"Заповедник архонтов" - читать интересную книгу автора (Ишков Михаил Никитич)

Глава 2

Он не узнал меня. Доброжелательно улыбнулся, отвернул голову и вновь мечтательно уставился в потолок. Я перевел дух, подосадовал на себя — почему Иуда да Иуда! Какой смысл именовать губошлепов именами-отголосками далекой родины?

В самом деле, как местные окликали Иуду, как он сам именовал себя?

Язык хордян в основном представлял из себя сочетание протяжных, удваиваемых гласных и согласных. Они практически выпевали речь. Смычных звуков, напоминающих наши «б», «п», у них в языке не было, словно хордянам трудно было шевелить губищами. Если не пугаться аналогий, можно сравнить их звуковой ряд с языковыми системами угро-финнов, осевших на берегах Балтийского моря. Звуки они часто удваивали — что-то вроде «Таллинн», «олломей» «каарса ныв», «Сулла». Сколько я его помнил, Сулла-Иуда постоянно был взволнован, жаждал истин, вечно путал свое добро с чужим, при этом его всегда тут же хватали за руку, нередко крепко били. Петр и Андрей называли такие экзекуции «учить уму-разуму во славу великого ковчега». Иуде подобные уроки были, что с гуся вода. Вот чего он страшно пугался, так это утерять хотя бы самое ничтожное слово из моих драгоценных речей. Он без конца теребил соседа — записывай, Левий Матвей, записывай, Левий Матвей!.. Где ты теперь, мой верный секретарь? Где всегда недоверчивый, страстно желающий поймать меня на противоречиях Якуб? Взыскующий истины Андрей? Где вы, друзья и ученики? Я поймал себя на неуместной, человечьей, жалости. Это как раз в тот момент, когда мне необходимо быть настороже!

Между тем в камере стало еще темнее. Я устроился на нарах между главным инженером и Суллой, положил мешок с травами под голову, вытянул ноги, с удовольствием почесался. Страж, вырезавший деревянные накладки, гремя ключами и матерно, как умеют только губошлепы, выругавшись, вошел в подземелье, отыскал забытое в камере копье, погрозил мне кулаком — смотри, мол, а то на водоросли! — и вышел за дверь. Щелкнул замок, наступила тишина. Сулла по-прежнему глупо улыбался и бездумно шевелил губами.

— Что это он? — я толкнул главного инженера в бок. — Все бормочет и бормочет… Свихнулся, что ли?

— Свихнешься, когда ядерным зарядом бок подпалят, — отозвался технарь. — Но я бы не назвал его бред безумием. Есть в нем… — он прищелкнул пальцами с длинными узкими, чуть загнутыми ноготочками, — зерно истины. Врет складно. Спрашиваешь, что бормочет? В текущий момент обращается к своему учителю — он называет его «земным». Тот, говорят, сдох от мучной лихорадки. Просит учителя снабдить его пропитанием, простить долги и оградить от Черного гарцука.

— Не к «земному» учителю я сейчас обращаюсь, — губошлеп с обожженной щекой ласково поправил инженера, — а к небесному!.. Посланному отцами нашими, когда поселяне о ковчеге еще слыхом не слыхивали. Когда люди жили дружно, в охотку, когда были чисты их помыслы, когда всякий славный считал своим долгом помочь и обучить благородного, а благородный сил не жалел, чтобы просветить поселянина — вот откуда ниточка тянется. Все мы забыли о предках, они копили-копили, строили-строили… Только странник вспомнил о дедушке, а мы!.. — он горестно махнул рукой. — Земного учителя уберечь не смогли. Был бы он среди нас, снял бы мои хвори, просветлил. Вот я запамятовал — как-то он по-особому пропитанье называл…

— Ты, это, — попросил провокатор, — о благородных истинах расскажи. Это здорово, когда, если надумал, делай что хошь…

Один из Роовертов насмешливо добавил.

— Ты сразу бы к мамкам побежал, всех бы перепробовал?

— Зачем всех, — пожал плечами провокатор. — Мне все ни к чему. Мне одна приглянулась, а бугор, сволочь, видит, разок мы уединились, другой, сделал вывод и нагрянул, падло, в самый напряженный момент, когда делились мы друг с другом мыслями, что нет в жизни большего счастья, чтобы вот так, вечерком, когда пропоет заводской гудок, сходить прогуляться на речку, посидеть под пальмой, а с утра выйти вместе из дома, добраться до проходной, трудиться рядышком, жить рука об руку, а когда придет срок, вместе узреть ковчег… — он на мгновение примолк, потом, потянувшись, остервенело почесал спину. — В самую душевную минуту влез! Начал орать, почему не совокупляемся, почему тратим драгоценное время на пустопорожнюю болтовню!..

Он замолчал, потом долго и трудно, с хрипом, дышал. Я — учитель хренов — был вконец ошарашен и, не выдержав долгой паузы, спросил.

— Дальше что?

— Что дальше?.. Врезал я ему. Вот как сидел, так сразу и набросился. Тот в рев. Меня скрутили. Благо, гарцук, наш опекун, честь ему и хвала, разобрался и направил сюда, чтобы я держал ухо востро и чуть какая ересь, сразу пресекал.

— Гарцук из благородных? — спросил я.

— Не-е, он из образованных, — поморщился провокатор. — Он за весь материк перед славными в ответе. Дочка у него в замке есть — им образованным и благородным, говорят, можно дочек в доме держать. Они их порой на поводке прогуливают. Звать Дуэрни. Люди сказывают, в благородные мамки метит, на ковчег ее отправят. Ладно, что мы все по пустякам лясы точим. Эй, Сулла, ну-ка давай про благородные истины!

— Нет, ребята, — улыбнулся Иуда. — Я лучше расскажу вам, как некий губошлеп из самых простых пятью буханками хлеба и двумя рыбами пять тысяч поселян накормил. Случилось это далеко, на другом континенте, возле замка Руусалимм. Там еще гора есть большая, называется Сиоон…

Он замолчал, склонил голову. Все собрались в кружок вокруг него, открыли рты. Я тоже не удержался — было забавно, как он распорядится моими словами, слышанными еще в прежний сезон, о чем поведет речь?

Он начал так.

— Блаженны плачущие, ибо они утешатся…

Я не смог сдержать слез…

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Божие… Блаженны кроткие, ибо они наследуют хорд… Блажены жаждущие правды, ибо они насытятся…

Одно наставление вызвало горячее одобрение слушателей.

«Не собирайте себе сокровищ на земле, где и ртуть их иссушит и радиация обожжет; но собирайте сокровища в выси, где ни ртуть их не иссушит, ни радиация не обожжет. Ибо где сокровища ваши, там будет и сердце ваше».

— Это очень правильно, товарищи! — подтвердил главный инженер. — Там, в небесах, где в междуцарствии Дауриса и Тавриса строится ковчег, туда мы все уйдем, там нас ждет исполнение мечты. Там сокровища небесные… Туда, туда! — он выразительно потыкал пальцем в потолок, затем добавил. — На зло звездам!.. — и затих.

Я замер — ковчег строится в междуцарствии Дауриса и Тавриса. Интересно, где это междуцарствие?

Вновь присоединившийся к нам страж зевнул и приказал Сулле кончать агитацию и ложиться спать. Губошлепы сразу зашевелились, принялись раскатывать тюфяки, набитые местной лишайниковой дерниной — мягкая и душистая, должен заметить, подстилка. Лучше не бывает… И очень полезная. Но в тот первый день мне так и не дали уснуть. Сначала пристал провокатор, потом его поддержали оба Рооверта — расскажи, мол, странник, где ходил, что видел? Бывал ли на море? Какое оно? Говорят, выпуклое, как река. Довелось ли побывать в стране мрака? Как там? Здесь скучно… Вижу, никто из сокамерников укладываться не собирается, в мою сторону поглядывают.

Делать было нечего — загнул я им историю, назвал ее «сказкой».

— Вот, дай вам ковчег здоровья, знаете, какое на горах было дело? Не во гнев вашей милости, — обратился я к стражу, тот снисходительно кивнул — ври, мол, дальше, и я повторил.

— Не во гнев вашей милости, как мы теперь раскалякались между собой, жил-был у нас в поселении некий губошлеп. А случилось это в старые времена, в горах тогда правили великие гарцуки, родство считали по отцам и дедам, а мамок держали при домах. Жил тот губошлеп небогато, всякими трудами добывал хлеб насущный, а была у того доброго поселянина дочь молоденькая, еще не мамочка. Вот пришло ей на ум пойти в лес погулять, и пропала она без вести. Прошло три срока. В этом самом поселении жил храбрый охотник и каждый божий день ходил он с собакой и оружьем по горам. Раз идет он по лесу; вдруг собака его залаяла и песьи перья на ней щетинками встали. Смотрит охотник, а перед ним на тропинке лежит колода, на колоде странный какой-то мужик сидит, обувку ковыряет. Подковырнет подошву да на Таврис и погрозит: «Свети, свети, ясно солнышко!» Дивно стало охотнику: отчего, думает, мужик еще молодец, а перьями сед. Только подумал он, а тот словно мысль его угадал: «Оттого, говорит, я и сед, что прозрачного дед!» Тут охотник и смекнул, что перед ним не простой губошлеп…

В этот момент глаза у провокатора округлились, он с испугу выпалил.

— Вот злыдень прозрачный! Как же охотник его разглядел?

— Вот так и разглядел. Леший, — разъяснил я, — это был. Он не из прозрачных. Он по лесам пасется, дебри охраняет. Нечистая сила, одним словом.

— Ну-ну! — скептически заметил один из Роовертов. — Это что за нечистая сила? И не из прозрачных. Может, сам Черный гарцук?

— Тише вы, преступники! — взъярился вконец раздосадованный страж. — Дайте послушать! Что там дальше было, старик?

— Охотник, — продолжил я, — не будь дурак, нацелился оружьем — бац! И угодил ему в самое брюхо!

Все радостно загалдели, запрыгали с ноги на ногу. Главный инженер от радости вскинул руки и пошел по камере вприсядку. Наконец все утихомирились, придвинулись ко мне поближе.

— Леший застонал, повалился через пальмовую колоду, да тотчас привстал и потащился в чащу. Следом за ним полетела собака, а за ней охотник поспешил. Шел-шел и добрел до высокой горы, в той горе расщелина, в расщелине домишко стоит. Переступил через порог, смотрит — леший на лавке валяется, совсем издох, а возле него сидит молоденькая мамка и горько плачет: «Кто теперь меня кормить-поить будет?» Поздоровался с ней охотник, спрашивает, чья она будет, откудова? «Ах, добрый поселянин! Я и сама не ведаю, позабыла, кто я и где мои отец с матерью»…

— Они такие… — подтвердил один из излеченных мной губошлепов. — Стоит на волю выпустить, сразу забывают, чьи родом и в каком инкубаторе воспитывались.

— Тише ты!.. — перебил его парнишка. — Ну и как он, охотник, с мамкой совокупился?

— Нет, — ответил я, — сначала домой к родителям отвел, спросил разрешенье, потом только. Но самое удивительное, знаете, в чем?

— Ну? — вытаращил глаза парнишка.

Страж подался вперед, даже оба Роональда рты пораскрывали.

— Рассказала та мамка, что у лешего в жилище всякого добра — ртути, двуокиси титана, золота самородного — видимо-невидимо. Бросились поселяне искать его, долго плутали по лесу, только не нашли.

— И-эх! — крякнул с досады страж и стукнул тупым концом копья о пол.

Роональды скривились, глянули презрительно, а главный инженер, отдохнув после присядки, задумчиво потер переносицу — мне ошарашено померещилось, что он сейчас пенсне снимет — спросил.

— Как понять «горько плачет»? Под мышками чешется? Есть сомнения и насчет «нечистой силы». Такой не существует… Разве что и впрямь агент Черного гарцука?

— Что-то вроде этого, — кивнул я, потом повернулся на бок, глянул на плешивого. Тот лежал, повернув голову в мою сторону, положив руки под щеку. Глаза были открыты, он пристально всматривался в мое лицо, словно пытался что-то вспомнить. Наконец прошептал.

— Это ты правильно сказал, старик, пропитанье называют «хлеб наш насущный».

Я тихонько забормотал.

— Даждь нам днесь… и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим! И не введи нас во искушение, но избави нас от прозрачного, ибо твое царство есть, и сила, и слава. Аминь.

Глаза у Суллы расширились. Он некоторое время неотрывно смотрел на меня, потом потянулся и трепетно схватил за руку.

— Ты?!

— Я.

Он блаженно улыбнулся и с облегчением вздохнул.

— Наконец-то! Будь славен, святой ковчег!

Раздался далекий удар колокола, люди в камере встрепенулись, начали раскатывать тюфяки, взбивать кулаками подушки. В последний момент я успел заглянуть в душу провокатору — у того струйкой скользнула в сознание опаска, как бы не проспать злой умысел. Храни меня, ковчег, только бы не сплоховать, успеть схватить злоумышленника за руку, вовремя донести о намечающихся кознях. Вот было бы здорово, тогда бы ему послабление могло выйти. Ему так хотелось на волю, к мамке, однажды встреченной на случке и оказавшейся такой милой, душевной собеседницей. Я едва успел навеять ему надежду — придет срок, и они встретятся, наговорятся досыта. Никакой бригадир или звеньевой не осмелятся подойти к ним в самую интимную минуту. Никто не повысит голос, не ткнет тупым концом копья в ребра. Они убегут далеко-далеко, в степь, что распахнула простор на той стороне реки. Найдут уютную рощицу, там совьют гнездо. Мамка отложит четыре яичка, они по очереди будут высиживать их… Провокатор как-то мучительно потянулся и в следующую секунду отключился.

Долго я ворочался на ложе — сон не брал меня. Даже после отбоя! Рядом дрых Сулла, с другой стороны успокоился главный инженер. Был он как каменный. Вообще, засыпали хордяне мгновенно, также просыпались. Как утюги! Включишь — загорится лампочка, побежит тепло, можно гладить; выключишь — перед тобой остывающий кусок металла. Меня же подобная мертвящая оторопь никогда не брала — видно, попечитель перестарался. Я лежал и с прежней бездумной улыбкой смотрел в потолок. Там густо, семьями, ползали разноцветные букашки. Сквозь высоко расположенные, зарешеченные проемы в камеру вливался легкий изумрудный свет. Видно, Таврис, сменив большого брата, побежал по небосводу. Я повернулся к Сулле и ткнул его кулаком в бок. Тот мгновенно проснулся, рывком сел на нарах.

— Давно здесь кантуешься? — спросил я его.

Тот огляделся, сладко зевнул и ответил.

— Почти половину сезона…

Я прикинул — по земному счету это что-то около двух лет.

— Чем все это время занимался?

— Думал. Прикидывал что да как.

— Что надумал?

— Прав ты, учитель, оказался. Исполнение желания или отказ от него — это не просто. Для этого высшая мудрость нужна. Вот тут, — он постучал себя по правой стороне груди, — истина хранится. С сердцем следует соизмерять желания. Сердце — божий дар, оно не обманет.

— Как же ты в тюрьме оказался?

— После ядерного удара разбрелись мы по материкам…

Я оторопело глянул на него.

— После какого ядерного удара?..

Сулла посмотрел на меня с укоризной.

— Что ж ты, учитель, воплотился, а не ведаешь, что после твоей смерти, мы долго сидели, обмозговывали насчет ковчега. Сначала всем поселком, потом всеми поселениями, что возле шахт расположены. Потом собрались скопом и попросили руководство показать нам ковчег. Вот тогда славные и накрыли нас ядерным зарядом. Мы-то сначала сомневались: может, прозрачные постарались, потом людей послушали, сами покумекали. Решили — нет, без славных здесь не обошлось. С тех пор родилось в нас сомнение. Выжили немногие. Андрей, Петр и я, мы в ту пору были в шахте. Глубоко…

— Кто-нибудь еще спасся?

— Не знаю. Говорят, где-то видали Левия Матвея, его, ослепшего, водят Савл и Якуб. Мы, учитель, храним твое слово, несем по поселениям, заводам и шахтам. Повстречаем ходока, разговоримся. Если тот спросит, почему жизнь хреновая — объясним популярно, что к чему. Если ему долг опостылел, расскажем о тебе — был, мол, такой хордянин, который о всех нас заботился, видел вглубь и вширь, врал складно. Вот ты, поселянин, и пораскинь умишком, долг ли учитель исполнял или иначе жить не мог? Ты маешься не от того, что жизнь докучна, а потому, что не тем занялся. Когда же прозреешь, уцепишься покрепче за истину, вздохнешь свободно. А желания?.. Что такое желания… Суета. Исполняй, если позарез хочется. Но не забудь спросить себя, те ли желания исполняешь? Может, тебе иного хочется. Может, ты всю жизни мечтал на ковчег взглянуть, и потому скорбишь.

Он примолк, а я испуганно решил, что это время для Иуды не прошли даром, он много чего надумал за это время. Все было ценно, мучительно верно и влекло к себе, как свет редко видимых, внушающих ужас звезд. За что же их, страждущих духом, ударной волной, радиацией?

В горле комом застряла боль, было жалко.

— Зачем же они вас ядерным зарядом?

— Испугались, наверное. Ударили не подумавши, а теперь сами маются — дальше что? Вон уже и Тоот, и его юный друг Этта, — он кивком указал в сторону технаря и сварщика, — вышли на улицу просить о предъявлении ковчега.

— Кто мается? — спросил я.

— Славные. Опора народа, защитники простых поселян. Мы им не враги, мы вразумить их желали — давайте сообща строить ковчег! Если что не так, вместе прикинем, поищем, где промашка. Что вы, славные, все таитесь? От кого хоронитесь?.. Мы же никогда не пойдем на поводу у Черного гарцука. Не те мы люди, чтобы от божьего ковчега отступиться.

— Черный гарцук кто будет?

Сулла, казалось, не услышал вопроса. Он почесался и участливо спросил.

— Что, учитель, трудно далось возвращение на Хорд?

— Да, нелегко… — признался я. — Многое забыл, подрастерял…

— Благую весть принес?

Я не ответил. Долго лежал, считал букашек на сводчатом потолке. Должно быть, занятная у них жизнь, не скучная: копошатся, ползают, ищут чего-то…

— Послушай, Сулла, — наконец вымолвил я. — Все уже сказано, теперь ваш черед размышлять, отыскивать истину. Теперь у меня другая печаль — мне о вашем спасении подумать надо. Понять хочу, почему на Хорде так устроено, что кто-то распоряжается, а кто-то исполняет. Откуда сила у славных? Где ваши предки, где их родина? Почему все хордяне на одном языке разговаривают?.. Почему от муторных мыслей в тюряге прячутся?

— А сердца очищать? Верный путь указывать?..

— Это твое поприще. Это поприще твоих друзей. Ведь у меня таких землиц, как Хорд, что на ногте пылинок. Все надо осмотреть, всем надо подсобить. Никто за вас стараться не будет. Вы уж, ребята, сами потрудитесь, а надо будет, я вам подсоблю.

— Это мудро, — кивнул Сулла. — Я подумаю над этим.

— Вот и ладушки. Излечить тебя надо, парень, организм от радиации очистить.

— И это обмыслю.

— Так кто он будет, этот Черный?

— Исчадие одноцветной тьмы. А прозрачные — его прихвостни. Сам Черный прячется где-то там… — он ткнул пальцем в потолок. — В пещере… Наши славные до сих пор не могут выжить его оттуда. Так, по крайней мере, народ говорит. Славные, конечно, хорохорятся — мы этого гарцука вмиг скрутим!.. Только что-то не похоже. А прозрачные здесь, на Хорде бродят. Ловят их ловят, все равно всех до единого переловить жила тонка. В чем зло от прозрачных? Они одно и то же твердят: что есть ваш ковчег? Решето! В нем ли воду носить? С его ли помощью от звезд спастись? Обратитесь к звездам, поклонитесь им, они — властители! Представляешь — звездам поклонись!.. Уверяют — как только сокрушим третий столп истины, тогда заживем.

— Давно они со славными воюют?

— Что значит давно? Всегда. Каждый божий день…

— Но ведь когда-то это противоборство началось?

— Конечно.

— Когда?

— Всегда.

Я чуть слышно вздохнул.

— Послушай, Сулла…

— Учитель, если я твой ученик, зови меня Иудой.

— Хорошо. Давай разберемся с этим замком, в чьем подвале мы сейчас находимся. Ведь этот замок был когда-то построен?

— Конечно.

— Когда?

— Когда-то.

— Ну, а в сезонах, годах, веках это сколько будет?

— Не знаю. Разве это важно?

— Очень. Вот явишься ты в какое-нибудь поселение и скажешь: «Был учитель, вот его слово…», а тебя спросят, когда и где этот учитель был. Что ты ответишь?

— Кто спросит?

— Ну, я не знаю, кто-нибудь из поселян.

— Какому же поселянину придет в голову спросить когда? Разве ему не все равно? Если он поверит мне, ему станет ясно, что ты был и есть; если же решит, что я лгу, то ему будет все равно, сколько лет, сезонов, веков прошло с той поры. Когда!! У них о другом будут мысли, как бы побыстрее оповестить власти, донести обо мне, рассуждающем странно.

— Ты это одобряешь?

— Нет, теперь, поговорив с тобой, не одобряю, ибо есть многоцветье невечернее и ему следует нести все, что сумел разузнать, все до чего дошел, все, что открылось в моих слова. И есть свет земной, тусклый. Без переливов. Он лишь отражение света истинного. А далее, как сердце посоветует, если, конечно, хорошенько подумать, помолиться, взорлить, так и следует поступать.

Я не ответил, а про себя решил, что это был значительный шаг в моральном облике нелепых тварей божьих, неизвестно кем, неизвестно как и зачем сотворенных и заселивших эту цветастую планету. У меня сложилось впечатление, что искренность, почитание начальства, обязательность и дотошность при исполнении приказов заложены в них изначально. Однако мораль моралью, а у меня свои задачи, и я продолжил разговор.

— Скажи, Иуда, этот замок… С той поры, как его построили, он все тот же? В тех же пределах, те же здания?

— Не знаю, но слышал, что прежде замок Дирах был значительно больше и под ним располагаются обширные подземелья.

— Кто их соорудил?

Древние люди.

Я едва удержался, чтобы не спросить «когда», вместо этого поинтересовался.

— Что же, эти подземелья до сих пор существуют?

— Не знаю. Зачем мне это?

— Значит, древние люди построили замок, накопали подземных лазов, потом пришли нынешние люди и возвели здания, которые мы видим в настоящий момент, так, что ли?..

— Выходит, так.

— Но эти подземелья сохранились?

Сулла пожал плечами.

— Что, если нам сходить посмотреть?

— А разрешение есть?

Следом на его лице обнажилась откровенная растерянность. До него вмиг дошло — разве учителю требовалось разрешение, чтобы исполнить желаемое? С другой стороны, запрет был весом, освящен именем ковчега. Некоторое время он сидел на корточках, шевелил губами, прикидывал так и этак. Наконец кивнул и легко соскочил с лежанки.

— Двери здесь не запирают, — шепнул он. — Во время ночного отдыха никто не может выйти без приказа.

— Ага, — подтвердил я, — никто.

Мы осторожно вышли в коридор. Страж спал на стуле с раздвоенной, в виде ласточкиного хвоста, спинкой (прорезь доходила до самого сидения). Загораживал проход вглубь подземной тюрьмы. Ноги расставил широко, пришлось через них перешагивать. Я вытащил факел, воткнутый в узкий раструб, и мы отправились по широкому и низкому коридору. Не знаю, являлась ли наша камера единственной в подземной тюрьме, однако далее я не встретил ни одной двери. По обеим сторонам глухие стены, пол ровный, выстлан плитами. Скоро мы добрались до поворота, и, свернув за угол, я едва не скатился по крутой, уходящей глубоко под землю лестнице. Едва успел подставить ногу!.. Спустился на несколько ступеней, сразу почувствовал, что уклон какой-то непривычный, и подступенок мелковат. Ширина проступи тоже никак не годилась для ноги среднего хордянина. Спускаться по этой лестнице все равно что идти по шпалам — шаг постоянно сбивается.

Я глянул на своего спутника. Иуда, задержавшийся наверху, дрожал, как пальмовый лист. Затем перевел взгляд в противоположную сторону. Удивительная для Хорда тьма ждала нас внизу. Заманивала? Пугала? Всякая чернота, однообразный цвет или же отсутствие такового, были невыносимо для обитателя Хорда — это я почувствовал на собственной шкуре. Но и отступить не мог, все-таки человечьего во мне было больше, чем синюшного. По крайней мере, я верил в это, тем более что мой ясновидящий взгляд, глубоко протыкающий темноту, так и не выявил никакой, пусть даже предполагаемой опасности. Кроме того, в руках у меня был факел.

— Шагай веселее, Иуда! — подбодрил я спутника.

— О, учитель!.. — только и смог вымолвить он и, жалко улыбнувшись, робея совсем, как человек, поставил ногу на первую ступеньку.

— Помолись и спускайся, — добавил я.

Наконец он сжал губы — довел их до толщины мизинца и двинулся вниз по лестнице.

Мы спускались долго. Подземный ход пребывал в отличном состоянии, разве что пыли и некоей липкой паутинистой пленки здесь было предостаточно, а так ступени все целы, края не выщерблены, грани едва округлились. Первый отблеск, означавший конец пути, вспугнул меня, когда я уже решил, что конца этой лестнице не будет. Ударило в глаза металлическим тусклым отсветом, потом густо запахло ржавым металлом — уж что-что, а нюх у меня был, хвала ковчегу! Я долго стоял принюхивался, затем бодро шагнул вперед и уперся в металлическую, напоминающую букву «о» плиту. Установили ее, по-видимому, сразу после отливки и обработкой поверхности себя не утруждали. Тут в мою спину ткнулся Сулла, жалко взвизгнул и принялся отчаянно чесаться: сначала левой ногой правую, затем правой — левую.

Я повернулся к нему.

— Если твоя вера крепка, ничего не бойся.

Он судорожно кивнул. Я улыбнулся, он тоже заметно повеселел. Тогда я не удержался от назидания — как ни крути, а схождение в ад даже для нашедшего свет губошлепа было трудным испытанием.

— Если есть желание бежать отсюда, вспомни: ты — соль земли! Если соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленой? Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечник, и светит она всем в доме. Если же найдешь в себе желание испытать себя, вспомни: не заботься о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем; довольно для каждого дня своей заботы. Проси и дано будет, ищи и найдешь, стучи и отворят тебе.

Щеки у Иуды заметно полиловели — он обрел мужество, наградил им и меня, оробевшего до замирания сердца при виде двери, своей формой и расположением напомнившей ту, перед которой я томился, охваченный страхом и надеждой, далеко-далеко, в райском краю, именуемом Якутией. Это на планете Земля, в другом галактическом витке Млечного пути. Там моя родина, там я сражался за папоротников цвет, там попал в подземелья, где шестьдесят пять тысяч веков укрывался мрачный фламатер. Вход в таинственную сопку прикрывала такая же плита, здесь я не мог ошибиться. Это был факт, ошеломляющий, вгоняющий в оцепенение!..

В случайность не верилось, в необыкновенную удачливость тоже. Неужели за тридевять земель мне вновь повезло наткнуться на упрятанный в толще местных горных пород звездолет?

Не слишком ли часто? Но если эта дверь была отлита ди, что мне было делать на этой поганой, варившейся в собственном соку планете? Зачем меня послали сюда?..

Я уселся на ступеньку, лихорадочно почесал виски. Иуда пристроился рядом, выжидающе глянул в мою сторону.

Итак, повторим легенду, то есть приписываемую мне биографию.

Давным-давно некий звездолет II класса, называемый фламатером (у него и название было, которое можно перевести как что-то среднее по смыслу, извлекаемое их слов «неугомонный», «вечно бодрствующий», «сохраняющий мужество на страже»), был отправлен расой Ди в далекое далеко. Цель — определить параметры какой-то космической постоянной.

Сообщество Ди принадлежало к цивилизациям первой волны. (Земля по их классификации — к третьей.) В Солнечной системе звездопроходец попал в засаду, организованную некими архонтами. В бою «Неугомонный» получил серьезные повреждения и совершил аварийную посадку на Землю эпохи плиоцена (то есть шесть с половиной миллионов лет назад), где и укрылся, свернувшись в изначальную оболочку. Служебный устав и маршрутное задание требовали возвращения звездолета на Ди, однако восстановить собственными силами приводную станцию, то есть весь сложнейший комплекс, обеспечивающий межзвездный скачок, — фламатер оказался не в состоянии. Экипаж погиб, сам корабль получил серьезные повреждения, поэтому звездолет залег в спячку (назовите ее анабиозом) до той поры, пока на приютившей его планете, переполненной примитивными формами жизни, не появится достаточно разумная раса, с помощью представителя которой можно было бы восстановить стартовый комплекс. При этом главным условием пребывания межзвездного корабля на первобытной земле являлось сохранение тайны.

В конце концов, именно мне выпало бремя подсобить затаившемуся пришельцу покинуть пределы Солнечной системы. В момент старта фламатер сразился с галактическим крейсером архонтов, весь этот срок поджидавшим его в районе Сатурна. Я тоже принял участие в битве, в которой был сражен насмерть, там же расстался с земной плотью. Меня, погибавшего, успели доставить на борт «Неугомонного», где переписали в нейтринные ячейки фламатера, успевшего переместиться на другой край галактики. Так я оказался за тридевять земель от родины.[1]

«Неугомонный» прибыл на Беркту, где располагался приводной централ — что-то вроде узлового пункта ди для этого сектора Млечного Пути. Там меня нанял некий попечитель, один из последних представителей древней, к тому моменту уже почти совсем угасшей расы. В обмен на возвращение на Землю он предложил мне работу — помочь зачистить Хорд от предметов, аппаратов и машин, которые он именовал артефактами и которые в избытке обнаружились на расположенной в системе двойной звезды планете, заброшенной на задворки Млечного пути. В подробности попечитель не вдавался — заявил, что разберусь на месте. Обещал облечь в хордянскую плоть, вооружить — я похлопал себя по голени правой ноги — обучить навыкам оказания медицинской помощи.

На вопрос, что он, попечитель, понимает под артефактами, тот ответил, что это явления или рукотворные предметы, которые не могут существовать, действовать, или быть изготовленными, исходя из круга тех знаний, которыми обладает данное общество. Определение мудреное, лишь частично соответствующее тому, которое существует на Земле,[2] но я сообразил.

— То есть, с точки зрения представителей местной популяции являются чудом? Что-то вроде ружья в руках североамериканского индейца? Тот наблюдал, как эта штука действует. Ему, возможно, даже известно — стоит белому нажать на расположенный внизу деревяшки крючок, и из длинной трубы вылетит огненная смерть. Надо только направить ее в сторону врага. Но как действует это оружие, какая сила сидит внутри железной трубы, он объяснить не в состоянии.

— Именно так, — ответил попечитель. — За исключением того, что индеец скоро находит объяснение этому чуду, но оно скорее мифологического, а не технического плана.

Я согласился…

Такова легенда, которой я должен придерживаться, нравится мне это или нет.

Все равно в этом была какая-то запредельная, не поддающаяся осмыслению мистика. На роду мне, что ли, написано то и дело натыкаться на упрятанные ди звездолеты? Если даже я сплю, дверь вот она, перед носом. Реальней не бывает. Итак, я вновь оказался в тупике, перед лицом понуждающей меня к действию необходимости, не имея на этот раз ни поддержки земных друзей-хранителей, ни волшебного пояса, позволявшего мне оборачиваться Серым волком — да-да, именно тем существом, которое помогло царевичу добыть Елену Прекрасную.

На это раз я был родом из губошлепов — примитивного племени, представители которого чуть что бежали в тюрягу замаливать грехи.

Некоторое время, пытаясь отворить дверь, я мучился с ментальными формулами. Все было напрасно. Без помощи нанявшего меня попечителя здесь не обойтись, а связаться с ним я мог только через «Быстролетного».

Вот с какими мыслями вернулся я в свою камеру. Вверх Иуда поднимался веселее. Молча мы улеглись спать. Иуда отключился сразу, тут же принялся повизгивать и дергаться во сне. Я наградил его роскошным сном — пусть хотя бы видением озарит его свет райского уголка, именуемого Землей. Я провел его по нашим лесам, распахнул морскую ширь, дал возможность воочию полюбоваться голубыми небесами. Мне же в ту ночь приснился берег моря, покосившаяся изба, старуха, требовавшая у меня то новое корыто, то просторную избу, то столбовое дворянство, то царство. Каждый раз я был вынужден идти на берег и звать золотую рыбку. При этом сам я представал во сне то Гитлером, то Чарли Чаплиным.

Утром, после подъема спросил у Иуды.

— Что привиделось? Всю ночь ворочался.

Тот удивленно глянул на меня, почесал голову.

— Как это привиделось? Учитель, что может привидеться в часы ночного отдыха. Лег — отдыхай.

Теперь я с некоторым удивлением глянул на него.

Чего ради я старался?