"Естественный отбор" - читать интересную книгу автора (Красавин Дмитрий)

Глава 5 «Старец Пантелеймон»

Утром следующего дня М. В. повел нас в монастырь, знакомить со старцем. По дороге он рассказал о некоторых других формах благотворительности, получивших распространение в Мелешках и о сотрудничестве в этом деле с немецкими партнерами. Так акционерное общество Николая Буксгевдена уже второй раз проводит в школах среди учащихся старших классов олимпиады по выявлению особо одаренных школьников. Победители олимпиад направляются на учебу в различные высшие учебные заведения. Двое студентов уже обучаются в Гамбурге, и немецкие партнеры взяли на себя не тоько оплату за их обучение, но и выплачивают им небольшую стипендию. Кроме того они выделили городу в качестве безвозмездной помощи 50 тысяч немецких марок для строительства в районе Немецкой слободы лютеранской церкви. В местной газете по этому поводу было опубликовано обращение к жителям Мелешек игумена Югской обители отца Дорофея с призывом поддержать пожертвованиями благое начинание немцев. Правда, нашлись отдельные злопыхатели, которые обвинили игумена в измене православию (то монастырские деньги Дому трудолюбия отдал, то призывает прихожан жертвовать на строительство лютеранской церкви, в то время, как в самом монастыре еще не закончены восстановительные работы). Но вслед за обращением игумена, газета опубликовала пространное интервью со старцем Пантелеймоном, из которого было видно, что старец целиком и полностью поддерживает идею строительства кирхи, напоминая горожанам принципы экуменического движения и Евангельские заповеди. А для тех, кто привык мыслить категориями «выгодно — не выгодно», особо подчеркнул, что благосостояние горожан целиком и полностью зависит от взаимовыгодных, доверительных отношений с немецкими партнерами, которые, будучи лютеранами, первыми не погнушались протянуть нам, православным, руку помощи.

Так разговор снова вернулся к личности этого, уже легендарного для Мелешков, старца. И в преддверии запланированной встречи, мы попросили М. В. несколько подробнее рассказать о нем.

История жизни старца Пантелеймона оказалась не менее удивительной, чем все происходящее вокруг нас в этом городе. Никто из горожан не мог точно сказать, где и как жил старец, а тогда еще просто благочестивый человек по прозвищу Блаженный, до своего появления в монастыре. По версии одних знатоков, он много-много лет провел в лесах, отшельником. По версии других, он родился и жил в Мелешках, ничем особым от сверстников не отличался, но однажды встретился ему на берегу озера ангел Господень и позвал проповедовать Евангелие словом и делом в сердцах заблудших мелешкинских жителей. То ли от того ангела, то ли от Бога, но получил он точное знание, что скоро в стране настанут такие времена, когда все поруганные за годы безверия монастыри государство вернет церкви православной. Значит, пора и Югский монастырь приготовлять к возвращению монахов. Следуя заповедям Господним, он лет пятнадцать назад, выпросив у властей разрешения поселиться в одной из келий монастыря (как бы получив ведомственное жилье) и оформившись тут же дворником, принялся за работу. С самого раннего утра, когда все жители еще спали, он подметал территорию вокруг домов, стоящих на месте старой Надвратной церкви, и дорогу, которая вела от этих домов через монастырь к пролому в южной части монастырской стены, а потом весь день занимался ремонтом бесхозных келий, хозяйственных построек, дорожек между ними. Цемент, краски, олифу — все за свой счет покупал. Входы в Троицкий собор он заколотил досками, чтобы ребятишки не могли пролезть вовнутрь и набезобразничать.

Никто не помнит его настоящего имени, а Блаженным прозвали от того, что никому от него в городе никаких обид не было, а кто его обидит, он всякого прощал. Чудно это для людей было. Первое время подростки ему любили досаждать — то слово какое матерное по свежей краске нацарапают, то камни, только что в стены вмурованные, обратно, покуда цемент еще не схватился, вытащат, да откатят куда подальше. Он никогда их не ругал. Терпеливо, молча переделывал все заново. Случалось, что и несколько раз. Не упрекал никого. Нравоучений не читал. Но подростки — народ любопытный, сами стали приставать к Блаженному с вопросами. Он охотно разговаривал со всеми, кто к нему обращался. А слушать его было необычайно интересно. Он и о Библии, тогда еще недоступной для большинства людей книге, мог интересно рассказывать, и о прошлом Югского монастыря, и о православии… Со временем вокруг Блаженного собрался круг постоянных слушателей. Безобразия прекратились, а потом появились и помощники добровольные по ремонту монастырских построек. Вслед за подростками взрослые люди потянулись. Кто послушать, кто за советом, а кто и своими мыслями поделиться приходил. Слушатель он был не менее отменный, чем рассказчик, а это во все времена редкое качество для людей.

Когда монастырь церкви передали, то игумен Дорофей сразу зачислил Блаженного в послушники, выдал ему рясу и к старцу Луке, ныне покойному, учеником определил. Полгода он не проходил послушником, как уже получил мантию и клобук[10]). Видать, зачли ему многолетнюю смиренную и богобоязненную жизнь в стенах монастыря. Вот так стал равным среди равных жить в монастыре монах Пантелеймон. Игумен Дорофей поощрял его беседы с мирскими людьми, говорил, что это наиглавнейшее послушание для тех, кому Бог дал умение словом лечить сердца страждущие. В лицо знавший многих жителей города Пантелеймон стал пользоваться еще большей популярностью за то, что не возгордился своим новым положением, за его уважительное отношение к любому труду, за смирение, умение утешить в разговоре… Говорят, что пообщавшись с Пантелеймоном, от всякой скверны и в мыслях и в чувствах освобождаешься. Будто заново народишься на свет Божий.

Старцем его недавно звать стали. Года два назад, когда игумен к нему двух послушников определил.

Так, слушая М. В., мы незаметно дошли до монастыря. Перекрестились на образ Югской Божией Матери и ступили под арочный свод главного прохода. Яша сразу заметил, что в углублении на стене уже закреплена какая-то табличка. Он ускорил было шаг, но потом сдержался и даже нарочито отстал, чтобы, наблюдая со стороны, насладиться нашей реакцией, когда прочтем его имя. Табличка была сделана из меди и по размерам точно вписывалась в углубление. Выглядела она примерно таким образом:

— Красивый шрифт, — заметил М. В.

— Да, — согласился я.

Мы помолчали. Яша, не заметив по нашим лицам ничего радостного для себя, подошел поближе.

— Ба! — воскликнул М. В., поворачиваясь к нему лицом, — Яша, ведь твое имя тоже в буквах алфавита! Ты тоже жертвовал на строительство церкви!

Яша пристально, минут пять, как загипнотизированный, смотрел на табличку, не слыша и не замечая ничего вокруг.

Я тронул его за плечо:

— Пойдем, мы собирались познакомиться со старцем Пантелеймоном. Масленников уже около келий нас ждет.

Яша растерянно перевел взгляд с таблички на мое лицо и в каком-то сомнамбулическом состоянии послушно пошел за мной следом.

М. В. призывно махал нам рукой, стоя рядом с невысокой, окрашенной в охру дверью. Когда мы приблизились, он слегка постучал по ней костяшками пальцев и приоткрыл. Старец Пантелеймон, довольно плотного телосложения мужчина, с нечесаной толстовской бородой, в черной рясе, поверх которой были рассыпаны его длинные седеющие волосы, сидел на деревянном стуле за небольшим письменным столом и что-то писал. Помимо стола в комнате (кабинет? гостиная? прихожая? — вероятно, все вместе взятое — «общая» комната) находился большой трехстворчатый шкаф, деревянная лавка — от стены до стены и в противоположном от двери углу небольшая икона Св. Сергия Радонежского, в посеребренном киоте. Маленькая дверь, не согнешься — не пройдешь, вела из «общей» комнаты в спальню.

Старец поднялся из-за стола нам навстречу. Мы поклонились, по христианскому обычаю. Старец в ответ поклонился нам и пригласил присаживаться на лавку.

— Никак с таллиннскими гостями решил меня познакомить? — обратился он к М. В.

— Да, они много наслышаны о…

— Где я могу найти Вашего ктитора? Или кто тут строительством заведует? — неожиданно перебил Масленникова Яша.

— ?!

— Я прошу извинить, но у меня дело, не терпящее отлагательств, пояснил он нам всем и, повернувшись к М. В., попросил:

— Миша, пожалуйста, проводи меня. Минут десять поговорю, и вернемся.

Я, конечно, понял, какая Яшу муха укусила. Но так неуважительно к старцу вести себя в его кельи!? Нужно было отложить визит к Пантелеймону, а коль уже пришли беседовать, оторвали старца от его уединенных размышлений, то надо оставлять за порогом суетные помыслы. Однако удерживать Яшу, если он на что-то всецело настроился, было бесполезно, а присутствовать при его разборках с монастырскими властями я не хотел. Поэтому попросил у старца разрешения остаться. Он не возражал.

— Рассказывай, — обратился ко мне старец, когда Яша с Масленниковым вышли из кельи. — Какому патриархату в Эстонии православные хотят подчиниться?

— Вадим… — неуверенно произнес я. И сразу понял, по голосу, по глазам и еще по каким-то неуловимым приметам, что сидящий напротив меня старец и уехавший из Эстонии в поисках смысла жизни пятнадцать лет назад Вадим — одно и тоже лицо.

— Вот так встреча! — искренне восхитился я.

— Я уже давно не Вадим, — мягко поправил меня старец. — Принимая монашество, человек отрекается от всего мирского, в том числе, и от прежнего имени.

— Ну да, конечно…

— Но, если тебе так удобнее, можешь называть меня Вадимом. Мне безразлично. Форма обращения должна способствовать взаимному раскрытию участников беседы, чтобы не было неискренности, недомолвок.

Я пребывал в некотором замешательстве. С одной стороны, отправляясь в Мелешки, я надеялся встретиться с Вадимом. С другой стороны, этого благообразного старца, с кроткими детскими глазами, от всего облика которого веяло тишиной и умиротворенностью, язык не поворачивался называть мирским именем.

— А разве патриархат не форма? — вернулся я к прозвучавшему в начале беседы вопросу, решив, что задумываться над именем не имеет смысла — как по ходу беседы сложится, так и будет.

— Форма, — согласился он. — Но по тому, какую форму вы выберете, можно судить о нюансах содержания.

— Форму, к сожалению, на нас хотят надеть ту, которая более нравится политикам. Но при всем уважении к Константинопольскому патриарху, большинству православных Москва духовно ближе, чем Стамбул и Хельсинки. И мы с Яшей к вам не в турецких шароварах приехали.

— Много еще в мире суеты, — вздохнул старец.

— И все же, — перевел я разговор на более интересную для меня тему, каким образом Вадим, который, уезжая в Мелешки, проповедовал бедность как «евангельскую жемчужину», говорил о губительности борьбы за первые места в иерархиях ценностей, стал особо уважаемым среди горожан старцем Пантелеймоном, Председателем Совета самой богатой в городе организации Дома трудолюбия?

— Я никогда не боролся и не борюсь за места в каких бы то не было иерархиях. Имущество, которое принадлежит лично мне, уместится в тот рюкзак, с которым я приехал в Мелешки. Имущество, которым я пользуюсь в этой кельи шкаф, стол, лавка — принадлежит монастырю, но и его у меня в пользовании не больше, чем в квартире у самого бедного жителя города. Я действительно несу тяжкое для монаха послушание — ежедневно соприкасаюсь с миром людских страстей. Оно меня угнетает. Для души, жаждущей единения с Богом, оно тяжелее любого рабского физического труда. Только пост и молитва позволяют сохранять кротость, смирение, любовь ко всякой Божией твари.

— Ты хочешь сказать, что твою душу не греют ни слава, ни почет, ни знатное положение главы Попечительного Совета о Мелешкинском Доме трудолюбия? Что смирение и любовь, а не ум, не хитрость вознесли тебя на эти вершины?

— Слава, почет, знатное положение — это не вершины Духа. Это все мирское. Они могут быть препятствием на пути Богопознания для неокрепших в вере душ, но способствовать возвышению души они не могут. Что касается второго вопроса, то я отвечу тебе словами Достоевского: «Смирение любовное странная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего». Для того, кто встал супротив зла мира сего, нет высшей мудрости чем та, которую дал Спаситель людям в притче о правой и левой щеке.

— Смиренные граждане Рыбинска позволили властям разрушить целые кварталы домов в исторической части города. Смирение мологожан, смирение миллионов граждан необъятной Российской империи позволяло разрушать храмы, затапливать города, сгонять и смиренных и несмиренных в бараки лагерей, вести некогда процветающую страну в пропасть нищеты и безверия…

Я уже невольно начал повышать голос, но старец жестом руки остановил мое красноречие:

— Не надо все сваливать в одну кучу. И разрушение храмов и обнищание страны — слишком сложные темы, чтобы вот так, с наскока, обсуждать их сидя в кельи. Но смирение, смирение любовное, когда смиренный любит храм, любит Родину, никогда не может способствовать злу. Напротив, его-то нам часто и не хватает, чтобы одолеть зло.

— ?!

— Любить смиренно — значит побеждать зло любовью и смирением: отдавать последнюю рубашку; подставлять щеку…

— ?!

— Подставить щеку, — заметив мое удивление, пояснил старец, — значит не быть рабом страстей, не унизить ответным ударом то Божественное, что потенциально скрыто даже в самом отъявленном злодее. Подставить щеку значит противопоставить Божеское мирскому: встать под ковш экскаватора, разрушающего храм; пойти, как мать Мария, в газовую камеру вместо еврейской женщины, жизнь которой была нужна ее маленьким детям. Христос, изгоняя толпы торгующих из храма, подставлял щеку, ибо он один был против всех. Они могли Его убить, растоптать… Он подставлял щеку, защищая Дух, защищая храм от осквернения. Боль тела ничто по сравнению с болью Души. Христианин отдает последнюю рубашку, подставляет щеку под удар, чтобы спасти Души от зла этого мира. Современные люди огрубели и не замечают кровоточащих ран своей Души…

— Прости, — перебил я старца, — а ты все время здесь жил подставляя щеку?

— Я старался так жить. Первые два-три месяца я почти не выходил днем из кельи — сделаешь утром, когда все еще спят, свою работу и — к себе. Много молился. Были минуты печали, уныния… Желание все бросить. Угнетало то, что даже некому было исповедаться. Не у кого попросить духовной поддержки.

— А Никольская церковь? Там и в Советское время постоянно службы шли.

— Никольская церковь только внешне была православной. Ее служители во многом страдали тщеславием и корыстолюбием.

— «Не судите, да не судимы будете».

— Я не судил и не сужу. Я молился за них. Священник — это пастырь. Если пастырь не познал свет Христовой любви, как он покажет к нему дорогу пастве? Господь услышал мои молитвы. Дал им силу Духа, укрепил верой сердца. Но все это случилось уже позже…

— А ктитор церкви? Он тоже был корыстолюбив и тщеславен?

— Он много пережил. Он постоянно вращался среди моря мирских страстей. Сам был человеком богобоязненным и нетщеславным, а людское тщеславие призвал к себе в союзники для свершения благих дел. Разве так можно делать? Он уехал из Мелешек, но не раскаялся в содеянном. Я продолжаю молиться, чтобы Бог помог ему.

Пантелеймон замолчал, как бы собираясь с мыслями.

«Ловко выходит, — подумал я. — Деньги от Яши получены. Те, кто здесь остался, увековечить Яшино имя на стене церкви не обещали. Ктитору никто полномочий на раздачу индульгенций не давал. Так что — ищи Яша ктитора. А если найдешь, то кроме раскаяния с него и взять уже нечего!»

— Мне жаль тебя, — как будто прочитав мои мысли, заметил старец. — Ты стараешься во всем усмотреть корысть. В отъезде ктитора тебе чудится сговор монастырских властей против Яши — и лицо благочестивое сохранить и пожертвование для монастыря использовать…

— Да нет! Ничего такого мне и в голову не приходило!

— Ты не прав, — не то укорил, не то пожалел меня за неискренность старец и продолжил все тем же ровным голосом. — Когда отец Дорофей узнал о раздаваемых ктитором обещаниях, то потребовал разослать от своего имени всем дарителям письма с извинениями по поводу допущенной бестактности. Каждый мог до окончания строительства приити и забрать свой дар.

— Яша такого письма не получал.

— Это я посоветовал игумену не отсылать Яше письмо, а дождаться его приезда. Из беседы с ктитором я узнал, что Яша отличается от других дарителей не только баснословным размером пожертвованной им суммы, но и тем, что передал ее ктитору без всяких предварительных условий, скрытно — не через расчетный счет, не помышляя ни о какой славе. Уже положив деньги в карман, ктитор стал расточать оскорбительные для христианина обещания. Яша повернулся и ушел, даже не потребовав расписки! Отослать Яше письмо значило еще раз высказать сомнение в чистоте его помыслов, в бескорыстии его дара.

— Да Яшка пьяный был в доску! Если бы ктитор не наобещал ему с три короба, то, протрезвев, он бы на следующий же день потребовал свои деньги назад!

Пантелеймон в задумчивости склонил голову к груди. Потом пробормотал, скорее для самого себя, чем для меня:

— Что-то подобное с этой бешеной суммой обязательно должно было произойти. Не зря ктитор от меня глаза прятал, когда восхищался Яшиным великодушием…

— Юридически вы правы, — попытался я морально поддержать старца. — Он теперь ничего от вас потребовать не может. Его никто не принуждал дарить деньги. Ктитор действительно начал расточать свои обещания уже после того, как положил доллары к себе в карман. А по сравнению с теми убытками для города и большинства горожан, которые, благодаря Яше, принесла с собой медная лихорадка, эта сумма мелочь. Сам Бог велел использовать ее на благое дело…

Пантелеймон, не отвечая мне, начал что-то быстро писать на чистом листе бумаги. Потом сложил лист треугольником, встал из-за стола, подошел к иконе, перекрестился и…, в этот же момент в келью без всякого стука ввалился Яша со своими охранниками.

— Провели. Как лоха, провели! — скрежетал он сквозь зубы.

Я поспешно встал ему навстречу, чтобы увлечь прочь из кельи. Он толкнул меня, с грохотом сдвинул стоявшую у стены лавку к центру комнаты и, вперив взгляд в лицо старца, потребовал:

— Сорок тысяч долларов! Прошу обратно!

— Возьми, — сказал Пантелеймон, — и протянул Яше сложенный треугольником лист бумаги.

Яша принял от старца лист, развернул его и бегло вслух прочитал:

— Управляющему Мелешкинского отделения Госбанка России господину Трофимову Владимиру Андреевичу. Уважаемый Владимир Андреевич, прошу Вас выдать предъявителю сего письма, Беленькому Якову Михайловичу, 50 тысяч долларов. Соответствующие бумаги оформим позже. Храни Вас Бог.

Пантелеймон. 15 июня 1998 года.

Яша недоуменно повертел бумажку в руках:

— Вы хотите, чтобы я пошел в банк с этой писулькой?

— С Вами пойдет мой послушник, рясофор Федор. Бумагу могут посчитать за поддельную, а ему поверят.

— Я просил вернуть мне сорок тысяч. Здесь написано — пятьдесят. Мне подачек не надо.

— У вас, бизнесменов, какие-то проценты за каждый год пользования вкладом набегают…

— За это время больше бы набежало, — заметил Яша, но, подобрев, согласился:

— Хорошо. Будем считать, что мы в расчете, — и протянул Пантелеймону руку для скрепления договоренности рукопожатием.

Старец, слегка поколебавшись, пожал ее.

Затем Яша со своими телохранителями пошел искать рясофора Федора, а мы с М. В., раскланявшись со старцем, спустились к Югони. Посидели на берегу, вспомнили Мелешки нашего детства, общих знакомых…

С Яшей в тот день мы встретились только вечером на квартире М. В. Он принес из банка валюту. Часть суммы ему, помимо долларов, выдали в немецких марках, а частично он согласился взять в российских рублях. Яша пытался строить из себя довольного жизнью весельчака, но получалось у него плохо. Может потому, что никто не подыгрывал. М. В., сославшись на головную боль, вообще ни с кем не разговаривал. Я подумывал над тем, чтобы ехать самостоятельно, без Яши, автобусом до Питера и далее поездом на Таллинн. Однако, чтобы не мучаться потом сознанием, что не все до конца сделал, как надо, решил для Яши, по теме дня, прочитать несколько строк из Евангелия.

— Во, во, — согласился Яша, — для полного комплекта впечатлений выдай что-нибудь душещипательное, да спать разойдемся.

Я открыл Евангелие от Луки и прочитал:

Потом, оторвав взгляд от книги, спросил Яшу:

— Если всех дарителей Югской обители по величине их «лепты», согласно Евангельским принципам, распределять, то, положа руку на сердце, вошел бы ты в число хотя бы первых ста?

— Ко мне слово «даритель» уже не относится, — поправил меня Яша.

Я вновь обратился к Евангелию, перелистал несколько страниц назад и прочитал:

Яшино лицо оставалось невозмутимым.

Я вернулся к Евангелию от Луки:

Яша прослушал внимательно. Потом нарочито громко зевнул и подвел итог:

— Вы все завидуете моим деньгам. Но балаган закончен. Пора спать, а утром поедем в Таллинн.

На следующий день, за завтраком, я сказал Яше, что задержусь еще на сутки в Мелешках.

— Решил не связываться больше с закоренелым грешником? поинтересовался он.

Я пожал плечами — понимай, как хочешь.

Перед выходом из квартиры Яша посчитал все же нужным подойти к висящей в углу гостиной иконе «Спаса нерукотворного» и помолиться, чтобы Бог послал ему удачи в дороге.

На улицу мы вышли вместе. Масленникову необходимо было ехать на завод, я хотел еще раз встретиться со старцем Пантелеймоном, а Яшу с охранниками ждал Джип. Но не успел Яша и на пару шагов отойти от подъезда, как из-за угла дома вылетел какой-то взъерошенный субъект и, представившись корреспондентом «Новой газеты», буквально вцепился в лацканы Яшиного пиджака. Оказалось, что корреспондент, по заданию редакции, должен написать статью о Мелешках, а тут такое везение — сам Яша Беленький в городе находится! Почти легендарная личность! Корреспондент готов был бить Яшу по лицу и целовать ему ноги одновременно, лишь бы получить небольшое интервью. Как же — гражданин Эстонии пожертвовал сорок тысяч долларов на русский монастырь! Никаких шоу, никакой рекламы взамен! Что это — вера? сострадание к слезам близких? порыв души или что-то другое? Об этом должна знать вся Россия. Об этом узнают читатели газеты в Эстонии!

Было видно, что он ляжет под колеса Джипа, но так просто Яшу не отпустит. Скажи ему Яша про те пятьдесят тысяч долларов, которые с монастыря взамен пожертвованных сорока тысяч получены, у того еще больше журналистский зуд распалится.

— Я сильно тороплюсь, — деликатно, но настойчиво отталкивал корреспондента Яша. — Через пару часиков, пожалуйста. Через пару часиков…

— Но вы ведь уезжаете!?

— Что Вы! Мы договорились ехать после обеда.

Корреспондент недоверчиво посмотрел на стоящие рядом с Джипом дорожные сумки, на Джеймса с Олегом, на Масленникова.

— Видите, — Яша показал пальцем в мою сторону, — он даже в машину не садится. Мы с ним договорились позже в монастыре встретиться, а сейчас все по своим делам разбегаемся.

— Это правда? — обратился ко мне корреспондент.

Яша, пока корреспондент не смотрел на него, усиленно строил мне гримасы, призывая подтвердить существование такой договоренности.

— Если он Вам интервью не даст, то я очень и очень подробно, специально для Вашей газеты, расскажу обо всех событиях, — не столько для корреспондента, сколько для Яши заявил я, повернулся к Джипу спиной и, оставив их выяснять отношения, пошел по знакомой дорожке в сторону монастыря.

Припоминая по дороге подробности всех связанных с Яшей и монастырем событий, я вдруг поймал себя на мысли, что где-то раньше уже видел этого корреспондента. Я попытался сосредоточиться, и тут же память услужливо нарисовала перед мысленным взором фотографию 9 х 14, которую позавчера вечером нам показывал М. В. Там этот корреспондент был в рясе и, стоя рядом со старцем Пантелеймоном, на фоне еще недостроенной Надвратной церкви, что-то объяснял Масленникову. Неужели…? Впрочем, у того, в рясе, кажется был немного выше рост. Да, точно. Он стоял почти вровень с Масленниковым, а этот корреспондент — на целую голову ниже. Хотя…

В голове стали роиться различные предположения. Но когда я подошел к воротам монастыря, все они отошли на задний план — на площади перед монастырскими воротами стоял Яшин Джип!

Я ускорил шаг. Поспешно перекрестился на икону Югской Божией Матери, ступил под арку прохода и сразу увидел слева, около входа в Надвратную церковь Яшу, Олега, Джеймса, старца Пантелеймона и двух рясофоров, вероятно, его послушников.

Стоя рядом со злополучной табличкой, Яша тыкал пальцами в обрамляющие ее буквы алфавита и пояснял:

— Этого не должно здесь быть. Это противоречит духу Евангелия. Вы лишаете своих спонсоров права на тайну дара. «Чтоб милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

— Но здесь нет ни одного имени, — услышал я голос Пантелеймона.

— Зато здесь каждый может прочесть свое имя, соединив буквы алфавита. Это тот самый прием, который у нас, в Эстонии, художники-дизайнеры использовали при оформлении внутреннего интерьера телевизионной башни в Пирита, дабы увековечить имена всех участников строительства, никого не обидев, никого случайно не забыв. Но башня — мирское сооружение, а монастырские стены никоим образом не должны потакать людскому тщеславию. Вы согласны?

Старец Пантелеймон задумался — я полагаю для приличия — и затем, склонив в знак согласия голову, промолвил:

— Правда твоя. В этих буквах действительно можно усмотреть дань людскому тщеславию. Табличка будет заменена.

Яша поклонился старцу и попросил у него благословения в дорогу. Старец что-то пошептал над склоненной Яшиной головой, осенил его крестным знамением и протянул руку для целования. Яша приложился губами к руке старца и уступил место Джеймсу. Следом за Джеймсом к старцу подошел Олег. Затем все трое повернулись к выходу, и в этот момент Яша увидел меня.

— О! Чуть без тебя не уехали! — воскликнул он и, предупреждая мои возражения, коротко пояснил:

— Я рассказал старцу, почему вчера так погорячился с деньгами. Искренне покаялся перед ним и смиренно попросил принять мой дар обратно без всяких на то условий с моей стороны.

Я взглянул еще раз на Пантелеймона. Он стоял сложив руки на груди и шептал себе под нос что-то молитвенное. В его детских глазах отражалась кротость души, безграничная любовь ко всякой Божией твари и смирение. Как будто не было неотправленного письма, подозрительно вовремя появившегося корреспондента… Я изумленно смотрел в их незамутненную страстями голубизну и чувствовал, как терзавшие мою душу сомнения отступают перед чистотой этих глаз.

Не знаю, что помешало мне подойти к старцу и склонить, как Яша, голову. Может гордыня, обусловленная подспудно продолжающимся в подсознании отождествлением Пантелеймона с Вадимом (Нет пророка в своем отечестве)? А может хрупкость моей веры?

Потом мы сели в Джип. Олег отпустил сцепление. Машина покатилась по убегающей круто вниз улице. Стало немного грустно. Так бывает всегда, когда надолго уезжаешь от полюбившихся тебе мест.

Я оглянулся назад и увидел, как все выше поднимаются над нами белые крылья монастырских стен, распахнутые по обе стороны от устремленного в небо купола Надвратной Радонежской церкви Югского монастыря.

Дай Бог им силы для полета!