кастового превосходства, воспитать независимость и свободу взглядов. Школа дол­жна была дать «сносное» военное образование и развить физические способности воспитанника, привить ему чув­ство изящного, давая широкое, но отнюдь не глубокое гу­манитарное образование. «Должно наипаче из сего корпуса произвести и воинов и граждан, искусных и в поли­тической экономии и в законах своего отечества так, чтоб генерал, одержав победу, мог решить судное дело в Сена­те, распоряжать течение доходов, исправлять земледелие, исполнять должность генерала-полицеймейстера»[5].

Сама идея такой школы даже в педагогическом смы­сле ложна. Труд ученика над книгой, упорство в усвоении материала недооценивается; педагог словно боится пере­утомить учащегося. Вероятно, при составлении проекта устава кадетского корпуса не последнюю роль для Бецко­го сыграли воспоминания о петровских временах, когда молодой человек, предварительно обученный в цифирной школе или в школе местного архиерейского дома, должен был, «не жалея живота своего», постигать математику и механику. В проекте Бецкого физическому «образова­нию» отдается предпочтение перед интеллектуальным, и это естественно вытекает из всей его концепции. Для него дворянин прежде всего рыцарь, воин, а вовсе не учёный. Интеллектуальный труд для дворянина - не экономиче­ская необходимость, а эстетическое наслаждение. Отсю­да и ориентация на гуманитарные дисциплины, искусства: литературу, ваяние, музыку. Автор педагогического проекта представлял трудности его осуществления и за­являл, что если, по несчастью, не найдутся дядьки и учи­теля, искусные в науках и способные во всем служить при­мером для юношества, «тщетны будут все предписания и все старания о произведении благонравия и успехов»[6]. Таких учителей, действительно, не нашлось и не могло най­тись, появление педагогов-воспитателей из числа воспитан­ников дворянской школы принципиально исключалось. Дворянская школа должна была «обслуживаться» учите­лями иносословного происхождения; последние должны были прививать молодым людям чувство дворянской гор­дости, которой сами они никак не могли обладать, или раз­вивать свободу и независимость взглядов.

Как видим, программа Бецкого была противоречи­ва и несостоятельна по своей сущности. Дворянская сре­да готовила универсального человека - командира любой области гражданской жизни. Горький опыт убедил, что нельзя с одинаковой «подготовкой» делать «карьер» на паркете и на поле сражения. Военное сословие вынужде­но было военизировать школу: создавать кадетские и мор­ские корпуса, готовить военных специалистов, а не «все­сторонне» образованных людей, носящих военный мун­дир. С созданием такой военной школы рушилась самая идея школы Бецкого, с гуманным учителем, с легким, почти свободным обучением при отсутствии всякого при­нуждения, с наказанием, не переходящим грани внуше­ния, укора, обращенного к чувству воспитанника. Воен­ная школа имела тот же распорядок жизни, что и казар­ма или военный корабль: подъём, маршировка, ученье. Здесь учитель - командир, офицер старой службы, способ­ный сообщить кадетам специальные знания, ученики - солдаты, беспрекословно выполняющие приказания сво­его начальника; неприготовление урока влечет за собою наказание: наряд, карцер, розги. Разумеется, кадет не мог учиться «слухом и зрением», от будущего офицера мор­ской или артиллерийской службы требовались точные знания. Такая школа всецело отвечала задачам дворян­ского государства, но в ней почти ничего не осталось от гуманно-мечтательной программы Бецкого, разве что не­пременное знание французского языка и бальных танцев.

Военная школа была нелегкой. Многие дворяне пы­тались обойти ее, уберечь сына от детской казармы: запи­сывали мальчика и полк с шестилетнего возраста, рассчи­тывая, что годам к восемнадцати он получит офицерский чин и тогда уже поедет на службу; а пока что «дитя» рос­ло под родительским кровом, получая домашнее образо­вание. Дворянские идеологи[7] видели, что такой способ обойти закон 1714 года об обязательном обучении детей привилегированного сословия вел к печальным последствиям. Поколение, которому в будущем надлежало пред­ставлять цвет страны, росло невежественным, светский лоск не мог возместить отсутствия знаний. Домашнее об­разование было явно недостаточным, а подчас курьезным; молодой дворянин «с рук сельского дьячка-учителя пере­ходил на руки француза-гувернера, довершал образова­ние в итальянском театре или французском ресторане»[8].

Инстинкт сословного самосохранения подсказывал необходимость создания дворянской интеллигенции. Бла­городные пансионы и дворянские гимназии наполнялись детьми помещиков, которым надлежало пройти общеоб­разовательный курс, независимо от выбора карьеры в бу­дущем. «Обязательное обучение, не давая значительного запаса научных сведений, приучало к процессу выучки, делало ее привычною сословною повинностью, а потом светским приличием и даже возбуждало некоторый аппе­тит к знаниям. Дворянин редко учился с охотой тому, что требовалось по узаконенной программе, но он привыкал учиться чему-нибудь, хотя обыкновенно выучивался не тому, что требовалось по программе»[9]. Иначе не могло быть в светской школе. Маленький барчонок занимался тем, что его больше заинтересовывало, что развлекало, до­ставляло удовольствие и легко усваивалось, не требуя большого труда. Он привык во всем видеть «приятность», так он был воспитан. С детства, как только он стал себя помнить, он дышал атмосферою, пропитанною развлече­нием, из которой обаяниями забавы и приличия был вы­курен самый запах труда и долга. Разумеется, он перенес в школу тот взгляд, который выработался в семье. Школь­ный учитель не был для него нравственным авторитетом, ученик мало считался с ним, как и с домашним, в кото­ром видел образованного слугу, но не более. Школьный

учитель, будь то из семинаристов или из иностранцев, в глазах мальчика был не начальством, а все тем же слу­гой, только рангом выше. Мундир не спасал педагогиче­ский авторитет наставника, ученика раздражало в рус­ском учителе отсутствие светского воспитания, грубость манер, от которой мальчика отучали дома, если он слу­чайно усваивал их в людской или девичьей. Он перени­мал у иностранца язык и изящество манер, презирая его общественное положение учителя-гувернера.

Новое направление в дворянском просвещении не разрешило вопроса о создании сословной интеллигенции. Школа давала аттестат - право занимать должность в кол­легии или департаменте, но не подготовляла к практиче­ской деятельности. Молодой дворянин, администратор- чиновник мог распоряжаться, задавать тон, он имел не­которое образование и известную широту взглядов, но не был подготовлен к труду. Образование служило ему свое­го рода приправой к светскому воспитанию, а служба не являлась экономической необходимостью. Интеллекту­альный труд не всегда мог его увлечь, человек всецело дол­жен был отдаться ему, проводя жизнь в настойчивых ис­каниях. Дворянина больше привлекало искусство, где он подчас выступал как создатель, но чаще - как ценитель. Служебная карьера мало зависела от его образовательно­го ценза, положение в обществе определялось не степенью просвещенности, а количеством душ и десятин именья. Все это вытекало из прав сословия, к которому он принад­лежал.

Наиболее дальновидные идеологи дворянства пони­мали, что помимо экономического фактора существует идеологический, и прилагали все усилия к тому, чтобы создать академии, университеты, гимназии, где обучалась бы дворянская молодежь. Разумеется, эти идеологи не шли профессорствовать в академию и университеты, труд этот был для них слишком низок, к тому же они и сами толком не знали, чему и как учить, и предпочитали меце­натствовать и распоряжаться, используя в качестве «рабочей силы» иносословную интеллигенцию, которой было несоизмеримо больше, чем это им представлялось. Не веря в силы отечественной интеллигенции и не желая признать интеллектуальное превосходство разночинцев, они пред­почитали доверить дело просвещения страны профессорам-иностранцам, которые, приезжая в Россию, смотре­ли на свои обязанности только как на служебную лямку.

Развитие русской интеллигенции шло иным путем, нежели этого желали дворянские идеологи. Она создава­лась из самых различных слоев, вплоть до крепостных. Восемнадцатое столетие сохранило немало имен крепост­ных архитекторов, живописцев, музыкантов и даже вра­чей. Вельможи любили посылать за границу смышленых молодых дворовых для обучения живописному, актерско­му и докторскому искусствам. Последние возвращались на родину образованнее господ, оставаясь на положении прислуги. Разумеется, эта горсточка крепостной интел­лигенции не могла удовлетворить растущие потребности страны. Нужно было лечить, составлять строительные проекты, учить дворянских детей, нести канцелярскую службу. Все это падало на долю разночинной интеллиген­ции, с которой не могли конкурировать иностранцы, на­воднившие Россию и предлагавшие свой интеллектуаль­ный труд подчас сомнительного качества.

Вся просветительная деятельность осуществлялась по преимуществу разночинцами. Дворянин выступал в одной области - литературе. И это вполне естественно. Ни одно искусство, ни одна научная область не дает столько возможностей автору стать проповедником-моралистом, указывающим путь, по которому должен идти человек. Нигде нельзя так ярко и убедительно ставить и разрешать вопросы морально-этического характера, как в искусстве слова. Дворянские идеологи прекрасно понимали огром­ную силу воздействия художественной литературы и вы­двигали из своей среды писателей, долженствующих вос­питать сословие в определенном направлении. Дворянство захватило все командные высоты: оно возглавляло армию.

создав свое кастовое военное образование, осуществляе­мое представителями военного сословия. Оно управляло чиновничье-бюрократической машиной и было почти мо­нополистом в такой идеологической сфере, как литерату­ра, подчиняя своему влиянию те немногочисленные раз­ночинные силы, которые проникали в эту сферу. Другое дело, что некоторые писатели-дворяне выступали с огра­ниченной критикой в целях исправления своего сословия, но подчас критика эта перерастала в разоблачение суще­ствующего порядка вещей, и писатель переходил на по­зиции угнетенного народа, делаясь выразителем его чая­ний и ожиданий. Именно в восемнадцатом веке возникла дворянская революционность, и господствующее сословие беспощадно расправлялось с защитниками народных интересов.

Восемнадцатый век не дал дворян-учёных, для ко­торых наука была бы жизненно необходимой сферой дея­тельности. Мы не знаем физиков, математиков, металлур­гов, филологов, вышедших из дворянской среды. И дело здесь вовсе не в том, что научная мысль была еще слабо развита, а в том, что кропотливая, настойчивая, подчас изнурительная работа была не по плечу и не по вкусу со­словию, получившему «вольность дворянскую». Оно уст­ранилось от всякого «черного» труда, перекладывая его на плечи иных сословий. И в начале XIX века только М.М. Сперанский понимал то несоответствие, которое было установлено законом и освящено традицией, между дворянством, занимающим не по праву место в государ­ственном аппарате, и разночинцами, являющимися, по существу, не только рабочей силой этого аппарата, но и фактическими организаторами и исполнителями. Сперан­ский на собственном опыте достиг всепобеждающую силу труда и знания. Начав жизнь скромным семинаристом, он достиг самых верхних ступеней иерархической лест­ницы русской бюрократии. Он понимал не только «неспра­ведливость» положения интеллигента-разночинца в дво­рянском государстве, но и гибельные для дворянского со­словия последствия, которые влечет за собой стремление устраниться от труда и серьезного образования. Твердо ре­шив ввести в соответствие чин с образовательным цензом, Сперанский добился закона, по которому право на полу­чение чина статского советника имел лишь чиновник с университетским цензом или сдавший экзамен за универ­ситетский курс. Ему хотелось привить к дикому дереву культурный побег в надежде, что дворянство, щепетиль­ное и гордое, не захочет уступить своих командных постов в бюрократии и вынуждено будет пойти учиться, что дво­рянство наконец поймет, что стране нужны образованные чиновники, и государство щедрою рукою оплатит их труд, ибо без таковых оно не может существовать. Мечта о про­свещении сословия при помощи канцелярского циркуля­ра казалась почти фантастической даже самому Сперан­скому. Он приложил все старания, чтобы широко открыть двери канцелярий сословию, из которого вышел сам, и был твердо уверен, что выходец из семинарии, выросший в труде, жадный до дела, алчный до денег, по-своему об­разованный, расшевелит сонного и ленивого дворянина, который ничего не имеет за душой, кроме гонора да запу­щенного родового. «Кутья» же, одетый в чиновничий мун­дир, будет делать карьеру, работать не покладая рук, получать чины, награды, деньги, пока не заведет своего «благоприобретенного» и не выйдет в отставку русским барином с чином и капиталом. Тогда-то поймет дворянин- чиновник, что его выживают, он останется не у дел, пой­мет, что нужно «образовываться», трудиться, и сын его придет в канцелярию с университетским образованием. Сперанскому хотелось возбудить энергию в дворянском со­словии, сделать канцелярию средоточием умственной жизни страны. Но ему не удалось влить в жилы дворян­ской бюрократии деловитость «учительского сословия», как не удалось привить ей мысль, что знания - самый не­рушимый капитал, наращивающий огромный процент на государственной службе. Дворянин предпочитал нара­щивать капитал без вклада, не затрачивая энергии, не

прилагая знаний, получать жалованье за присутствие, пе­релагая весь труд на чиновника четырнадцатого класса, мелкую сошку, пишущую тварь, тянущую по необходи­мости служебную лямку.

Реформы Сперанского, хотя они и не имели непос­редственного отношения к просвещению, всколыхнули жизнь учебных заведений. Была расширена программа гимназии, обращено было больше внимания на древние и новые языки, увеличен объем преподавания истории и других гуманитарных дисциплин; был открыт Царско­сельский Лицей - своеобразное повторение идеи школы Бецкого, но уже готовящий не универсального человека, а чиновника для административной и дипломатической службы. В Петербурге открывается педагогический ин­ститут, растет сеть частных пансионов, куда столичное дворянство охотно отдает своих детей; наконец, появля­ются профессора из дворян. Дворяне учились, но, как пра­вило, не делали интеллектуальный труд своей професси­ей. Исключение составляет военная интеллигенция, создавшая свою кастовую школу и систематически под­готовлявшая кадры специалистов. Страна же ощущала не­достаток интеллигентных работников; эту брешь в какой- то мере заполняли выходцы из разночинной среды.

События 1805-1814 годов показали необходимость создания национальной интеллигенции. Но наступившая после войны 1812 года реакция придала нелепые формы обучению и не менее нелепое содержание учебным про­граммам. В таком состоянии застали школу события 14 декабря 1825 года. Весь последующий период, вплоть до 1859 года, все типы школ: гражданская, духовная, во­енная представляют печальный вид казармы.

За полтораста лет, начиная с гражданской школы петровского времени, успела вырасти многочисленная национальная интеллигенция, почти вся она вышла не из дворянской среды. Однако уже в тридцатых годах XIX века дворянин не только потянулся в университетскую аудиторию, но и стал претендовать на профессорскую ка­федру, иногда спускался даже до места учителя гимна­зии или врача и всё же раздумывал: стоит ли посвящать себя служению науке. Выходец же из иных слоев шел в науку с такой настойчивостью и энергией, что нередко оказывался победителем. И здесь далеко не всё объясня­лось приверженностью к интеллектуальному труду. Ин­теллектуальный труд в должности чиновника старшего класса, врача, профессора, учителя гимназии не только обеспечивал разночинцу безбедное существование, но юридически в какой-то мере уравнивал его в правах с гос­подствующим сословием. Наука была для разночинца единственной дорогой к гражданской самостоятельно­сти и известной независимости. Выросший в нужде и ли­шениях, он с детства привык с упорством и настойчиво­стью постигать непонятную премудрость бурсы и неред­ко одолевал ее, если она не окончательно его одолевала. Редко удавалось ему вырваться из затхлой среды своего сословия и уйти в университет. Раньше, чем попасть в университетскую аудиторию, он проходил мучительную школу, которая забивала и калечила его, где физиче­ское наказание было нормой, а свободная мысль - воль­нодумством, ересью, почти преступлением. Только ис­ключительно физически сильные и интеллектуально ода­ренные могли вынести эту каторгу. По окончании бурсы они останавливались перед вопросом: хватит ли еще сил на жизненную борьбу после разрыва со своим сословием? И многие измученные бурсацкой казармой предпочита­ли успокоиться на поповском месте, женившись на за­крепленной невесте, и идти торной дорогой «духовного квартального». Лишь немногие дерзали рвать со своим сословием и искать своего места в жизни вне «духовного ведомства». Это и была та разночинная интеллигенция, о которой уже не раз говорилось мимоходом. Жестокая школа, пройденная ею, заслуживает описания, к тому же изучение ее истории на фоне истории сословия будет реальным комментарием к интересующим нас «Очеркам бурсы» Помяловского.

Как уже упоминалось ранее, школа возникает в Древ­ней Руси, при Владимире Святославовиче. «Сквозь туман многих веков, сквозь густую окраску позднейшего време­ни неясно видится нам образ Владимира»[10], но тенденция исторического развития страны совершенно отчетливо вы­ступает наружу - это стремление молодой народности встать на арену европейского мира. Этим и было обусловле­но событие 988 года[11], после чего Русь действительно очень скоро занимает одно из первых мест среди европейских стран Запада и Востока. Владимир намеревался «сделать ее тем, чем была в его время Греция, то есть страною про­свещения. Но он имел это намерение в самом широком смысле, он хотел от Греции не только просвещения, но и художеств, хотел от нее и того, чего она не могла дать в виде современных произведений, а могла дать только в виде оставшихся памятников древности»[12]. Военные столкнове­ния и дружественные союзы Руси с Византией падают на то время, когда последняя медленно угасала, всё ее вели­чие было в прошлом. Передовые люди Киевской Руси про­должали видеть в Византии средоточие мирового просве­щения, в то время как она уже обращалась в изумитель­ный музей и колоссальное книгохранилище.

С боязливостью смотрела Византия на подымающе­гося северного колосса, успев убедиться в его военном ис­кусстве во время столкновений с ним. Она пыталась если не подчинить себе Русь, то хотя бы обезвредить церковным влиянием. К этому времени относится зарождение школы на Руси. Летопись сообщает, что Владимир вскоре после возвращения из похода под Корсунь «посълавъ, нача поимати у нарочитыя чади дъти и даяти на учение кънижьное»[13]. Боярские дети были первыми учениками школы в Древней Руси. Их брали сюда, чтобы ввести в боярское сословие образованность и просвещение, о чем, как надо по­лагать, заботился Владимир. Это нужно было для велико­княжеской службы, когда Русь начала играть новую роль среди других стран. Как видим, в Древней Руси вначале возникает гражданская, а не духовная школа. Странно было бы думать, что правительство Киевской Руси реши­лось бы обречь боярских детей на поповскую деятельность, «тем более что в жертве этой не было никакой нужды, ибо для церкви совершенно было безразлично - будут ли ее свя­щенники из детей боярских, или из кого бы то ни было. С другой стороны, и сами бояре не могли иметь ни малей­шей охоты на то, чтобы отпустить детей своих в священни­ки, ибо это значило бы то же, что иметь охоту отдать своих детей на низведение из бояр в пролетарии»[14].

Разумеется, здесь речь идет не об иерархах церкви; они, как правило, избирались из княжеско-боярской сре­ды и были распространителями христианства. Светская власть была кровно заинтересована в успехе последнего. Христианство «было завезено из Византии, где уже впол­не зарекомендовало себя как одно из средств утверждения господства феодализма» [15], и вполне естественно, что кня­жеская власть охотно выделяла десятину на содержание епархии. Но не только эти средства были в распоряжении архиерея, он сам выступал как крупный феодал, посто­янно приумножая различными способами свои владения. Будучи неограниченным властителем над приходским духовенством, он рассматривал его как своих тяглых лю­дей и облагал различными поборами. Об этих-то «тяглых людях» и идет речь. Они выполняли роль посредников в деле христианизации между высшим, господствующим духовенством и мирянами, то есть многочисленными жи­телями городов и сел Древней Руси.

Параллельно с гражданской школой должна была возникнуть духовная школа, способная быстро подгото­вить нужный контингент священников для христианиза­ции Руси. Софийская летопись под 1030-м годом замеча­ет, что по приказанию Ярослава Мудрого в Новгороде был произведен набор в духовную школу: «Приде lt;Ярославgt; к Новугороду lt; и gt; собра от старост и поповых детей 300 учити книгам»[16]. Другими словами, старостам крестьян­ских общин было приказано представить триста кандида­тов. В это число входили не только поповы дети, но и крестьяне, в противном случае зачем было поручать осу­ществление набора крестьянским старостам. Как видим, первые наборы в духовную школу - и это относится не только к Новгороду, но и ко всей Руси вообще - были при­нудительными, что вполне естественно для полуязыче­ской Руси времен Владимира-Ярослава. Княжеское пра­вительство искало средства для привлечения в ряды ду­ховенства людей «всякого звания» и освободило от тягла служителей христианского культа. Мера эта совершенно уничтожила насильственный характер набора и выявила многочисленных охотников. «Вовсе не из детей бояр было составлено духовенство первоначально посредством прави­тельственных наборов: вовсе не дети бояр шли в священни­ки и в последующее время. Никто не пойдет из лучшего положения в худшее и всякий пойдет только из худшего положения в лучшее... Положение приходского духовен­ства в период домонгольский и материально и нравствен­но было так незавидно, что охотники идти в священники не могли быть ни из бояр, ни из купцов, ни вообще из за­житочных людей, хотя бы то и крестьян, а только из лю­дей беднейших, были они горожане или крестьяне, вооб­ще из людей городских или сельских настолько бедных, что священство было бы для них приобретением»[17]. Они и заполняли собою духовную школу, где византиец или бол­гарин обучали их на скорую руку, подготовляли к священ­нической деятельности.

Духовная школа должна была приготовить из наци­ональной среды лиц, способных совершать службу хрис­тианского культа. Богослужение требовало грамотности - «разумения книг», певческих навыков для исполнения песнопений и в какой-то мере - знакомства с риторикой для проповеднической деятельности, столь важной в этот период. Разумеется, в этой среде были люди способные, которые не ограничивались получением сана, менявшего их материальное положение, но, попав под начало учено­го византийца, нередко сами становились искусными учи­телями [18], а подчас превосходили своих наставников. Эта немногочисленная национальная интеллигенция имела большое значение в создании русской школы.

О школе для детей «нарочитыя чади» надо сказать особо. Эта школа недолго просуществовала в Древней Руси, и дело здесь вовсе не в том, что дети боярские, по­пав в греческую школу и окончив ее, не имели необходи­мости и охоты «посвящать себя званию учителей так, что­бы последующие учителя явились из них самих»[19], а в том, что греческая школа по существу была чужда русской жизни и не ассимилировалась с той средой, которую обу­чала. Она не была согрета национальной идеей и быстро утрачивала свое первоначальное назначение - просвети­тельницы детей княжеских и боярских. Она обращалась в обыкновенный частный пансион иностранца, где пребы­вание ученика обусловливалось только платой за обуче­ние. Отсутствие княжеских и боярских детей побудило ее открыть свои двери для всех желающих, то есть способ­ных платить. Здесь она встретила конкурента в лице рус­ской школы, успевшей приобрести к этому времени до­вольно широкий размах. К тому же если вспомнить, что греческая школа была только в Киеве, а не по всей Руси, а тяга к грамотности была повсеместной (причины к тому различны, и о них будет сказано ниже), то станет совер­шенно ясно, что распространителем грамотности на Руси было приходское духовенство. Оно охотно продавало свои знания, то есть обучало грамоте, видя в этом особую ста­тью дохода[20]. Эти учителя были весьма популярны в свое время. Они дорожили знаниями, которые выделяли их из общей среды, и всячески старались закрепить за собой авторитет учителя-наставника, охотно посещали за опре­деленную мзду детей княжеских и боярских, наставляя их книжной мудрости, то есть, попросту говоря, обучали их грамоте. Обучали они и у себя на дому детей разного звания. Это была первая публичная школа, которая быс­тро распространялась, охватывая самые разнообразные слои старорусского общества. И странно было бы предпо­ложить[21], что в период своего расцвета страна оставалась без публичной школы, этого первоэлемента любого культурного созидания, и объяснять всё трудом и одаренно­стью отдельных личностей. Летописи того времени посто­янно свидетельствуют об открытии многих школ, и даже таких, где преподавались латинский и греческий языки, о книжной образованности, об уважении русских людей к ученым Византии и Запада, посещавшим Русь. «Эти известия говорят не о редких, единичных случаях или исключительных явлениях, не оказавших никакого дей­ствия на уровень просвещения: сохранились очевидные плоды этих просветительских забот и усилий... образова­лась литературная школа, развилась оригинальная лите­ратура, и русская летопись XII века по мастерству изло­жения не уступает лучшим анналам тогдашнего Запада»[22]. К Труды экспедиции профессора А.В. Арциховского убеди­тельно доказали, что грамотность была достоянием не только княжеской и боярской, но и крестьянской среды.

Киевская Русь породила такую профессию, как «ма­стер», то есть учитель. Факт ее возникновения в высшей степени интересен. Он свидетельствует о том, что желаю­щих учиться было так много, что приходское духовенство, выступавшее в роли учителей, уступало часть своих уче­ников мастерам, ибо само не могло удовлетворить возрос­ших потребностей. В противном случае оно ни за что бы не уступило свое право получать деньги за обучение. Кто были эти мастера, с достоверностью сказать трудно. Но то, что они были людьми национальной среды, - это бесспорно; то, что они были беднейшими из этой среды, тоже не подле­жит сомнению. Мастер вырастал из способного ученика школы, в которой он обучался. Ему становилось ясно, что знания свои он может обратить в профессию, которая в ка­кой-то мере обеспечит ему материальное благополучие. Естественно, возникает вопрос, почему мастера, имея со­ответствующую подготовку, не пытались освободиться от тяглового положения путем принятия сана? Здесь на их пути стояли четыре препятствия. Первое: принимающий сан должен был предварительно жениться. Но содержать семью человеку, живущему «от псалтыря и указки», было делом нелегким. Второе: в священники посвящались лица, достигшие определенного возраста, а до тех пор они могли кормиться только ремеслом учителя. Третье было связано с выплатой крупной суммы епископу. Русские иерархи, опираясь на пример константинопольской патриархии, ввели в практику взимание платы за посвящение. Это было обусловлено и обилием кандидатов, претендующих на свя­щенство: желающих принять сан оказалось значительно больше, чем это требовалось для княжеской и церковной власти. Здесь кончается существование духовной школы как таковой, из школы обучающей она превращается в ме­сто проверки знаний для ищущих священнического сана. Многие из этих претендентов надевали суму и шли по миру - собирать на свое посвящение. Мастеру же разумнее и выгоднее было заниматься своим ремеслом, чем нищен­ствовать. Наконец, четвертое препятствие - конкуренция между священниками. Духовенство выбиралось приходом, и у вновь посвященного не было гарантии, что он когда-нибудь получит место, то есть приход, если он искал священ­ства по собственной инициативе, а не по заручительству прихода. Перспектива же сделаться «крестовым» попом, как их позднее называли в Московской Руси, то есть бесприходным священником, попросту бродягой с требником, никак не могла импонировать человеку, успевшему вку­сить радость педагогического труда. Но бесспорно то, что мастер, пообжившись, женившись и обзаведясь хозяй­ством, настойчиво старался передать профессию своим де­тям. В старорусских памятниках вплоть до конца XVI века встречается упоминание о мастерах, этих безымянных пе­дагогах Древней Руси.

Так выглядит русская школа в момент своего зарож­дения; такой она оставалась до исторических потрясении 1223 года.

Начиная с тринадцатого вплоть до шестнадцатого столетия «духовная школа» деградировала, быстро утра­чивая свой публичный характер. Под тяжестью событий, переживаемых страной, она исчезла как учреждение. Этот процесс был вполне естественным, ибо ни один соци­альный организм не обладает такой хрупкостью, как шко­ла, такой способностью быстро реагировать на политиче­ские события внутри страны и за ее пределами.

В свете национальной трагедии XIII века ясно ощу­щается процесс угасания публичной школы. Но это не означало прекращения книжного просвещения. Культур­ные накопления предыдущих веков были настолько зна­чительны, что на протяжении полутораста лет русская литература жила художественно-эстетическими принципа­ми, сложившимися в Киевской Руси. Для прославления национальной победы 1380 года старорусский книжник не нашел ничего лучшего, как повторить классическую форму книжного эпоса, отлившегося в военно-героическую песню. Он вливал новое вино в старые меха, и в этом была его слабость. Но самый факт обращения к лучшим произ­ведениям литературы XII века свидетельствовал о живу­чести книжной традиции Киевской Руси. И нет ничего удивительного, что с середины XIV века для прославле­ния Московского государства расцветает богатая панеги­рическая литература.

Духовная школа в Киевской Руси продержалась очень недолго: она перестает существовать с момента пре­кращения правительственных наборов в священники. Публичные школы, которыми богата была Киевская Русь, представляли, по существу, светскую школу грамотно­сти, где преподавание велось духовенством, а учебника­ми являлись культовые, богослужебные книги, приспо­собленные для учебных целей. Обучавшиеся в ней подро­стки были далеки от мысли о принятии сана. Основным контингентом этой школы были дети тяглых людей. Ес­тественно, что родители, отдавшие своих детей в школу, преследовали часто утилитарные цели. Семье нужны были

грамотные люди. Тяглый человек, вступая в договорные отношения со своим господином, юридически, то есть пись­менным договором, закреплял свои обязанности по отно­шению к нему, а господин в том же договоре указывал свои права и обязанности по отношению к тягловому человеку. Незнание грамоты затрудняло процесс подобной сделки и было крайне невыгодным для человека, не умеющего про­читать то, что написано в договоре. Договоры, писанные на бересте, найденные последней археологической экспедици­ей профессора Арциховского, объясняют практическое зна­чение грамотности в среде тяглых людей. Угасание публич­ной школы нужно видеть прежде всего в исчезновении кон­тингента школьников, родители которых были людьми всякого звания. На плечи их и обрушилась вся тяжесть та­тарского нашествия. В сложившихся условиях важнее все­го были рабочие руки, даже детские, нужно было платить дань Орде. Тяглому человеку было не до школы, да и не было нужды в образовании; разумеется, ни о каких догово­рах не могло быть речи, когда выплачивалась «военная контрибуция» - дань.

Никаких существенных изменений в среде духо­венства в этот период не произошло. Дети его, по дости­жении определенного возраста, наследовали места сво­их родителей. Правда, теперь они не посещали публич­ной школы, ибо таковая исчезла и лишь в некоторых областях влачила жалкое существование. Священнику не было смысла отправлять своего сына из дома для того, чтобы тот научился читать и писать. Он легко мог обу­читься грамоте дома, у своего же отца. Что касается при­обретения навыков отправления церковных служб, то попович, живущий при отце, свободно усваивал таковые. Со временем он становится естественным кандидатом на отцовское место. Таким путем устанавливалась наследственность церковных мест, а это создавало касту духо­венства, которое выступало как «учительное сословие»» продолжая удерживать в своих руках монополию на просвещение.

Учительная деятельность духовенства значительно сокращалась с исчезновением публичной школы. Она сво­дилась к индивидуальному обучению детей княжеских и боярских, а иногда и тяглых людей, домогавшихся свя­щеннического сана, то есть выхода из своего положения. Духовенство неохотно бралось обучать последних, видя в них своих завтрашних конкурентов, они и сами чаще об­ращались к мастерам, чем к приходским священникам. Мастер был искусный, покладистый педагог, ведший уче­ника непосредственно к цели, в то время как учитель- священник, воспитанный в традиции школы, стремился пропустить своего ученика через стадии обучения, прой­денные им самим. Ученик не был подготовлен к система­тическому обучению: он жил до двадцати пяти - тридца­ти лет, не помышляя о сане, вел нищенское хозяйство и, разумеется, не мог уделять время занятиям, а уже «затем принимался за ученье, чтобы, немного поучившись, идти к архиерею просить места»[23]. Мастер сообщал ученику не­обходимые знания, которые тот был способен усвоить, подготовлял его к испытанию, то есть обучал чтению наи­более употребительных текстов и отправлению церковной службы. И мастер, и ученик прекрасно понимали, что успех испытания во многом зависит от величины мзды, принесенной рукополагаемым рукополагающему. Епи­скопы видели в поставлении статью дохода и так злоупо­требляли своей властью, что ростовцам и суздальцам, на­пример, пришлось изгнать своего епископа Леона, «зане умножил баше церкви, грабяй попы»[24]. Леон умножил ко­личество приходов, с тем чтобы иметь возможность как можно больше ставить священников, с которых он брал весьма высокую плату за поставление. Упомянутый факт относится к 1159 году, то есть к тому времени, когда кня­жеская власть смело вмешивалась в церковные дела.

События XIII века, не отразившиеся на положении Церкви и духовенства, ущемили гражданскую власть и в какой-то мере лишили ее той свободы действий в церков­ных делах, какой она пользовалась ранее. Легко предста­вить, каких размеров достигло епископское злоупотреб­ление в это время. Ответом на него был протест в виде ереси стригольников, распространившейся в XIV веке. Стригольники выступали с утверждением, что у духовен­ства нет благодати,«ибо стоит оно на мзде». Ортодоксаль­ная церковь настойчиво и жестоко боролась с еретиками и, разумеется, победила их. Но вопрос о «мзде» не был снят и в последующее столетие.

С XV века княжеская власть, окрепшая и освободив­шаяся от татарских притязаний, занимается внутренним устройством страны и пытается ограничить епископское злоупотребление. Но оно было настолько распространено, что эти попытки не имели большого успеха[25]. Епископ­ское злоупотребление вело к снижению образованности бе­лого духовенства, что подрывало авторитет церкви и кня­жеской власти. Этим объясняется деятельное участие Ивана III в соборе 1503 года.

Вопрос о возобновлении публичной школы волновал Русь на протяжении XV-XVI столетий. XIV век воочию показал, что еретики были более образованны, то есть на­читаны, чем представители ортодоксальной церкви. Ана­логичная картина повторилась и в XV веке, когда вспых­нула ересь жидовствующих. Княжеская власть видела в ересях не только церковный мятеж, но протест против су­ществующего порядка жизни. Духовенство XV века осо­знало свою неспособность бороться с еретиками путем до­водов и убеждений и предпочло использовать методы фи­зического принуждения. Представители ортодоксальной церкви, «искореняя» раскол, по существу загоняли его внутрь народной толщи, и он вспыхивал в последующие столетия с новой силой, принимая иную окраску. Пятна­дцатый век вынужден был признать падение школьного просвещения. Самый факт падения незамедлительно ска­зался на трудностях идеологической пропаганды того вре­мени. Современник (Геннадий Новгородский) сообщает: «Се приведут ко мне мужика, и аз велю ему апостол дати чести, - и он не имеет ни ступити, и аз ему велю псалты­рю дати, - и он по тому едва бредет...; аз прикажу учити их октении, - и он ни к слову не может пристати: ты гово­ришь ему то, а он иное говорит»[26]. К Попытки Геннадия Нов­городского организовать при своей кафедре школу не увен­чались успехом. Ищущие сана не собирались обучаться в школе, это не входило в их расчеты, они смотрели на до­ставление как на путь к получению прихода и к матери­альному обеспечению. Разумеется, княжеская власть не могла поднять образованности духовенства, она могла лишь сдержать приток неграмотных людей в эту среду. Начиная с XVI века, с приходом к власти Ивана IV, во­прос о школьном образовании приобретает государствен­ное значение.

Мысль о необходимости создания публичной шко­лы была ясно выражена в соборном приговоре 1551 года. Предполагалось учредить по всем городам книжные учи­лища в домах избранных духовных лиц, где бы учились дети духовенства и мирян «грамоте, и книжному письму, и церковному пенью псалтырному, и чтению налойному»[27]. Эта школа предназначалась для детей духовенства и для «чад мирских людей». Она носила профессиональный ха­рактер: подготовляла служителей культа. Разумеется, не все прошедшие ее делались людьми клира. Воспитанники заполняли различные государственные приказы, стано­вясь своеобразной «бюрократией» русского Средневеко­вья. Но самый характер школы, основная направленность свидетельствует о том, что ее главная задача - приготов­ление людей, искусных в отправлении церковных служб, чего так настойчиво требовало возвышающееся Москов­ское Государство. Публичная школа Московской Руси XVI века, по идее, должна была воскресить тип школы ки­евского периода, то есть прикрепленной к приходу. Мос­ковская Русь XVI века могла только мечтать о такой раз­ветвленной системе школьного образования, пока что она довольствовалась открытием школ в отдельных городах. Рядом с публичной школой XVI века существовала мона­стырская, сложившаяся еще в XI веке. Она носила замк­нутый характер: рассчитанная на пострижников монас­тыря, она редко открывала свои двери для мирян. В XVII веке в Юго-Западной Руси монастырская школа измени­ла свой характер в связи с особым политическим положе­нием края. Монастырь вынужден был включиться в на­циональную борьбу за объединение Юго-Западной Руси с Московским государством.

Школы, открытые по приговору Стоглавого собора, не исключали существования монастырских; наоборот, монастырские школы должны были значительно расши­рить свою деятельность. Наиболее ярко процесс становле­ния школы как института с определенной программой, строго очерченным кругом знаний протекал на Украине в XVD веке. В1613 году Богоявленская братская школа при Киево-Братском училищном монастыре слилась с мона­стырским училищем Киево-Печерской лавры и получила наименование коллегии. Основатель ее, киевский митро­полит Петр Могила, просил польское правительство разре­шить преобразовать коллегию в академию. Польское пра­вительство, прекрасно понимая опасность существования русской высшей школы, готовившей противников польско- католического влияния, категорически отклонило просьбу. Только после событий 1686 года, когда Киев окончательно отошел к Московскому государству, коллегия была преоб­разована в академию. Курс преподавания значительно рас­ширился. Диспутам, а также латыни и другим древним языкам по-прежнему уделялось много времени. Наравне с ними изучались новые науки: математика, история и география. Сугубое внимание было обращено на философию, риторику и пиитику; введены были богословские дисцип­лины. Состав профессоров был блестящий, некоторые из них получили образование на Западе, не утратив нацио­нальной самобытности. Все это делало академию замеча­тельным учреждением своего времени. Это была школа, которая легко и смело могла соперничать с европейскими учебными заведениями аналогичного характера. Украина, освободившись от иноземного гнета, воссоединившись с Россией, получила возможность придать делу школьного образования широкий размах.

Помимо академии, которая была средоточием рус­ского схоластического образования, создается целая сеть школ при монастырях и архиерейских домах. При этих школах устраиваются общежития, так называемые бур­сы, название это было перенесено и на самые школы, а впоследствии приобрело национальный характер, несмот­ря на то что школы были схоластические и давали глав­ным образом духовное образование, они все же уделяли много времени общеобразовательным предметам. Самый факт появления целой сотни училищ был в высшей сте­пени знаменателен. Нельзя, однако, переоценивать зна­чение духовной школы в просвещении России. Она робе­ла перед мыслью, свято усвоив и пронеся через все века своего существования наставление летописца: «Не ищи, человече, мудрости, ищи кротости; аще обрящешь кро­тость, то и одолеешь мудрость; не тот мудр, кто иного гра­моте умеет, а тот мудр, кто иного добра творит»[28]. Эта некнижная мудрость дает понятие о границах и характе­ре просвещения в Древней Руси. Однако нельзя не при­знать, что она была единственным типом учебного заве­дения общеобразовательного характера. В ней обучалась молодежь из различных слоев общества, и окончившие ее были свободны в выборе профессии.

То, о чем мечтали люди Московской Руси XVI века, осуществлялось на юго-западе Руси значительно раньше, чем на северо-востоке. Быстрое распространение школь­ного образования на юго-западе было обусловлено поли­тическим положением края. На школу возлагалась обя­занность вести борьбу за сохранение национальной само­бытности. В то время как школьное просвещение на юго-западе Руси достигло определенных успехов и дало весьма положительные результаты в деле национальной борьбы, Московское государство XVII века все еще коле­балось в выборе типа школы между византийским и юго- западным, «латинским». В результате в Москве почти одновременно открылись школы обоих направлений.

В школе Симеона Полоцкого, открытой в 1666 году, применялись методы обучения и программы Киевской академии. В первую очередь ученика старались приоб­щить к европейской образованности. Молодой человек должен был постичь латынь - язык научной европейской мысли. Юноша направлялся к ученому старцу и под его руководством начинал «учиться по "латинам", принимал­ся за "грамматическое учение", и твердил по ходячим в то время словарькам исковерканные и вавилонски пере­мешанные греческие и польско-латинские вокабулы, на­писание русскими литерами: ликос - волк, луппа - вол­чица, спириды - лапти, офира - молебен, препосит - боя­рин, нектар - пиво»[29]. В ужасе останавливался ученик, чувствуя, как в его православную душу входит латинская ересь, искал случая принести покаяние своему москов­скому духовнику, но необходимо постигать науку - и он вновь твердил: онагр - дикий осел, претор - губная изба, фулцгур - молния, скандализиме - соблажняют мя. Ки­евский старец заставлял молодого человека читать пере­водные космографии, обучал его польской речи и искус­ству слагать хитрые вирши.

Школа Симеона Полоцкого просуществовала очень недолго и закрылась после первого выпуска учеников в 1668 году. Она оставила значительный след в просвеще­нии Московской Руси. Страстным поборником этой школы был ее бывший воспитанник Сильвестр Медведев; он «молил царя Федора... построить в Москве академию», разумеется, по киевскому образцу. Просьба эта была сво­евременной, ибо в Москве после церковных неустройств, породивших старообрядчество, осознавалась необходи­мость высшей школы. Не дожидаясь открытия академии, Сильвестр Медведев добился разрешения возобновить школу Симеона Полоцкого в Заиконоспасском монасты­ре и в 1688 году приступил к преподаванию «грамоты, славянского учения и латыни». Сторонники греческой школы тоже испросили разрешения на расширение гре­ческого училища при типографии, основанного еще в 1632 году. И уже в 1684 году в училище обучалось более двух­сот человек.

Таким образом, в Москве существовали одновремен­но два типа школ: греческая и латинская. Но Сильвестр Медведев надеялся, что Спасская школа будет преобразо­вана в академию. Он помнил, что еще «в 1640 киевский митрополит Петр Могила предлагал Михаилу Федорови­чу, чтобы он в царствующем своем граде казною своею царскою повелел монастырь соорудить, в котором бы стар­цы и братия общежительного Киевского Братского мона­стыря живучи детей боярских и простого чина грамоте греческой и словесной учили»¹, дипломатически умолчав о латыни. Правда, предложение его осталось без [30]твета. Восемь лет спустя царский любимец Ф.М. Ртищев вос­пользовался этим предложением и по собственной иници­ативе, на личные средства основал близ Воробьевых гор Андреевский учительный монастырь. В новой школе пре­подавались не только греческая и славянская граммати­ки, но и риторика и даже философия. Школа была попу­лярна в свое время, и некоторые из ее слушателей были отправлены в Киев для завершения образования. Сильвестр Медведев не забыл соборного приговора 1666-1667 годов, обличающего старообрядчество и практику попалнения рядов духовенства невежественными лицами, «из которых иные даже и скота не умеют пасти, не то что лю­дей». Основную тяжесть полемики с раскольниками взя­ли на себя представители юго-западного просвещения. Московские защитники греческой школы не представ­лялись Медведеву серьезными противниками. Иоасаф, вступивший после Никона на патриарший престол, был человек безвольный, «учившийся мало и речей богослов­ских не знавший». Его сподвижником и главным совет­чиком в делах школы был чудовский монах Евфимий, научившийся греческому от своего учителя Епифания Славинецкого.

Московское правительство предпочло избрать тре­тий, компромиссный путь - объединить два враждующих направления в одной школе, выдвинув на первое место изучение «наук славянских». Так складывалась будущая Славяно-греко-латинская академия.

В1685 году из Константинополя прибыли в Москву Иоанникий и Софроний Лихуды, блестяще образованные монахи-греки, воспитанники Падуанского университета. Вначале они обучали «греко-латинскому книжному пи­санию» наиболее подготовленных учеников типографско­го училища и вели борьбу против Сильвестра Медведева, обличая его в латинской ереси. Борьба закончилась зато­чением Сильвестра Медведева в монастырь, где он принес покаянную и отказался от своих взглядов, изложенных в книге «Манна».

В 1687 году школа братьев Лихудов была переведе­на в Заиконоспасский монастырь и объединена с тамош­ним училищем. Новая школа получила название Славя­но-греко-латинской академии. Лихуды приступили к из­ложению грамматики, пиитики, риторики, логики, фи­зики, не успев полностью исчерпать так называемую erivium и quadrivium - программу средневековой высшей школы. Они скоро подверглись упрекам со стороны ста­ромосковской партии зато, что вместо преподавания про­стой грамматики «забавляются около физики и философии». Им вменялось в вину то, что они, подобно всем уче­ным европейских университетов, читали лекции на латин­ском языке. В1694 году Лихуды были удалены из акаде­мии - раньше, чем они успели довести своих учеников до высшего класса богословия. Их место заняли воспитан­ники, недоучившиеся слушатели академии, которые чи­тали свои лекции по запискам тех же Лихудов, стараясь не заходить дальше грамматики, служащей «основанием и подошвой всем свободным хитростям».

Падение академического образования продолжалось до тех пор, пока оно не перешло в руки представителя южнорусского просвещения Стефана Яворского. Славяно-греко-латинская академия внесла известное оживле­ние в дело школьного образования. Появляется стремле­ние учредить и другие школы. Петровское правительство назначает на архиерейские должности по преимуществу украинцев, воспитанников Киевской академии, на кото­рых и возлагается обязанность устраивать школы при ар­хиерейских домах. Нужно было сломить боярскую оппо­зицию, в которой принимало деятельное участие духовен­ство Московской Руси, ведя активную пропаганду среди населения против царя-антихриста. Необходимо было со­здать кадры образованных людей, которые государство легко могло бы использовать в своих целях. Оно стреми­лось превратить духовенство в послушное орудие власти, и духовное образование было важным средством для до­стижения этой цели. Петровское правительство, приступая к образовательной деятельности, видело в духовной школе единственный тип училища с прочной традицией, и, есте­ственно, стремилось включить лучших его учеников в сфе­ру гражданской деятельности. Вскоре Петр убедился, что духовная школа, с ее словесными хитросплетениями, сто­ит страшно далеко от реальной школы, и его замысел остался неосуществленным. Однако до конца XVIII века ду­ховная школа постоянно пополняет своими учениками гражданскую. Во всех культурных начинаниях ученики Духовной школы играли большую роль. Они становятся

учениками медицинской школы доктора Бидлоо, первы­ми студентами русского университета, слушателями учи­тельской семинарии для народных училищ.

Духовное образование было доверено монахам-украинцам: они были наиболее тесно связаны со старозавет­ной стариной, с московским боярством, воспитывали уче­ников в духе покорности власти предержащей и деятель­но отстаивали петровские преобразования. В массе же духовенство представляло огромную касту жрецов, дер­жащих в повиновении и невежестве умы, что было страш­ным тормозом на пути развития страны. Правительство уничтожало боярскую оппозицию. Оппозиция постоянно использовала авторитет церкви в своих узко сословных интересах. Петр уничтожил патриаршество, заменив его духовной коллегией, что в какой-то степени гарантирова­ло от «мятежей и смущения в народе, который может по­мышлять, что патриарх есть второй государь-самодержец, равносильный или еще больше его»[31]. С уничтожением пат­риаршества и учреждением духовной коллегии был сделан решительный шаг к откровенному подчинению духовных властей власти светской. С этой поры над церковью уста­навливается власть обер-прокурора, «ока государева», на­блюдающего за деятельностью коллегии и направляюще­го ее в желательное для государства русло.

Естественно, духовное сословие оказалось в полной зависимости от государственной власти. Если в Москов­ской Руси церковь уже фактически была орудием в руках государства, то с петровских времен ее теократические притязания были окончательно уничтожены. Петровское правительство смотрело на духовенство как на резерв, удобный для различных государственных надобностей. На сословие налагались обязанности, ничего общего не име­ющие с церковной деятельностью: отбывание ночных караулов, явка на пожары, проведение переписи... Свя­щенникам давались поручения административного и по­лицейского характера, вплоть до того, что им вменялось в обязанность «объявлять» Преображенскому приказу или тайной канцелярии о «соблазнах», рассказанных мирянам на исповеди, как то: «измена или бунт на госу­даря, или на государство, или на фамилию его царского величества», или просто слова, «до высокой его импера­торского величества чести касающиеся или государству вредительные ». Ясно, как мало считалось петровское пра­вительство с церковным установлением[32], видя в духовен­стве не больше как род полиции. Если ко всему этому при­бавить налоговую политику: козловский оклад, поставка драгунских лошадей, адмиралтейская повинность и вве­дение особых податей и оброков взамен военной службы, то станет ясно, как сильно возросло новое обложение по сравнению с традиционными сборами, которыми исстари облагалось духовенство в виде окладного, неокладного и чрезвычайного сборов.

Духовное сословие, не будучи податным, несло це­лый ряд повинностей перед государством. Из касты жре­цов создавалась, благодаря обязательному обучению в школе, своеобразная «интеллигенция», послушная и ис­полнительная. Это сословие не испытывало особого вле­чения к наукам, но было поставлено перед необходимо­стью выбора: обратиться ли ему в податное сословие, ка­ким оно фактически оказалось в петровское время, хотя юридически это никак не было закреплено, или, преодо­лев все трудности школьного образования, стать учитель­ным сословием. Разумеется, оно избрало последний путь, и на протяжении ста пятидесяти лет боролось за то, что­бы стать сословием привилегированным. Единственным средством добиться желаемой цели была школа, грамот­ность, образование, столь необходимое для поднимающе­гося дворянского государства петровского времени.

С 1721 года прохождение школы для лиц, желаю­щих стать церковнослужителями, становится обязательным. Духовенство обращается в учительное сословие, что содействует его кастовости и замкнутости. Старая прак­тика выборности духовенства приходом исчезает или сво­дится к формальности, заполнение же церковнослужи- тельских мест всецело зависит от епархиального архиерея, который назначает на вакансии воспитанников своей школы. С тридцатых годов восемнадцатого столетия шко­лы при архиерейских домах превращаются в средние учеб­ные заведения и именуются духовными семинариями. К концу десятилетия духовные школы получили совер­шенно определенное направление. Меняется и характер духовных академий. Из свободной школы с различным со­словным контингентом они превращаются в сословные училища, пополняющиеся исключительно лицами, кон­чившими семинарию. Это не могло не отразиться на ха­рактере самой школы и на тех задачах, которые стояли перед ней. Ни для академий, ни для духовных семинарий не было еще уставов или учебных правил, кроме общих «регул», «Духовного регламента», заимствованных из Ки­евской академии. Известное единство преподавания и организации достигалось тем, что ректоры и наставники различных типов школ были почти исключительно вос­питанниками Киевской академии.

В конце XVIII века митрополит Платон проводит ряд реформ в духовной школе. Он стремится придать об­разованию большую стройность и систематичность, уде­ляя внимание богословским дисциплинам и сокращая предметы точного цикла. Митрополит Платон прекрас­но понимал межеумочное положение своего сословия. Близкий к придворным кругам, он видел, что верхний слой дворянства, который управлял всей страной, был более чем индифферентен к вопросам религии. Дворян­ская верхушка втайне радовалась унизительному поло­жению служителей культа, испытывая к ним чувство со­словного презрения, в то же время возлагала на них вос­питание пасомых в верноподданническом духе. Платон неоднократно давал понять правительству, что духовен­ство стоит на страже империи и выполняет охранитель­ную роль, которая под силу только образованному сосло­вию, он указывал на несоответствие между идеологиче­скими обязанностями этого сословия и его общественным положением. В конце концов екатерининское правитель­ство должно было приступить к реформам с целью упо­рядочения духовного образования и изыскания средств для улучшения быта сословия. Однако замыслы эти не были осуществлены, и только в 1795 году, опять-таки при непосредственном участии Платона, Синод решил раз­делить все семинарии на четыре учебных округа, подчи­нив их четырем академиям, для чего потребовалось пре­образовать петербургскую и казанскую семинарии в академии. Встал вопрос и о низших школах, о так на­зываемых духовных училищах. Практическое осуществ­ление эта реформа получила значительно позднее, при участии Сперанского - государственного секретаря пра­вительства Александра I. Идея создания нормальной школы для духовного сословия была развита им в до­кладе 1806 года «Об усовершенствовании духовных учеб­ных заведений». Широко используя факты из истории духовного образования в России и опираясь на личный опыт, Сперанский не столько раскрыл нелепые и дикие формы семинарского преподавания, сколько выдвинул смелый проект новой организации школы и дал новый характер содержанию учебных программ.

Из владимирской глуши он попал в Петербург для завершения образования в Главной семинарии при Алек сандро-Невской лавре. Здесь преподавались не только бо­гословские дисциплины, но также математика, опытная физика, механика, естественная история. Жадно впиты­вал он богатства науки, поражая своих учителей изуми­тельными способностями и обращая на себя внимание начальства, которое втайне готовило ему «клобучок» и архипастырскую карьеру. Трудно сказать, как сложилось бы его будущее, если бы не раздался властный окрик по адресу «князей церкви» князя Куракина, которому нуж­ны были трудолюбивые и способные чиновники. Сперан­ский мечтал обновить средневековую школу богатством энциклопедических знаний, которыми он сам в это время бредил. Будучи оставлен при семинарии преподавателем математики, он стремился разбудить у своих учеников пытливость ума и развить математическое мышление, чем так щедро был одарен сам. Став префектом семинарии, он приступает к чтению курса риторики, разрушая прежние, схоластические представления о предмете[33]. Вся его педа­гогическая деятельность ясно свидетельствует о том, что ему был понятен страшный вред непролазной схоластики в преподавании названного типа школы. Тогда-то и роди­лась мечта о коренной реформе, к осуществлению кото­рой он приступил значительно позднее. Естественно, перед ним вставала вся история школы, в которой он обу­чался, а затем преподавал сам.

Старейшее русское училище, открытое еще в 1721 году, было типичным учебным заведением того времени, со всеми схоластическими особенностями в системе пре­подавания и отборе дисциплин. Оно очень быстро разви­валось, отвечая запросам времени. Уже через четыре года училище получает наименование Славяно-греко-латин­ской семинарии, что словно подчеркивает близость к мос­ковской академии. К тридцатым годам окончательно стабилизируются его программы. Но уже в 1788 году учеб­ное заведение переживает новую реформу, оно объявля­ется главной семинарией, своего рода показательным учреждением для всех средних учебных заведений. В 1790 году на основе главной семинарии открывается академия. Таким образом, при Александро-Невской лавре создают­ся все звенья сословной школы: духовное училище, семи­нария, академия. В том же году владимирская семинария послала сюда своего лучшего воспитанника, восемнадца­тилетнего юношу Сперанского. Через два года он был уже ее преподавателем, а спустя пятнадцать лет приступил к реформе духовной школы.

Сперанскому, выходцу из бурсы, бывшему препода­вателю Александро-Невской семинарии, в которой поз­днее учился Помяловский, прекрасно был известен как быт духовенства, так и организация духовной школы. Он стремился к радикальному изменению жизни сословия посредством образования, путем расширения объема пре­подаваемых дисциплин в учебных заведениях и введения новых, которые придали бы школе гражданское направ­ление. Однако его замысел дать свободный выход из со­словия посредством разностороннего образования полно­стью не осуществился.

В 1808 году был создан особый комитет для изыска­ния способов усовершенствования духовной школы и улуч­шения быта духовенства. По плану этого комитета предпо­лагалось учредить для высшего духовного образования че­тыре академии, для среднего - тридцать шесть семинарий, по числу епархий, для низшего - духовные училища. Про­ект этот фактически был осуществлен только в 1814 году, когда в России существовало уже 300 учебных заведений, в которых обучалось около сорока тысяч человек. В этом же году были поданы уставы для названных типов школ. Триста сорок четыре учебных заведения с сорокатысячным контингентом учащихся - цифры поистине колоссальные для александровского времени и во многих отношениях знаменательные. Они красноречиво свидетельствуют о том, что духовное сословие закрепило за собой право быть учи­тельным сословием и стремилось сделаться привилегиро­ванным, постепенно освобождаясь от ограничений и повин­ностей, возложенных на него в начале XVIII века, так же как и на другие податные сословия. Оно выслуживалось перед светской властью, предлагая господствующему сосло­вию послушных исполнителей.

Дворянин-интеллигент, зараженный «европеизмом», не был способен к деятельности воспитателя-наставника, повседневного труженика. Он «возлагал управление сво­им хозяйством на крепостного приказчика или выписан­ного из-за границы управляющего, обыкновенно немца... Практические интересы не привязывали его к род­ной почве, он всегда старался стать своим среди чужих, и только становился чужим между своими, был каким-то приемышем Европы. В Европе в нем видели переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих он казался ро­дившимся в России французом»[34]. Зияющая пропасть от­деляла господствующее сословие от податного; слишком различны были их интересы. «Иностранцы дома, иност­ранцы в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, для Запада - рус­скими привычками, они представляли какую-то умную ненужность и терялись в искусственной жизни, в чувствен­ных наслаждениях и нестерпимом эгоизме»[35] и, разумеет­ся, не могли влиять на умонастроение крестьянского ми­ра, который был им чужд, непонятен и враждебен. Еще в меньшей степени мог это сделать дворянин-обыватель, стоящий во всех отношениях ниже своих подчиненных. Посредником между господствующим и податным сосло­виями являлось духовенство, оправдывающее авторите­том церкви существующий порядок вещей. Духовная иерархия стремилась убедить светскую власть, что вы­полнение охранительной миссии требует основательно­го и разностороннего образования. Духовная школа на­чиняла своих воспитанников разнообразными сведени­ями, не считаясь с их склонностями. Педагогика этого мира не знала, что такое интерес ребенка, подростка или юноши к предмету. Ученики должны были просто впи­тать в себя знания, усвоить мысли наставника, не под­вергая их анализу, выработать навыки. В противном случае, сословие уделяло им самое ничтожное место, об­рекая на вечное дьячество, или выбрасывало вон, не за­ботясь об их будущем. Эта жестокость школы, естествен­ного отбора вполне объяснима: ведь сословие стремилось доказать, что оно умеет учить и воспитывать.

Указом 1808 года было предписано зачислять в ду­ховно-училищное ведомство всех детей духовенства с восьмилетнего возраста, и дети эти, по меткому выраже­нию Помяловского, становились «духовными кантони­стами» , для которых не было иного пути, кроме бурсац­кой казармы. Еще ранее этого предписания, в конце во­семнадцатого века, было приказано всем церковнослу­жителям независимо от возраста и детям духовенства пройти школьный курс. Бородатые причетники и дети должны были сесть за скамьи для познания наук. Прав­да, великовозрастные очень скоро возвращались в род­ные места, попадая под закон о великовозрастии, кото­рый ввели церковные власти, убедившись, что ученики, обремененные семьями и детьми, насильно загнанные в училища, плохо ладят с наукой. Они могли оставаться в бурсе до скончания живота своего и не окончить ее. Еще в 1721 году предписывалось не производить в священ­ники поповских и дьяконских детей, если они не обу­чались в училище, хотя бы и имели наследственные места, и отдавать предпочтение детям дьячков и поно­марей, если те обучались в школе архиерейского дома. Таким образом, церковные должности были закрыты для лиц, не получивших училищного образования. Каж­дый бурсак, вкушая горькую премудрость школы, по­нимал, что вся его дальнейшая судьба зависит от учеб­ных успехов. Ясно, какое значение приобретали знание и труд в сознании воспитанников школы. Знания были единственным средством существования, путем к полу­чению места. В XVIII веке это не было еще так обнажено потому, что немногие из воспитанников доходили до тре­тьего класса семинарии, стремясь воспользоваться по­рядком наследственности мест, но начиная с первых лет XIX столетия окончившему семинарский курс гаранти­ровалось место священника. Правда, свободы выбора здесь не было. Бурсак должен был жениться на закреп­ленной невесте, вместе с приходом он получал богодан­ную супругу, которой досталось в наследство от отца место - главная, а подчас единственная часть ее прида­ного. Ей надо было удержать за собой доход с отцовско­го места, а бурсаку - скорее получить приход, чтобы не умереть с голоду. В этой экономической сделке было мно­го смешного и много трагического, о чем так красноре­чиво рассказал Помяловский. Дикий порядок наслед­ственности мест просуществовал вплоть до второй поло­вины XIX века.

Сословие зависимое и рабствующее, не представля­ющее чего-то единого, лишь в критические периоды сво­ей жизни сплачивалось, понимая, что нарушение любо­го его звена катастрофически отразится на нем. Духовен­ство расслаивалось на различные категории, из которых одна постоянно угнетала другую: господствующее чер­ное, монашествующее духовенство и белое, подчиненное, живущее по преимуществу от доброхотства своего при­хода. Вторая группа и составляла основную массу сосло­вия, на нее возлагались все сословные тяготы. Она в свою очередь разделялась на священнослужителей, то есть лиц, получивших сан, и церковнослужителей - лиц, не имеющих сана, обреченных на вечное дьячество и пономарство за леность и небрежение к бурсацкой науке. Эти лица, не связанные обетами и посвящением, были в то же время зависимы от церковной администрации. Верхушка черного духовенства вплоть до XVIII века в большинстве своем состояла из представителей боярства. Князья мира превращались в князей церкви, оставаясь обладателями крупных земельных угодий. «Аще у мона­стырей сел не будет, како честному и благородному че­ловеку постричися?»[36] Управление епархией осуществля­лось, подобно управлению княжеством, при помощи наделыциков, тиунов и других чиновников архиерей­ского дома. Архипастырский деспотизм царил повсю­ду. Грозный окрик «владыки»: «Аз в своем чернце во-

лен»[37] являлся непререкаемым законом; белое духовенство рассматривалось им не только как подчиненное, но и как податное, в котором архиерей видел своих холопьев.

Духовная школа с середины XVIII века прегради­ла путь к епископским кафедрам выходцам из иных со­словий. Трехстепенная школа, со средневековой систе­мой образования, с мучительным воспитанием, отпуги­вала от себя и была своего рода сословной повинностью. Естественно, что только наиболее способные и физиче­ски сильные могли преодолеть ее, а наиболее честолю­бивые воспитанники постоянно стремились переменить рабье положение на положение властелина, лицемерно отказываясь от радостей мира сего, обращаясь в мона­хов. Им быстро открывался путь к епископской кафед­ре. Не будет преувеличением сказать, что к монашеско­му обету приводило их, как правило, одно побуждение - жажда власти. «Сын дьячка какого-нибудь хорошо учит­ся в семинарии, начальство начинает представлять ему на вид, что ему выгоднее постричься в монахи и быть архиереем, чем простым попом, и вот он для того, чтобы быть архиереем, а не внутренним нравственным побуж­дением, постригается в монахи, становится архимандри­том, ректором семинарии или академии и, наконец, ар­хиереем, то есть полицеймейстером, губернатором, гене­ралом в рясе монаха. Известно, что такое генералы; но генералы в рясе - еще хуже, потому что светские гене­ралы... все еще боятся какого-то общественного мнения, все еще находят ограничение в разных связях и отноше­ниях общественных, тогда как архиерей - совершенный деспот в своем замкнутом кругу, где для своего произво­ла не встречает он ни малейшего ограничения, откуда не раздается никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите - так все подавлено и забито неимоверным деспотизмом... Архиерей делается господином из раба; это объясняется не только вышеизложенным состоянием белого духовенства, но также воспитанием в семи­нариях, где жестокость и деспотизм в обращении учи­телей и начальников с учениками доведены до крайно­стей.»[38].

Черное духовенство возглавляло жизнь духовной школы, занимая административные и преподаватель­ские должности. Богословие и общие науки преподава­лись монахами, «черными педагогами», по меткому выражению Помяловского, - людьми, по своему положе­нию лишенными семейных радостей, жестокосерды­ми фанатиками, носящими личину святости и придер­живающимися принципа: «страхом спасати, уча и наказуя».

Преподавали в семинарии также светские учителя, люди, вышедшие из бурсы, но не пожелавшие связывать себя саном, а тем более пострижением, чиновники от нау­ки. Они прекрасно знали цену своим знаниям и понима­ли, что всегда обеспечат себе кусок хлеба. Не порывая с духовным ведомством, они не видели особой выгоды в по­лучении сана и выжидали подходящего случая: выгод­ного места, высокого покровителя, богатой невесты, на­конец, просто втягивались в службу, обучая юношество при помощи неизменной и испытанной методы «шкуро- спускания майскими», скрашивая свою просветитель­скую деятельность вкушением хмельного. Духовная школа все более приобретала стройность средневекового учебного заведения. В методах обучения и системе вос­питания господствовала схоластика, сдобренная дико­стью нравов чисто туземного характера.

На сословие налагалась обязанность проповеди мо­нархических идей. Послушные проводники идей госу­дарства, служители алтаря и трона беспрекословно и пе­дантично выполняли правительственные распоряжения, настойчиво домогаясь привилегий для своего сословия. Домогательство они постоянно подкрепляли готовностью бороться со всяким свободным проявлением мысли, ис­пользуя все богатство риторического искусства, веками изучавшегося в этой среде, многообразие литературных полемических приемов, выработанных многочисленны­ми упражнениями - от ученических сочинений до книг и статей специального характера.

Государство оценило эту деятельность и на протя­жении двухсот лет расплачивалось с послушными «идео­логами». Указами 1767 и 1771 годов было запрещено под­вергать телесным наказаниям священников и дьяконов. Правительство Екатерины II, при генеральном межева­нии, выделило причту сельских церквей по 33 десяти­ны. При Павле устанавливаются высочайшие награды для духовенства в виде светских орденов Владимира, Ста­нислава, Анны. Указом Александра I в 1801 году оконча­тельно отменяется телесное наказание для всех церков­нослужителей, а восемь лет спустя указ распространяет­ся и на их семьи. Во времена Николая I приходскому духовенству назначается жалованье от государства, так сказать, прожиточный минимум, но отнюдь не воспре­щается принимать вознаграждение от прихода. Давая отдельные привилегии духовенству, правительство вся­чески стремилось осложнить выход из сословия, прида­вая ему замкнутый, сугубо кастовый характер. Черное духовенство поддерживало эту тенденцию, отбирало из духовной школы наиболее способных учеников, заглу­шая в них всякую самостоятельность мысли, и почти насильно надевало на них клобук, вознаграждая их за отречение «от радостей мира сего» материальным благо­получием. Заметив в ученике склонность к угодничеству и подхалимству, предлагало ему постричься, видя в нем достойного инока в будущем; наконец, просто загоняло в монастырь бездумных охотников до соблазнов, но учив­шихся по первому разряду. Из этих-то воспитанников, оштрафованных монашеством за мирские радости, и приготовлялись высшие рясофорные чиновники, удобные для правительства полным отсутствием собственного мнения[39]. Разумеется, большая часть воспитанников не удостаивалась милости начальства и предназначалась к деятельности приходского духовенства, для которого воз­можность снять сан и выйти из своего сословия навсегда отрезалась.

Реформа 1808 года, о которой говорилось выше, не была фактически завершена. Правительствующий синод ловко использовал мысль Сперанского о просвещении со­словия путем обязательного прохождения сословной шко­лы, сделав ее принудительной. Правда, был расширен объем программ, введены новые предметы из «мирских наук», которые явились своеобразным привеском к духов­ному образованию. Неизменными сохранились старые ме­тоды преподавания, где всё покоилось на механическом запоминании, на долбне. В это время реформа Сперанско­го, по существу, была сведена на нет. Особым распоряже­нием детям духовенства и церковнослужителей запреща­лось выходить из духовного звания. Своеобразно образован­ному молодому человеку закрывались все дороги, кроме духовного ведомства. Сословная школа во всех своих трех званиях всё явственнее выступала как учреждение, построенное на манер николаевской казармы. Автор реформы расплачивался за «грехи молодости» исправной службой крупного чиновника, постоянно подчеркивая умеренность во взглядах, аккуратность в труде и свидетельствуя свои верноподданнические чувства, как и полагалось истинно­му сыну духовного сословия.

Видное место в изучаемой школе занимает Александро-Невская бурса, из которой вышел Сперанский. Инте­ресна она и тем, что в ней четырнадцать лет провел Помя­ловский. В 1843 году восьмилетним мальчиком он посту­пил в Александро-Невское приходское училище, которое составляло одно целое с Александро-Невским духовным училищем и управлялось одним и тем же начальством. В 1845 году он был определен в низшее отделение духов­ного училища, в 1851 году - в семинарию и в 1857 году окончил ее. Зажатый в тиски духовного «просвещения», он изнывал от отчаяния и злобы, встречая на каждом шагу надругательства и оскорбления со стороны учителей и начальства, видевших в нем неподатливого, упрямого лен­тяя, бесчувственного к розге, смирителю буйства и гордо­сти, внушителю прилежания и смирения. Последним качеством как раз и не обладал Помяловский, а следова­тельно, не мог быть не только в числе лучших, но хотя бы терпимых начальством учеников, ибо для того, «... чтобы быть хорошим учеником, мало хорошо учиться и вести себя нравственно, - надо было превратиться в столб оду­шевленный, которого одушевление выражалось бы посто­янным поклонением пред монахом-инспектором... »[40], пе­ред ректором, перед учителем, перед экономом - словом, перед всей бурсацкой педагогической иерархией.

Духовная школа сороковых годов представляла «иде­ал» учебного заведения николаевских времен. Вдохнови­телем и идеологом ее явился Филарет, человек одаренный ^и эрудированный, мастерски владевший языком, автор многих сочинений, которые публиковались не только в ведомственной печати, но и на страницах «Москвитянина». Деспотичный и ожесточенный, он подавлял всякую свободную мысль. «Талант находил в нем постоянного го­нителя»[41], если «появляется живая мысль у профессора в преподавании, в сочинении, Филарет вырывает ее и, что­бы отнять у преподавателя охоту к дальнейшему выраже­нию таких мыслей, публично позорит его на экзамене: «Это что за нелепость! Дурак!» - кричит он ему. Несчастный кланяется»[42]. Кажется, трудно представить себе фигуру архипастыря, наиболее соответствующую николаевскому времени. Духовная школа сороковых годов, по меткому выражению Писарева, рисуется «мертвым домом», воспи­тательной тюрьмой, куда не проникает ни одна свежая мысль, - так все сдавлено, забито, задушено. Здесь сами знания обратились в средство подавления мысли.

Просыпались лучшие силы русского общества от му­чительной летаргии мысли, а вместе с ними просыпалась и бурса. Юных отщепенцев не волновали, как волновали их отцов и старших братьев, имена и судьбы предтечей по сословию: Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева, Иннокентия Гизеля, Стефана Яворского, митрополита Платона. Иными идеалами была окрылена их молодость, другой путь избрали они себе, мечтая стать проповедни­ками света, апостолами новых идей, страстотерпцами гря­дущих событий. «Ничего в мире не может быть ограни­ченнее и бесчеловечнее, как оптовые суждения целых сословий по надписи, по нравственному каталогу, по глав­ному характеру цеха»[43]. Именно из этого сословия вышли Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Помялов­ский, А. И. Левитов, Ф. М. Решетников, Ф. Д. Нефедов, Г. З. Елисеев, М. А. Антонович и многие другие - поисти­не, имя им легион. Они-то и придали русской литературе совершенно новый и особенный характер. Все они прошли через жестокую школу бурсы, осваивая ее темную мудрость, но учились вне ее стен. Бурса давала им формаль­ные знания, учила писать, говорить, щедро набивала их головы самыми разнообразными сведениями. Всем этим знаниям бурсак должен был придать иной смысл, понять их истинное значение или же выбросить, как ненужный хлам. Многие из бурсаков сумели переосмыслить накоп­ленные сведения и сделать новые выводы, выходя на ши­рокую дорогу свободной мысли. Их тянуло к настоящим знаниям, освобожденным от схоластики, от казенно-религиозного истолкования. Выдрессированные на силло­гизмах и философской терминологии, они свободно овла­девали Фейербахом, кстати сказать, впервые переведен­ным на русский язык семинаристом, посвятившим свой перевод воспитанникам русских духовных академий и семинарий[44]. Они улавливали в философии Канта и Геге­ля знакомую им схоластику и пробовали читать француз­ских утопистов, примеряя их понятия к русской жизни.

30-40-е годы XIX века - мрачный период в истории русского просвещения. Но именно в это время сложились такие ученые, как В. Соловьев, Т. Грановский, А. Крюков, Н. Пирогов, Ф. Иноземцев, М. Остроградский, П. Чебышев, А. Бутлеров, Б. Якоби и ряд других. Не у всех хвати­ло мужества вытерпеть эту атмосферу. Некоторые стали казенными профессорами, вступив в сделку с совестью; иные приютились под сводами министерской канцелярии, как П. Редкин; другие рано сошли в могилу, как Т. Гра­новский. Но развитие новых идей сдержать трудно. На сме­ну измученным приходили молодые силы, находившие путь к распространению просвещения помимо универси­тетских аудиторий и гимназических классов. Школьное просвещение вырождалось, теряло доверие к себе.