"Рациональное объяснение действия" - читать интересную книгу автора (Девятко)
* * *
Искушение самочинной волей - важнейшая проблема, которую в полной мере учитывали классики европейской либеральней мысли. Скажу больше: значение и историческая правота либерализма всегда определялись не привлекательностью его моральных посылок, а реальной способностью нейтрализовать "новое варварство" как выплеск непродуктивного индивидуализма, направить автономную активность человека в социально конструктивное русло. Задачей либерализма стала, таким образом, не декларация свободы "индивида вообще", а защита свободы личностей, достигших определенного уровня развития, и доказавших (на основе выдвинутых либерализмом критериев) свой цивилизационный статус.
Вольтер, к примеру, был озабочен не только защитой прав просвещенной личности, но в не меньшей степени и проблемой нейтрализации разрушительного потенциала "непросвещенного варвара", способного смести любые "пространства личной свободы": "Атеист, бедный и свирепый, верящий в безнаказанность, будет дурак, если не убьет вас, чтобы присвоить ваши деньги. Чернь станет ордой разбойников"5. Для предотвращения такой перспективы либерализм был готов (во имя все тех же "приватных пространств личности"!) пойти на союз и с государством, и с религией ("если бы Бога не было, его следовало бы выдумать").
Как известно, Вольтер был противником и широкой демократии, называл Ж.- Ж. Руссо "вольнодумцем с большой дороги" (именно за невнимание к "качеству" тех индивидов, которых тот призывал на арену истории), полагал, что "на чернь надо надевать намордник, как на медведей", и не желал "иметь чернь ни сторонником, ни противником": "Мы легион доблестных рыцарей, защитников правды, которые допускают в свою среду только хорошо воспитанных людей"6.
Либерализм, как видим, никогда не устранялся от решения главного вопроса всей политической мысли - "как не допустить варвара в политику?". Закономерна в связи с этим общая консервативная тональность классического либерального умонастроения, хорошо выраженная Монтескье: "Во времена невежества люди не ведают сомнений, даже когда творят величайшее зло, а в эпоху просвещения они трепещут даже при совершении величайшего блага. Они чувствуют старое зло, видят средства к его исправлению, но вместе с тем видят и новое зло, проистекающее из этого исправления. Они сохраняют дурное из боязни худшего и довольствуются существующим благом, если сомневаются в возможности лучшего"7. Псевдолиберальный, не ведающий сомнений ("иного не дано!") активизм, раздувающий антисоциальные вожделения индивида, Монтескье считал показателем предельного "невежества".
В данном общеевропейском контексте становится очевидным, что русский либерализм не имел, да и не мог иметь каких-либо особых отличий от либерализма западного. Пушкин, Чичерин или Струве - это и есть либералы в классическом смысле, ибо они дают ответ прежде всего на главные вопросы - "как защитить социальность от варварства?", "как не допустить варвара в политику?", а потом уже внутри этого общесоциологического императива заявляют о приоритете прав и свобод личности и необходимости их расширения и защиты. Ибо, повторяю, главная интенция подлинного либерала заключается не в стремлении любой ценой "отщепиться" от государства, общины и пр. (недаром слово "отщепенчество" имеет концептуальный и при этом сугубо негативный смысл в либерализме, к примеру, П. Струве), а в попытке сохранить и укрепить автономные пространства творящей (понимая под этим словом широкую сферу "продуктивной" человеческой деятельности) личности.
Отечественный либерализм вообще крайне прагматичен и свободен от морализаторства. Он, конечно, еще более консервативен, чем либерализм западный: лишенный западных "цивилизационных тылов" (традиций античного права, рыцарского кодекса чести, форм сословной автономии и пр.), развиваясь в России, как в "пространстве повышенного исторического риска"8, он менее, чем где-либо еще, мог позволить себе радикализм, способный привести не к гражданскому обществу, а к бунту. Отсюда же проистекают и слабости отечественного либерализма, его "зажатость" между охранительством и нигилизмом, его высокая степень зависимости от патронажа коммунальных форм (государства, общины), а когда приходит время действовать - регулярный проигрыш революционно-радикальным партиям.
В русской мысли давно проведено разграничение между двумя типами индивидуализма, выраженными соответственно категориями "свободы" и "воли". Свобода - конструктивна и социальна, воля - деструктивна и асоциальна. Кстати, примерно таким же образом ставил вопрос и Монтескье, различая понятия "свобода" и "независимость": "Необходимо уяснить себе, что такое свобода и что такое независимость. Свобода есть право делать все, что дозволено законами. Если бы гражданин мог делать то, что этими законами запрещается, то у него не было бы свободы, так как то же самое могли бы делать и прочие граждане". "Страна свободы", согласно Монтескье, - Англия. Страна, где царствует "независимость индивидов", - Польша, в которой "цель законов" суть "независимость каждого отдельного лица и вытекающее отсюда угнетение всех"9. Кстати, именно реализации в России "польского варианта" как воплощенной формы "дурного синтеза" Запада и Востока особенно опасались и русские мыслители.
