"Рациональное объяснение действия" - читать интересную книгу автора (Девятко)
Принцип субстанциальности. Пожалуй, нет ничего более трудного для сознания, прошедшего марксистскую выучку, чем понятие неотчуждаемых прав человека. Дело в том, что это понятие не является социологическим. Если человек - совокупность общественных отношений, то прав у него ровно столько, сколько общество может и желает ему предоставить; и самое главное с марксистской точки зрения, что эти права обусловлены его классовой принадлежностью (максимум прав у представителей господствующих классов при фактическом бесправии эксплуатируемых). Но что же тогда означает статья I Всеобщей Декларации прав человека: "Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах"?
Дистанцирование от эмпирической реальности, наблюдаемой в большинстве стран мира, несомненно, но можно ли такое дистанцирование объяснить утопическим благодушием "абстрактного гуманизма"? Мировое сообщество придало Декларации нормативный статус, сформулировав минимальные стандарты в этой области и обязав государства-участников хельсинского процесса привести внутреннее законодательство в соответствие с ними. Иными словами, здесь заявляет о себе критическая способность политологического суждения, трансцендирующая социологическую реальность, связующая свои нормы не с нею, а с природой человека, обладающего свободой и достоинством.
Отвергая всеядность истории, приемлющей любые режимы ("все действительное разумно"), политическая антропология выделяет среди них нормальные и отклоняющиеся (нарушающие основные права человека). Так, право, свобода слова укрепляют демократический режим, но действуют губительно на авторитарные и тоталитарные режимы. Как показывает опыт Венгрии 1956 г., Чехословакии 1968 г., наконец, недавние события в странах Восточной Европы, они не выдерживают и нескольких месяцев гласности, начиная рассыпаться.
Не меньшую проблему для чисто социологического подхода представляет понятие правового государства, т.е. государства, подчиненного праву. С позиций, привычных нашей догматике, это нонсенс: право есть возведенная в закон воля господствующего класса, а государство есть средство, принуждающее всех (прежде всего угнетенные классы) соблюдать эту волю. Но действительный смысл правового государства состоит, скорее, в противоположном: акцент делается не на подчинение граждан государственной воле, а на равное подчинение всех, в том числе государства, закону.
Возникает вопрос: что образует содержательную сторону закона? Опять встает проблема соотношения социологического и антропологического. Дело в том, что в основном законе содержатся положения, находящиеся вне досягаемости воли парламентского большинства или даже плебисцитарно выраженной воли народа: "Известные принципы, формулируемые в конституции (это относится прежде всего к основным правам человека, ныне находящимся под защитой соответствующих международных деклараций), принимаются в качестве неперерешаемых: ни в парламентском, ни в плебисцитарном порядке"3.
Итак, суверенитет власти, в том числе и самой демократической, не может быть абсолютным: его границы заложены в человеческом измерении политики. Речь идет о человеке как субстанциальном начале, неподвластном ни обществу в наличном его виде, ни историческому прогрессу вообще. На последнем стоит остановиться особо. Прометеева воля к преобразованиям, воодушевляющая человека новоевропейского, типа, основывалась на определенной картине мира и только в ее рамках выглядит обоснованной и разумной. Безграничность этой воли основывалась на следующих презумпциях: бесконечности (безграничности) природы и ее ресурсов, обратимости процессов (что означало отсутствие уникальности ситуации, событии и объектов - их бесконечную тиражируемость), простоты (линейной зависимости между прошлым и будущим, что обеспечивает тотальную исчисляемость, предсказуемость).
Тоталитарная традиция, начиная от Мора и Кампанеллы до современных адептов "нового общества" и "нового человека", строится на этих презумпциях. Для понимания тоталитаризма важны не только такие понятия, как несвобода, подавление, ограничение; не менее важно и отсутствие ограничений.
Достоевский прекрасно показал это: "Если Бога нет, все дозволено". Главный соблазн тоталитаризма связан с незаметной подменой эмансипации человека эмансипацией власти - освобождением ее от сдерживающих начал, норм. Еще в 20-х годах мотив радикального эмансипаторства как будто довлеет в советской культуре. Свобода человека смешивается со смертью Бога, с помещением "строителя нового мира" в механическую пустоту Вселенной, где все можно поменять и переставить местами.
Отсутствие границ, тайн воспринималось как празднество революционного духа: "Твори, выдумывай, пробуй". Главной антитезой такого типа сознания стала антитеза субстанционализма - функционализма. Признание нерушимых субстанциональных начал как в окружающей природе, так и в самом человеке означало ограничение прометеевых амбиций власти, строящей новый мир. Субстанциализм означал, что функционально-организационный подход к миру и человеку не является единственно возможным, что в качестве нередуцируемой дополнительности существует и другой подход, признающий окончательность (неперерешаемость) некоторых оснований, начал. Но власть проповедовала идею абсолютного служения прогрессу (т.е. самой себе), любые начала низводила до функции.
Все, что сохраняло неслужебный статус автономного и самоценного, рассматривалось как зло. Была объявлена война памяти как ресурсу, фиксирующему наследие: искоренение национальной истории, традиций, истребление их носителей - историков, этнографов, краеведов; борьба с генетикой: признание генетического кода воспринималось как злонамеренный вызов преобразователям природы.
Борьба с "буквой закона", правовыми конституционными началами, уничтожение независимой судебной власти также могут быть оценены в контексте самоутверждения ничем не связанной "преобразующей воли".
Представляется важным сориентировать наше политическое сознание, политическую теорию в духе антропологического субстанциализма. Перед обществом, высвобождающимся из тисков тоталитаризма, возникает почти непреодолимый соблазн трактовать демократию как снятие ограничений. Но демократические права связаны с признанием нерушимости определенных принципов, границ - преодолением социологического функционализма в пользу самоценности, субстанциальности человека. Сегодняшняя демократическая воля в одном существенном пункте напоминает тоталитарную государственную волю: она еще не связана законами, да и сами законы понимает в духе "неограниченного суверенитета" большинства. Между тем один из основателей либерализма Констан писал, что "есть вещи, в отношении которых законодатель не имеет права законодательствовать, и... есть волеизъявления, идти на которые ни народ, ни его доверенные лица не вправе"4.
В переходные ("перестроечные") периоды, как никогда, остро сталкиваются две парадигмы политического мышления: социологическая и антропологическая. Первая ориентирует процесс государственного строительства функционалистски - на учет новых назревших потребностей общества, государственных интересов и т.п. Вторая означает строительство согласно незыблемым принципам, соответствующим "природе человека" (незыблемая собственность, незыблемые права, свободы и т.п.). Именно так строили республику отцы-основатели Соединенных Штатов Америки. Не случайно конституция, которую они приняли 200 лет назад, служит до сих пор. Характерной особенностью такого подхода является то, что он фиксирует не возможности, а границы (все, что не запрещено, позволено). Границы же в свою очередь носят субстанциальный характер: в основе их лежит не изменчивая государственная польза, а неизменные принципы бытия человека в мире в качестве автономного, неподопечного, самодеятельного.
В таком обществе деятельность институтов постоянно тестируется по критерию соответствия индивидуальному благу, что конкретизируется как воля избирателя, воля потребителя. В обществе законодательно запрещено все то, что грозит подменой антропологической реальности социологическими химерами вроде "общего блага", "общей воли", "общего интереса" и т.п.
Опыт свидетельствует, что оба важнейших механизма современного цивилизованного общества - рынок и парламентская демократия - основаны на безусловном доверии к обыденному сознанию рядового гражданина. Возьмем экономику и сравним два противоположных способа ее регуляции - "госплановский" и рыночный. Система Госплана была представлена десятками тысяч профессионалов, вооруженных специальными знаниями, многолетним опытом и великим учением. Их задача - определить на основе рафинированного анализа "оптимальные" отраслевые и межотраслевые пропорции, обеспечить те планомерность и пропорциональность развития, которые признаны одним из главных экономических законов социализма. А что является законом рынка? Рынок требует безусловного подчинения производителя воле потребителя - той самой прихотливой, изменчивой, внутренне не согласованной воле, которая представлена несметным количеством разнообразных покупателей и заказчиков, большинство из которых понятия не имеют о великих экономических законах, оптимальных народнохозяйственных пропорциях.
И, однако, как показывает опыт, именно эта "слепая" воля неорганизованных масс потребителей, эта "невидимая рука" рынка содержит в себе несравненно больший экономический смысл, чем всевидящий Госплан. Реальный общественный продукт - это продукт, затребованный потребителем. Реальные деньги - это деньги, добровольно уплаченные потребителем на свободном рынке товаров и услуг. Остальные "товары" и "деньги" ни деньгами, и товарами не являются.
В политической области мировой опыт также сталкивает две противоположные модели: одна основана (в идеале!) на суверенитете рядового избирателя, который решает, какой именно партии на основе какой программы управлять страной. Другая исходит из существования "вечного авангарда", который, опираясь на великое учение, прозревает будущее, знает "смысл истории", и тем самым и высшие, истинные интересы народа.
Только вернув обществу человеческое измерение, а индивиду статус конечной инстанции, определяющей, чему быть и чему не быть в нем, можно прекратить производство ради производства в экономике и власть ради власти в политике. Антитрестовское законодательство, как и меры, предотвращающие посягательства на свободное волеизъявление избирателей, могут быть расценены как профилактика, направленная против мнимых сущностей постчеловеческого мира.
Принцип свободы. В рамках социологической парадигмы основной исследовательской и методологической проблемой выступает выявление механизмов влияния общества на личность. Социологический разум не найдет успокоения до тех пор, пока от индивида не останется ничего, кроме социально-представительских функций;
пока он не предстанет в качестве репрезентации объективной экономической необходимости, классового интереса, социального заказа и т.п.
Антропологический подход ставит перед собой прямо противоположную задачу - представить индивида как носителя иначе возможного, объективно не предопределенного, альтернативного. Индивид не только представляет, но и противопоставляет; через его волю, фантазию, воображение, упрямство в порядок бытия вклинивается стохастический момент вариативности, свободы.
В основании проблемы гуманитарного видения мира-видения, при котором человек преодолевает надстроечно-репрезентативную ограниченность, обретает вес онтологически значимого фактора, - лежит проблема статуса самой духовности. Проблема Человека изоморфна проблеме Духовного начала: искушения сциентизма, технологизма, детерминизма неизбежно затрагивали статус того и другого.
Начиная с XX в. люмпенизированные массы населения, выбитые из колеи индустриализацией, все чаще примеряли на себя механико-объектный способ существования. Вероятно, он более соответствовал взыскуемому принципу "демократии равенства". В этом пункте произошло соединение механико-детерминистской доктрины старого рационализма с движением социального равенства. Дело в том, что мир равенства - это линейный мир, лишенный тайны, качественной прерывности, здесь, как в застенке Оруэлла, не бывает тени - один всепроникающий хирургический свет. Диалог с идеологией равенства становится содержательным, когда имеешь дело не с ее вульгарно-гедонистическими, перераспределительными проявлениями, но с респектабельными вроде трудовой теории стоимости и прибавочной стоимости. Вспомним, чего не мог простить Сальери Моцарту. Сальери не сторонник преждевременной коммунистической уравнительности; он, скорее, близок социалистическому требованию "вознаграждения по труду", готов легитимировать неравенство - в той мере, в какой оно обусловлено неодинаковостью трудового вклада. Феномен Моцарта потрясает вселенную Сальери тем, что вносит в нее чудо гения, нарушающего принцип механического соответствия между трудовым вкладом и полученным результатом. Сальери, словно марксистский политэконом, сводит в целях единства измерения сложный труд к простому. "Ремесло поставил я подножием искусству, я сделался ремесленник... звуки умертвив, Музыку я разъял, как труп"5. И что же? Вместо рациональной предсказуемости он имеет перед собой оскорбительное для теории чудо. "О небо! Где же правота, когда священный дар, когда бессмертный гений - не в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений послан - а озаряет голову безумца, гуляки праздного?..."6
Преступление Сальери сродни преступлению уравнительного левого радикализма, закончившего тоталитаризмом. Сначала левый радикализм требовал равенства стартовых условий, полагая, что этого достаточно для установления социального равенства. Когда же обнаруживается, что и в равных условиях разные люди получают неодинаковые результаты, поборники равенства требуют обезличить уже не обстоятельства, а самого человека. Так логика равенства влечет смерть человека. Начав с искоренения исторического наследия как повинного в неравенстве стартовых условий, поборники равенства заканчивают искоренением свободы творчества. Богатство, благополучие, свобода, сама жизнь трактуются в духе "закона сохранения энергии" - как игра с нулевой суммой: приобретения одного автоматически означают вычет у другого. Таков закон механического мира, таков и закон прибавочной стоимости, действие которого обещало доведенную до предела поляризацию богатства и нищеты...
Она преодолевает последние бастионы социологического натурализма всюду, в частности в экономике, демонстрируя, что основным богатством общества является творческая свобода человека. Рабы тоталитарных режимов, не покладая рук, делали муравьиную работу, но воздвигнутые ими монументы - каналы и дамбы, БАМы и повороты рек - находятся по ту сторону и мира Богатства, и мира Красоты.
Мы уже говорили, что производство в постчеловеческом мире не имеет социального адреса: его продукция вращается в кругу производства ради производства. Но оно и не персонифицировано в форме человеческого замысла: поистине это мир "объективных", вещных законов.
С чего начинается антропологический подход в политике? С искусства давать "объективно возникающим проблемам" имена, идентифицировать их путем соотнесения с социальным субъектом, судьбу и статус которого они затрагивают. В теории организации давно доказано, что проблема не решается до тех пор, пока она анонимна - не представлена "группой давления", способной влиять на принимаемые решения. Чем больше в гражданском обществе автономно действующих субъектов, тем больший круг проблем оно способно охватить своим вниманием, тем успешнее развеществляется мир, обретая человеческое лицо.
С этим, в частности, связан современный бум мелкого предпринимательства. Речь идет о бесконечном множестве альтернативных экономических проектов, которые выдвигают венчурные формы, осваивая новые рынки, ресурсы, технологии. Как пишет Басетти, "в стране, которая всегда была бедна природными ресурсами, общество сумело произвести в изобилии один продукт - предпринимательство, который с течением лет стал фундаментальным ресурсом..."7.
Моносубъектный характер тоталитарных обществ, где все решения принимаются центральной властью, порождает особого рода дальтонизм: огромное множество проблем, затрагивающих повседневную жизнь, не замечается, остается бесхозным. В этом контексте ясно: политологический анализ противоположен "материалистической теории общества": если последняя имеет целью развенчать претензии субъектности указанием на лежащую в основе "объективную необходимость", то первый, напротив, дезавуирует объективистскую бесхозность, открывая субъекта - потенциального носителя новых решений.
Наша административно-командная система 70 лет билась над проблемой: как сделать систему предписаний полной и всеохватывающей - такой, которая бы сделала работу миллионов чисто исполнительской, претворяющей в жизнь верховные замыслы. Она озабочивалась уменьшением риска от человеческого присутствия в мире, заменой субъекта соответствующим "механизмом". В результате нарастал хаос: бесконечный мир не укладывался в конечную систему предписаний. Принцип самодеятельного гражданского общества реализуется посредством другой, партнерско-субъектной стратегии - через поиски свободного "другого", способного осуществить деятельность, которая почему-либо не дается "мне".
Переход от жестких социальных технологий к мягким, "человекоразмерным" есть переход от властной моносубъектности, в огромных масштабах тиражирующей решения одного типа, к полисубъективному обществу, приспособляющему свои решения к многообразной и изменчивой человеческой повседневности.
Примечания
1 Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 36-37.
2 Франки В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 115.
3 Соловьев Э.Ю. Личность и право // Вопросы философии. 1989. № 8. С. 88.
4 Constant В. Oeuvres. P., 1967. P. 1108.
5 Пушкин А.С. Соч. в 3 т. Т. 2. М., 1986. С. 442.
6 Там же. С. 443.
7 Басетти П. Плюрализм в экономике и развитие общества // Мировая экономика и международные отношения. 1990. № 12. С. 90.
Г.С. Батыгин
ТЕОРИЯ
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |