"Рациональное объяснение действия" - читать интересную книгу автора (Девятко)

Иллюзии правящих российских "демократов" связаны либо с постулатом демократической имманентности мирового порядка, якобы целиком построенного на взаимном согласии, а не на "римской идее" внешнего контроля со стороны сверхдержав, либо с постулатом американоцентричного мира, контролируемого из единого центра.
На это можно возразить: мир достаточно разнороден, плюралистичен, чтобы не быть организованным по единому шаблону; мир слишком разнороден, чтобы рассчитывать на имманентное согласие, лишенное подпорок силового контроля.
Поэтому реальные альтернативы российской геополитики могут быть связаны либо с римской идеей сверхдержавы, организующей евразийское пространство согласно новому разделу сфер влияния между западным и восточным "Римом", либо с "романтической" геополитической концепцией "государственного одиночества" России в мире, не имеющем гарантий.
Первая концепция объективно является конвенциалистской и исходит из реальности супергосударственных систем в современном мире. Вторая - радикально номиналистической, не признающей других реальностей, кроме государственного суверенитета и государственного эгоизма.

4

Как и всякая политика, геополитика представляет собой форму диалога. Здесь речь идет не о монологической программе упрямого Робинзона, гнущего свою линию, а о пространстве разговора" где каждая новая реплика со стороны партнера модифицирует наше поведение в духе заранее не предопределенного ответа. Как пишет Х.Г. Гадамер, "разговор - это не два протекающих рядом друг с другом монолога. Нет, в разговоре возделывается общее поле говоримого". О чем же может идти "разговор" между участниками геополитического процесса в Евразии и за ее пределами?
Базовыми принципами геополитики являются не столько вариативные факторы, меняющиеся вместе с прогрессом, сколько некоторые инварианты, связанные со статусом государства в географическом измерении. Независимость коллективных субъектов (в том числе государственных) от географического пространства может возрастать в перспективе прогресса, но она никогда не становится полной: география - это тот тип наследственности, который можно облагораживать, но нельзя совсем изменить.
В чем может проявляться геополитическое самосознание России в качестве сверхдержавы, характеризующейся острым чувством ответственности за наследуемое в течение веков евразийское пространство? Здесь невозможно игнорировать глобальные геополитические модели, разработанные Макиндером, Спайкменом, Коэном и другими геополитиками. Речь идет" не об искусственных конструкциях, а о прояснении, актуализации в нашем сознании реальной геополитической дифференциации мира, с которой мы так сжились, что не замечаем ее, как часто не замечаем нашего тела, пока оно здорово.
Главная дихотомия, из которой исходят эти политологи, носит достаточно традиционный характер. Она связана с различием между морскими и континентальными державами. На глобальном уровне это означает деление мира на две полусферы: сухопутную и морскую. В контексте этого деления мира один регион выступает как имеющий ключевое значение - Евразия. Согласно геополитической теории, это - осевое пространство мира, хартленд.
Коренное различие между океанической сферой и евразийским хартлендом состоит в том, что первая является мозаичным, полицентричным пространством, тогда как второй образует монолит, представленный одной-двумя сверхдержавами. Не случайно главная забота держав атлантического "римленда" состояла в том, чтобы воспрепятствовать союзу двух стран хартленда - Германии и России. Иными словами, в глазах западных геополитиков угроза со стороны России связана с тем, что она является держателем евразийского монолита, масса которого во много раз превышает разрозненную массу океанических государств.
Ощущение этой асимметрии представляет собой основу геополитического понимания процессов новейшей истории, во многом альтернативного их цивилизационному пониманию. Так, например, три важнейших события истории XX века - возвышение США, их растущее вмешательство в европейские дела на стороне морских держав - вплоть до политики "единого атлантического пространства", наконец, интеграция стран Западной Европы - могут быть поняты в свете одной логики. Речь идет о том, чтобы наконец уравновесить слишком "легкую" западную часть Евразии с тяжестью восточного евразийского монолита. С другой стороны, западная геополитика состоит в том, чтобы, по возможности, раздробить этот монолит, сначала путем противопоставления России и Германии - ведущих держав хартленда, затем - отрыва Восточной Европы от России и, наконец, если представится возможность, то и дробления самой России - превращения ее в мозаичное пространство малых автономных государств и регионов. Эту логику можно понять, если не упускать из виду периодическое "написание" евразийского монолита над раздробленной Европой. Так было после 1812 года, так случилось и после 1945-го. Однако наглядность геополитических конструкций (глядя на карту, убеждаешься в физической "легковесности" Западной Европы по сравнению с хартлендом) может быть обманчивой. Трудность состоит в том, чтобы дать достоверный ответ на несколько важных вопросов.
Во-первых, о сущности и назначении евразийского монолита. Не повлечет ли за собой его разрушение такую нестабильность в Евразии, связанную с перманентными конфликтами множества безответственных этнократий, которая намного перевешивает неудобства, вызванные соседством слишком тяжелой (и, честно скажем, архаически организованной) государственной массы?
Во-вторых, является ли Россия главным или даже единственным носителем евразийского монолита, или, может быть, устранение России в этом качестве повлечет за собой появление других претендентов, способных повести себя значительно менее предсказуемо? Если Евразия - монолит по существу, то вряд ли корректно связывать бытие этого монолита с одной только Россией: евразийская сущность проявит себя и в иных формах, что доказано прошлым историческим опытом (в частности, татаро-монгольской мировой империей). Сегодня претендентом на эту роль на Западе может стать Германия, а на Востоке в скором времени Китай.
В-третьих, насколько взаимозависимы интеграционные процессы на Западе, в океаническом пространстве, и на Востоке, в континентально-евразийском? Не повлечет ли за собой дробление восточного пространства неожиданного и явно не входящего в намерения западных стратегов дробления атлантического пространства? Некоторые несомненные признаки такой зависимости сегодня уже наличествуют. Еще недавно, в конце 80-х, процесс европейской интеграции оценивался как идущий к благополучному итогу. Сегодня он явно застопорился и выглядит проблематичным в первую очередь по причине неясности перспектив государственной политики объединенной Германии, затем по причине неожиданно полученного нелегкого наследства в виде Восточной Европы, наконец, по причине возникновения крупного очага нестабильности на Балканах.
Кроме того, следует иметь в виду, что в политике действует логика вызова и ответа. С позиций цивилизационного оптимизма США и Западу в целом выгодно иметь в лице России демократическую страну - надежного партнера, союзника и соучастника в строительстве нового мирового порядка. С позиции геополитического пессимизма дело выглядит иначе. Мышление, ориентированное на "инварианты" истории и географии, готово усомниться в том, что народы и культуры меняются к лучшему. С этих позиций кажется более надежным не уповать на весьма проблематичную демократизацию России, а воспользоваться исключительно редким случаем и попытаться "дожать" бывшего противника, раздробив его пространство и тем самым уничтожив его в качестве великой державы.
Однако такая стратегия способна преподнести свои сюрпризы. Если стратегия партнерства и солидарности со стороны Запада повышает вероятность успешной модернизации и демократизации России, то стратегия конфронтации и дестабилизации, а говоря более прямо, расчленения России резко повышает вероятность активизации и мобилизации антизападных, авторитарно-восточных импульсов, наличествующих в ее традиции. Это крайне рискованно для самого Запада, если, конечно, не исходить из предположения, что поражение России окончательно и само ее существование как великой державы действительно подошло к концу. Но даже в этом случае глобальный риск для Запада не устраняется, но лишь меняет свою форму: привычный и потому лучше прогнозируемый вызов со стороны России как сверхдержавы сменяется вовсе не знакомым и не прогнозируемым вызовом со стороны пока что неизвестного наследника ее как держателя хартленда.

5

Россия, в свою очередь, не может игнорировать ни собственную геополитическую традицию, ни систему внешних ожиданий, обращенных к ней (негативно или позитивно) как держателю хартленда. Ей необходимо понять, что она не может по своему произволу перейти из разряда континентальных держав в разряд океанических. Здесь самые горячие намерения, касающиеся возвращения в Европу или послушного следования Америке, помочь не смогут. Пребывание в континентальном евразийском пространстве как неперерешаемая особенность российской судьбы накладывает свои ограничения на политический выбор и геополитическое творчество. У евразийского пространства есть своя геополитическая логика, которую невозможно игнорировать. В чем она конкретно заключается и в чем ее отличие от цивилизационной логики? Цивилизационная логика в современную эпоху может интерпретироваться как логика перехода от индустриального общества к постиндустриальному, с соответствующей сменой парадигм поведения, а заодно и снятием тех ограничений (ресурсных, территориальных, демографических и т. п.), которые ставила индустриальная эпоха. Геополитическая логика отражает столкновение старых, "инвариантных" факторов, связанных с топографией государства, с памятью веков, зафиксированной в политической истории и географии, и новых, вариативных. Реванш "инвариантов", что характерно для "понижительной" фазы кондратьевского Большого цикла, как раз и отражает специфику современного постмодернистского, постпрогрессистского сознания экологического, геополитического, этнологического.
В этой связи возникает одна важная методологическая проблема: определить, в какой мере процесс дезинтеграции постсоветского пространства является реакцией на явно устаревшую систему большевизма, а в какой - представляет реванш древних геополитических и социокультурных дифференциации, длительное время подавляемых и загоняемых вглубь?
А за ней стоят другие, историософские проблемы. Ритмика мировой истории пульсирует. В ней чередуются то интегративная фаза, связанная с механизмами становления единых надэтических пространств, то фаза дезинтеграции, связанная с активизацией старых и появлением новых форм социокультурной дифференциации, обособления, противопоставления. Я лично не сомневаюсь в том, что осевой идеей мировой истории является универсализм - логика становления общечеловеческой цивилизации. Но эта логика проявляется не в линейно-поступательном времени, а в цикличном. Поначалу вновь обретенные цивилизационные синтезы хорошо работают - раскрепощают человеческую энергию, стимулируют созидательные процессы, способствуют повышению уровня мотивации - обретению воодушевляющего смысла жизни. Затем постепенно эти синтезы ветшают, превращаются в оковы, тормозят и обессмысливают инициативу. Обнаруживаются, с одной стороны, их внутренняя исчерпанность, неспособность выполнять цивилизующие функции в соответствующей части ойкумены, а с другой - назревает потребность в более масшабных синтезах, с высоты которых прежние, несмотря на былой блеск и величие, уже осознаются как архаично-провинциальные. С этих позиций победа Рима над Грецией означала развертывание более масштабной синтезирующей системы, чем прежняя античная дихотомия "цивилизация - варварство", обрекающая на цивилизационное изгойство слишком большую часть уже успевшего исторически о себе заявить человечества. Поражение Рима, в свою очередь, означало, что на новом витке истории вновь стала ощущаться стеснительность того синтеза, который предложила миру эта цивилизация. Целостный мир вновь распался - в ожидании новых, более масштабных по объему и менее стеснительных для новых форм социальной инициативы синтезов. Всякая философия истории связана с ощущением присутствия "мирового разума" - метафорой, отражающей неискоренимую потребность человечества находить смысл в истории. История - это коллективное творчество, и энергия этого творчества во многом зависит от того, верят ли люди в смысл истории. Скрытую волю "мирового разума" можно попытаться открывать в законах - это, в общем, соответствует дореформационной теологической парадигме, санкционирующей католическую традицию катафатического ("позитивного") богословия. В рамках этой традиции работал и марксизм, пытавшийся открыть объективные законы истории и предугадать ее финал ("светлое будущее всего человечества"). Но к истории (как и к Богу) можно подойти с уважением ее неисповедимых тайн, что означает исследование традиции апофатического ("отрицательного") богословия. Эта традиция была подхвачена протестантизмом. Скрытую волю Бога, как и мирового исторического разума, протестанты предложили угадывать с помощью такого теста, как "удача". Применительно к историческому творчеству это следует понимать не столько прагматически, сколько мистически. В истории мы наблюдаем, как та или иная цивилизационная, государственная, социокультурная идея обнаруживает большой воодушевляющий потенциал, создает сильный тип мотивации, привлекает яркие умы и характеры. Следовательно, в этой идее проявляется воля "исторического разума" - того, что дает смысл социальному творчеству. Но проходит определенное время, и наблюдается обратное: идея ветшает, и теперь все связанные с нею, практически или генетически, деятели поражают незадачливостью своего политического поведения, мелкотравчатым характером своих "инициатив", бестолковостью и беспомощностью. Не это ли наблюдаем мы сегодня на примере нашей правящей политической элиты, вышедшей из коммунизма? Для многих ее представителей разрыв с обветшалой коммунистической идеей является вполне искренним. Но инверсионная логика "от противного" не есть настоящее творчество. Элита, достойная этого имени, способна к нетривиальным решениям, выходящим за рамки прежних оппозиций. Инверсионная логика, напротив, порождает явно стилизованные и превращенные формы поведения, поражающие своей неподлинностью.

6

Каковы же позиции и возможности различных групп постсоветской элиты в свете того геополитического вызова, который сегодня брошен России? В данном случае "элита" берется не в классическом культурном понимании - в смысле избранных и лучших, а в современном организационно-управленческом, отделяющем тех, кто принимает решения, от "молчаливого большинства". Мы при этом будем исходить из концепции плюрализма элит - различных оснований дифференциации слоя, монополизировавшего процесс принятия решений в нашей стране.
Первая из таких дифференциации относится к различию социокультурных доминант модернистской и постмодернистской эпох. С этой точки зрения в рамках политического спектра выделяются носители двух разных языковых стилей: технократического и гуманитаристского. Технократическая элита, доминанта которой соответствовала духу промышленных модернизаций, стремилась организовать всю общественную жизнь по законам "технической среды". Ленинский образ общества как единой фабрики, управляемой согласно принципу единоначалия, представлял собой радикализированный вариант технократического мифа модернистской эпохи. Советская история отмечена противоборством между технократами и идеологами, дающими чередование социокультурных фаз: идеологическая доминанта гражданской войны сменяется технократическим рационализмом 20-х; реванш идеократии, характерный для 30-50-х годов, сменяется новой технократической волной 60-70-х. Социокультурным итогом последнего из указанных периодов явилась технократическая переориентация компартии. Подавляющее большинство секретарей райкомов-горкомов-обкомов представляли "хозяйственники" - лица с высшим техническим образованием. Печально знаменитая программа "ускорения" - последнее формообразование коммунистического мифа накануне краха - была технократического происхождения. Банкротство технократической идеологии выразилось в полной беспомощности партийных технократов в политической борьбе конца 80-х - начала 90-х годов. Оппозиция - и демократическая, доминирующая в центре, и националистическая, давление которой особенно ощущалось на местах, - говорила языком политизированных гуманитариев. Это в целом соответствовало социокультурной доминанте постмодернизма, ознаменованной реваншем гуманитарного знания, критикой покорителей природы и истории, господством стиля ретро. Промышленная среда, в недавнем прошлом выступавшая с авангардных позиций, олицетворяющая "неукротимую поступь прогресса", теперь все чаще стала восприниматься как "индустриальное гетто", глухое к насущным потребностям новой эпохи. Промышленные гиганты, былой символ эффективности и рациональности, теперь выглядят мастодонтами ледникового периода истории, враждебные природе и культуре. Так произошло историческое банкротство технократической элиты, выразившееся в удручающей невыразительности, анемичности ее языка, невразумительности лозунгов, с которыми она продолжает обращаться к обществу. Сегодня эта элита политически представлена у нас директорским корпусом и следующей в его фарватере "техноструктурой" - многочисленными ИТР и "совслужащими". Именно эта элита сегодня остается преимущественным носителем идеи единого пространства СНГ, правда, придавая этой идее сугубо прагматический характер "хозяйственной целесообразности". Примечательно, что эти аргументы, заимствованные от старой экономико-центристской эпохи, несмотря на их сохраняющуюся прагматическую целесообразность, явно утрачивают убедительность и способность организовывать поле политического действия. Идея единого пространства СНГ сегодня выступает как технократическая идея со всеми вытекающими отсюда политическими и социокультурными изъянами.
Что же касается новой элиты "политических филологов", успешно эксплуатирующих тему поруганной национальной традиции, культуры, языка, то ее высокий политико-идеологический тонус, несомненно, связан с социокультурной доминантой эпохи постмодернизма. Словом, сегодня ей дано создавать электризующие тексты, заразительные в политическом отношении. Но если оценивать эту энергетику в свете насущных вопросов государственного бытия России, ее геополитического статуса, целостности и защищенности, то приходишь к неутешительным выводам.
В республиках СНГ политизированные филологи активно создают националистическую идеологию, работающую на разрыв некогда единого пространства. Наиболее яркий пример - идеологическая доминанта "филологов" Львовщины, поначалу оттеснивших "молчаливое большинство" промышленных регионов Левобережной Украины от "большой политики".
Что касается российской постмодернистской элиты, то она представлена двумя разновидностями: западнической, защищающей универсалии единых прав человека, и почвеннической, представленной ностальгическим гуманитаризмом культурологов, филологов, историков, краеведов. Обе они, к сожалению, не готовы по-сыновнему распорядиться историческим наследием великой державы. Политическая гуманитаристика западничества третирует это наследие как нечто безнадежно устаревшее и отмеченное первородным грехом "азиатчины". Политическая гуманитаристика почвенничества также не способна к формированию большого стиля евразийской государственной политики. Бердяев проникновенно различает рабскую этику обиды и свободную этику вины и ответственности. У наших "почвенников" сегодня возобладала психология обиды - на мир, на бывшие "братские социалистические страны", а главным образом на братские республики бывшего СССР. На этой психологии обиды основывается стиль запальчивого национал-патриотизма, с его сварливо-раздражительной лексикой, с его мелочной исторической бухгалтерией и поисками козлов отпущения. Это - явный признак вырождения, большого имперского стиля, стиля мудрой и великодушной силы, умеющей мыслить в долговременной перспективе.
Итак, дифференциация нашей политической элиты по социокультурному критерию не дала конструктивных результатов. Технократия настаивает на "большом пространстве", но "фабричный" образ большого пространства сегодня выглядит явно архаичным и маловдохновительным. Альтернатива политизированных гуманитариев в обеих ее разновидностях, западническом и почвенническом, ведет от большого пространства к национально-замкнутому. И та, и другая являются отступлением от большой цивилизационной идеи. "Демократы"-западники разрывают единое евразийское пространство, намереваясь выделить из него привилегированную часть, предназначаемую для вхождения в "Европейский дом", и отсечь остальное, обремененное грузом азиатской наследственности. Ясно, что все это - ревизия большой русской идеи в Евразии и цивилизационной идеи вообще. Русская идея в Евразии была связана с мессианизмом готовностью взять на себя груз ответственности за состояние этой части ойкумены, разделить бремя существования с дружественными народами, сообща строить будущее. "Демократическая" ревизия этой идеи выдает мещанскую психологию "разумного эгоизма", с которой в Евразии ничего добротного построить нельзя. Как сказал Н.А. Бердяев, "национальное государство - мещанское государство, оно может быть более спокойным и довольным. Империалистическое государство находится во власти таинственного исторического рока, который сулит ему и величие, и гибель...". Национальное государство "демократов" - это мещанское государство, основанное на идее сепаратного вхождения в обетованную землю. Это стало идеологической доминантой, прямо влияющей на государственную политику. Между тем мессианизм России в Евразии в значительной мере совпадал с мессианизмом Просвещения, верящего в необоримую силу цивилизационных универсалий. Нынешний наш демократический этноцентризм - стремление увязать ареал демократии с ареалом имеющих демократическое призвание этносов - можно расценить как ревизию цивилизационного экуменизма. Цивилизационная идеология базируется на уверенности в том, что конфессиональные, демографические, социокультурные барьеры и перегородки бессильны в конечном счете перед напором цивилизационного универсализма, что ценности (и соблазны) большой цивилизации сильнее всех разновидностей авторитарного протекционализма. Если такая уверенность исчезает, то это свидетельствует, что цивилизационная идея теряет своих адептов, которые незаметно для себя превращаются в партикуляристов и этноцентристов. Словом, западничество на нашей почве рождает сегодня новый этноцентризм, по видимости противоположный русофильскому, но сходящийся с ним в своем отрицании оптимистического просвещеннического экуменизма.

7

Вторая дифференциация элит связана с отделением этакратии от этнократии. Или, если сформулировать вопрос иначе, что является истинным мотивом сепаратизма: взыскующие авторитарной власти эксплуатируют идеологию национализма или национализм требует авторитарной власти для самореализации? С одной стороны, нет никакого сомнения, что в целом ряде случаев логика национализма скрывает логику производства власти. Партийная этика номенклатуры формировала людей, служащих не "местному населению", а партии и ее "ленинскому центральному комитету". Поэтому ее национальная "беспочвенность", а нередко и прямое отщепенство не оставляют сомнений. Это сказалось сегодня в процессе формирования компрадорской буржуазии, в большинстве своем вышедшей из рядов номенклатуры. У властвующей элиты, лишенной национальных корней, есть только две мощные мотивации: власть и богатство. А поскольку наш номенклатурный капитализм игнорирует принцип разделения экономической и политической власти и богатство по-прежнему выступает как функция власти, то расширенное воспроизводство власти стало главным смыслом жизни номенклатуры в постсоветский период. Отсюда - феномен "стилизованного национализма", проявившийся во внезапной метаморфозе бывших теоретиков и проводников "пролетарского интернационализма". Закон расширенного воспроизводства власти в пространстве Евразии может быть сформулирован так: чем больше независимых государств, тем больше число "ответственных постов", в том числе связанных с вожделенным статусом "первого лица".
Однако наряду с этой логикой производства власти в том же направлении дробления единого пространства действует и логика национального самоопределения. В основе ее лежит "недоразумение века": смешение самоопределения народов и самоопределения наций. "Народ - понятие географическое и включает каждого, кто живет внутри определенных государственных границ... Исходя из географического положения, процедура осуществления самоопределения будет точной и последовательной... Иной вопрос - самоопределение наций... возможность последовательного и систематического разрешения вопроса резко уменьшается. Все нации географически распределены неравномерно..." (Р. Осборн). Механическое перенесение некоторых западноевропейских принципов на почву неевропейских культур часто порождает монстров. Таким монстром стало и пересаженное на неевропейскую почву понятие национального суверенитета. Как справедливо замечает В. Цымбурский, синкретизм понятия нации в политической лексике Европы мешает европейцам проводить важнейшие дифференциации, касающиеся "суверенитета народа", "национального суверенитета" и "прав этноса". "Традиционное либеральное мышление никогда не хотело всерьез допустить, что в незападных обществах демократизация суверенитета способна выдвинуть на первый план совсем иные его социальные функции, чем в Западном Европе и Северной Америке, - вести не к конституциональному "народному суверенитету", а либо к этнократическому паттерну, либо к некоей форме чистой политократии, гражданской или военной".
Как доказывает В.В. Разуваев, в постсоветском регионе в пространстве действуют три типа субъектов: "государства, то есть бывшие союзные республики; признанные или не признанные "государственные объединения" и, наконец, этносы, не имеющие своей государственности, но стремящиеся к ее обретению..."
Логика суверенизации этносов ведет в никуда - к такому пространству, где какой-либо человеческой общности вообще не будет места.
Тем, кому пространство "империи" казалось слишком большим, предстоит изведать прелести разорванного и бесконечно сжимающегося пространства - до размеров, в которых могут задохнуться человеческая личность и культура.
При этом не достигается и вожделенная цель этнократий - действительный государственный суверенитет. Вне системы единого организованного пространства Евразии ни одно из государств СНГ не в состоянии отстоять свою целостность. Вызов Азербайджану со стороны Карабаха, Грузии - со стороны Абхазии, Молдове - со стороны Приднестровской республики, Таджикистану - со стороны фундаменталистов, список можно продолжать вплоть до полного перечисления всех республик СНГ, включая и Россию.
Да, и Россия бессильна перед демонами националистического сепаратизма, если в ее пространстве действует логика этнической суверенизации.
В ответ на этот вызов этнократические режимы вооружаются стратегией вытеснения некоренных этносов. "Выгнать" инородцев - и в пространстве стерильной этнической чистоты построить стройное здание государственности! Но здесь надо прямо сказать: в современном мире нет "чистых" этносов и чисто национальных культур. Человек XX века - гетерогенная личность, совмещающая в себе начала разных этносов, культур, цивилизаций. Такова природа этой личности, живущей в эпоху интенсивного межкультурного обмена и в значительной мере созданной им. Именно эта гетерогенность является источником динамики, образует основу критической способности суждения - той цивилизационной иронии, которая подрывает отжившие авторитарные структуры в экономике, в политике, в гражданских отношениях, в семье и школе.
Добиться этнической чистоты в этнически смешанном - по самой своей природе - мире - значит устроить неслыханный геноцид, где каждая новая "чистка" обнаружит свою недостаточность и потребует новой, еще более "основательной". Но тщетность этих усилий проявляется и в другом: путь к этнически чистому пространству означает все более головокружительный провал во времени. Например, стратегия вытеснения русских из Средней Азии и Казахстана грозит попятным движением от постиндустриального и индустриального общества к до-индустриальному - вплоть до первобытно-кочевнического. Но и русским этнократам не следует обольщаться: идея "чистой русскости" на территории РФ означала бы аналогичную инволюцию во времени. Дело в том, что динамика русской нации в Евразии с самого начала имела своим источником эту этническую социокультурную гетерогенность, сплавленную "идеей". Русские - не этнос в "естественном" смысле этого слова, а общность, объединяемая и организуемая "идеей". Не случайно, что крушение "идеи" - православной ли, коммунистической - угрожает расколом и разъединением этого суперэтноса.

8

Дилемма нынешнего переходного времени весьма жесткая. Вступят ли народы СНГ в XXI век с цивилизационным - мироустроительным и созидательным сознанием, или они войдут в него с агрессивно-комплексующим геополитическим сознанием, способным подорвать основы человеческого согласия в масштабах целой планеты.
Только организация единого открытого пространства в масштабе СНГ способна так перераспределить общественные функции, чтобы максимально высвободить энергии цивилизованного творчества от давления носителей агрессивного фундаментализма и милитаризма. А это невозможно без восстановления единства стран СНГ в рамках современной федерации.