"Германский аристократизм и рыцарство, - писал Н.Я. Данилевский, - исказив славянский демократизм, произвели шляхетство; европейская же наука и искусство, несмотря на долговременное влияние, не принялись на польской почве так, чтобы поставить Польшу в числе самобытных деятелей в этом отношении... Дух русского народа... одержал победу над изменившей народным славянским началам польской шляхтою, хотевшей принудить и русский народ к той же измене"10. Думается, что и Данилевский, и другие русские "самобытники" вовсе не были такими активными антилибералами, как их иногда представляют; они были скорее бескомпромиссными противниками имитации либерального решения, развенчивали претензии псевдолибералов на решение проблемы, которую те не в силах были решить. Точно так же "самобытники" в России почти никогда не отрицали Запад как таковой; они отвергали "псевдо-Запад в России", русское обезьянничанье с Запада.
Конкретные проявления русского либерализма многообразны, но в основе их лежит одна и та же проблема: как избежать социального хаоса и защитить при этом автономию человеческой личности? Отсюда - порой неожиданные союзнические отношения либеральных мыслителей с силами, которые, по их мнению, способны гарантировать защиту индивидуальных прав и свобод. Поэтому я не могу, например, отлучить от русской либеральной традиции ранних славянофилов с их убеждением, что община парализует лишь "варварскую", "звериную", "непродуктивную" ипостась индивида и, напротив, способствует реализации ее творящей человеческой ипостаси. Становятся более понятными в этом контексте и идеи "либералов-государственников" типа Б. Чичерина или П. Струве о том, что только сильное правительство способно охранить частные права и свободы; расчет же на "общество" ненадежен, ибо в России оно склонно к антигосударственному отщепенчеству, возбуждению "низменных инстинктов масс" и провоцированию общественного беспорядка.
Сильный консерватизм русских мыслителей, однако, не мешал им снова и снова ставить вопрос, способен ли русский человек принять либеральный порядок и самостоятельно, без государственной опеки, противостоять хаосу и социальному разложению. Задает этот вопрос и Пушкин в "Медном всаднике". Ответ, правда, неутешителен: "индивид не готов". Прав Г. Федотов, утверждающий в своей статье "Певец империи и свободы", что в поэме не два основных персонажа, а три - Всадник, Евгений и... стихия разбушевавшейся Невы. Пушкин не случайно сравнивает последнюю со "зверем" и "варваром": "Нева вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь/ И вдруг, как зверь остервенясь,/ На город кинулась..."; "Осада! приступ! злые волны,/ Как воры, лезут в окна" и т.п. Кто в силах обуздать хаос: Государство или Личность? Рисуя образ Медного Всадника, усмирителя варварской стихии, Пушкин как бы подтверждает историческую правоту Империи Петра Великого, петербургской цивилизации, сумевшей сдержать не только возмущение сил природы, но и социальный "бунт бессмысленный и беспощадный". Интересны, между тем, последующие метаморфозы, произошедшие с "Всадником" в русской литературе: если у Пушкина это "Укротитель Зверя" (конь под императором, поднятый им "на дыбы над бездной", - это ведь и есть Россия), то в "Петербурге" Андрея Белого "Всадник" - символ деградировавшей Империи, который, "уздой железной" сдерживая и парализуя "Общество", сам и становится главным источником варваризации11.
Русский либерализм получил в начале века реальный шанс выступить в качестве главного гаранта социального порядка. Однако либеральная альтернатива качанию "русского маятника" между хаосом и деспотизмом оказалась снова несостоятельной. И не только потому, что личность в России (как полагают многие, причисляющие себя к либералам) не смогла в очередной раз вырваться из сословных или общинных пут, блокирующих всякую индивидуальную автономию, - это лишь одна сторона медали. Другая ее сторона, на которую сегодняшние либералы стараются меньше обращать внимание, демонстрирует, что большевистская революция была прежде всего апофеозом распределительного хаоса, где главным действующим лицом выступил разнуздавшийся и лишенный нравственных стабилизаторов индивид. А. Изгоев (как и другие авторы знаменитого сборника 1918 г. "Из глубины") точно заметил, что "русский большевизм" явился учением не столько коллективистским, сколько индивидуалистическим: "Никогда в обществе социальные связи не были столь слабы, столь надорваны, как во времена официального царства социализма. Человек человеку волк - вот основной девиз этих страшных дней. Сотрудничество и общность были лишь во время преступления. После него, при дележе добычи каждый думал лишь о себе, сталкивая с дороги более слабого или неопытного. Стадо волков, вырывающих друг у друга добычу... И все декламации о социализме, о пролетарской солидарности, о пролетарской дисциплине, о совместной работе на общее благо - все эти сантиментальные разговоры являлись лишь аккомпанементом к сценам первобытного каннибализма"12.
Беда русского либерализма того времени состояла в том, что он в очередной раз не смог противопоставить разнуздавшейся русской "воле" творческую и ответственную "свободу". Последующая тоталитарная регламентация (это очень важно понять именно сегодня) явилась лишь компенсацией за еще большую трагедию - трагедию социального распада и революционаристско-нигилистического самоуничтожения России, утратившей (говоря словами С. Франка) "инстинкт национального самосохранения". Тоталитаризм лишь стал репрессивной формой упорядочивания социальности, мимикрирующей под традиционалистскую органику, но, конечно же, ею не являющейся. Если позволить себе аналогию, то в России либеральный "вариант Локка" проиграл симбиотическому "варианту Филмера-Гоббса" - неотрадиционалистскому полусакральному Левиафану. И в первую очередь либерально понимаемая демократия уступила тоталитаризму в способности обеспечить социальный порядок, парализовать деструктивный разгул индивидуального своеволия.
Сегодня Россия снова находится перед выбором. Хочется надеяться, что на этот раз, когда все иные варианты социального упорядочивания кажутся "отработанными", Россия окажется готовой к реализации закономерного и - одновременно - вынужденного либерального проекта. Главный враг на этом пути не пресловутая "русско-советская тяга к коммунальное", а радикальный псевдолиберализм, нечувствительный к главной цивилизационной (в т.ч. и либеральной) проблематике "недопущения варварства в социальность".
В заключение хочу напомнить слова Ф. Степуна о том, что причина поражения русской буржуазно-либеральной революции начала века (а перевод социального порядка на либеральные основания был бы действительно великой революцией) состояла в "отсутствии во всех нас, ее творцах и деятелях, духа творческой созидательности и законопослушной деловитости". Отсюда совет последователям; "немного больше европейской выдержки, европейского чувства возможного"13. Эти слова заставляют снова припомнить вечную либерально-консервативную истину, особо значимую в России: свобода, как и культура, никогда и никому не гарантирована. А несвобода поджидает людей иногда и в обличье особенно тонкого искусителя - "бескомпромиссного борца за свободу".
Примечания
1 Локк Д. Сочинения в трех томах. М., 1985-1988. Т. 3. С. 141.
2 См. подробнее: Кара-Мурза А.А. Непродуктивная индивидность и продуктивная корпоративность // Народы Азии и Африки. 1990. № 4; Кара-Мурза А.А. Африка: цивилизация и современность // МЭ и МО. 1992. № 1-2.
3 Платон. Сочинения, М., 1972. Т. 3. Ч. 1. С. 180.
5 Voltaire. Oeuvres Completes. P., 1877-1885. Vol. 21. P. 573.
6 Voltaire. Correspondance. Vol. LХХХ, № 16442.Р. 168.Vol.LIX, № 123. P. 193.
7 Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955. С. 160.
8 См. об этом мое выступление на "круглом столе" журнала "Вопросы философии", 1994, №5.
9 Монтескье Ш. Указ. соч. С. 288-289.
10 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 126, 264.
11 Подробнее об этом см.: Кара-Мурза А.А, Поляков Л.В. Реформатор, Русские о Петре 1. Опыт аналитической антологии. Иваново, 1994. С. 290-292.
12 Изгоев А. Социализм, культура и большевизм / Вехи. Из глубины. М., 1991.С. 386, 369.
13 Степун Ф. Мысли о России // Новый мир. 1991. № 6. С. 220.
Опубликовано: Знамя. № 6. С. 149-160.
А.С. Панарин
ВЫЗОВ
(ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЙ ПЕССИМИЗМ ПРОТИВ
ЦИВИЛИЗАЦИОННОГО ОПТИМИЗМА)
1
Девяностые годы отмечены резкой сменой вех, касающейся культурно-исторического самосознания народов России, Европы, а может быть, и всего мира.
Совсем недавно "постсоветское" обществоведение праздновало освобождение от формационной догматики в пользу цивилизационного подхода.
Во-первых, это означало обращение на новой основе к христианскому универсализму, к идее единого человечества, в котором "нет ни эллина, ни иудея", что предвещало и практическое возвращение страны в лоно единой мировой цивилизации.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |