Николай КОРОТЕЕВ ПО СЛЕДУ УПИЕ

Было раннее утро. Тишина стояла ясная, хрустальная, как воздух, каким он бывает в глухой тайге в августе после ливня, прошедшего три дня назад. Вода уже подсохла, и лишь запах от полусгнивших колодин, терпкий и вязкий, устойчиво держался у земли. Деревья, даже смолистые кедры, и кустарники уже не пахли, потому что на них созрели плоды, а листья и хвоя стали суховатыми, жесткими. Наискось по склону сопки поднимался неторопливо, но споро таежник с котомкой за плечами. Одет он был в шинель с подрезанными полами, штаны из шинельного сукна, на ногах олочи из сыромятной кожи. Голени оплетены сыромятными ремешками, а из олоч торчала ула — мягкая трава, которая греет не хуже шерстяных носков.

Легко поднявшись на середину склона, человек остановился и осмотрелся.

Меж стволов высоченного, но молодого столетнего кедровника ему стала видна долина, перемежеванная полосами зарослей и леса, с распадками и полянками.

«Где-то здесь искать надобно, — подумал человек. — А не останусь ли я в дураках? Верно ли я понял Ангирчи? Не хвастался ли он, говоря о женьшене, который будто нашел еще его прадед? И вряд ли там лишь один корень… Вдруг целая Плантация?

Рано, рано размечтался, Петро Тарасович, — остановил себя таежник. — Прибыль хорошо считать, когда красненькие в руках. А ну как ошибешься?… Теперь надо смотреть в оба. Затески, хао-шу-хуа [1] — язык панцуев [2] не проглядеть. Ягоды женьшеня очень ярки — их птицы склевать могли… Листья — маралы или лоси объесть. Они великие охотники до женьшеня и прочих растений из семейства аралиевых, как говорит Наташка Протопопова. Верно, оттого в их рогах и копится особая сила, во многом похожая на женьшеневую.

Смышленая девка. Ничего не скажешь. Коли ее отец не был бы участковым инспектором, милиционером, велел бы Леньке жениться на ней. Вот ведь только не та семейка, чтоб родниться. Узнай Самсон Иванович про мои дела — по-хорошему, по-родственному он не поступит. Упекет крепче, чем чужого. Чудак человек, будто кто знает, сколько я корней нашел, а сколько сдал? Тут меня голыми руками не возьмешь. И никогда Самсону не угадать, кто сбывает в городе мои корешки. За столько-то лет не сообразил!

Но теперь — всё. Хватит! Пофартило мне… Пора и тихо пожить. Годы не те, а подыхать в тайге, как Ангирчи собирается, мне совсем не хочется. В городе в свое удовольствие поживу.

Да и надоело слышать у своего затылка дых Протопопова. Совсем на пятки наступать стал. За каждым корнем смотрит, все учитывает…

Ну, где же ты, корешок? Не зверь, не отзовется и следов не оставит… Сидит в земле, помалкивает…

Вот!»

Петро Тарасович Дзюба замер, словно мог спугнуть корень. Даже не сам корень, а затески, особые надрубки на стволах кедров, которые для настоящего таежника — замок покрепче того, что в Государственном банке. Затески свежие, прошлогодние…

Снял с плеч котомку, все так же осторожно и тихо, лишь шевельнув плечами. Сглотнул слюну — горло пересохло от волнения.

Взгляд таежника рыскал по редкой траве меж стволов. И, наконец, наткнулся на то, что искал. Удивление охватило Дзюбу. Хотя он и готовился к негаданному, но увиденное превзошло все надежды.

— Чудо… — шепотом протянул Дзюба. — Чудо…

В нескольких шагах от него, рядом с полусгнившей валежиной, вымахал едва не по грудь Петра Тарасовича толстый, в два пальца, мясистый стебель, увенчанный зонтом ярких красных ягод. Дзюба стал считать листья на стебле — по их количеству можно определить примерный возраст корня, но от удушливого алчного волнения сбился со счета.

— Старый корень — упие. [3] Ясно. Ясно, старый, еще прадедом Ангирчи найден! Ему сто — сто пятьдесят лет! — бормотал Дзюба, по-прежнему стоя на месте, будто не решаясь до конца уверовать в свою воровскую удачу: так точно все разведать! Сколько ж лет ему понадобилось, чтоб втереться в доверие Ангирчи, льстить, подлаживаться к этому старому дураку…

Дзюба постоял еще немного, дав сердцу успокоиться. Потом вытер потные от волнения ладони и, не спуская глаз с яркого красного зонтика, присел, на ощупь отыскал в котомке две костяные палочки, не длинные, с авторучку, шагнул к женьшеню. Двигался Петро Тарасович медленно, крадучись. Он все еще не обвыкся с мыслью, что корень, к которому подбирался столько лет, — вот, перед ним. Подойдя к стеблю почти вплотную, Дзюба протянул руку к плодам и погладил тугие, глянцевые, мясистые ягоды. Затем огляделся;

Ни рядом, ни поодаль стеблей женьшеня не было.

«Жаль, — подумал Дзюба. — Жаль! Одно верно: нашел я именно тот корень, о котором проговорился Ангирчи. Выходит, плантация у него в другом месте…»

Опустившись на колени, Дзюба стал осторожно отгребать от ствола женьшеня опавшие и полусгнившие прошлогодние листья, длинную темную кедровую хвою, веточки. Он делал это без спешки, тщательно и очень осторожно. Заскорузлые, крючковатые пальцы двигались удивительно ловко и плавно. Очистив метра на полтора землю вокруг стебля, Дзюба взял костяные палочки и, став на четвереньки, словно в глубоком молитвенном экстазе, движениями, легкости и точности которых мог бы позавидовать нейрохирург, начал откапывать шейку женьшеня. «Да, работы здесь хватит дня на три… Если не на неделю…»

Бывают же такие странные дни… Поначалу все вроде бы как надо, а потом вдруг пойдет наперекосяк, комом, будто кто подножку поставил. В домашних нескончаемых мелких хлопотах прошел день. Антонина Александровна, жена участкового, не успела к отлету, чтобы, как повелось, проводить и отправить пассажиров. Самого Самсона Ивановича в селе не было — ушел с инспектором из райотдела в дальний леспромхоз. В таких случаях в «аэропорту» — на выгоне, где приземлялся вертолет, дежурила либо сама Антонина Александровна, либо кто-нибудь из общественников. Чаще всего начальник «аэропорта» — Степан Евдокимович.

Никто из живущих в селе и появляющихся в нем не считал подобную щепетильную заботливость участкового и его помощников ни обременительной, ни навязчивой. Напротив, уходящие в таежные дебри считали долгом сообщить участковому и о своих намерениях, и о маршруте. Мало ли что может случиться в тайге! Не появись они в названный самими срок, участковый организует поиски, придет на помощь. Обычай этот укоренился несколько лет назад. Пропали тогда в тайге двое охотников-любителей. Ушли по чернотропу на кабанов — и сгинули.

Вечером Антонина Александровна пошла в клуб. По средам вертолет доставлял в Спас кинофильмы, и первым обычно крутили самый новый.

Статная, с косами, светлой короной уложенными на голове, жена участкового выглядела много моложе своих сорока лет.

У клуба ее окликнул Степа, или Степан Евдокимович, начальник «аэропорта».

— Что же вы решили предпринять, Антонина Александровна?

— Ты о чем, Степан Евдокимович?

— Как о чем? — Начальник «аэропорта» аж глаза вытаращил. — Разве Леонид вам ничего не сообщал?

— Он бы еще с оркестром в хлев заявился. Дренышул гитарой, Астра подойник опрокинула. Турнула я твоего Леонида со двора.

— Турнула…

— Случилось что?

— Пассажир перед самым отлетом объявился. По реке пришел. На берестянке-самоделке. Сказал: смердит, мол, у Радужного. У водопада, в скалах.

— Что смердит?

— А может, «кто»? — Степан Евдокимович склонил голову набок, как бы желая получше разглядеть, какое впечатление произвел вопрос на жену участкового.

— Так уж и «кто»… Зверь в обвал попал. Чего только не может случиться в этих Чертовых скалах! Недаром их так назвали.

Немолодой уже, краснолицый начальник «аэропорта», с мешочками под глазами, как у всех истых любителей пива, достал папиросу и долго, старательно разминал ее.

— Мое дело сказать. Фамилия его Крутов. Вроде геолог. Рыжий такой. Торопился он.

Около Антонины Александровны и Степана Евдокимовича, стоявших у клуба, задержалось несколько жителей. Прислушались к разговору, переглянулись. Один вмешался.

— Да не столько пассажир торопился, сколько Степа был занят. С летчиками ругался.

— Брось, — махнул рукой Степан Евдокимович.

— Чего уж там — брось. Пива тебе обещанного не привезли, вот ты и ругался. А на геолога тот рыжий не похож. В комбинезоне и без кепки. Скорее пожарник-десантник.

Антонина Александровна разволновалась. Неопределенность, неясность, намеки сильнее всего действуют на воображение. А тут еще Степа явно наплевательски отнесся к важному делу. Так уж всегда — одно к одному.

— Степан Евдокимович, толком расскажи! — взмолилась Антонина Александровна.

— Да все я рассказал… — пожал тот плечами. — Говорит Крутов этот смердит, мол, у Радужного. А что, почему — не знает. Торопился… Ну, хоть Леонида спросите. Он рядом стоял.

Будь Самсон Иванович дома, все было бы просто: он сам бы находился на «аэродроме» и решил бы, как поступить. А Протопопов и инспектор угрозыска из райотдела появятся в Спасе лишь дней через десять. Может быть, у Радужного ничего и не случилось — так, пустяки: зверь попал в каменную осыпь. А может, что и серьезное. Тут еще таинственней то ли геолог, то ли пожарник-десантник… Вдруг и «засмердило» у Радужного после того, как он там побывал? И торопился он, чтоб скрыться? Или видел что-то, а сообщить не захотел: чего, мол, мне не в свое дело вмешиваться?

«Вероятно, Леонид подробнее расскажет», — подумала Антонина Александровна.

Но Леонид в клубе не появился. Идти же в дом к своей бывшей подруге, Дуне Дзюбе, Протопопова не захотела. И не пошла бы, даже если появилась еще большая надобность. Так уж складываются порой отношения между подругами.

Фильм Антонина Александровна видела и не видела. Не до того было. Ждала окончания, чтоб поговорить с председателем сельсовета: больно уж странное дело. Илья Ильич был, кстати, и начальником штаба народной дружины. И еще Протопопова надеялась, что на танцах после кино появится Леонид.

Илья Ильич по своей привычке сначала больше гмыкал да вытирал платком лысину, нежели отвечал. Потом принял соломоново решение.

— Подождем до утра. Вдруг кто из тайги придет?

— Кому прийти-то? Не время, — возразила Антонина Александровна.

— «Не время»… Корневщики месяца не будет, как ушли…

Кородеры тоже. А те, кто пантачил, вернулись. Гм… Гм… Я и говорю — вдруг, — добавил Илья Ильич и вытер платком лысину. Был он полнотел, медлителен в движениях и мыслях.

Возвратившись домой, Антонина Александровна поужинала без вкуса и аппетита. Потом прокрутилась всю ночь с боку на бок, чего с ней никогда не бывало.

Засыпая, решила наконец, что чуть свет, едва выгонит корову, пойдет к Илье Ильичу. Но поутру он пришел сам.

— Гм… Гм… — Откашлявшись то ли от смущения, то ли после первой папиросы, Илья Ильич сказал: — Не спал… Оно таки очень странно. Съездить надо… Дней за пять обернемся.

Полдня ушло на сборы.

Поехали втроем: сам Илья Ильич, Степан Евдокимович и Леонид Дзюба.

Сын старика Дзюбы приехал со стройки, где он шоферил, в отпуск. Тайга парня не манила: наломаешься больше, чем за баранкой. Красивый, чубатый и кареглазый, Леонид пропадал на реке, охотился неподалеку по перу, отдыхал в свое удовольствие. Старый Дзюба держал сына в строгости; но в последний год что-то случилось, после чего Петро Тарасович не возражал, когда сын, как он говорил, дармоедничал.

Прежде чем согласиться, Леонид долго отказывался. Как заметил Илья Ильич, его аж в пот бросило, что придется, может быть, иметь дело с уголовщиной. Но и отказаться Леонид — в отпуске все же. Степана Евдокимовича тоже уломали с трудом. Но экспедиции нужен был радист.

Чтобы скорее добраться до водопада Радужного и вернуться обратно, решили идти на моторке и по ночам.

Река Солнечная, если глянуть на карту, гигантской подковой огибала горный кряж. В том месте, где она прорывалась сквозь солки, и образовался водопад.

Илья Ильич со спутниками добрались до Радужного к концу третьих суток. Ведь шли против течения и без отдыха, даже отсыпались в моторке. Отсюда легкие баты, оморочки или берестянки тащили на себе и спускали в реку уже выше водопада. Но они подниматься по Солнечной не собирались.

Выпрыгнув из лодки первым, Степан Евдокимович долго и тщательно чалился. Илья Ильич гмыкал — первый раз ему доводилось вот так, без Самсона Ивановича, выходить в тайгу на проверку «сигнала». Беспокойство Антонины Александровны, молчаливость Леонида во время пути, мрачность Степана Евдокимовича, твердившего, что погнали его зря и что тот рыжий — геолог ли, пожарник ли — балбес и выдумщиц, настраивали Илью Ильича на тревожный лад.

Наконец они сошли на низкий травянистый берег.

— Тут устроимся, — сам не зная толком почему, сказал Илья Ильич.

С ним молча согласились.

От узкой поймы вверх к скалам, через чернолесье, вела узкая извилистая тропа — волок. Трава и кустарник выглядели нетронутыми, свежими. Лишь приглядевшись, можно было увидеть, что густая розоватая, и белая кипень метелок крупного иван-чая и леспедеция попримята, поломана.

Говорливо трепетали по-августовски звонкие кроны осин, шумели березы, мерцали под ветром листья кленов, а в вершинах лип кое-где светились первые желтые пряди, очень яркие, среди остальной темной зелени. Шуму леса вторил низкий, густой, немолчный гул водопада, доносившийся издалека.

Подъем по просеке был не крут, но и не легок: трава скрывала острые выступы камней. Гул водопада с каждой минутой нарастал. Слева из-за верхушек лиственного леса поднимались причудливые, сильно выветренные, даже на вид непрочные верхушки красных скал. Наконец, скалы взмыли вверх прямо перед ним. И так высоко, что деревья у их подножия выглядели крошечными. А справа, в клубах седой водяной пыли, вспыхнула радуга. Они вышли на площадку перед водопадом.

Никогда раньше Илья Ильич не замечал мрачной красоты этого места. Неуютным оно было, даже опасным. Меж скал виднелись светлые языки каменных осыпей. Но другого, более легкого пути к верховьям Солнечной не существовало. А там, за скалами, начинались самые богатые пушным зверем охотничьи угодья, заросли бархата-пробконоса. Там бродили стада пятнистых оленей, гиганты сохатые и жирные кабаны, рос женьшень. Ниже Радужного река растекалась бесчисленными протоками по болотистой — долине, бедной зверем.

Остановились на краю поляны. — Ерунда, — сказал Леонид. — Где ж тут смердит?

Степан Евдокимович вынул платок, трубно высморкался.

— Не гожусь я в гончие… Ничего не чую.

— Гм… Раз уж мы здесь, надо по порядку…

— «По порядку»… — пробурчал Степан Евдокимович. — Один дурень сбрехнул, другие — поверили…

— Бабий переполох, — поддержал его Леонид.

— Чего ж серчать? Радоваться надо. Ложная тревога — хорошо… Гм… гм… Только что ж вы решили, что вот так посреди поляны и наткнемся?… Давайте всерьез все осмотрим. Придется и в скалах полазить. Осторожно. Там и свою голову оставить пара пустяков.

На поляне то тут, то там валялись серые ошкуренные стволы с торчащими корнями. Их вырвали из земли мощные сели — послеливневые паводки, которые возникали, когда вода в реке от дождей поднималась на несколько метров и горловина водопада не успевала сбросить поток. Река сама создала себе второе русло, смыв часть скал выше обычного уровня. По этому «аварийному руслу», по камням, отполированным тысячами селей, и перебирались в верховья Солнечной. Путь, что и говорить, трудный, но все же это было легче, чем тащить поклажу через горный кряж. Да и самый тяжелый путь — обратно, с добычей — пройти по реке одно удовольствие: сама к дому принесет.

После селей поляна быстро зарастала травой, и лишь огромные валежины с щупальцами корней напоминали о редкой силе наводнения.

Степан Евдокимович и Леонид двинулись за Ильей Ильичом вдоль скал. Они шли от расселины к расселине, старательно принюхивались. Степан Евдокимович ворчал на «собачьи» обязанности, да и в душе Ильи Ильича место тревоги и настороженности заняла досада. Леонид следовал за ними как бы поневоле.

И тут Илья Ильич споткнулся, точно его нога попала в петлю. Кряхтя, поднялся с четверенек и увидел, что он зацепился за ремень валявшегося в траве карабина.

— Это-то… что? — с трудом вымолвил Илья Ильич, поднимая оружие.

— Э-те-те-те! — опешив от изумления, пророкотал Степан Евдокимович. — Находочка! Целый? Дайте-ка я посмотрю.

— Подожди! — отцепляя руки Степана от цевья и дула, воскликнул Илья Ильич. — На номер надо взглянуть.

Леонид, стоявший за спиной Степана Евдокимовича, сказал негромко:

— Отцов, похоже…

— Подожди… Подожди… Очки достану. Дело такое…

— Отцов! Отцов карабин! — закричал Леонид, отстраняя Степана Евдокимовича, но к оружию не притронулся. — По ложе узнал! Отцов!

— Дзюбы? Погодь, паря… погодь. Чего ты сразу так?… Гм… Мало ли что бывает… Гм… Гм… — Кое-как сладив с очками, Илья Ильич прочитал номер. — Точно… А сам-то Дзюба где? — Илья Ильич сдвинул очки на кончик носа и пристально огляделся вокруг, словно надеясь увидеть коренастую фигуру Дзюбы.

— Н-да!.. — покрутил головой Степан Евдокимович. — Не такой Дзюба человек, чтобы живым из рук оружие выпустить. Ишь ты, смердит… Ловко он! И смылся.

— Раскаркался! — одернул его Илья Ильич и двинулся к широкой расселине.

Потоптавшись около карабина, Леонид пошел за ним, а Степан Евдокимович присел на корточки и сам прочитал номер:

— Дзюбы…

— Степан! — послышался крик Ильи Ильича. — Иди сюда!

Подбежав к председателю сельсовета и Леониду, Степан Евдокимович потянул носом: действительно смердило.

— Пахнет, — подтвердил Степан Евдокимович.

Леонид пошел было вперед, но председатель сельсовета удержал его:

— Не лезь… Дело такое…

И тут Илья Ильич увидел торчащую из-под камней страшную, непомерно распухшую фиолетовую руку с почерневшими ногтями.

Обернувшись, Илья Ильич глянул на Леонида: огромные, будто совсем белые, без зрачков глаза; лицо словно без губ, так они были бледны.

— Откопать… Откопать!..

— Он давно умер… Он давно умер… — приблизив губы к уху Леонида, почему-то шепотом твердил Илья Ильич.

— Ну что ты… Ну что ты… — басил растерянно Степан Евдокимович.

— Откопать! Похоронить… дайте!

— Нельзя… Нельзя, — увещевал Илья Ильич.

— Темное… Темное дело… — вторил ему Степан Евдокимович.

Но Леонид не слушал их, вырывался, кричал. Они силком увели его подальше от скал. Когда он немного успокоился, спустились вниз, к лагерю.

Потом Степан Евдокимович развернул рацию, связался с райотделом внутренних дел и сообщил обо всем. Начальник отдела сказал, что завтра, видимо, на место происшествия прибудет вертолетом следователь прокуратуры. По пути, хоть и не совсем, они захватят участкового Протопопова и инспектора уголовного розыска Свечина.

Главное — не трогайте ничего! Пусть все останется, как есть.

Чтобы Леонид не натворил глупостей, Илья Ильич и Степан Евдокимович дежурили по очереди у костра.

Леонид тоже не спал, но и не пытался уйти в скалы.

Свечин вышел к реке первым. Хотелось лечь ничком и прикрыть веки. Но сильнее усталости, сильнее головной боли мучила жажда. Сбросив с плеч котомку, Кузьма подошел к заводи. Сквозь воду виднелись рыжее дно, стебли, поднимающиеся вверх. От воды веяло прохладой.

— Не надо, — раздался позади голос Самсона Ивановича.

— Чуть-чуть… Глоток.

— Не удержишься. Потом совсем сдашь. Чай сварить — минутное дело. Лучше сядь в тени.

У берега стояло гладкоствольное дерево. Ветви его раскинулись, словно пальмовые, и отбрасывали короткую густую тень. Там, в траве, кое-где светились росинки, спрятавшиеся от солнца. Кузьма лег ничком, окунув лицо в зелень, пахучую и влажную. Стылые капли росы смочили губы. Пить захотелось 'Нестерпимо. Он поднял голову и взглянул на заводь, близкую и манящую. Сквозь слепящий отраженный свет он увидел нечто поразившее его. Белые лилии в заводи стали голубыми… Как небо.

Вскочив на ноги, Кузьма шагнул назад. Хмыкнул. Закрыл ладонями глаза, опять глянул на заводь.

— Лотосы… Обычные лотосы, — послышался за спиной Кузьмы голос Самсона Ивановича. — Нелумбий.

Повернувшись в его сторону, Кузьма увидел, что участковый вроде и не смотрел на заводь. Он копался в котомке.

Усталость пропала, даже пить вроде расхотелось. Пожалуй, Кузьма просто не помнил уже, хотел или не хотел он пить.

Кузьма глядел на заводь, и объяснение Самсона Ивановича представилось ему слишком обыденным и отвлеченным: «Лотосы…» Память по ассоциации вытаскивала из своей кладовки: «Древний Египет… Пирамиды… Фараоны… Нил… Священный цветок». Чересчур мало, чтобы объяснить чудо. Не древняя история, не Египет, а вот — наклониться и дотронуться.

Лотос поднялся над водой почти у самого берега. Он очень напоминал пион и был такой же величины. Но лепестки выглядели плотнее, восковатее. Кузьма заглянул в голубую чашу цветка фарфоровой прозрачности. Там карбункулами сияли капли росы.

Время словно пропало. И будто померк солнечный день. Светился только цветок. Неожиданно Кузьма услышал у себя за спиной усердное сопение, и нагой Самсон Иванович, пробежав рядом, плюхнулся в воду. Вынырнул, долго отфыркивался и кряхтел, по-бабьи обхватив руками плечи. Очевидно, вода была холодная.

— Зачем?… — Кузьма сморщился точно от зубной боли. — Забыл ты сухари на заимке, Свечин. Вот я и иду на промысел. — И Самсон Иванович погрузился в воду, ставшую мутной от взбаламученного ила.

«Черт с ними, сухарями! Так бы поели. Купаться-то здесь зачем?» — сердито думал Кузьма.

«Дела нет ему до красоты, — с горечью размышлял Свечин, отойдя от берега и устроившись в тени похожего на пальму дерева. — А может, он просто привык? «Обыкновенные лотосы»…

Не хотелось бы мне заиметь такую привычку и в шестьдесят лет. А Самсону Ивановичу всего-то сорок пять».

Подумал, кстати, Кузьма и о том, что долгое пребывание на одном месте, в одном районе, привычка к людям и обстановке неизменно притупляют восприятие. Так, живя в городе, словно перестаешь слышать шум машин, а тишину начинаешь ощущать как нарушение обычного, заведенного порядка. Засиживаться в этих краях не входило в расчеты Свечина. Работу инспектора уголовного розыска в глубинке он считал своего рода стажировкой для своей будущей деятельности.

Прислонившись спиной к гладкому стволу, Кузьма прикрыл глаза. Вернулась усталость, боль в висках. Теперь она казалась даже сильнее, чем прежде. До слуха долетело фырканье и бульканье купавшегося Самсона Ивановича. Потом кряхтение и трубное сморкание, чавкание ила под ногами участкового. Протопопов вышел на берег. Открыв глаза, Кузьма увидел его тело: поджарое, без единого грамма лишнего веса, хорошо тренированное.

Одевшись, Протопопов вернулся к берегу и поднял из травы целый пук вырванных с корнями лотосов.

«Вот так», — горько усмехнулся про себя Кузьма. Вздохнув, он лег ничком. Не хотелось смотреть ни на заводь, ни на своего спутника.

Голос Самсона Ивановича послышался как бы издалека:

— Сварим корневища. Отлично вместо хлеба сойдут.

Свечин не ответил. Незаметно для себя он словно провалился в сон. Привиделась какая-то ерунда: по Нилу плыли белые крокодилы и пожирали лотосы — яркие, пунцовые, будто канны на городских клумбах. По берегам Нила почему-то стояли пирамиды, а меж ними сфинкс с разбитой мордой мопса оглушительно хохотал, выл.

Вскочив, Кузьма и наяву продолжал слышать вой и треск. Вихрь едва не сбил его с ног. Наконец он понял, что над поляной завис вертолет. Кто-то распахнул дверцу, выбросил веревочный трап, знаками приказал им подняться на борт. В оглушительном треске и урагане от винта Свечин и Протопопов забрались по веревочной лестнице в кабину. Там, к изумлению Свечина, их встретил следователь районной прокуратуры Остап Павлович Твердоступ. Вместо приветствия следователь потрепал их обоих по плечам. Затем он уселся рядом с Самсоном Ивановичем и стал что-то кричать тому на ухо. Кузьма ничего не мог разобрать, хотя и сидел рядом.

По виду Самсона Ивановича он догадался, что стряслось нечто чрезвычайное. Резче обозначились морщины на лице участкового, словно свитом из канатов. Подождав, пока Твердоступ закончит разговор с Самсоном Ивановичем, Кузьма дотронулся до плеча следователя. Тот наклонился к Свечину:

— Нашли труп… У Радужного…

— Убийство? — спросил Кузьма.

— Похоже на несчастный случай. Надо разобраться, — неохотно ответил Твердоступ.

Они летели минут тридцать. Потом машина зависла. В иллюминатор виделись красные скалы, похожие на столбы. Из кабины пилотов вышел плотный человек в кожаной куртке и, открыв дверь, выбросил трап. Твердоступ знаками показал: надо выходить. Ураган от винта мотал веревочную лестницу из стороны в сторону, и приходилось подолгу ловить ногой очередную ступеньку. Свечин спустился первым и сразу же отбежал в сторону. Потом добрались до земли Самсон Иванович и следователь прокуратуры. Вертолет боком отлетел на другой берег реки и сел на длинной косе.

Грохот мотора стих, но в воздухе продолжал слышаться мощный непрерывный гул. Кузьма не понял сначала, откуда он доносится. Взглянув вверх по реке, увидел зеленый, блистающий занавес водопада. Отсюда, издали, занавес казался неподвижным, замершим. И не было видно места, куда обрушивалась лавина. Его загораживали камни. Седыми, будто кисейными, клубами поднималась водяная пыль, и время от времени в ней разгоралась яркая радуга. Она вспыхивала неожиданно, словно кто-то зажигал ее то в глубине ущелья, то над водопадом, и так же быстро пропадала.

Скалы стояли около водопада полукольцом — высокие ржавые столбы с широкой полосой осыпей у подножия.

«Страховидное местечко… — подумал Кузьма. — Каменная мышеловка!.. Надо быть либо совсем неопытным человеком, либо отлично знать этот лабиринт».

Самсон Иванович, стоявший рядом с Кузьмой, тоже глядел на Чертовы скалы, словно увидел их впервые.

— Труп мы оставили на месте, — сказал подошедший вперевалку Твердоступ. — Вы, Самсон Иванович, хорошо знаете погибшего Дзюбу. Нам непонятно, зачем ему понадобилось забираться в эту ловушку.

Из нагромождения камней, перепрыгивая с обломка на обломок, вышел Степан Евдокимович. Кивнув в его сторону, Остап Павлович сказал:

— Не обрати он внимания на слова Крутова, вряд ли бы мы скоро узнали о гибели Дзюбы. Экспертиза теперь еще может более или менее правильно определить причины, повлекшие за собой смерть. А у вас неплохие помощники. Действовали, как надо.

— Дзюбу опознал он? — спросил Протопопов.

— Еще бы мне Петра Тарасовича не знать, — ответил Степан Евдокимович. — Только первым руку его в камнях Илья Ильич увидел. За ним — Леонид. А потом уж я.

— А где же…

— Илья Ильич с Леонидом? Внизу, у реки. Получилось же так! Сын отца опознавать приехал… Тяжко ему… Все-таки отец…

— Котомка Дзюбы цела? — обратился к следователю Самсон Иванович.

Твердоступ кивнул:

— В ней двенадцать корней женьшеня. Отличные экземпляры.

— Жаль, что вы развязали котомку, — раздумчиво проговорил Самсон Иванович.

— Сначала ее сфотографировали, — быстро вставил начальник «аэропорта», увлекшийся расследованием.

Кузьму несколько удивило, с каким уважением Твердоступ относится к замечаниям Самсона Ивановича.

— Спасибо за помощь, товарищ Шматов, — сказал следователь.

Сообразив, что он слишком навязчив, Степан Евдокимович несколько обиженно пожал плечами и отошел.

— У меня такое ощущение, что произошел несчастный случай, — продолжал Твердоступ. — Пока я так думаю.

— Возможно. Карабин здесь… Котомка цела…

— Интересно и другое, Самсон Иванович, — сказал Твердоступ. — Вы, товарищ Свечин, тоже обратите внимание: котомка была завязана и находилась у костра. Она, очевидно, просто осталась лежать у костра, когда потерпевший почему-то вскочил и побежал в скалы.

— Вскочил? — переспросил Кузьма. — Почему вы так думаете?

— Вы сейчас увидите — у него пепел на шнуровке олочи, на голени.

И они вчетвером направились к скалам, в лабиринте которых находился труп.

Прыгать с обломка на обломок оказалось делом нелегким и небезопасным.

— Иди за мной! — бросил Самсон Иванович, поравнявшись со Свечиным. — Здесь торопиться — не доблесть.

Послушался Кузьма безоговорочно: теперь он до конца осознал смысл фразы следователя: «Непонятно, зачем ему понадобилось забираться в эту ловушку».

За поворотом у подножия столба, в осыпи, они увидели обезображенный камнепадом труп.

Эксперт то и дело ослепляюще вспыхивал блицем, чертыхаясь, спотыкался о камни, отыскивая нужные точки для съемки. Молоденькая невысокая докторша стояла поодаль.

— Вот так он и лежал, — проговорил Остап Павлович. — Видимо, обвал настиг его на бегу. А вы как думаете?

— Похоже, — согласился Самсон Иванович. — Карабин валялся от него метрах в двадцати?

— Не больше. Получается так: он выстрелил и опрометью бросился в расселину, на верную гибель. Обвал ведь мог возникнуть от звука выстрела, — сказал Твердоступ.

Обернувшись, Свечин с сомнением осмотрел путь, который пришлось преодолеть Дзюбе после предполагаемого выстрела, и сказал:

— Мы сюда добирались секунд двадцать… Камни обвала рухнули бы раньше…

— Резонно… — заметил Твердоступ. — Но ведь он бежал.

Бежал опрометью, не разбирая дороги. Бежал от костра. Смотрите…

Кузьма пригляделся. На правой ноге Дзюбы трава, вылезшая из задника олочи, обгорела. Прожжен был и суконный чулок. И что самое важное — на закраинах прожженной дырки, небольшой, с пятикопеечную монету, сохранился пепел.

— Сукно еще некоторое время тлело уже после того, как обвал обрушился и придавил его, — сказал Свечин.

— И я так считаю, — кивнул следователь прокуратуры и обратился к Самсону Ивановичу. — А вы?

— Может, и так…

— Что же вас смущает, Самсон Иванович?

— Зачем ему было бежать опрометью в эту ловушку? Стрелять… Ведь он, наверное, стрелял.

— Да, — кивнул Твердоступ, — вот гильза. Ее нашли в двух метрах от валявшегося карабина. Вот план, Самсон Иванович. Здесь все обозначено. Это-то меня и интересует. Вы же очень хорошо знали Дзюбу. Его характер, привычки. Что, к примеру, могло заставить Дзюбу побежать в расселину, несмотря на риск?

— Легкая добыча…

— Интересно. Если так, то можно предположить — дело происходило днем, Дзюба находился у костра. И увидел… легкую добычу.

— В скалах козы, случается, бродят. Их тут много, — заметил Самсон Иванович, — И потом… Науку тайги ни за месяцы, ни за годы до конца не постигнешь. Тут как бывает? Уж, казалось бы, какой опытный таежник-суперохотник. А вдруг на склоне дней такое отчубучит — диву даешься! Мало — сам пострадает, а еще товарищей подведет.

— Он мог испугаться кого-то или чего-то, — заметил Свечин.

Самсон Иванович покачал головой:

— Дзюба? Испугался? Никогда не поверю! К тому же он был вооружен. Чего же бояться?

— Значит, легкая добыча, — констатировал Твердоступ.

— Не вижу ничего другого, — твердо заявил Самсон Иванович.

— Что ж… Если вскрытие и экспертиза не дадут ничего нового… Прекратим дело.

— Пойду в скалы, посмотрю, нет ли там этой легкой добычи, — сказал Самсон Иванович.

— Да, да, — согласился Твердоступ. — И потом… Ни ниже водопада, ни выше его нет лодки.

— Все-таки жаль, Остап Павлович, что вы не захватили нас с собой сразу, — попенял Протопопов.

— Честно: боялся, что общественники набедокурят… — несколько смущенно улыбнулся следователь прокуратуры. — Вы, товарищ Свечин, займитесь осмотром костра и пути от него до расселины.

— Я думаю, товарищ Твердоступ, мне лучше держаться с Самсоном Ивановичем, — пересилив себя, проговорил Кузьма. — Хоть я и год здесь… Но дела вел в райцентре. По-настоящему в тайге впервые. Могу упустить важное.

Часа полтора они лазали в скалах по гибельным каменистым осыпям, рискуя сломать себе если не шею, то ногу или руку наверняка. Но не зря.

Они отыскали полуразложившуюся, полурастащенную зверями и воронами тушу козла. Протопопов обрадовался находке:

— Вот и «легкая добыча»! Дзюба мог только ранить козла. Тот и ушел, да под камнепад попал.

Потом стали осматривать костер и местность вокруг него.

Кострище, у которого лежала котомка Дзюбы, находилось в глубине поляны, далеко от обрыва, где гудел водопад.

— Здесь, как правило, местные останавливаются, — сказал Самсон Иванович. — Ты записывай по ходу, быстрее будет. Кострище старое. Ему уже сколько лет… А вот полено отброшено.

— Ну и что? Головня, может.

— Еловое полено. Такое таежник в костер не положит.

Стреляет еловое полено угольками. Недолго и одежду прожечь.

— И у Дзюбы есть прожог, — напомнил Кузьма.

— Да, но полено то зачем ему было класть в костер? Чтоб выкинуть? Нет, тут новичок был. С кем-то из опытных. Должен здесь был быть новичок. Ага… Банка из-под консервов знакомая. Вот упрямица!

— Кто? Вы о ком, Самсон Иванович?

— О Наташке. О дочке. Она любительница лосося в собственном соку. Обычно рыбных консервов в тайгу не берут. Капризные, портятся. Да и свежей рыбы много. Наловить можно. Может быть, они с напарницей по ошибке сунули в костер еловое полено.

— Еще банки из-под консервов. Две. Мясная тушенка. Семипалатинская. Вымыты дождями начисто.

— Семипалатинская? — переспросил Самсон Иванович.

— Да.

— А открыта как? — Взяв в руки банку, Самсон Иванович принялся рассматривать срез. — Дождь сильный был месяц назад… Срез… Семипалатинские мясные… Их получили метеорологи. Станция здесь неподалеку. Пятьдесят километров. Нож, которым консервы эти открывали, не самодельный, заводской.

Старый. Из отличной стали.

— Вы знаете, чей это нож?

— Да. Телегинский. Метеоролога Телегина. «Шварцмессер».

— Немецкий? — Кузьма так и подался «перед. — В переводе — «Черный нож». — Уральский. В войну уральцы послали на фронт танковую бригаду. На свои деньги полностью укомплектовали, экипировали часть. В комплект входил и нож в черном кожаном футляре. Нашим, уральским, золингеновский знаменитый как палку строгать можно было… Сталь под стать ребятам-танкистам. Их фрицы пуще огня боялись. А за ножи — не было таких в других частях — фашисты и прозвали бригаду «Шварцмессер»… Охотникам нашим все больше кузнец Семен делает. Тоже отличные ножи. Из рессорной стали…

Самсон Иванович присел около банок, стал присматриваться к характерам срезов.

— Одну банку открывал Телегин. Сам. А вот вторую кто-то другой. Телегин, тот воткнул нож, повернул банку — и готово!

А второй пилил. И нож другой. Да и банка не так сильно поржавела, как первая.

Свечин, который записывал в блокнот замечания Протопопова, покусал кончик карандаша:

— Может, первая с прошлого года осталась?

— Нет. Поздней осенью я на всякий случай чищу поляну.

Чтобы не путаться. А зимой охотники консервов с собой не берут. Эти баночки для меня, что карточки визитные. Пришел человек в Спас — назвался, отметился. Я о снаряжении расспрошу, об экипировке… Потом уж тут для меня секретов нет; был тот-то. А вот эта банка… Консервы одни и те же… — Самсон Иванович сравнил выдавленные на крышках цифры и буквы — индекс выпуска… Кто ж ее открывал? Кто тут был?

— Может, этот Крутов? Который тревогу поднял.

— Сомнительно… Крутов из другого района, из другой организации… И чтоб сошелся номер партии, время выпуска…

— Да… Но ведь и в реку пустую тару бросают.

— Редко. Почти никогда… Все успел записать?

— Все.

У трех других кострищ в разных концах поляны ничего существенного обнаружено не было.

— Самсон Иванович, где может быть лодка Дзюбы? — спросил Твердоступ.

— Где ж ей быть? Выше порога. Вот если не будет… — Протопопов поднял палец. — То Дзюбу кто-то сюда привез.

Лодка действительно оказалась за порогом. Она была вытащена высоко в тальник.

— Мог ли Дзюба один вытащить лодку так высоко? — спросил Остап Павлович.

— Дзюба мог, — не задумываясь, ответил участковый.

В лодке были шест и мотор, покрытый брезентом. Все в полной сохранности.

— Экспертизу у нас в больнице будете проводить? — поинтересовался Протопопов. — Тогда уж Матвея Петровича пригласите.

— Само собой, — кивнул Твердоступ. — Сдается мне, что результат будет один — установим одновременность смерти Дзюбы, погибшего под обвалом, и козла, которого он ранил.

— Вроде так… — согласился Протопопов. — Коли корешки в котомке целы.

— Вы знаете, где его дружки корнюют?

Самсон Иванович кивнул:

— Не вовремя он ушел из бригады…

— Заболел… Простыл… — предположил Твердоступ.

— Петр Тарасович?!

— Хоть бы и так. Что, Петр Тарасович слово заветное знал?

— Знал: «женьшень». Таких стариков, как он, ничем не проймешь. Корешки их не только кормят. Они и себе их оставляют. Пользуются.

— И не только государству сдают, но и поторговывают, — в тон Самсону Ивановичу протянул Твердоступ.

— Лицензий на женьшень нет. Корень — не шкурка, клейма на нем не поставишь.

— Вы сказали, — спросил Остап Павлович, — что Дзюба не вовремя ушел из бригады. Как это — не вовремя?

— Сезон в разгаре, середина августа. Если ушел, то или на самом деле совсем лихо ему стало, или, может, подфартило. Скорее всего, последнее. Корень хороший, крупный нашел. Граммов на сто пятьдесят. С таким бродить в тайге опасно.

— Опасно? — спросил Кузьма.

— Для корня. Подпоить, подмочить то есть, можно. Поломать. Половина цены долой. И только. Да… Однако и заболеть мог… Матвей Петрович, помнится, говорил, что печень у Дзюбы шалит. А как ему не верить? Звание заслуженного врача республики ему присвоили небось не только за то, что он безвыездно сорок лет на одном месте проработал. Матвей Петрович — врач замечательный… И научную работу ведет. Говори

ли, что вот-вот доктором наук станет.

— Есть у меня предложение, Самсон Иванович, — сказал следователь. — А не пойти ли вам с инспектором Свечиным к корневщикам? К Храброву и Калиткину…

— Как же… как же… Если что… И если запираться начнут, то как расскажу о Дзюбе… Одно им останется… Либо корни потерять, либо правду сказать. Тем более что намерений-то их мы не знаем — как они хотели корнями распорядиться.

Можно и к ботаникам добраться, и на метеостанцию… Ангирчи увидеть можно.

— Заманчиво… Старик Ангирчи очень наблюдательный, — произнес Твердоступ. — А корешки в котомке вы, Самсон Иванович, посмотрите. И оформим их актом.

— Как же… Как же…

Подойдя к котомке Дзюбы, Самсон Иванович поднял ее за лямки, словно взвесил. Потом стал доставать из нее Лубянки — конверты, сделанные из дубодерины. Сверху они были аккуратно перевязаны лыком, чтоб не раскрылись ненароком. Двенадцать лубянок. Самая большая со сложенную вчетверо газету. В каждом конверте лежал закутанный мхом корень, чем-то похожий на крохотного воскового человечка: один напоминал стоящего на посту солдата, другой выглядел, как моряк на палубе штормующего судна, третий будто заложил ногу за ногу, четвертый — танцевал…

Самсон Иванович осторожно брал корни и взвешивал по одному на аптекарских весах, взятых из котомки Дзюбы… Весы — часть экипировки искателя женьшеня, как и костяные палочки, которыми выкапывают корень.

— Не так уж и велика добыча… — сказал Самсон Иванович, закончив взвешивание. — Из-за такой не стоило торопиться в Заготконтору. Явно не стоило. Дзюбу заставило выйти из тайги что-то другое.

Перед тем как отплыть к искателям женьшеня, Самсон Иванович сказал следователю:

–. Выясним, пропало ли что из котомки, и тут же дадим вам знать Лодку корневщикам оставим — ихняя. Ну а нас, как договорились, вертолетом вывезете. Погода вроде не должна подвести..

— К тому времени и у нас многое станет ясным. А вы, товарищ Свечин, рацию берегите, — улыбнулся Твердоступ стройному лейтенанту, на котором новехонькая форма сидела, словно на магазинном манекене — не обмялась, но и не приладилась.

Кузьма ответил весело, с задором:

— Как зеницу ока!

Движок заработал сразу. Плоскодонка резво отошла от берега.

По-осеннему радужные берега, поднимавшиеся вверх от синей реки, выглядели равнодушными, безжизненными.

Разговаривать с Самсоном Ивановичем, сидевшим на корме у гремящего мотора, было невозможно.

Следователь прокуратуры и Самсон Иванович, должно быть, правы: с Дзюбой произошел несчастный случай. Позарился старый на «легкую» добычу — козла. Выстрелил в него, а тут обвал. Не всегда он начинается лавиной: пока-то камушек по камушку ударит. А Дзюба кинулся в расселину сразу. Вот и угодил в самое пекло. Их же поездка — необходимая формальность, без которой дела не прекратишь.

Но для него лично поездка значит много — у Самсона Ивановича есть чему поучиться. Недаром же он больше двадцати лет проработал в тайге!

Солнце оказывалось то справа от Кузьмы, то слева, то било в глаза, то грело затылок. Высота берегов и гор, вздымавшихся по сторонам, менялась, и Кузьма потерял ориентировку и даже чувство времени, а когда взглянул на часы, понял: плывут они уже шесть часов с лишним.

Самсон Иванович размышлял о своем и по-своему. В глубине души ему как-то не верилось, будто все происшедшее с Дзюбой — несчастный случай. Петр Тарасович был человеком осторожным, осмотрительным.

Похоже, есть сомнения и у следователя, но ощущение — это еще не доказательство.

«Легкая добыча»? Может быть. Плюс ошибка от самоуверенности. Может, может быть.

Они пристали к берегу, когда солнце скрылось за горный хребет. Самсон Иванович достал из котомки моток серебристой нейлоновой лески, из-под подкладки фуражки — крючок и велел Кузьме наловить рыбы на перекате, уху сварить.

— А я пока к Ангирчи схожу.

— Он живет неподалеку? — поинтересовался Свечин.

— Пантовал здесь. Панты теперь сушит. Ждет охоту на реву. А живет… Вся тайга его дом. Он вроде шатуна. С чудинкой человек. Вон его бат в кустах стоит, припрятан.

— Какой бат?

— Лодка большая, долбленная из целого тополя.

— А… — протянул Кузьма, недовольный собой, что не заметил укрытой в прибрежных кустах длинной лодки.

— Посмотри, Кузьма, спички у тебя не подмокли?

— Сухие. Жаль, лопатки нет.

— Зачем тебе?

— Червей накопать. На наживку.

— Мух налови. Шмелей.

— У реки их нет.

— Вон около бата должны быть.

— Откуда они там? — хмыкнул Кузьма.

— Мясо там спрятано. Не за одним же изюбром пришел сюда Ангирчи. Накоптил, поди. И для себя, и на продажу, чтобы припасы на зиму купить. Да леску не режь!

— На одну удочку ловить?

— Хватит, — улыбнулся участковый. — Я скоро. Чуешь, дымком попахивает?

— Нет, — признался Кузьма.

Самсон Иванович ничего не сказал и пошел по галечнику к береговым зарослям, высокий, сутуловатый. Камни под его ногами не скрипели, не постукивали. Вздохнув, Свечин тоже двинулся к зарослям — срезать удилище. Справив снасть, Кузьма с превеликим трудом поймал пяток мух и вышел к перекату. Приглядевшись к прозрачной воде, увидел стоящих против течения рыбин. Сначала одну, потом еще и еще… Различить их на фоне пестрого галечного дна было не так-то просто: веселого цвета, радужный плавник как бы рассекал рыбу надвое. Серо-зеленый хребет и пятнисто-желтая голова довершали мимикрический наряд.

Прочно нацепив на крючок одну из пяти так трудно доставшихся ему мух, Свечин закинул леску. Муха коснулась воды у самого уреза, но стремительное течение подхватило ее и понесло на быстрину, туда, где стояли рыбы. Забрасывая удочку, Кузьма потерял добычу из виду и теперь старался угадать, увидят ли рыбы наживку.

И вдруг меж витых струй выскочила серебристая с радужным отливом рыбина и, описав короткую дугу, исчезла. Леска тут же натянулась, и удилище едва не выскользнуло из рук Кузьмы. Свечин дернул. Рыбина вновь выскользнула из витых струй переката, будто только для того, чтобы глянуть на Кузьму крупным ошалелым глазом, и скрылась. Свечин, вываживая, попятился.

Наконец у берега показалась крупная пятнистая голова. Рыба остервенело билась на гальке, пока Кузьма не исхитрился оглушить ее ударом камня.

Так он поймал еще три рыбины. В меру своего умения Кузьма выпотрошил, почистил их, поставил варить уху.

Хотя солнце давно уже закатилось за сопки, темнело исподволь. Небо меркло медленно. Долина реки выглядела светлой полосой.

Сообразив, что уху надо чем-нибудь заправить, Кузьма полез в котомку Самсона Ивановича за пшеном и наткнулся на перевязанный бечевкой конверт из тополиной коры. Свечин пощупал его, подавил, понюхал. Кора была свежая, лежало в ней что-то упругое, пахло деревом и еще чем-то странным. Из лубяного конверта торчала лохматушка мха, а на ней светилось что-то пестрое, сухое, похожее на крылышко мотылька.

«Откуда это?» Кузьма был готов поручиться, что еще вчера тополиного конверта в котомке не было. Ведь он укладывал продукты, да еще забыл сухари,

Уха получилась на славу, как считал Кузьма, только в юшке оказалось много чешуи, и приходилось то и дело отплевываться. Похвалили уху и участковый с Антирчи. Когда тот вместе с Самсоном Ивановичем вышел из кустов, Свечин поначалу принял его за мальчишку-подростка. Низенький, сухонький, со сморщенным, как печеное яблоко, лицом, старичонка протянул Свечину руку лодочкой и все время улыбался.

Видимо, по дороге участковый неуспел, а вероятнее всего, и не стал говорить с Ангирчи. После ужина, прошедшего в торжественном молчании, старичонка облизал ложку, сунул ее за онучу и сказал:

— Вверх идете…

— К корневщикам, — кивнул Самсон Иванович.

Ангирчи тоже покивал головой:

— Очень Дзюба вниз торопился. Я махал ему, чай пить звал. Не остановился.

— Ночевать пришлось бы ему здесь. Не успел бы к Радужному до темноты.

— Зачем не успел? Рано-рано шел. Солнце над сопками не поднялось. Только свет был. Значит, ночью шел. Луна, как теперь, наполовину была. На рожденья, однако.

— Вы не будете возражать, если я запишу разговор? — спросил Свечин. — На пленку.

— Пиши, начальник. На что хошь пиши.

Прихватив свой рюкзак, Свечин сел позади Ангирчи и Самсона Ивановича и включил магнитофон. Это была его гордость — сам собрал: портативный, на транзисторах. В таких условиях вещь незаменимая. И, кроме магнитофона-самоделки, есть у него оружие и посерьезнее. Но о нем не знают ни следователь, ни Протопопов.

Свечин задал Ангирчи, несколько вопросов, заставив его повторить сказанное. Ведь старик точно назвал срок, когда Дзюба прошел здесь — две недели назад. И время — утро. Выходит, Дзюба пришел к Радужному в полдень. Но Протопопов вроде бы не обратил внимания на слова Ангирчи. Лишь повторил:

— Торопился, наверное. Болел…

— Нет. Большая котомка был. Много корня вез.

— Много?

— Большой-большой котомка был.

— Вы ошиблись, — сказал Свечин.

— Не-ет. Ноги слаб стал, глаз — нет. Большой котомка!

Много корня. Что с ним? Почему на его лодке пришли?

Самсон Иванович рассказал о гибели Дзюбы и заверил Ангирчи, что в котомке у того корней оказалось немного.

— Хунхуз объявился… — Известие о гибели Дзюбы очень взволновало Ангирчи: он, недвижный до того и, казалось, глухой ко всему, зацокал, покачался из стороны в сторону, будто от внезапной боли. — Его ищи, Самсон.

Кузьма подался к старику:

— Кто такой «хунхуз»?

Но ответил Самсон Иванович:

— Хунхузы — бандиты. Грабили золотодобытчиков, искателей женьшеня. Были такие когда-то.

— Хунхуз Дзюбу убил, — настойчиво сказал Ангирчи.

— Почему «хунхуз» этот все корни не взял? — спросил Свечин.

— Чтобы мы думали, что с Дзюбой произошел несчастный случай, — сказал Самсон Иванович. — Котомка-то полупустая, а Ангирчи утверждает — большая котомка. Только откуда и кто мог знать, когда Дзюба будет у Радужного? Ангирчи, -

обратился участковый к удэгейцу, — ты здесь каждый куст знаешь… Мог Петр Тарасович найти необыкновенный корень?

— Нет, однако, можно сказать. — Старичонка стал смотреть в костер. Лицо его будто окаменело. — Да — тоже можно… Если взял он корень… Корень мог и сорок соболей стоить.

— Откуда ты знаешь про такой корень?

— Мой много знай, мало говори… Посмотреть, однако, надо… своими глазами гляди… — И Ангирчи замолк, будто склеил губы.

Свечин задал ему еще несколько вопросов, но Ангирчи будто и не слышал его.

Кузьма выключил магнитофон, поднялся, взял чайник:

— Я за водой…

Он понял: разговор, собственно, окончен.

Подойдя к воде, Кузьма уловил мягкое, редкое и глухое постукивание. Он долго прислушивался, пока не понял, что это камни под водой бьются друг о дружку. Сильное течение тащит гальку по дну.

Когда огонь взвивался особенно высоко, на быстрых струях речки мелькал пляшущий свет костра. Звезды отражались в воде нервными, дергающимися черточками.

«С норовом старичонка, — думал Кузьма. — Но что-то он знает. Или догадывается? Может быть, подозревает, но не хочет говорить? Да, норовистый старик».

Пока Кузьма был у реки, около костра не обронили ни слова. Подвесив чайник над огнем, Свечин глянул на лица сидящих и поразился их окаменелой похожести. Даже мечущиеся отсветы пламени не оживляли их, как это обычно бывает у костра.

Закипал чайник. Кузьма достал из рюкзака заварку, бросил в бившую ключом воду. Крышка запрыгала, пена фыркнула через край. Не успел Свечин сообразить, чем снять чайник с рогульки, как Ангирчи взялся голой рукой за дужку висящего над огнем чайника и поставил его на землю. Пальцы его были точно железные, в движениях не чувствовалось ни тени торопливости, будто дужка была холодна. Ангирчи спросил:

— Зачем вы его лодку взяли?

— Корневщики на ней вернутся, — ответил Самсон Иванович.

«Ведь сейчас Протопопов фактически сообщил Ангирчи, что они попадут в Спас другим путем, другим способом, — подумал Свечин. — Сообщил, что они уже не встретятся больше с ним, Ангирчи… Зачем старичонке это знать?»

Спать Ангирчи улегся в своем бате. Милиционеры устроились на лапнике у кустов. Проснулся Кузьма от холода и сырости. Едва светало. Река приукрылась туманом.

Вскочив, Свечин принялся пританцовывать и хлопать себя ладонями по плечам. Подойдя к бату, Кузьма увидел, что охотника нет. Забыв о холоде, Свечин заспешил к Протопопову:

— Ангирчи ушел!

— Ему некогда — охота, — спокойно ответил Самсон Иванович, — не надо беспокоиться.

— И все-таки я хотел бы знать, почему же…

— Почему отпустил его?

— Я хочу знать…

— Вы хотели бы поступить опрометчиво? Ангирчи непричастен к этому делу.

Потом они сели в лодку, поплыли вверх по реке. Вечером за ужином Самсон Иванович сказал:

— Отдохнем часа два — и пойдем дальше.

— Ночью? В темноте?

— Луна взойдет после полуночи, — ответил Самсон Иванович. Кузьма внимательно посмотрел на участкового. Свечина не в первый раз поражали решения Самсона Ивановича. Так же удивляло его и собрание книг в библиотеке участкового: полка накопленных годами изданий «Роман-газеты», тома «Истории войны на Тихом океане», военные мемуары, комплекты юридических журналов. Все это не вязалось с представлениями Кузьмы об участковом инспекторе в глубинке, самим обликом Протопопова.

Он, Кузьма, конечно, другой. Он-то должен знать очень многое. Но он, Свечин, и не собирается «завязнуть» на своей должности. И потом он и мысли не допускал, что можно провести сравнение между ним, Кузьмой Семеновичем Свечиным, и Протопоповым.

А Самсон Иванович глядел в огонь костра, слишком жаркий и слишком желтый. Понимал — быть завтра грозе, и радовался, что будет гроза, а не пойдет нудный обложной дождь. Поэтому он и решил идти ночью, когда взойдет ущербная, но еще довольно яркая луна. Размышлял Самсон Иванович и о Свечине. Он жалел Кузьму. Он не раз встречал молодых парней, которые, приобретая знания, считают, что проценты от этих знаний прежде всего ложатся ступеньками карьеры, их жизненного успеха.

И можно ли вот так, как Кузьма, мерить жизненный успех, счастье в жизни метрами и сантиметрами служебной лестницы? И потому: где она, мера человеческих способностей? Сам-то человек что Микула Селянинович — кажется ему похвальба правдой… И на чем старухе рыбачке следовало остановиться? На новом корыте, избе, на боярских, на царских хоромах? А? Ведь никто не знает, где предел возможностей его «золотой рыбки» — таланта.

В какой-то книжке, за давностью уже и забыл какой, он читал мудреную и мудрую притчу, как один человек задал дьяволу вопрос: «Кто самый великий полководец на земле во все времена?» А дьявол показал на холодного сапожника, что сидел на углу улицы: «Вот он — самый великий полководец во все времена. Только он не знает об этом».

«Ну а ты? — спросил сам себя Протопопов. — Участковый. Неплохой, если верить начальству, и будь доволен». — Самсон Иванович-Протопопов перевел взгляд с играющего пламени костра на Свечина. Очевидно, Кузьма уже несколько раз обращался к нему и теперь дотронулся до его плеча, чтоб вывести из задумчивости.

— Самсон Иванович, что за конверт из коры у вас в рюкзаке?

— Лубянка. В ней корешок женьшеня.

— Откуда?

— Из котомки Дзюбы. Совсем крошечный корешок. Года два. Не принято такие брать.

— Разве не всякий вырывают?

— Умный корневщик — не подряд. У умных корневщиков свои плантации есть. По десять, по двадцать лет ждут, пока подрастет женьшень. Найдут вот такой, к примеру, корень. Крошечный. Выкопают его, пересадят в тайное место. Ухаживают. Узнают — кто выкопал, могут и убить за такое…

Кузьма подивился спокойствию, с которым участковый проговорил эти слова, спросил:

— И не грабят их плантации?

— Свой, кто наткнется случайно, — не тронет. По свежим затескам на деревьях увидит — небесхозная плантация. По посадке корней увидит, по уходу. Не возьмет. Да и хозяин бывает неподалеку. Плантация, что огород — завел, так и

кормишься с нее. Уж не корни, семена подсаживают.

— Вы знаете таких кладовладельцев? Да и сколько стоит, ну, средняя пчантация? — с интересом спросил Свечин.

— Ни их жены, ни дети не знают, где плантации. Редко когда сыновей посвящают в тайну. Перед кончиной обычно, или уж ноги таскать не станет корневщик. А случись что с хозяином, все в тайге в тайне останется. — Искоса взглянув на Кузьму, Самсон Иванович усмехнулся. — А стоимость… И до десятков тысяч может дойти. Сколько корней смотря, какой возраст… Бывало, натыкались на старые плантации. Фартило… Не при мне, стороной слышал. Оценивали такие плантации в самородок золота с конскую голову величиной.

— Но ведь, Самсон Иванович, иметь плантацию — государственное преступление! — воскликнул Кузьма. — Существует закон, по которому…

— Да Статья сто шестьдесят семь Уголовного кодекса. Но в ней ничего не говорится о женьшене, хотя он дороже золота, металлов и кое-каких камней. «Нарушение отдельными гражданами правил… сдачи государству добытого ими из недр земли золота или других драгоценных металлов или драгоценных камней…» Не относится женьшень и к кладам. Так-то! Ни кто, кроме самого корневщика, не знает, сколько он нашел, сколько сдал государству, сколько себе оставил. И сколько на сторону за хорошие деньги сбыл.

— Не представляю! — нервно передернул плечами Кузьма. — Корешок травы — и такая ценность! Десятки тысяч рублей!..

— Молоды… — проговорил Самсон Иванович. — Молоды! Вот Владимир Клавдиевич…

— Кто?

— Арсеньев. «Дерсу Узала» читали?

— А… Читал.

— Так он писал, что на строительстве железной дороги был найден корень в шестьсот граммов! Редчайший из редких. Его тогда за границу за десять тысяч золотом продали. Это, считай, тысяча соболей. И не в деньгах дело… Когда старость да болезни корежить начнут — никаких денег человек не пожалеет.

— Что ж, он от смерти спасает? Женьшень?

— Как считать… — протянул Самсон Иванович. — Прошлой зимой запоролся я в промоину. По грудь вымок. Дело уж затемно было. До заимки — километров восемнадцать. А мороз. Только к утру до тепла добрался. И хоть бы чихнул.

— Женьшень принимали?

— С осени.

— Случай… — Кузьма даже рукой махнул.

— Больно много случаев… Пора вам… — нахмурившись, бросил Самсон Иванович и добавил, будто про себя: — Такой корень, про который Ангирчи говорил, должен граммов четыреста с гаком весить. Это уже государственная ценность. Таежная реликвия. В музеях таких нет. Слышал я о находке в четыреста граммов. Но если Ангирчи угадал, то Дзюба нашел побольше.

Взяв котелок, чтобы пойти за водой и залить костер, Свечин сказал: — Кто же такой корень купит?

— Государство.

— Я не про то

— А-а… Покупают же «Волги» для удовольствия. А корешок может лет десять жизни подарить. Кто с умом его принимает. Молод ты, здоров. Вот и не веришь.

— Тренировка, — ответил Кузьма и пошел к реке.

Вернувшись, Свечин залил костер, но Самсон Иванович не торопился с отправлением в ночное плавание.

Быстро взошел большой тусклый серп луны. Но, постепенно поднявшись, он делался серебристее, ярче. Стали различимы отдельные кусты, а легкая туманная дымка, пологом проступившая над рекой, еще сильнее рассеивала свет.

Мотор застучал раскатисто и басовито. Ясно зашелестела вода, расталкиваемая тупым носом плоскодонки. Протопопов повел лодку не быстро, но уверенно. Он хорошо знал стрежень реки. В блеклом, неверном свете он без особого труда находил дневные ориентиры.

Долина реки быстро сузилась. Берега взмыли вверх. Если бы не туманная дымка, рассеивавшая свет, то в ущелье, где по-медвежьи урчала вода, было бы совсем темно.

Подавшись вперед, крепко сжав рулевую ручку мотора, Самсон Иванович взглядом и на слух прощупывал реку перед собой.

Потом, к заре уже, берега расступились. Протопопов зажал ручку мотора под мышкой, набил трубочку, закурил.

Устроившись около средней банки, Кузьма спал.

Не мог предполагать тогда Самсон Иванович, что два дня спустя он и Свечин будут едва ли не ползком искать на здешних берегах следы, смытые ливнем.

Леонид сказал неожиданно и резко:

— Хватит спорить! Чего тут торговаться. Не бросать же лодку здесь. Давайте я спущусь в Спас на лодке…

Твердоступ, Илья Ильич и начальник «аэропорта» переглянулись и почувствовали себя неловко. Настало время отлета, но все еще не было ясно, кто отправится на вертолете, а кто погонит лодку.

— Я серьезно. Доберусь за двое суток до Спаса, — повторил Леонид.

— Гм… Гм… Нехорошо получается.

Остап Павлович подумал, что у Леонида, наверно, обостренное чувство товарищества. Это, конечно, очень хорошо, но Леониду следовало подумать и о своей матери, на которую так внезапно обрушится удар, а рядом не окажется самого родного и близкого человека — сына… И в то же время Степану Шматову надо как можно скорее попасть в Спас — дела. И у Ильи Ильича — тоже.

— Гм… Остап Павлович, — откашлявшись, сказал председатель сельсовета, — дайте листок бумаги. Без справки его ведь не похоронят. И печать со мной…

Степан Евдокимович, горячившийся почему-то больше других, отошел в сторонку.

Махнув рукой, Леонид поморщился, промолвил безразлично: — Как хотите… Мне все равно. По реке погнал лодку Илья Ильич. В Спасе Остап Павлович передал в райотдел внутренних дел, что сигнал Крутова подтвердился, обнаружен труп, и просьбу: выяснить личность этого Крутова, поскольку нужно уточнить обстоятельства, при которых он обратил внимание на то, что у Радужного «смердит».

Ни гостиницы, ни Дома приезжих в селе не было, и Твердоступ по приглашению Антонины Александровны остановился у Протопоповых. Остап Павлович попросил Шматова дать ему список фамилий пассажиров, улетавших из Спаса в последний месяц. Их было немного — всего восемь человек. Твердоступ встретился с ними и поинтересовался целями их отъезда, их отношением к Дзюбе. Второе получалось как бы ненароком. Гибель Дзюбы в Чертовых скалах жители Спаса восприняли так же, как и Самсон Иванович; считали, что погнался Петро Тарасович за легкой добычей. Это никем не оспаривалось. Говоря о Дзюбе, люди даже слово «деньги» употребляли на его манер: «гроши».

— Гроши он любил…

— Где пахнет грошем, тут Дзюбу понукать не надо…

— Он всякий грош до «копицы», до кучи, нес…

— Он все больше по договорам: охота, женьшень, панты, бархат…

— Только на себя мужик надеялся…

— Сбочь от людей шел…

Часу в одиннадцатом вечера в комнату, где расположился Остап Павлович, пришли доктор, выезжавшая на осмотр места происшествия, и местный врач-нанаец Матвей Петрович. Они закончили вскрытие тела Дзюбы.

— Никаких свидетельств, — сказала Анна Ивановна, — что смерть Дзюбы произошла от нанесения ему огнестрельных или ножевых ранений. Однако у Матвея Петровича есть кое-какие сомнения…

— Вы это отметили в заключении? — спросил Твердоступ.

— Да.

— В чем же дело, по-вашему, Матвей Петрович?

— Сомнения — не доказательство, Остап Павлович… — начал доктор. — Тем более состояние трупа… Я считаю, что нужно провести дополнительно тщательную химическую и гистологическую экспертизу. Но в наших условиях это невозможно.

— Вы, Матвей Петрович, предполагаете, что…

— Отравление.

— А вы, Анна Ивановна?

— Здесь у меня нет твердого мнения, хотя согласна, что гистологическую экспертизу провести совершенно необходимо. Это поможет установить более или менее точно время гибели Дзюбы. А также злополучного козла…

— Да… — ответил Твердоступ, подумав: «Не получается, вы ходит, несчастного случая… Впрочем…»

И Остап Павлович обратился к Матвею Петровичу:

— А что-либо о характере отравления можно сказать?

— Об этом может с уверенностью говорить лишь химик.

— А все-таки? Как вы думаете?

— Характер яда — психотропный, действующий на нервную систему. Но не только на нее. Так сказать, яд с широким спектром действия. Обычно такими ядами являются растительные. Характерные признаки указывают на цикуту.

— Съел случайно что-нибудь? — спросил Твердоступ. Матвей Петрович пожал плечами.

— Что ж… — поднялся следователь, а за ним и врачи. — Благодарю. Отправьте все, что нужно, в крайцентр.

Через несколько дней прилетел инспектор краевого управления внутренних дел Виктор Федорович Андронов. С собой он привез результаты гистологической и химической экспертизы. Предположение Матвея Петровича подтвердилось: до того как Дзюба попал в обвал, его отравили. Точнее — Дзюба выпил спирт, в который подмешали яд — цикутотоксин.

Розовощекий, улыбчивый Виктор Федорович появился в знакомом ему доме Протопоповых, как показалось Остапу Павловичу, уже привыкшему к глуховатой тишине, чуточку шумливо.

Он «подселился» к Твердоступу. Они знали друг друга еще по тому времени, когда Виктор Федорович только что начал после демобилизации свою работу в милиции участковым и был «соседом» Самсона Ивановича.

Чай пили в своей комнате, чтобы не мешать хозяйке, а главное — обсудить дело. Выводы экспертизы, подтвердившие догадку старого врача Матвея Петровича, многое меняли.

— С Крутовым беседовали? — спросил Остап Павлович.

— Сначала его надо найти, — улыбнулся Андронов.

— В бегах?

— Вроде нет. Он действительно десантник-пожарник. И действительно торопился. Крутов пробыл в тайге около двух недель. Вернувшись, в тот же день оформил отпуск и уехал с женой отдыхать. А вот куда — неизвестно. Говорили, будто отправится — ближний свет! — на Черное море. То ли в Сочи, то ли в Ялту. Писать не обещали. Некому. Ищем…

— Может быть, это ловкий ход? — вздохнул Твердоступ.

Не нравилось ему, очень не нравилось, что люди отправляются в вояж за тысячи километров, не сказав куда.

— Вы ведь, наверное, тоже время не теряли, Остап Павлович?

— Поговорил со многими… О. Дзюбе. Ну и с теми, кто последний месяц выезжал из Спаса. Ничего особенного. Но сам покойный был человеком своеобразным, мягко выражаясь.

— Такого типа не забудешь и через пятнадцать лет. Все греб и греб к себе. Так уж руки у него устроены…

— Но сейчас он мертв…

— Да, и умер он все-таки не от отравления. Он был еще жив, когда на него обрушился камнепад. Вот ведь в чем дело, Остап Павлович. Ранения, полученные Дзюбой, погубили его раньше цикуты. Я побывал перед отъездом у ботаников. Они назвали одно-единственное растение, которое содержит цикутотоксин вех. Он распространен по всей России. От Балтийского до Охотского морей.

— Таежники, бывает, долго сидят без еды, — как бы про себя рассуждал Твердоступ. — Однако если ты едешь по реке, можешь остановиться, чаю попить. В котомке сухари, копченое мясо. Отличное, Виктор Федорович. Выходит, Дзюба спешил. Очень. Гнал во все тяжкие, чтобы успеть куда-то, к кому-то. Куда?…

— Может быть, и не к Радужному. Может быть, в Спас.

— Да… Но он был отравлен. Следовательно, есть отравитель. Почему Дзюба отравлен, и кто его отравил? А пока мы не знаем даже, зачем или почему он спешил.

— Я слышал, — заметил Андронов, — что вехом травились дети и туристы. По недоразумению. Один раз какая-то очень уж дотошная хозяйка обвинила пастуха в том, что он, мол, нарочно загнал ее корову в болото, где вех растет. Но чтоб мало-мальски таежный человек наелся веха — не бывало.

— Может быть, не слышали потому, что люди просто-напросто пропадали в тайге?

— Это бывало, — согласился Андронов. — Но ведь Дзюба почти ничего не ел… Смерть от цикутотоксина наступает и через двадцать-тридцать минут, а случается, что и через несколько дней.

— Но признаки отравления появляются уже через пять-десять минут. Недаром вех зовут еще водяной бешеницей. И все же у нас очень мало фактов. Связь со Свечиным и Протопоповым завтра вечером. Возможно, у них есть новости… А пока я думаю продолжить изучение Дзюбы. В деталях восстановить его образ жизни, привычки, склонности, связи. Необходимо знать не только местных пассажиров вертолета, но и тех, кто в это время уходил в тайгу и где был. Непонятным остается, Виктор Федорович, одно немаловажное обстоятельство. Почему все это произошло у Радужного? Случайность? Роковое, так сказать, стечение обстоятельств? Или заранее обдуманные действия? Отравление, стрельба, обвал…

— Мне думается, Остап Павлович, преступник действовал по наитию. Плана, заранее обдуманного, у него не было. Отсюда и этот ералаш в поступках. Неопытный, импульсивный человек, он метался, пытаясь во что бы то ни стало скрыть следы.

— Может быть… Может быть. И все-таки, почему именно у Радужного?

— Обычное место встречи, — заметил Виктор Федорович.

— Тогда следует предположить, что Дзюба был знаком со своим убийцей. Хорошо знаком! И при чем тогда во всей этой истории козел, которого, надо полагать, убил Дзюба? Ведь экспертиза подтвердила, что корневщик мог убить животное. Их смерть, можно сказать, наступила одновременно. По крайней мере, произошла в один и тот же день.

— По-моему, Остап Павлович, надо ждать вестей от Свечина и Протопопова. Если у Дзюбы были еще корни, кроме тех, что остались в котомке, то будет ясен мотив убийства, отравления. Его ограбили. Но забрали не все, а только часть, что бы запутать следствие.

Утром Виктор Федорович решил познакомиться и поговорить с родными погибшего. «Дзюбина хата» — так все и, сам покойный называли крепостину из бревен в обхват — была, не в пример другим домам, огражденным хилыми плетнями, обнесена дощатым забором. На калитке висела жестяная табличка с надписью масляной краской: «Осторожно! Злая собака». Рядом с калиткой проволочка — очевидно, к звонку. Андронов дернул. Раздалось бряцание бубенца. В подворотне сердито, но без лая фыркнула собака. Потом послышались легкие, будто невесомые, шаги. Постукивали один за другим какие-то запоры. Наконец, дверь открылась.

— Совсем забыла, что хозяин помер. Законопатилась на все задвижки, — вместо приветствия пробормотала худенькая сутулая женщина.

— Вы жена Петра Тарасовича? — спросил Виктор Федорович.

— Вдова уже… — И махнула рукой. — Хозяйка теперь, выходит.

— Разве вы раньше ею не были?

— Отмучилась…

Двор, открывшийся Андронову, был, что называется, вылизан. Видимо, каждая вещь имела свое, только ей предназначенное место. Лишь у калитки валялись дубовые засовы, только что брошенные хозяйкой.

В комнатах не ощущалось беспорядка, какой бывает в доме внезапно и трагически погибшего человека. Лишь зеркало было завешено простыней. Тяжеловатая дорогая мебель выглядела, словно сконфуженной среди светлых, медового цвета, выскобленных стен. Мебели явно не хватало света, чтоб, как говорят, «глядеться».

От сутулости, верно, руки Авдотьи Кирилловны казались очень длинными, а ее привычка смотреть исподлобья, напряженно, будто угадывая мысли собеседника, словно гипнотизировала.

— Большое у вас хозяйство… Как управитесь? Трудно будет.

— Трудно, — неопределенно проговорила Авдотья Кирилловна. — Известно. Две коровы, свиньи, овцы, куры… ульи, сад, огород… А работников всего десять. — И женщина вытянула крупные, узловатые руки с широкими, красными, припухшими пальцами.

— Сын поможет.

— Нет. Уедем с ним в город. Покойник все командовал, командовал. В черном теле держал. Оттого сын и на стройку убежал. Пусть теперь вздохнет. Поживет по-людски.

— Ваш сын дома, Авдотья Кирилловна?

— Нет.

— Он в Спасе?

— Тут.

— Мне бы его повидать хотелось.

— Не девка… Чего его видать? А вот лодку нашу угнали.

— Кто?

— Ваши. Самсон и этот… чистенький. Посмотришь на него — прямо с витрины. Из района который. Следствие ведут. А закон — тайга, прокурор — медведь.

— Я тоже когда-то здесь жил.

— Помню. До города уже дослужились. Начальство… А Самсон тут и зачах. Судьба. Она тенью за человеком ходит.

«Неужели ей всего сорок лет? — с недоумением подумал Андронов. — Так состариться! Дорого же ей досталось хозяйство…»

— Пригонят вашу лодку. Отдадут.

— Калиткин и Храбров? Нет. Скажут, бригадная. Мы, мол, за нее и тем-то и тем-то заплатили.

— Значит, она артельная.

— Петр Тарасович говорил — его. Сам мастерил. Когда ж нам корешки отдадут? — поинтересовалась Авдотья Кирилловна. — Поди, бригадники так поделят, что достанется с гулькин нос.

— У них с Петром Тарасовичем свои расчеты.

— Ясно — не наши.

«Да. Держал ее Дзюба в руках крепко. Тени согласия не терпел. А платье на ней дорогое… Совсем новое, но шила, видно, сама…»

— Баловал вас муж…

Авдотья выпрямилась, будто ее ударили в подбородок, даже сутулость пропала.

— Баловал… — Она подошла к трехстворчатому шифоньеру, распахнула. — Баловал. Вот это двадцать лет назад куплено. А вот — десять висят, по году прибавляйте. А потом отрезы пошли. Все ново, все цело, все лежит. Пять пар туфель я за двадцать лет заработала. Вот. Два костюмчика детских — на шесть и на пятнадцать лет. Все не надевано. Некуда было надевать. Это Петра Тарасовича костюм. Говорил, довоенный.

— Зачем вам все это? — неожиданно сорвалось у Андронова.

— Добро… Нажито. Сыну останется.

— И богат Дзюба?

— Хватит Леониду, чтоб жить не по-нашему. Как мне только во сне снилось.

— Пил Петр Тарасович?

Вдова покосилась на кухонную перегородку, словно и сейчас там мог сидеть хозяин.

— Выпьет стакан самогону, посидит, хлебом занюхает…

Ждет, пока в голову ударит. А потом, что ни подай, трескает. Выпивши, из дому ни на шаг. Никто его в селе никогда не то что пьяным, выпившим не видел.

«Выпьет стакан самогону, посидит, хлебом занюхает. Ждет, пока в голову ударит… — повторял про себя Виктор Федорович. — Самогону… Ведь на спирту настаивают женьшень. Пил ли настойку Дзюба?» И Андронов спросил об этом у вдовы.

— Как же! Такому бугаю еще лет тридцать жить бы да жить. Да дума — за горами, а смерть — за плечами.

— Где же он самогон гнал? Дома?

— У себя на заимке. Тут нельзя — Самсон. И на заимке-то с предосторожностью. Спирт денег больших стоит… «А брюхо добра не помнит», — говорил Петр Тарасович.

— Не болел Дзюба?

— Покатается иной раз с печенью. А так особо не жаловался.

Они вышли из дома. Собака, лежавшая у калитки, понуро поднялась, отошла в сторону.

— А на калитке написано: «Осторожно! Злая собака», — сказал Андронов.

— По хозяину тоскует. Пятый день не жрет. Похоже, сдохнет. Леониду сказать, чтоб к вам зашел? Невесело у нас…

Действительно, выйдя со двора Дзюбы, Виктор Федорович как-то свободнее вдохнул чистый воздух, напоенный и свежестью близкой реки, и ароматами тайги.

«Тяжеленько жилось Авдотье, да, наверное, и Леониду, — подумал он. — А самому Дзюбе? Экий скупой рыцарь двадцатого века. Скупой? Нет, что-то другое. Жене в год по платью, по отрезу. Пять пар туфель. Сыну костюмы «на шесть и на пятнадцать лет». Мебель. «Выпьет стакан самогону. Ждет, пока в голову ударит»… Даже здесь расчет!»

Андронов рассказал следователю прокуратуры о своем посещении вдовы, о привычках и характере Дзюбы.

— Вот и выяснилась весьма существенная деталь, — добавил Виктор Федорович. — Дзюба выпил яд, очевидно, подмешанный в спирт. Но это было чье-то угощение. Вот зафиксированный в протоколе список вещей в котомке. Среди них «фляжка алюминиевая армейского образца. Наполнена жидкостью с запахами самогона и специфическим — женьшеня». Результат химического анализа: «Спирт с большим содержанием сивушных масел — самогон. Настойка корня женьшеня». Вынул же Дзюба из котомки только кружку. Наверное, и еду. Но ее птицы могли растащить… Пил же Дзюба спирт, а не самогон. Таково заключение экспертизы. Спирт!

— А если там никого не было? — Твердоступ прищурил один глаз. — Если отравитель оставил Дзюбе спирт? Тогда все-таки следует предположить, у Дзюбы был тайный сообщник. Доверенный человек. С ним Дзюба, видно, вел дела не один год.

Ливень ударил сразу после полудня, но Самсон Иванович не повернул к берегу. Вымокшие до нитки, уже в сумерках они увидели на яру костер и пристали около отесанного кола, белевшего в полутьме. Он был прочно вбит в расселину каменной стены.

— Может, это не корневщики? — спросил Кузьма.

— Боле некому…

После дождя небо очистилось, а пунцовая заря долго не гасла. Самсон Иванович впотьмах искал тропку наверх, чертыхался, поминал корневщиков недобрым словом за то, что они, заслышав мотор, не спустились навстречу. Наконец они поднялись на яр. Под высокими липами у костра полулежали двое. Над огнем висел парующий котелок. Очевидно, корневщики недавно вернулись и готовили ужин.

— Что не встретили? — молвил Самсон Иванович, выйдя из тени к свету.

Оба корневщика разом обернулись. Было видно, что они ожидали кого угодно, только не участкового. Поднялись, сделали по нескольку шагов навстречу:

— Гость-то, какой! — всплеснул руками заросший по глаза мужичонка и по-бабьи хлопнул себя по бокам. — Да не один! Милости просим!

— Здорово, Терентий, — сказал участковый.

— Соскучился, что ли, Самсон? Чего дома не сидится? — спросил второй корневщик. — Аль запрет какой на корешки вышел?

— Да вот… — Самсон Иванович повел своим длинным носом, — Учуял вкусный запах. Дай, думаю, поужинаем кстати. Решил вот, Серега, к тебе в гости напроситься. А?

— Ангирчи угостил, — улыбнулся конопатый Серега, мужик с редкой клокастой бороденкой. — Еще когда подымались… Добрый человек.

— Чую, чую… — добродушно отозвался участковый. — А это товарищ из района, — кивнув на Кузьму, добавил он.

— Очень… очень… — кланяясь, подскочил к Свечину Терентий, а Серега, кивнув, пробурчал что-то неразборчивое себе под нос и опять улегся у огня.

— Поздравить вас надо, мужики! — улыбнулся Самсон Иванович.

Терентий захихикал: мол, шутит начальство, понимаем. А Серега, скривив губы, цыкнул слюной в костер.

— Неужто сохатых разрешили без лицензий бить?

— С находкой вас… — присаживаясь на валежину у огня, ласково продолжал участковый.

— Ты что, Самсон, белены объелся? — Бойкий мужичонка принялся подпрыгивать, размахивая руками, как-то покуриному, и, квохча, бросать слова, словно они жгли ему рот. — Типун тебе на язык! Едва дорогу оправдаем. А харч? «С находкой»! Да в середине сезона. Тьфу, тьфу!.. Эк шутит! Сам знаешь — люди мы не государственные. На свой страх и риск идем. Ни черта нет! Три сопки обломали — пусто. «С находкой…» Да этот… Дзюба! Туды его… Сутки в таборе провалялся — и вон отсюда. Глаза у него не больные — ясные. Вот те крест — не так что-то! Будто я его не знаю! А потом, у Лысой сопки — дымок…

— Не пыли… — глухо буркнул Серега. — Сколько намельтешил. Не продохнешь. Тебе, Самсон, Дзюба находкой хвастался?

— Нет, Ангирчи сказал.

— Ангирчи? — Серега быстро, не по возрасту, сел, скрестив ноги, плюнул в огонь.

— Х-м, Ангирчи…

— Значит, не находили вы крупного корня?

— Да не смейся, Самсон! — вновь закудахтал Терентий.

— Не пыли… Не пыли, Терентий! Затоковал. Погодь, Самсон. Ангирчи сам у Дзюбы большой корень видел? Какой корень?

Серега подался к участковому, будто готовясь к прыжку. Его темные глаза сузились в щелочки, а клокастая борода как-то странно зашевелилась в разные стороны. И тут же корневщик расхохотался, показав два ряда ослепительных зубов.

— Ловишь, ловишь, участковый! Поклеп на Дзюбу возводишь.

— Погиб Дзюба…

То ли пожав, то ли передернув плечами, Серега точно сказал: — «Все может быть… Все под богом ходим… только, если погиб Дзюба, при чем здесь корень?» Терентий же присел на землю и, схватившись за щеку, постанывал, словно у него разболелся зуб. — Мы на вашей моторке приехали. Можете посмотреть, — сказал Самсон Иванович, будто именно этот факт неопровержимо свидетельствовал и с полной очевидностью доказывал, что Дзюба погиб.

— А корень? Корень цел? А, Самсон Иванович? При вас? — Серега сглотнул нечто застрявшее у него в горле, а вопрос его прозвучал до странности вежливо.

— Нет его… Другие вроде целы. А большого корня нет.

— Хи-хи-хи… И не было. Совсем не было. Сболтнул Ангирчи.

— Не пыли! Кто украл? Наш он! Самсон Иванович, наш ведь? Мы в бригаде с Дзюбой. Что ж… он по дороге мог найти. Остановился отдохнуть — увидел. Он бы обязательно с нами поделился. Старшинка наш. Бригадир и учитель. Какой человек!..

Ангирчи сказал — большой корень?

— Ангирчи сказал — сорок соболей стоит.

— А то и все пятьдесят, — добавил Кузьма.

Удивление и корысть, проступившие на лицах корневщиков, даже позабавили Свечина. Так легко и просто примирились бригадники со смертью своего «старшинки» и так всполошились, узнав, что в «наследство» им достанется корень стоимостью в сорок-пятьдесят соболей.

У костра стояла глухая тишь. Булькало в котелке варево.

— Ах, хи-хи-хи… — запрокинул голову Терентий. — Держи, Серега, карман шире! И найдут, да нам шиш!

— Почему же?… Почему? Нет такого закона! Верно, Самсон Иванович? Не крадено! Найдено! Тогда — в бригаду. Вы не беспокойтесь, Самсон Иванович. — Серега снова подался к участковому, но теперь глаза его были широко открыты, голова чуть склонена набок, а руки прижаты к груди. — Мы по справедливости. И ему, погибшему безвременно… его часть… сполна выделим. По справедливости. Правда, Терентий? Ведь выделим? Вы, Самсон Иванович, не сомневайтесь. Сами знаете. Мы не какие там нибудь. Мы люди.

— Люди, — нахмурившись, протянул Самсон Иванович. — А такое, зачем творите? Из какой корысти?

Участковый, не вставая, протянул длиннющую руку к котомке, пошарил в ней и вынул небольшой, в ладонь, конверт-лубянку из тополиной коры. Раскрыв Лубянку, Протопопов протянул ее Сереге. Кузьма, сидевший рядом с корневщиком, увидел на подстилке из мха крохотный, в полмизинца, тощий корешок, схожий с корешком петрушки, и два хилых листка на стебельке. А меж тенетами мха запутался какой-то светящийся голубовато-серый жучок.

— Не наш панцуй! Не наш! — замотал головой Серега. — Враги мы себе? Его через три года или через пять лет выкопать — другое дело. А это ж погодок. Пестун, можно сказать. Не цвел еще. Не взрослый. Не-ет!

К Сереге подскочил Терентий.

— Хи-хи, — не то посмеялся, не то гмыкнул он, — нет такого мха здесь, Самсон Иванович. Как есть нету! Хоть все тутошние сопки облазайте. Нет! А этот грибок, — Терентий выковырнул то, что Кузьма принял за светлячка, — этот грибок местах в пяти я всего видел. Редкий. Ночью, однако, увидел раз такой пень… весь мерцает, играет, зеленым с желтизной, с голубизной. Ну, думаю, пропал. Крестился, чурался — мерцает и прямо на меня вроде движется. Стрельнул… хи-хи… по привидению. Да кубарем… Утром не утерпел, слазил. Грибочки махонькие облепили пень. Где ж его погибель нашла? — без перехода спросил Терентий о Дзюбе.

— Около Радужного, в скалах. Зашел в эти Чертовы скалы, порешил козла. От выстрела пошел обвал. Вот и засыпало.

Терентий поднялся, затеребил пальцами бороденку.

— От то-то!.. В прошлом годе хотел я там поохотиться… сбоку, издали… Не пустил он меня. «Не дури», — сказал. Однако… Не верил я, что был у Дзюбы большой корень. Теперь уж совсем верю, что был, вот как перед истинным богом говорю вам, Самсон Иванович, был. Существовал обязательно, хоть голову наотрез дам!

— С такой находкой далеко не уйдешь! Серега знает, — сказал о себе в третьем лице Серега. — Куда? Так что, как обнаружите его, — сразу нам. В крае только слово сказать — во всех заготконторах ждать будут. Как миленького! Объявится — тут его и хвать!

Протянув свои длинные ноги, участковый вздохнул.

— Доказать надо, что корень был и что он у Дзюбы украден.

— Это уж ваше дело, Самсон Иванович. Вы — власть, вы и докажите. Как же иначе? Нас ограбили. Шутка ли! Я за двадцать лет корневки столько не заработал. Трудно вам будет. Да назвался груздем — полезай в кузов. Найдено бригадой -

в бригаду и возверните. Серега всегда все по закону, по справедливости. Мы, Самсон Иванович, труженики тайги и прочее. Что потопаем, то и полопаем.

— Так вы, Терентий Савельевич, — обратился Протопопов к пышнобородому, — говорите, что после ухода Дзюбы видели дым костра у Лысой сопки?

— Видел, видел, Самсон Иванович. С левой стороны от вершины. Как от нас смотреть.

— А когда Дзюба ушел?

— На новолунье. Хмарилось, да попусту.

— На новолунье — три недели назад. Находки у вас хорошие. Поэтому заторопился, может? Котомка его цела. Видел ваши корешки.

— Удачлив, удачлив он, Самсон Иванович. Так удачлив, проклятый, царство ему небесное…

— Ты погоди, Терентий… Вот списочек, между прочим, Самсон Иванович. Итого — триста шестьдесят четыре грамма. Все — первый сорт! Серега тут толк знает.

Свечин не сдержал улыбки: до того по-детски наивно скрытничали и простодушнейше признавались бородатые корневщики.

— Все на месте. А сортность в Заготконторе определят.

— Были первосортные, — упрямо проговорил Серега. — Знаем мы, пока из ваших рук в Заготконтору попадет… Дадут за женьшень цену петрушки. Нам жить надо, кормиться.

И мужик лет пятидесяти с гаком, упорно звавшийся Серегой, принялся бубнить, что заработок идет на троих, и даже с большим корнем, который, конечно, найдут, каждому осе равно достанется понемногу. Нельзя, мол, считать, будто эта находка оправдывает «хожение нонешнего года». В прошлом вот нашли кошкины слезы, а три года назад и обувку не оправдали.

Самсон Иванович, по виду, слушал и не слушал сетования Сереги. Он изваянием сидел у огня, как тогда вечером, когда ужинал с Ангирчи. Его сухое лицо, словно сплетенное из канатов, замерло. Крепкие руки его, лежавшие на острых коленях, казались высеченными из камня.

Стараясь не перебивать бормотню Сереги, Терентий подвинулся к Кузьме и тихо сказал:

— Лапнику поди наруби. Спать-то на чем будете?

Кивнув, Кузьма захватил топор и отошел от костра. Несчастный случай на охоте, в который поверили все, теперь, как казалось Свечину, превращался в нечто другое. Тот, кто украл или кому Дзюба передал корень, мог его и убить.

Он вдохнул полной грудью прохладный до остроты, душистый и невесомый воздух, переложил на другое плечо охапку веток и, пройдя еще с десяток шагов, бросил их у костра.

— А, это ты, Кузьма… Догадался, хорошо, — встрепенулся Самсон Иванович.

Свечин хотел сказать, что, мол, догадался-то не он, а Терентий ему подсказал, но решил, что не в этом суть, и достал из-за голенища ложку. Котелок с похлебкой стоял на земле. Терентий и Серега вытащили из своих мешков по сухарю и собирались приняться за еду. Самсон Иванович вынул из мешка буханку, вторую из трех, что передал ему Твердоступ перед отъездом, отрезал всем по ломтю, а остальное убрал. Терентий принялся цыкать зубом от удовольствия, а Серега понюхал хлеб, как цветок, отломил половину и спрятал.

— Ишь, со свежим хлебом ходят… — уписав пол-ломтя, буркнул он. — Как же вы обратно добираться думаете?

Кузьма хотел сказать: «Вертолет вызовем», но сдержался, поперхнулся и зашелся кашлем. Когда, наконец, Свечин успокоился, Самсон Иванович сказал:

— Подбросить бы нас надо. До Черемшаного распадка.

— Начетисто… — ответил Серега.

— А на чем бы вы возвратились? Мы же вас выручили, лодку пригнали.

— Сезон в разгаре. Да и власть должна заботиться о вас. На то она и власть. Нет? Увидел непорядок — исправь. Нет? Плот бы вы связали. Вниз-то за полдня добежите.

Участковый кивнул:

— Ясно…

«Ну и жлобы!» — подумал Кузьма.

— Чего ты, Серега, гоношишься? Дело ведь и наше. Они ж не гуляют — наш корень ищут.

— Должны, вот и ищут. А Сереге шастать туда да обратно резону нет. У Самсона своя посудина есть. Мотор, бензин — государственные. Чего на своем не пришел? Жалко? Сколько нашего бензина спалил!

Кузьма не выдержал:

— Так и Дзюба приехал бы на лодке!

Серега мотнул головой, усмехнулся.

— От… городские!.. Он бы с нами остался, корневая. Добыток в бригаду пошел. Эх, что тебе говорить!..

— Прокачу вас, Самсон Иванович, — закивал Терентий. — Может, пофартит… Не то что корень сам, а хоть местечко, где рос, обнаружите… При таком большом должны быть и помене Серег, может, и нам туда податься?

— Не пыли… Засвербило! Корень от нас не убежит. И место мы найдем. На будущий сезон туда подадимся. А окажется, что Ангирчи сбрехнул, так мы и этот сезон себе испортим. Голова! Только если поедешь с ними, мои находки за то время в общий котел не пойдут.

— Бога побойся, Серега!..

— Умные люди говорят — нету его. — Серега подался к Терентию.

Кузьме показалось, что сейчас он язык покажет своему напарнику, так озорно сверкнули его глаза. А может быть, в это мгновение ярче полыхнул костер.

— Прокатишь? — спросил Самсон Иванович.

— Крепкий человек был Дзюба, — кивая, ответил Терентий, — а все же человек…

Ужин был съеден, чай выпит. Все стали устраиваться на ночь. Кузьма лег навзничь.

«Черт возьми! — думал Кузьма. — Сколько надо терпения, чтоб ладить вот с такими!.. Сколько лет надо потратить, чтоб завоевать их доверие, уважение, чтоб они вот так простодушно признавались во лжи… Или просто надо обладать талантом… Смешно! Талант участкового инспектора районного отдела внутренних дел… Смешно? Нет. Действительно, талант нужен. Талант общения с людьми. А у меня он есть? Может, я как мальчишка, научившийся лишь бренчать на рояле, вообразил себя композитором? Пусть и не великим?»

Где-то над черными и чуть подсвеченными снизу костром купинами ветвей блестели звезды. Меж сучьев беспорядочно метались, мерцая неверным зеленоватым колдовским огнем, крупные светляки. Чуть слышно шипели в огне валежины, и совсем едва-едва доносился легкий, почти призрачный звон воды в камнях. Потом звезды как-то поплыли и растаяли.

— Пора! — ударил в уши голос Самсона Ивановича.

Кузьма вскочил и ощутил, что основательно продрог. Солнце еще не взошло. Согрелся, пока бегал с чайником к реке, да на одном дыхании взбирался обратно на яр. Плотно позавтракали, а потом Терентий со вздохом отправился их «прокатить».

На воде стало теплее. В мягких сумерках паровала река. Пряди змеились по течению, подобно поземке.

Протопопов сел у мотора, а Терентий свернулся клубком и дремал, привалившись к боку Кузьмы. Свечин думал: смогут ли они найти в тайге место, где был якобы вырыт женьшень? Ведь пока они не найдут это место, не установят, что именно здесь и именно крупный корень выкопан, всё узнанное ими — разговоры, пустые разговоры. А как отыскать его? Крупный корень, вернее, большая дубянка-конверт находился якобы в лодке Дзюбы, и видел его только. Ангирчи. Было это седьмого августа. Ушел Дзюба из табора — первого. Спуститься на моторке от лагеря корневщиков до Ангирчи — три дня, может, и четыре. Не больше. Где был Дзюба остальные три?

Дотронувшись до плеча Терентия, Свечин перекричал рокот мотора:

— Терентий Савельич, когда уехал Дзюба?

— Первого, первого!

— Когда?

— Не на ночь же глядя!

«Значит, утром, — подумал Кузьма. — А если мы дойдем до Черемшаного распадка за полдня… За столько же дошел туда и Дзюба. Первого же августа он примерно в два-три часа пополудни остановился. Дела в тайге начинаются с утра. Светает чуть позже четырех. Вот тогда Дзюба отправился в тайгу, к корню… Знал ли он, где растет женьшень? Должен был знать. Не пошел же он наобум? Шел день, полтора… Иначе он не смог бы за то же время вернуться к лодке и седьмого быть у Ангирчи. А если он шел и ночью? Две ночи — пятого и шестого. Седьмого к вечеру… у Радужного. Получается. Если он плыл и по ночам, то ушел от Черемшаного пятого и против обыкновения едва не в сумерках!

Неужели он шел полтора дня, чтоб дойти до места, где рос женьшень! И он знал где! А мы? По следам? После ливня! Смех!..

Да! Сколько времени надо, чтоб выкопать корень? Выкопать… Корешок… Ну, пять, десять минут. Не целый же день!»

— Терентий Савельич, — Свечин вновь наклонился к спутнику и громко спросил: — Долго женьшень выкапывать?

— Какой…

— Большой,

— Два дня.

— Сколько?

— Два дня. Может, и боле.

— Так долго?

— Это скоро. Кто очень хорошо умеет и знает, как надо…

— А самый маленький, самый…

— Смотря какой корень… Можно и день потратить.

Кузьма видел и не видел, как порозовели, а потом стали медовыми облака под солнцем. Из прибрежных кустов вылетали голубые сороки. Надоедливо-ритмично стучал мотор, окружающий мир воспринимался немо.

«Вот так раз! — продолжал думать он. — Два дня выкапывать корень! Как это так? Пошутил старик. А если нет? Тогда место, где рос женьшень-великан, неподалеку от реки. Вероятно, мимо Лысой сопки мы прошли ночью. Я ее не видел. И от табора тоже. Вечерние и утренние сумерки были густы… Два дня выкапывать корень!»

К Черемшаному распадку они подошли после полудня. Терентий Савельич тотчас уехал обратно. Постук мотора долго слышался меж отвесными берегами. Распадок-ущелье разрезало каменную громаду и резким поворотом уходило куда-то в глубь плато. Узкая галечная полоса, грязные полосы на камнях, видневшиеся на уровне двух-трех метров, говорили о том, что во время сильных дождей в верховьях вода здесь поднимается очень высоко и беснующаяся река ревет в узком русле на протяжении нескольких километров. И иного выхода на плато из ущелья, кроме Черемшаного распадка, нет.

— Почему так долго выкапывают корень?

— Ювелирная работа, Кузьма. Доведется — увидишь.

— Вы тоже считаете, что если корень старый, то он рос не один?

— Кто знает… Женьшень — растение таинственное. Остаток древней флоры, которая была здесь то ли миллионы, то ли десятки миллионов лет назад. Реликт. Как тигр, к примеру. А в те времена женьшень, наверное, встречался так же часто, как теперь кошачий корень. Тогда он, может, рос и под Москвой, и на Таймыре, — ответил Самсон Иванович.

— Чего же он там не выжил, этот реликт?

— В третий ледниковый период до нашего края ледники не доползли, не спустились.

«Третий ледниковый период… Что-то знакомое…» — подумал Свечин, но память более ничего не подсказала.

Они неторопливо продвигались по ущелью. Прошедший вчера ливень крепко нахозяйничал в узком и глубоком каньоне. Неожиданно Самсон Иванович повернул обратно к реке.

— Он должен был предусмотреть… Состорожничать… — пробормотал участковый.

— Что, что?

— Надо поискать, где он оставлял лодку. Он знал, что будет гроза. Помнишь, в тот день… Тогда, еще по дороге в леспромхоз, мы с тобой дневали на заимке, прошла гроза?

— Да.

— В тот день он приехал сюда. Он тоже, как и я, по признакам должен был догадаться о ливне. И спрятать лодку. Вытащить ее выше отметок на камнях, оставленных водой.

— Поднять лодку на три метра по такому крутому склону? — удивился Свечин. — Одному?

— Остаться без лодки еще тяжелее.

Они возвратились к горлу каньона.

— Если он прятал лодку, то на правом склоне.

— Конечно… — удовлетворенно заметил Самсон Иванович.

— Там течение спокойнее. В левый же борт вода бьет со всей силой. Она срывается с реки и бьет в левый берег каньона.

— Известно, — поощрил Самсон Иванович.

— Веревка у него была. Сами в лодке видели. Капроновый шнур. Такой и полтонны выдержит…

Кузьма, разговаривая, внимательно осматривал склон, поросший по трещинам и выступам травой. Кое-где за крохи почвы цеплялись и деревья. Корни их наподобие змей обвивали камни и уползали в расселины в поисках земли. Но редко какое дерево вырастало сильным. Большинство засыхало и даже падало, расщепив скалы своими корнями. Лишь метрах в ста от начала каньона на небольшой площадке рос молодой столетний кедр.

— Самсон Иванович, там бат! Такой же, как у Ангирчи!

— Что? Где?

Забыв об осторожности, они оба, приникая телом к скале, цепляясь за выступы и трещины, полезли к густо поросшей кустами верхней террасе. И там они увидели долбленку Ангирчи. Лодка была пуста. Только шест, с помощью которого толкают бат против течения, оказался привязанным к борту.

— Это лодка Ангирчи… — как-то странно, врастяжку проговорил Протопопов. — Что же ему здесь надо?

— Честно говоря, Самсон Иванович, я предполагал что-либо подобное. Помните его странное молчание… Он в конце разговора перестал отвечать на вопросы. Тогда вам это не показалось странным. А жаль!

— Я, Кузьма, и сейчас не верю, что Ангирчи имеет хотя бы малейшее отношение к делу Дзюбы… И мы не нашли места, где оставлял лодку сам Дзюба.

Усмехнувшись про себя, Свечин двинулся по террасе за Самсоном Ивановичем. Ему думалось, что Дзюба здесь мог и не быть. Ангирчи оговорил Петра Тарасовича, сказав, что Дзюба вез «большую котомку». По каким-то причинам старик сам расправился с корневщиком…

Дальнейшее развитие этой версии Кузьме пришлось прервать.

— Вот здесь стояла лодка Дзюбы! — твердо сказал Протопопов. — Но как Ангирчи догадался, что сюда приходил Петр Тарасович?

— А в сговоре они каком-то не могли быть?

— В сговоре?

— Да. Именно в сговоре!

— Сговор… Сговор… О чем, по поводу чего?

— Я высказал предположение вообще… — неловко оправдался Кузьма. — Вот чувствую какую-то связь между Дзюбой и Ангирчи. Сам Ангирчи натолкнул меня на эту мысль. Помните его последние слова? «Мой много знай… Мало говори… Посмотреть, однако, надо… Своими глазами гляди…»

— Ты хочешь сказать, что Ангирчи едва ли не прямо предупреждал нас о своем походе?

— Выходит, что так, Самсон Иванович.

— Что ж, двинемся по их следам. Поглядим, зачем приходил сюда Дзюба и что тут понадобилось Ангирчи.

Они спустились с террасы на дно каньона и пошли по острой щебенке, устилавшей ущелье. Постепенно дно поднималось, и скоро они вошли в густые заросли иван-чая и кустарника. Сюда вода при подъеме не добиралась.

Вдруг что-то в зарослях стукнуло, мелькнуло, и Протопопов, шедший впереди, охнув, завалился на бок. Кузьма бросился к нему и увидел стрелу, настоящую оперенную стрелу, вонзившуюся чуть выше правого локтя Самсона Ивановича.

В тот вечер, когда Леонид Дзюба по приглашению Виктора Федоровича зчшел с ним в дом Протопопова, интересного разговора как-то не получилось. На вопросы об отце он отвечал односложно, очень неохотно. А когда Остап Павлович спросил, хороша ли была охота в Лиственничном, Леонид заверил, что не очень.

— Да вот хоть у Ермила Копылова, Федьки Седых да Васьки с Петькой Ивлевых спросите, — заметил Леонид. — Они тоже палили на кордоне.

— Вы с ними виделись? — поинтересовался Твердоступ.

— Я на них и здесь насмотрелся. А настоящая охота только начинается.

— Снова собираетесь?

— Отсюда не уеду, пока про отца все толком не узнаю, — нахмурился Леонид. «Прямо на вопрос не ответил…» — подумал Андронов.

— Чего ж узнавать?

— Вот товарищ Андронов здесь объявился. И вы, товарищ Твердоступ, не уезжаете. Инспектора — и наши, и из райотдела — в тайге… Не все, значит, просто и ясно. А?

— Ваше присутствие в Спасе ничего не изменит, — сказал Твердоступ. — Отец хорошо знал лесничего Ефима Утробина? Дружили? Он к вам часто заезжал?

— Хотите поохотиться — компанию составлю. А про Ефима не знаю. Батя мне не докладывал.

— Что ж… — Андронов подумал, что надо проверить у лесничего, охотились ли там и кто именно, и о его отношениях с Дзюбой-старшим узнать. — Вот послезавтра и подадимся.

Время было не позднее, и после ухода Леонида Андронов отправился в чайную, своего рода местный мужской клуб. Там Виктор Федорович пробыл допоздна. Из разговоров он узнал обо всех отлучках жителей Спаса за последний месяц: кто, куда и зачем ходил в тайгу, когда ушел и быстро ли вернулся. Не верить было просто невозможно. Тут же в непринужденной беседе это подтверждалось свидетелями, большими знатоками здешних условий.

Когда он вышел из чайной, совсем стемнело. Проходя мимо клуба, Виктор Федорович на минуту задержался в раздумье.

Из широких окон падали на вытоптанную площадку пятна света. Слышался четкий ритм чарльстона. Старательно лягались пары. Улыбнувшись, как ему показалось, удачному сравнению, Андронов направился в сторону больницы.

«Вех… Да его полно около болот, в любой низине встретишь белые зонтичные цветы. А одного пористого, дырчатого, как сыр, корня хватит, чтобы умертвить десяток людей. Но каким образом заставили Дзюбу выпить яд?»

Если верить сообщению Ангирчи, которое передал по радио Свечин, к Радужному Дзюба приехал утром седьмого. Там его кто-то ждал, с кем он мог выпить. Может быть, и выпил с удовольствием. Ведь даром же! Потом… Трудно предположить, как будет действовать человек, отравленный вехом.

Но кто мог отравить Дзюбу? Каковы мотивы? Свечин передал, что есть предположение: у Дзюбы могли быть в котомке еще корни или один большой корень, очень ценный. Но пока это лишь предположение. Надо точно установить, что корни или один крупный женьшень действительно были найдены Дзюбой…

Матвей Петрович жил в небольшом домике на территории больницы. Врач пригласил Андронова в дом — семья ужинала, но Виктор Федорович отговорился и ждал доктора в беседке, у клумбы с душистым табаком.

— Как вы думаете, Матвей Петрович, — начал Андронов, — это сделано местными, если судить по характеру отравления?

— Местные… Они охотники, больше верят в карабин. Сколько живу — не помню случая отравления, тем более исподтишка. Тихой сапой. — На морщинистом лице врача проступило недоумение и брезгливость.

Виктор Федорович в задумчивости барабанил пальцами по перилам. Цветы табака слабо светились в темноте и дурманяще пахли.

— Матвей Петрович, я слышал, вам присуждают степень доктора медицинских наук… И даже без защиты диссертации.

— Да… В здешних местах я проработал тридцать лет. Вел кое-какие научные исследования. Опубликовал около ста работ. Весьма различных. Но последние лет двадцать занимался женьшенем, проверял некоторые выводы по его клиническому применению.

— Удачно?

— Очень! — обрадовано закивал нанаец.

— Самсон Иванович говорил, что женьшень — лекарство для здоровых.

— Совершенно верно.

— Зачем же лекарства здоровым?

— М-м… Вы слышали о дамасской стали? Весь секрет ее крепости в особой закалке. Вот так же женьшень закаляет организм. Человек становится подобен дамасской стали. То, что для другого может грозить гибелью, для него лишь испытание. Трудное, но испытание. Женьшень не дает бессмертия, но может продлить дни жизни. Он не живая вода, человека не воскрешает. Однако помогает саморегуляторам организма держать его в параметрах, которые называются здоровьем. Поэтому женьшенем нужно пользоваться до болезни.

— Как вы думаете, — спросил Андронов, — могли ли из котомки Дзюбы взять лишь часть корней?

— Кто знает, Виктор Федорович, кто кого повстречал в тайге, кто с кем свел счеты… — вздохнул доктор. — Но отравление у Радужного…

— Я думал об этом, Матвей Петрович… Почему не в тайге, в глухомани, где, может, искать пострадавшего пришлось бы годы? Если вообще нашли бы… Почему в таком месте, где за лето и зиму проходит добрая сотня людей?

— Да-да… — закивал доктор. — Так поступают, наверное, «вотще решать на злое дело…».

— Как? Как вы сказали?

— Так мог поступить человек «вотще» — с отчаяния.

— Именно с отчаяния, — повторил Андронов. И поднялся. — Что ж, Матвей Петрович. Извините, что отвлек. Спасибо.

Они расстались. По дороге к дому Андронов размышлял о том, что ему все-таки не совсем ясен этот Дзюба. Страаен, замкнут и Леонид. На селе его не считают нелюдимым. Скорее наоборот. Но при вопросах об отце он отмалчивается, отнекивается, словно тень Петра Тарасовича стоит у него за спиной. Как же складывались отношения между отцом и сыном?

С учительницей из Спасской школы-интерната Виктор Федорович встретился на другой день. Агния Мироновна была в свое время классным руководителем группы, в которой учился Леонид. Седая, подтянутая женщина с глубокими, «профессиональными», как отметил Андронов, морщинами от крыльев носа к углам рта и множеством продольных складок на лбу, несколько удивилась приходу Андронова.

— Дзюбу Леонида? Конечно, помню. Отличник. Но… — Агния Мироновна развела руками. — Неудобно говорить плохо о покойнике… Леонид, видите ли, был отличником поневоле. Раз я ему поставила тройку. До сих пор не могу забыть его лица отчаянного, молящего… Спросила на перемене: «Что с тобой?» — «Не пойду домой… Отец…» — «Он тебя бьет?» — «Нет, — отвечает — есть не даст. И страшно». Попыталась поговорить с Петром Тарасовичем. Как вы думаете, что он мне сказал?… «Вы учите, а воспитываю его я сам…»

— А потом?

— Леонид получал отличные оценки. Но любви к знаниям, к труду у него, по-моему, не было. И нет.

— Больше вы со стариком Дзюбой не говорили?

— Пробовала. В ответ — вопрос: «Леня плохо учится?» — «Нет». — «Вот и спасибочки». И весь разговор. Для Леонида учеба была изнурительней рабского труда.

На кордон Андронов с Леонидом уехали на следующее утро. До избы лесничего на берегу озера добрались к заходу солнца. Семейство Ефима Утробина обрадовалось приезду гостей, словно это был праздник в их бирючьей жизни.

— Осень нонче, слышь, ранняя. Сентябрь вон когда придет, а глухари токовать пошли. Вчера слышал.

— Спутал, поди, Ефим, — улыбнулся Леонид. — Обрадовать хочешь. Рано осеннему току быть. Перелетные — другое дело.

— Рано! Сам знаю, рано! — Достав коробок спичек, Ефим спрятал его под столом. — А вот вышел заутро и…

Тут лесничий защелкал ногтем по коробку, точь-в-точь как токующий каменный глухарь.

Рассмеялись и гости, и дорожная лесничиха, и их двое детей: подростково вытянувшаяся дочка и круглолицый мальчишка лет десяти.

— Затемно отправимся, — продолжал лесничий. — На лодке дойдем до лиственничного бора. Там они токуют. Собак не надо. В бору сушь, а свету и прозрачности столько, что воробья на другой опушке увидите.

Леонид сам очень осторожно завел разговор о своем пребывании здесь. Взрослые разговорились, а детишки отправились спать.

— Да, Ефим, а когда мы с тобой тигрицу слышали, помнишь, в скалах ревела? — спросил Леонид.

— Как когда? — удивился Ефим. — Я тогда к таксаторам подался, а ты у озера ночевал. Вот когда.

— День, число какое? — спросил настойчиво Леонид.

— Число. Да третье число. На другой день ты домой отправился. Озерко на лодке переплыл, а там пеше. Лодку я потом взял. На обратном пути от таксаторов…

Как и договорились, Ефим отвез их еще задолго до рассвета к лиственничному бору. Они быстро поставили палатку, но костра не разводили. Изредка с озера доносилось мягкое, но четкое в чуткой тишине всплескивание рыбы.

— Слышь, глухарь играет! — шепотом проговорил Ефим и присел на корточки, словно так было лучше слышно.

Подражая Ефиму, Андронов тоже присел и услышал далекое-далекое постукивание, действительно напоминающее щелчок ногтем по спичечному коробку.

— Недалече… В километре… — снова прошептал взволнованно Ефим.

Они пошли в ряд. Бор был чист от подлеска, устлан мягчайшей хвоей и тонкими хрупкими веточками, которые ломались под сапогами бесшумно.

Пощелкивание слышалось все ближе. Ефим и Леонид пригнулись и перебежками начали приближаться к подернутой тонкой туманной пеленой мари. Передвигались они теперь только в то время, пока токовал глухарь. Выйдя на опушку, они не сразу обнаружили его. Так уж получилось, что Виктор Федорович первым догадался поднять голову и увидел на белой вершине лиственницы крупную черную птицу. Она сидела, вытянув шею и низко опустив как бы безвольно повисшие крылья. Андронов выстрелил из карабина навскидку. Глухарь дернулся, вроде стал падать, однако тут же вскинул крылья, звучно защелкал при взмахах крыльями. Но полет птицы был неуверенным. Она быстро теряла высоту и силы, потом врезалась в гущу ветвей, с шумом, кувыркаясь, начала падать и тяжело ударилась о землю.

— Н-да!.. — протянул Ефим. — С вами я хошь на кабана, хошь на медведя пойду.

Подстрелили еще двух глухарей. Ефим заторопился:

— Вам счастливой охоты, а мне — домой. С подполом возиться. Продукты надо впрок закладывать, а мышей из тайги понабежало видимо-невидимо. Нужно потравить вехом.

— Вехом? — переспросил Андронов.

— Ну да, — кивнул Ефим. — Соку из корней нажмем да и польем крупу. Крупу в подпол, дохлых мышей — вон.

— Вех-то, поди, подсох, — заметил Леонид.

— Да у нас есть, — ответил Ефим. — Только вот задевала жена куда-то бутылочку. Хоть и приметная — треугольная, из-под уксусной эссенции, да запропастилась.

— Как же вы так неосторожно? — посетовал Андронов. — У вас же дети.

— Они знают. Нечего за них бояться. Жена недавно мышей

морила. И месяца не прошло. А этих тварей опять полно.

— Что ж, бутылочка-то из-под эссенции недавно пропала?

— Я ж и говорю — месяца не прошло.

— Странно… — сказал Андронов и подумал: «Ничего себе для начала!»

— Чего ж странного? — пожал плечами Ефим. — Сама хозяйка и поставила, да забыла куда. Она у меня может сковороду день-деньской искать.

Утробин ушел. Леонид и Андронов решили остаться до следующего утра. Ефим обещал заехать за ними.

Часам к десяти каждый добыл по пятку крупных, тяжелых птиц. Хранить глухарей было негде, и пальбу решили прекратить. Вернувшись к палатке, плотно то ли позавтракали, то ли-пообедали, выпотрошили птиц. Леонид забил тушки какими-то травами, чтобы мясо сохранилось подольше.

«Дело ветвится, — несколько лихорадочно размышлял Андронов. — Только перед отъездом сюда мы с Остапом Павловичем прикидывали, кто был и кто мог быть у Радужного в начале августа. Список получился небольшой: Крутое, Телегин, ботанички… Предположительно, у водопада мог появиться Леонид. Он охотился на Лиственничном. А этот кордон хоть и немного в стороне, но на полпути между Спасом и Радужным. Получается же, что не только Леонид, но и Утробин, вместо того чтоб пойти к таксаторам, мог завернуть к Радужному с бутылочкой из-под эссенции. Но бутылочку действительно могли и стащить… Кто? Леонид? Не слишком я разошелся?» — остановил себя Андронов.

Он покосился в сторону Дзюбы-младшего. Тот лежал неподалеку от костра и глядел на серое, под стать небу, озеро. Погода так и не разгулялась. Еще с рассветом небо затянули тучи, низкие, тяжелые, с набрякшими днищами, из которых того гляди посыплет нудная невесомая морось.

Словно почувствовав на себе взгляд, Леонид полуобернулся к Андронову и мечтательно протянул:

— Жизнь в городе вольготная!..

— Это как смотреть… — Андронову вспомнились слова учительницы Леонида: «Но любви к знаниям, к труду у него не было. И нет», и добавил: — Вы любили отца?

— Гм… Люби, не люби… Куда денешься — отец.

— Вы когда вернулись в Спас после охоты здесь?

— Десятого.

— Ваш отец, говорят, скопидомом был?…

— Как гроши наживаются, я знаю. Теперь тратить поучусь…

Леонид поднялся и пошел вдоль берега озера. Ветер дул ему в спину и уродливо косматил волосы на его голове.

До слуха Андронова доносилось быстрое и злое хлюпанье маленьких торопливых волн.

Участковый вскочил на ноги так быстро, что Кузьма не успел отстраниться, и оперенье стрелы мазнуло его по щеке. И, пожалуй, именно это прикосновение убедило его, что виденное им не сон. Самсон Иванович выдернул стрелу из предплечья, охнул и присел от боли.

— Достань бинт, Кузьма, — бросил он Свечину. — В котомке, в кармашке.

Кузьма подивился его ровному голосу, умению владеть собой. Пока Свечин непослушными пальцами рылся в рюкзаке, Самсон Иванович положил стрелу на землю и, зажав рану левой рукой, шагнул в кусты, откуда несколько мгновений назад раздался щелчок. Разрывая вощанку, в которую был обернут перевязочный пакет, Кузьма шагнул за участковым и остановился, увидев в кустах нечто похожее на средневековый арбалет.

— Что за черт… — проговорил Самсон Иванович. Он был бледен, посеревшие губы нервно кривились.

— Кто? — спросил Кузьма, помогая снять китель и заворачивая рукав рубахи участкового. — Кто это сделал?

— Значит, точно вышли на след. Подожди… Что за черт…

Самсон Иванович рванулся, было в кусты, но Свечин удержал его.

— Дайте перевязать. Дело паршивое… Стрела. Наконечник наверняка ржавый. Вертолет срочно вызвать нужно.

— Места мы не нашли, где корень выкопан.

— Самсон Иванович…

— А вот ты ушел бы? А, Кузьма?

— Ржавый, старый наконечник. Заражение крови может быть.

— Ты мне не ответил.

— Я молодой. Обошлось бы.

— Э-э, да ты дипломат, — постарался рассмеяться Самсон Иванович. — Нет уж. Будем считать, что у нас сутки в запасе.

Участковый посмотрел на повязку: сквозь ватный тампон и бинт проступала кровь.

— На фронте не такие «пчелы» жалили. Обходилось. Ты думаешь, сталь снарядов стерильная? Только вот «визитная карточка» мне не нравится. Вон, Кузьма, подними. Под кустом нож валяется.

Нагнувшись, Кузьма увидел на земле финку в черных кожаных ножнах.

— «Шварцмессер»? — Кузьма быстро глянул на участкового.

— Он, — кивнул тот и, взяв оружие, стал пристально его разглядывать. — «Шварцмессер» Телегина, метеоролога. Только странно… Как эта штука здесь оказалась?

— Получается, Телегин здесь был.

— Получается-то получается… — неопределенно проговорил Самсон Иванович.

Последний раз Протопопов видел «шварцмессер» у Ивана Телегина два месяца назад, когда по пути в стойбище он ночевал в домике метеорологов. Участковый знал, что Телегин очень дорожил ножом — единственной памятью об отце.

И тут он почувствовал головокружение, покачнулся. Кузьма поддержал его.

— Отвык… — сказал Самсон Иванович, словно извиняясь. — Очень уж неожиданно ударило.

— Надо срочно вызвать вертолет.

— Нам нужны сутки… Поговори со мной, Кузьма… Как-то мне не по себе. Давай, Кузьма, чаю попьем.

— Самсон Иванович, вы можете руку потерять. И вообще…

— Вот попьем чаю, найдем место, где выкопан корень… По том подумаем «вообще».

По просьбе участкового Свечин заварил очень крепкий чай. Самсон Иванович, обливаясь потом, выпил четыре кружки. Затем они снова пошли к Лысой сопке, которая виднелась уж совсем неподалеку. Самострел и стрелу взяли с собой. Чтобы не стереть отпечатки пальцев, которые, возможно, на них были, Кузьма обложил оружие огромными, в зонт, сочными листьями белокопытника.

— Самострел, я помню, принадлежал Ангирчи… Нож — метеорологу Телегину…

— Я как чувствовал, Самсон Иванович… Как чувствовал — не обошлось это дело без Ангирчи.

— Подумать надо. Не торопись. Ангирчи ведь здесь после Дзюбы был.

— А если он и в первый раз с Дзюбой приходил? Потом еще… И нигде нет следов человека, — сказал Кузьма.

— Появятся, — уверил участковый. — Они есть.

— Где?

— Ты не заметил — кора с плавуна срезана. Молодое деревце смыло, занесло в распадок во время ливневого паводка. А кора с него сорвана. На подметки пошла.

— Что же вы мне не сказали? — упрекнул участкового Свечин.

— Я тоже не до всего сразу додумываюсь. Только теперь и сообразил.

— Вам в больницу надо…

— Вот найдем место, где корень выкопан, тогда…

Они снова пошли по звериной тропе в сторону Лысой сопки. Она на самом деле оправдывала свое название. По склонам темнела тайга, выше виднелась кайма стланика, а сама вершина была вроде бы совсем белой и даже поблескивала на солнце.

Настал полдень. Под пологом леса было душно. Однако в подлеске все еще держалась обильная роса. Стоило притронуться к стволу, задеть плечом ветки, как сверху сыпался сверкающий дождь, звонко ударявший по жестким августовским листьям.

— Вот и следы, — остановился Самсон Иванович.

Кузьма подошел и взглянул из-за плеча Протопопова. Почва в неглубокой лощинке, которую пересекали участковый и Свечин, была вязкой, и среди толстых, крепких стволов высоченного дудника и белокопытника Кузьма увидел сломанный кусок коры, а чуть дальше четко отпечатавшийся след сапога с окованным каблуком.

— На Дзюбе были олочи, — припомнил Свечин.

— Следы сапог Телегина, метеоролога. Отдохнем давай, Кузьма. Кровь не остановилась. Повязка намокла. В голове стучит. Да и подумать надо.

— Ведь все ясно…

— Не совсем, Кузьма. — Протопопов присел на валежину.

Свечин очень тщательно сделал несколько снимков, с ориентирами и масштабом, потом снял слепок со следов Телегина.

— Что же не ясно, Самсон Иванович? — спросил он, подходя к участковому.

Выглядел тот очень усталым, глаза запали, лоб покрыла крупная испарина.

— Не нравится мне это, Кузьма. Неужели их было здесь трое?

— Во всяком случае, есть кого подозревать.

— «Подозревать»… Тяжело. Люди жили бок о бок со мною. Здоровались, смотрели в глаза, не отводя взгляда.

— Чем же объяснить столько совпадений? Тайга не похожа на улицу, по тротуару которой проходят тысячи неизвестных людей, — проговорил Кузьма.

— Пока неизвестных нет. Крутова ищут и найдут. А совпадения… Если сочинять, то можно объяснить всe совпадения. Но их должны объяснить они — Ангирчи, Телегин, Дзюба. А обстоятельства… Корень — женьшень. Видимо, и за двадцать лет я не все узнал об этих местах. Что-то осталось секретом, который, похоже, разгадал другой. Дзюба, например.

Свечин глянул на участкового искоса — не бредит ли? — и напомнил:

— Дзюба мертв. А Ангирчи, конечно, все свалит на него.

— Мертв… Но в данном случае говорить будут дела… Слова — что? И еще надо доказать, что самострел поставил Ангирчи. А Телегин… Не знаю… Ума не приложу, почему он тут оказался!

Пока Кузьма укладывал фотоаппарат и прочие вещи в рюкзак, Самсон Иванович осматривался, будто только сию секунду пришел сюда. Когда Свечин был готов отправиться в путь, участковый посоветовал:

— Иди по следам Телегина. Ангирчи шел за Дзюбой.

— Нам, по-моему, лучше держаться вместе. Вы не дойдете.

— Потом, потом. А то не успеем… Я не успею.

— Иду, иду, Самсон Иванович, — заторопился Кузьма, поняв, что Протопопов держится из последних сил, а дел у них еще много.

Главное, пусть участковый убедится, как Ангирчи провел его, воспользовался доверчивостью Самсона Ивановича.

Самострел — старое запрещенное оружие охоты, это Свечин знал. А кто, кроме Ангирчи, мог воспользоваться им?

Войдя в низинку, Кузьма двинулся сбочь от цепочки следов. Судя по отпечаткам, Телегин шел спокойно, ровно, не останавливаясь, — очевидно, твердо уверенный в правильности направления. Время от времени он преодолевал завалы, но и тогда Свечин без труда находил царапины и обдиры на трухлявой древесине. А в густом подлеске, где палые листья толстым слоем покрывали землю, стоило лишь точно сохранять взятое Телегиным направление — и Свечин снова выходил на след.

И вдруг следы пропали. Напрасно Кузьма кругами обходил заросли какого-то колючего, широко разросшегося кустарника.

— О-го-го!.. — донеслось сверху. — Кузьма-а!

Свечин чертыхнулся про себя. Надо же было Протопопову окликнуть его в тот момент, когда он потерял следы!

— О-го-го!.. О-го-го!.. Кузьма-а!..

— Да-да-а!

— Сделай затеску, где стоишь! Давай ко мне! Я выше тебя! Бери левее! Перед тобой стена! Левее иди — там расселина!

— Иду! Иду! — откликнулся Кузьма, поражаясь, что Протопопов знает, где он. Свечин взял левее и действительно вскоре в стороне увидел стену сброса, по которой ему было бы не подняться. А прямо перед ним зияла расселина, и он быстро взобрался наверх. Тайга здесь была совсем непохожа на ту, которую он только что оставил.

Высоченные кедры стояли не часто. Их темной меди стволы в два обхвата походили на исполинские колонны. Меж ними весело пестрели березняк, нежные липки и клены. Сквозь опавшую хвою кое-где пробивалась трава. Место было довольно сухое и теплое, приятное.

В этом сквозном радостном лесу Кузьма издали увидел Самсона Ивановича. Тот колдовал около молодого кедра, едва поднявшего крону над подлеском. Заглядевшись на участкового, стараясь понять, что это делает Протопопов, Кузьма споткнулся и затрещал сухими сучьями валежника.

— Иди смотри! — крикнул Протопопов.

Недалеко, от Самсона Ивановича Свечин увидел большую продолговатую яму. Земля, насыпанная по краям, выглядела так, будто ее просеяли сквозь мелкое сито.

— Что это?

— Здесь рос большой корень. Очень большой.

— Вот такой — метра два длиной?

Самсон Иванович поглядел на удивленно вскинутые под козы-рек брови Кузьмы и едва сдержал улыбку:

— Нет. Корень сантиметров в сорок. Гигант! Чуть ли не восьмое чудо света. Раз в полвека находят такие. А то и реже. Больше четырехсот граммов вес. Может, и больше.

Глядя в пустую глубокую яму — цель их утомительного путешествия, Кузьма присел на валежину и почувствовал усталость. Семь суток они мчались, недосыпая, недоедая, — и вот яма, откуда выкопан корень-гигант, «чуть ли не восьмое чудо света».

— Ты сюда смотри, Кузьма.

Свечин вскинул глаза и увидел на стволе молодого кедра большой белый прямоугольник — след содранной коры.

— Лубодерина-то какая огромная! — воскликнул Протопопов. — Еще одно подтверждение. Лубянку из такого куска в лодке действительно трудно не заметить. Прав Ангирчи!

— Я след этого метеоролога потерял, Самсон Иванович.

— Он вел не сюда. Телегина здесь не было. А вот Ангирчи… Смотри, сколько его следов! Бесновался прямо-таки старик… Неспроста. Похоже… ограбил его Дзюба.

— Замешан Ангирчи в этом деле! Я же говорил! Дзюба ограбил его, а Ангирчи убил Дзюбу. Вот так. Вот так, Самсон Иванович.

— После разговора с нами Ангирчи пошел проверить корень, а он-то выкопан. Однако на сопке следы не только Дзюбы, но и Телегина. Вот почему мы не встретились здесь с Ангирчи. Он, наверное, отправился на метеостанцию. Старик решил поговорить и с Телегиным.

— Логично, Самсон Иванович. Интересная версия.

Глядя на воспаленное лицо участкового, на его горячечно блестевшие глаза, Кузьма подумал, что ранение Протопопова дает о себе знать. Самсон Иванович попросил Свечина очень тщательно сфотографировать и яму, и лубодерину, а сам принялся измерять задир на стволе кедра.

— И получается, Дзюба — вор. Вот зарубки Ангирчи на стволах. Это был его корень… Точно его, Я знаю его метки.

— А настороженный самострел? Нож, наконец…

— Они у нас. Экспертиза определит, отпечатки чьих пальцев на них остались. Если остались. И живы их владельцы — Телегип, Ангирчи. Им еще предстоит нам ответить.

Увидев, что Кузьма хочет его перебить, Самсон Иванович поднял левую руку, попросил помолчать.

— Ангирчи таких тонкостей не знает, чтобы ставить самострел в перчатках, Дзюба… может знать. Телегин тоже мог бы сообразить.

— Самсон Иванович! Если Дзюба вырыл маленький, никудышный корень, то… тогда он знал: не вернется больше в тайгу. Никогда!

— Ты молодец! Я ждал, когда ты додумаешься до этого. — Самсон Иванович, забывшись, поднял руку и заскрипел зубами от боли. — А вот Телегин в каньоне у реки не был. Он шел с метеостанции мимо Радужного. Лодки у него нет. Не было…

Да и у Радужного — помнишь? — банка из-под семипалатинских консервов. Отметился он там.

— Но ведь нет второй банки, открытой «шварцмессером»! Вторая вскрыта другим ножом!

— Не знаю, что тебе ответить. Надо спросить Телегина, если он на метеостанции.

Они работали долго. Кузьма не обнаружил поблизости ни одного следа, похожего на телегинский. У ямы были лишь следы Дзюбы. И беспорядочные, путаные следы взволнованного, ошеломленного потерей Ангирчи.

Смеркалось. Становилось свежевато, но, присмотревшись к Протопопову, Кузьма увидел крупные капли пота у него на лбу. Участковый окончил дотошный осмотр лубодерины и, наконец, словно решившись, сделал надрезы на коре по сторонам от задира и отделил вырез. Теперь у них была как бы форма, точно соответствовавшая размерам и приметам лубодерины, в которой находился выкопанный здесь и исчезнувший женьшень.

Взглянув на часы, Кузьма отметил, что до выхода в эфир осталось четверть часа, и заторопился. Он дал себе слово обязательно сообщить о ранении Протопопова, о том, что необходима медицинская помощь.

В установленное время на связь неожиданно вышел радист краевого управления. Прежде чем передать новости, Кузьма, стараясь не смотреть в сторону Протопопова, потребовал срочной присылки вертолета за раненым. Самсон Иванович вскочил и стал над рацией: участковому стоило большого труда сдержаться и не разбить ее вдребезги. Но в следующую минуту Самсон Иванович почувствовал сильную слабость от потери крови, подскочившей температуры и отошел в сторону. Кузьма передал все о результатах поездки, о корне, в существовании которого уже не приходилось сомневаться, о вещественных доказательствах, требовавших немедленной экспертизы.

Участковый хмурился, но молчал.

Кузьма, пока еще было светло, отправился собирать валежник на костер.

Вернувшись с вязанкой хвороста, он увидел, что участковый сидит, прислонившись к стволу кедра и запахнувшись в плащ. Его, видимо, сильно знобило. Однако при Свечине он старался казаться бодрым, засуетился, разжигая костер.

Потом Свечин пошел за водой к ручью, который звенел где-то внизу.

Вернулся задумчивый.

— Мы так и не проследили до конца, куда ходил Телегин- Самсон Иванович поежился под плащом:

— Зато другое установили наверняка… Что чайник в руках держишь? Так он до утра не вскипит. А поставишь — вон туда пройди шагов двадцать. И глянь к вершине сопки.

Кузьма отошел в сторону и замер от неожиданности.

Во тьме, выше по склону и будто вдали, обозначился четкий квадрат глубокого фосфорического свечения. Он горел сначала манящим слабо-зеленым огнем, потом желтым, почти солнечного оттенка, а затем засквозил голубым сиянием. В темноте казалось, что свет исходит из глубины.

Непреодолимая оторопь на некоторое время одолела Свечина. Холодок в груди мешал дышать. Рядом зашуршала палая листва под чьими-то легкими лапами. Кузьма вздрогнул. И, наконец, заставил себя пошутить:

— Что это?… Лаз в преисподнюю? Маловат…

Пересилив оторопь, он двинулся к ночному чуду, которое будто вело в недра. И едва не натолкнулся на него в глубоком обманчивом мраке. С инстинктивной осторожностью Кузьма протянул руку к мириадам сросшихся «светлячков». Пальцы нащупали сухую и холодную коросту, плотно облепившую пень. Свечин отломил кусочек и зажал в ладони.

У костра молодой инспектор разглядел крошечные, невзрачные, сероватые грибки с бурой окантовкой. Они, словно две капли воды, походили на тот, из лубодерины с крошечным корнем, найденным в котомке Дзюбы.

— Эти грибки-корнолюсы — редкость в тайге, — заметил Самсон Иванович. — Я знаю наперечет такие места. Другого поблизости нет.

Значит, у нас есть неоспоримое доказательство, что Дзюба был здесь, — сказал Свечин. — Иначе откуда в котомке у него взялся мох с таким грибком?

Вертолет должен был вылететь с первым светом и к полудню приземлиться на вершине Лысой сопки.

Узнав об этом, Самсон Иванович еще вечером забеспокоился, что им не удастся закончить дела: осмотреть местность вокруг находки Дзюбы, узнать, куда ведут следы Телегина. Но ночью он начал бредить, а утром не смог подняться, метался в забытьи. Рука у локтя сильно распухла. Одутловатость поднялась к плечу, пальцы стали холодными, ногти посинели.

Кузьму он перестал узнавать и поминутно просил пить. Вода кончилась давно, еще перед рассветом. Ночью, пока Свечин ходил к далекому ручью, Протопопов в ознобе подкатился к костру, и на нем затлел ватник. Подоспевший Кузьма едва успел уберечь Самсона Ивановича от сильных ожогов. Теперь он боялся оставить Протопопова одного, томился, слушая его сбивчивый бред:

— …Пить, Тоня. Капельку!

Достать воды было не самым трудным. Предстояло втащить Протопопова на вершину, где только и мог совершить посадку вертолет. Но предварительно пришлось привязать бредящего участкового к кедру и пройти на вершину одному — отыскать удобный путь. Двести пятьдесят метров подъема — не так уж много, однако напрямик идти было невозможно. То здесь, то там вздымались неприступные отвесные скалы.

Разведав более или менее доступный подход, Кузьма соорудил волокушу из жердей, старательно привязал к ней Самсона Ивановича. Подъем занял добрых три часа. Несколько раз Кузьма валился с ног от усталости. Камни и щебень плыли под ногами вниз, и каждый метр высоты он брал по нескольку раз. Руки и колени его были сбиты и расцарапаны, а форма превратилась в лохмотья, словно ею хлестали по бороне.

Взойдя на вершину и не давая себе отдыха, Свечин набрал дров на сигнальный костер.

Потом он спустился к лагерю забрать вещи и тут впервые задумался над тем, как ему поступить дальше. Остаться в тайге на доразведку, улететь с Самсоном Ивановичем или попросить подбросить его на метеостанцию, к Телегину? Остаться в тайге для поиска возможных улик — не так уж и безрассудно. Однако много ли он сможет сделать без опытного помощника-следопыта? Нет, пребывание на Лысой сопке бесполезно. Нужно продолжать маршрут — встретиться с Телегиным, с ботаниками… Главное — с Телегиным. Нож его, конечно, с собой не возьмешь. Его нужно отправить вместе со слепками следов, вырезкой коры в форме лубодерины, самострелом и стрелой, пленкой со снимками. Надо, прежде всего, выяснить цель появления Телегина на Лысой сопке. А вдруг он все-таки сообщник Дзюбы? Задержать его и на вертолете доставить в Спас? Ведь там следователь, и, наверное, приехал инспектор угрозыска из край-управления. Пожалуй…

Собрав вещи, Кузьма поднялся на вершину встречать вертолет. По дороге он клял на чем свет стоит того, кто насторожил самострел. Ранение Самсона Ивановича смешало все планы.

За полчаса до назначенного времени Свечин зажег костер. Погода стояла тихая, дым под мягким нажимом муссона поднимался косой полосой. Вертолет прибыл, словно по расписанию. Крохотный старик нанаец, назвавшийся доктором, осмотрел Протопопова и отругал Свечина: следовало вызвать машину тотчас же после ранения.

Кузьма не оправдывался. Он понимал: у врача были основания опасаться за жизнь Самсона Ивановича.

Подойдя к пилоту, Свечин попросил высадить его на метеостанции, тем более это как раз по пути.

Но ему ответил доктор:

— Для вас вертолет — не такси. Машина в моем распоряжении.

— Я туда не на прогулку. Возможно, там скрывается человек, по чьей вине ранен Протопопов. Старичонка искоса посмотрел на Свечина.

— Сколько времени вам нужно?

— Только взять на борт Телегина. — И подумал: «Если он там…»

— Хорошо, — быстро закивал доктор и крикнул пилоту: — Полетели, полетели!

Андронов вернулся в Спас недовольный собой. Много хлопот задала ему трехгранная бутылочка из-под уксусной эссенции, в которой жена лесничего Утробина надумала хранить сок веха. Очень мешал Леонид. При нем нельзя было проявлять особого интереса к исчезновению этой треклятой склянки. Сыну Петра Дзюбы пока совсем ни к чему знать, что его отец отравлен.

С другой стороны, уж очень настойчивое желание Леонида поскорее вернуться в Спас тоже настораживало. Парень горяч. Наломает дров, коли подвернется случай, себя под удар поставит. Плохой ли, хороший ли характер имел Петр Дзюба — он отец Леонида. Этим все сказано. Рассуждать парень, по молодости, долго не станет, а охотничье ружье бьет наповал не только зверя…

И, словно догадываясь о мыслях. следователя, Леонид, вернувшись с охогы, принял в поисках злополучной посудины самое деятельное участие.

— Да при тебе ж, Леня, мы тогда мышей травили! — восклицала лесничиха.

— Я видел — на полочку вы бутылочку ставили, — отвечал Леонид. — И не один я у вас был. Ивлевы заходили. Потом этот продавец из леспромхозовского магазина. Может, бутылочку-то детишки ваши разбили?

Лесничиха с пристрастием допросила своих чад. Не обошлось при этом и без недозволенных приемов — увесистых материнских подзатыльников, а также клятвенных заверений применить еще более строгие меры для выяснения истины. Однако ребята дружно, без рева, но с искренней обидой стояли на своем: пу-

зырька не разбивали, даже не видели. Пусть мать сама хорошенько подумает и вспомнит, куда могла его припрятать. Утробин старался успокоить жену:

— А черт с ней, с этой бутылкой! Пришла тебе охота пошуметь! Нет — и ладно.

— Сам знаешь, сколько у нас народу бывает. А бутылка-то с уксусной этикеткой. Плеснет кто, не спросясь, — греха не оберешься…

— Ефим, — неожиданно обратился к лесничему Андронов, — вы тогда, ну, когда Леонид в первый раз приезжал, с таксаторами виделись? Застали их?

— Не… Понапрасну ходил. Не застал их на таборе, на стоянке, значит. Ушли.

— Это какой же вы крюк сделали?

— Почитай, до Радужного добрался, — вроде простодушно ответил лесничий.

«Простодушно ли?… — подумал Андронов. — Ведь кто-то помогал Дзюбе сбывать «левые» корни…» И спросил:

— В город часто ездите?

— Бывает. А осенью так обязательно.

«Как охотно Утробин идет навстречу расспросам, — размышлял Виктор Федорович. — Лесничий мог быть у Радужного. И именно у него в доме пропала склянка с ядом — соком веха. Нет у Утробина и алиби. С таксаторами он не виделся. Или таксаторы — просто отговорка? Но алиби нет и у Леонида. Он охотился на кордоне, когда Утробин уходил, и никто не знает, действительно ли он оставался здесь. Да еще какой/го продавец из леспромхозовского магазина…»

Леонид и лесничий вышли из дома: Утробин попросил молодого Дзюбу помочь ему сменить столбы в изгороди.

— Давно у вас Петра Тарасовича не было? — обратился Андронов к жене лесничего.

— Какой еще Петр Тарасович? — удивилась та.

— Да Дзюба, отец Леонида.

— Не бывал. Видно, не любитель ходить по перу… Ведь тут у нас серьезного зверя нет. Это выше Радужного. Там понастоящему охотятся. Тут — так, балуются.

— Когда вы спохватились, что пропала склянка? — как будто между прочим спросил Виктор Федорович. — Ведь если не поошибке, а сознательно кто-то взял бутылку с соком веха…

Утробина посмотрела на Андронова широко открытыми глазами:

— Да вы знаете, товарищ инспектор, что может случиться?

— Я-то знаю… А вам такая мысль не приходила?

— Н-нет… Кто же на такое решится? Может, я по забывчивости бутылочку на чердак или в чулан убрала? Дом переверну, а найду. Ведь я и сама могу ошибиться. Мой-то все перченое-переперченое да маринованное любит…

Только Андронов с Леонидом появились в селе, как Степан Евдокимович Шматов сообщил, что ждет прибытия спецрейса, которым доставят раненного в тайге из самострела Протопопова и арестованного метеоролога Телегина.

— Телегина арестовали! — взвился Леонид, прежде чем Андронов успел что-либо сообразить.

Как хотелось Виктору Федоровичу отчитать этого болтуна Шматова! Ведь еще ни ему, ни Твердоступу не были известны причины, которые заставили Свечина задержать Телегина. Виктор Федорович только что возвратился в Спас с кордона, а Твердоступ находился в райцентре. Он счел необходимым ознакомиться с корнями, сданными в этот сезон, и с формулярами находок. При сдаче женьшеня корневщики обычно на специальных бланках точно указывают место своей находки.

— Арестовали гада! Ясно!..

— Прекрати истерику! — прикрикнул Андронов.

Но Дзюба-младший, что называется, закусил удила. Он грозился пристрелить Телегина, едва того выведут из вертолета.

На аэродроме прилетевших встретил Андронов. Самсона Ивановича, который был без сознания, бережно перенесли на телегу и под наблюдением Матвея Петровича отправили в больницу. Едва телега с раненым отъехала, как со стороны села донесся женский крик. Андронов и Кузьма, оглянувшись, увидели на крыльце протопоповского дома Антонину Александровну, а у плетня Леонида с карабином в руках. Андронов сделал два шага к Телегину и стал так, чтобы закрыть его собой. Метеоролог, видимо, понял, в чем дело, и побледнел.

— Задержанный, зайдите в помещение. — Андронов кивнул на избушку-«аэровокзал».

Просить дважды не пришлось. Телегин рванул дверь и скрылся в убежище.

— Не прячьте — все равно убью гада! — прокричал подбежавший Леонид.

— Успокойся! — приказал Андронов.

— Сказал — сделаю!

— Я тоже сказал и тоже сделаю. Что ты с карабином носишься? Придется отобрать. А тебя привлечь к ответственности.

— Давай! И меня арестовывай. Ну! Ни черта не можете! — тяжело дыша, кричал Леонид.

Андронов взял его за плечо.

— Успокойся. Не маленький.

— Мне молчать? — Леонид вырвался.

И вдруг сел на траву и пьяно заплакал. Через несколько минут Леонид понемногу успокоился. Поднялся. Возможно, он почувствовал, что вел себя уж слишком нелепо, и ему стало неловко.

— Виктор Федорович, — обратился он к Андронову, шмыгая носом и по-мальчишески беспомощно вытирая рукавом слезы. — Может, мне уехать из Спаса? Побродить по тайге… В себя прийти…

— Разве ты не поедешь в город?

— Нет. Пока убийцу не отыщете — не поеду.

— Следствие может затянуться.

— Буду ждать, — упрямо проговорил Леонид.

— Вот что, зайди ко мне через час. Тогда и поговорим. Подписки о невыезде я вам не давал.

Положив руку на плечо Леонида, Андронов сказал сдержанно и спокойно:

— Я просто прошу тебя, понимаешь? Зайди в кабинет Протопопова через час. Дело есть.

— Для меня? У вас?

— Да.

Пожав плечами, Леонид направился в село.

— Истерика… — проговорил Андронов, когда Леонид отошел на почтительное расстояние. — Он совсем раскис. А ведь по началу как держался! Вести следствие при нем трудно. И у нас есть повод послать его в тайгу. Нам нужно выяснить два обстоятельства: где находится или где появится Кочетов, продавец из леспромхоза, и не встречали ли ботанички Дзюбу. По этому надо побывать у них, а Леонида взять проводником. Проводником — и только. Он не должен ни в коем случае получить каких-либо сведений. Ни в коем случае!

— Понятно, — сказал Свечин.

— Говоря откровенно, — задумчиво произнес Андронов, — когда с Леонидом приключилась истерика, я подумал, что это неспроста. Теперь, чтобы успокоиться, он хочет на время уйти из Спаса в тайгу. Но только ли для этого?…

— Виктор Федорович, — сказал Свечин. — Может, эти «переживания» и нужны ему для мотивировки отъезда? Мне кажется, не ради одной охоты явился Леонид в Спас именно сейчас, когда идет корневка. Возможно, у него был сговор с отцом?

— Это и я хотел бы знать. Пока нет никаких доказательств, что найденный Дзюбой крупный корень женьшеня в Спасе или в городе. Женьшень спрятан где-то в тайге. Но его надо высушить или законсервировать в водке. Такой корень во фляжку

не сунешь, на солнышке не провялишь. Разрезанный на части, он потеряет в глазах знатоков до девяноста процентов стоимости. Оставить его в тайге в сыром, как говорится, виде нельзя. Испортится.

— Виктор Федорович… Вы в чем-то подозреваете Леонида?

— Если бы я сказал «нет», я бы солгал. Он может знать, где находится корень. Но не говорит, так как боится, что бригадники отца потребуют доли. А Леонид тоже «гроши» очень уважает.

— Интересно… Что ж, от меня он, естественно, ничего нового для себя не узнает. Но ботанички…

— Строго предупредите, если будет особая необходимость. Кстати, прибор ночного видения при вас?

— У меня и магнитофон есть. Свой, самодельный.

— Записывали беседы?

— С Ангирчи.

— Оставьте мне эту пленку. Если ботанички не станут возражать, то и их сообщения запишите. С Леонидом будьте осторожны. Не давайте ему понять, будто мы догадываемся о возможных причинах его страсти к перемене мест.

— Постараюсь, Виктор Федорович.

— Не тяжело в тайге? У вас едва не пуд аппаратуры.

— Откуда — пуд? Все портативное: рация, магнитофон, прибор, фотоаппарат. Самое необходимое. А своя ноша не тянет.

— Держите со мной связь. Когда понадобится — вышлем вертолет. С Телегиным побеседовали?

— Нет… А задержал я его потому, что он единственный, кто мог сообщить нам о происшедшем у Лысой сопки. Ведь там рядом с настороженным самострелом найден его нож.

— Что ж, резонно. Пройдем в кабинет Самсона Ивановича, там с Телегиным и потолкуем.

В комнате участкового инспектора, как всегда хорошо прибранной, у стола сидел Телегин.

Кузьма лишь теперь по-настоящему смог разглядеть метеоролога — нестарого, сутулого, на вид усталого человека.

После первых вопросов, которые задал Андронов, метеоролог странно выпрямился на стуле.

«Неестественная, нарочитая поза…» — отметил Свечин.

— Скажите, каким образом ваш нож оказался около самострела?

— Не знаю, понятия не имею. Я очень уважаю Самсона Ивановича.

— Не отдавали ли вы свой нож?

«Да это просто подсказка!» — Свечин удивился неудачному, как ему показалось, вопросу Андронова.

— Отдал, — кивнул Телегин.

— Реликвию… Единственную память об отце? Кому вы отдали нож?

— Ангирчи.

— Ангирчи? — переспросил Андронов.

Телегин кивнул.

— Когда?

— Весной. Нет, в конце мая.

— И тогда вы шли мимо Радужного? Открывали банку консервов?

Телегин оторопело посмотрел на инспектора.

— Точно…

— А три недели назад?

— Я не был у Радужного. Ведь табор Ангирчи находится на левом берегу.

— Значит, вторую банку…

— Я завтракал у Радужного на обратном пути от Ангирчи. Летом, в июне. Открыл банку простым охотничьим ножом. Вот этим. — И Телегин положил на стол нож, какой можно купить в любом магазине.

— Вы продали свой нож? Или подарили?

— М-м… можно сказать, продал.

— Продали или обменяли? — настойчиво спросил Андронов.

— Обменял.

— На что?

— На корень. На женьшень.

— Большой?

Телегин замешкался, несколько угловато повернулся на стуле, ударился коленями об стол. Потом, словно догадавшись о чем-то, показал на средний палец андроновской руки:

— Вот такой.

— Вы знаете, сколько стоит подобный корень?

— Дорого…

Кузьме очень захотелось спросить: «Не продал ли Телегин в таком случае свой нож вместе с памятью об отце-танкисте?» — но сдержался,

— Вы ведь обманули Ангирчи. Корень стоит намного дороже ножа.

— Ангирчи сказал: «Бери, дарю». Подаркам-то совсем не обязательно быть равноценными… — несколько обиделся Телегин.

— Куда вы пошли потом, после встречи с Ангирчи? Ведь на метеостанцию вы вернулись позавчера, через три недели после встречи со стариком.

— Ходил к ботаникам, — ответил Телегин.

— Ходили к ботаникам?! — Свечин не сдержал недоуменного восклицания.

— Минуточку, минуточку! — прервал его Андронов. — Где вы виделись с Ангирчи? Когда?

Телегин ответил, что спустился к Ангирчи от метеостанции, и точно назвал день.

Свечин быстро достал блокнот.

«Получается, — прикинул Кузьма, — что он вышел за два дня до того, как у Радужного был убит и, видимо, ограблен Дзюба. Если Телегин не спешил, он не мог; никак не мог дойти до Радужного, а потом, совершив преступление, добраться пешком до Ангирчи. Да и зачем? Для алиби? Берега убдоль уреза воды непроходимы. Сам видел. Остается один путь — по сопкам. Ангирчи видел Дзюбу пятнадцатого…»

Вопрос, который задал Андронов, был как бы продолжением мыслей Свечина:

— От кого вы узнали о месте лагеря ботаников?

— Ангирчи сказал. Они за два дня до меня поднимались выше по реке. Останавливались у Ангирчи. Чаевали.

«Так, — продолжал рассуждать Свечин. — Ангирчи видел Дзюбу пятнадцатого. Девятнадцатого к удэгейцу пришел Телегин, а за два дня до этого — ботанички. Значит, семнадцатого…

Но Ангирчи ничего не рассказывал! Хотя… Разве не мог он перекинуться несколькими фразами с Самсоном Ивановичем, пока они шли к костру, а я удил рыбу? К тому же о том, что ботанички и Телегин были у Радужного, мы знали. Просто не знали дня!»

— И еще, — продолжил Андронов, — зачем вы ходили к ботаничкам? Ведь путь неблизкий — десять дней. Может быть, хотели проверить — настоящий корень дал вам Ангирчи или обманул?

— Нет! — запротестовал Телегин. — Ангирчи не обманет! Я не сомневался, что корень настоящий. А нож… Ангирчи сказал, что хотел вернуть его. И отдал Дзюбе для передачи мне, но я не встретил Петра Тарасовича.

— Минуточку, минуточку! Дзюба же останавливался у Ангирчи.

— Да, когда шел на корневку. Он-то и рассказал Ангирчи о том, что это за нож. То есть почему он мне дорог. И Ангирчи решил его вернуть через Дзюбу.

— Никак не вяжется. Ведь вы должны были встретиться с Ангирчи?

— Да, — согласно кивнул Телегин. — Но Дзюба обещал занести нож. Он предполагал корневать неподалеку от метеостанции. А корень мне Ангирчи и так обещал дать. В подарок.

— Обещал занести, а вместо того… Что вместо?… Оставил у настороженного самострела? Черт знает что!.. — скорее не проговорил, а подумал вслух Виктор Федорович.

— Подождите, товарищи! — вдруг воскликнул Свечин. — Так Дзюба… — и замолчал, с трудом пересилив себя: «Телегин и мог рассчитывать, что своими ответами вызовет именно такое впечатление. Ведь на сопке и около нее были трое: Дзюба, Телегин и Ангирчи! Только трое! Важно понять, кто и на кого мог насторожить самострел… Самострел, как утверждал Самсон Иванович, принадлежит Ангирчи. Нож — Телегину… Но телегинский нож находился в то время у Дзюбы. Так утверждает

метеоролог. Не верится, что Ангирчи, оставив лодку в распадке у реки, пошел настораживать самострел. Однако почему он после разговора с нами вдруг отправляется в Черемшаный? Чем объяснить это «вдруг»?!»

— А вы, товарищ Телегин, на обратном пути от ботаников виделись с Ангирчи? Ведь вы проходили там… пять дней назад.

— Сам удивлен. Не встретил. Он мне тропку кратчайшую показал. Говорил, что будет ждать охоты на реву. Пришел я на его стоянку, а там пусто. В хибарке — хоть шаром покати.

— Хм… — неопределенно заметил Андронов. — Как вы думаете, что же могло случиться с таким обязательным человеком?

— Понятия не имею! — Телегин пожал сутулыми плечами.

— И все-таки, зачем вы ходили к ботаникам?

— Как зачем? Об элеутерококке узнать. Есть такой куст в тайге. Его еще нетронником, чертовым кустом, зовут. И даже диким перцем. Этот вот нетронник исследовали ученые и считают, что он действует на человека так же, как женьшень. Наталья Самсоновна, дочь Протопопова, сказала: помогает организму бороться со всякими болезнями. А в тайге этого нетронника — пруд пруди, — радостно закончил Телегин.

С самого раннего утра летали они над тайгой вдоль реки, пытаясь найти Ангирчи. Но старик удэгеец, который одиноко жил на берегу, как сквозь землю провалился. Он, и только он, мог бы ответить почти на все вопросы, возникшие в ходе расследования.

Вернувшись в село, они собрались в кабинете Протопопова. Андронов, хмуря густые брови, сидел на лавке у открытого окна, а Свечин, чтобы скрыть заплаты на своей еще недавно новехонькой форме, поместился поближе к столу следователя районной прокуратуры.

— Ну вот, — не поднимаясь со стула, начал Твердоступ. — Теперь можно подвести некоторые итоги… Начнем с вас, Кузьма Семенович.

— Сегодня мы получили из крайцентра данные экспертизы, — заговорил Свечин. — Нож, «шварцмессер», самострел и стрела чисты, как стеклышко. Очень заботливо протерты. Лубянка для женьшеня-гиганта вырезана «шварцмессером»… И нужно точно установить, у кого был в то время нож. Его перебил Андронов, посоветовал:

— Кузьма, вы по порядку. С самого начала.

— Сначала мы встретились с Ангирчи. Запись разговора с ним вы слышали. Последняя фраза настораживает: «Надо пойти посмотреть…» Тогда мы не обратили на нее внимания. Считали, что он имеет в виду нас. После разговора со стариком мы отправились к корневщикам. Те напрочь отрицали, что нашли нечто необыкновенное. И вообще считали, что корневка не удалась, а Дзюба покинул лагерь по болезни. Однако они видели дым костра на Лысой сопке и почему-то решили, что там Дзюба. Но мы, когда добрались до ямы от выкопанного корня, точно установили: костра Дзюба не жег. Дзюба…

— Не сбивайтесь, не сбивайтесь, Кузьма Семенович. Излагай те в хронологическом порядке, пожалуйста. И не волнуйтесь, — заметил Твердоступ.

— После встречи с корневщиками мы спустились на их лодке до Черемшаного распадка. По нему двинулись к Лысой сопке. Самсон Иванович шел впереди. И тут из кустов и вылетела стрела, которая ранила участкового. Будь Протопопов чуть пониже ростом, она угодила бы ему в шею или в голову…

По тому, как одобрительно кивнул Твердоступ, Кузьма понял, что ненароком он высказал очень интересную мысль. Из тех, кто побывал на сопке, ниже всех ростом был Ангирчи.

— Нам необходимо найти старика. Без него для нас многое останется неясным. И конечно, побывать у ботаников…

Кузьме и поручили отработку версии, что корень-гигант вырыл Дзюба и он же насторожил самострел. Андронову предстояло отыскать Кочетова, того самого продавца из леспромхозовского магазина, который охотился на кордоне Лиственничном, а потом, как говорят, подался к Радужному.

К табору ботаников на берегу ручья Тигрового вертолет доставил Свечина и Леонида уже перед заходом солнца. Они запалили костер, поставили варить кашу, подвесили над огнем чайник. Потом нарубили сосновых веток и прилегли у огня.

— И зачем нам нужны эти ботаники? — раздраженно произнес Леонид. — Разгадку, кто моего батю под осыпь загнал, они в своих папках для гербария не принесут. А вот Ангирчи — крепкий орешек. Самострелом охотники уж сколько лет не пользуются. Он только у Ангирчи и сохранился.

— Тебе виднее… — Кузьма пожал плечами.

— С Ангирчи этот Телегин и мог сговориться, — подался к Свечину Леонид.

— Для чего?

— «Для чего, для чего»!..

— Смотри — гости! — раздался женский голос. — Я же говорила!..

Кузьма поднялся навстречу хозяйкам. В ватниках, одинакового роста, одна в юбке армейского образца, другая в джинсах, ботанички были и некрасивы к тому же. Как бы желая пресечь обычные вежливые вопросы о здравии домочадцев, Леонид сказал:

— Я — проводник. У товарища Свечина к вам дело.

— Дело? — удивилась младшая. — Вот интересно! Вы знаете, с какого времени мы в тайге? Едва не полтора месяца.

— Иди, Наташа, умойся, — негромко проговорила старшая.

Она присела на валежину у костра, закурила, глубоко и со вкусом затянулась.

Только сейчас Кузьма, хоть ему и самому себе было стыдно в этом признаться, осознал, что младшая ботаничка, в джинсах, — дочь Самсона Ивановича! И ему, Свечину, придется сказать ей о несчастье, которое случилось с ее отцом!

— Наташа, — продолжила старшая, — в зеркало на себя посмотри. Я еще у реки говорила тебе: умойся. А ты: «Потом, потом».

Выхватив из внутреннего кармана ватника зеркальце, девушка всплеснула руками и, продолжая что-то бормотать, быстро пошла вниз, к воде.

Провожая ее взглядом, Свечин про себя, отметил, что Леонид с появлением ботаничек как-то стушевался, а Наташа с самого начала подчеркнуто не замечала молодого Дзюбу.

«А ведь они из одного села…» — подумал Свечин.

— Первое время, — сказала Полина Евгеньевна, — Наташа прямо-таки не могла нарадоваться всему, что встречала в тайге. Стоило нам остановиться, она тут же шла бродить. Думала, сейчас же найдет нечто сверхинтересное. Может, даже увековечит свое имя в науке, обнаружив какой-нибудь если и не вид, то разновидность растения, неизвестного миру. Она хоть и местная, но здесь не бывала. Сюда лишь кондовые таежники добираются.

От палатки к костру направлялась Наташа, и Свечин с тоской подумал, что обе женщины заговорят его до озлобления. Кузьме при словоохотливости ботаничек не хватило бы и километра пленки, а у него осталась всего одна кассета. Подняв глаза на Протопопову, Кузьма не узнал ее. Она оказалась очень красивой: большеглазая, с высоким лбом и волной медных волос.

«Неужели расческа, губная помада и пудра способны сделать такое чудо?» — подумал Свечин и сказал несколько робко:

— Мне нужно поговорить с вами…

Полина Евгеньевна поднялась:

— Леонид, пойдем нарубим еще лапнику, пока светло.

Когда они ушли, Наташа, сразу посерьезневшая, неожиданно спросила:

— Что случилось с отцом?

— С… с Самсоном Ивановичем?

— Говорите прямо.

Не ожидавший такого поворота, Кузьма опустил взгляд:

— Мы с ним вместе шли…

— Что случилось?

— Ранен в руку… Из самострела… Но сейчас ему легче.

— Сердце — вещун… Как вас с Леонидом увидела, так и подумала: что-то стряслось с отцом. Мы с мамой всегда очень беспокоимся, когда он уходит в тайгу. Даже теперь… А ведь прошло пятнадцать лет, как его едва не убили в перестрелке браконьеры… — И встрепенулась: — Вы спрашивайте… Спрашивайте. Ведь вы по делу приехали.

Подняв глаза, Кузьма увидел непроницаемое лицо девушки, очень похожей в эту минуту на Самсона Ивановича.

«Никак не мог предполагать, что она так мужественно, совсем по-мужски примет тяжелую весть. Отцовский характер!»- подумал Свечин.

— Спрашивайте.

— Вы не будете возражать, если я запишу наш разговор на магнитофон?

— Пожалуйста.

— В первых числах вы были у Радужного?

— Мы ушли оттуда семнадцатого, утром. Находились… Собственно, переночевали.

«Так, — прикинул Свечин. — Они пришли, когда Дзюба уже был мертв». И спросил:

— По дороге вы никого не встречали?

— Нет. На реке ниже водопада много проток. Можно разминуться.

— А после?

— Тем более. Правда, завернули к Ангирчи. Потом сюда к нам приходил Телегин. Пробыл два дня. Он очень интересовался нашей работой.

— А у самого Радужного вы не приметили ничего необычного?

— Необычного?… Нет. А что считать необычным? Для меня — я впервые была там — все необычное. Водопад. Грива белой пены и радуга над ним. Розовые скалы, прекрасные и дряхлые. Удивительные. Согласитесь: все это — необычное.

— Да… — протянул Кузьма. — Но, может быть, какая-то деталь…

— Нет. Хотя… Когда мы подошли к волоку, то там, в кустах перед водопадом, увидели кепку. Старую. Нет. Дождем прибитую. На нее уже упало несколько листьев.

— Давайте нарисуем план. Где она лежала?

— Пожалуйста.

На то время, пока Наташа рисовала в блокноте схему, Свечин выключил магнитофон. Потом беседа возобновилась.

— Отец действительно выздоравливает?

— Да. Он у вас сильный, смелый… отличный человек.

— А не секрет, что произошло?

— В скалах у Радужного погиб Дзюба.

— Погиб? А когда ранили отца?

— Большего я вам сказать не могу.

— Значит, Леонид поэтому не уехал в город на работу?

— А вы почему задерживаетесь?

— Для нас важен именно сентябрь. Тема такая. Мне разрешили задержаться.

— Вы, Наташа, хорошо знаете Леонида?

— Когда-то дружили…

— Поссорились?

— Нет. Компании разные.

— Как это?

— Так… Поехал он в город учиться, а больше лоботрясничал. Вырвался из-под опеки отца и загулял. Потом бросил учебу. «Шоферю», — говорит.

— Чье-то влияние, видимо.

— Ах уж это влияние!.. Как все просто — влияние. Слабая душа… Не верю я в слабые души, которые поддаются влиянию. Леонид не телок. Нужна, по-моему, одинаковая сила воли, чтоб поддаться дурному влиянию или хорошему. «Ах, идти по хорошему пути трудно — будни, одно и то же!» Ведь говорят так? Говорят. А что — «будни»? Что — «одно и то же»? Мне, например, интересно узнавать новое. И я каждый день узнаю. В науке. Просто в прочитанной книге. В фильме. Что может быть разнообразнее? Шалопайство? Гулянки? Вот уж где все абсолютно одно и то же!

— Вы так говорите…

— Как будто видела? Знаю? Да. Мне хватило двух недель. Это произошло два года назад. Деньги у Леонида появились. Говорил, отец дает. И тут же у него дружки завелись. Две недели посмотрела я на эту «разнообразную» жизнь. Так можно жить, если ничего не любишь, даже себя.

— Эге-гей! — послышался из-за кустов голос Леонида.

Кузьме жаль было прерывать разговор с дочерью Самсона

Ивановича, но еще нужно было поговорить с Полиной Евгеньевной.

— Ждем! — крикнул Свечин и добавил, обратившись к Наташе: — О нашем разговоре не надо никому рассказывать. И если что вспомните, то скажите потом.

— Конечно.

Выйдя к свету, Полина Евгеньевна и Леонид бросили у костра лапник. Наташа поднялась и ушла в палатку.

— Теперь я один прогуляюсь, — постарался бодро сказать Леонид.

Запись беседы с Полиной Евгеньевной инспектор начал с вопроса, не заметила ли она у Радужного чего-нибудь необычного, не присущего этому месту.

— Вроде бы нет.

— «Вроде бы»?… Или нет?

— Нет. Конечно, нет.

Ничего нового из беседы с Полиной Евгеньевной инспектор не узнал. Но, заканчивая разговор с нею, Кузьма не мог отделаться от ощущения, что она не то что умалчивает о чем-то, а просто еще не решила, действительно ли та деталь, которую она припомнила, заслуживает внимания.

Ночью Кузьма, спавший, как и Леонид, у костра, проснулся оттого, что его теребили за плечо. Спросонья он не сразу понял, что его будит Полина Евгеньевна.

— В чем дело? — Он машинально достал папиросу, закурил.

— Скажите, товарищ Свечин…, Дзюба случайно не отравился?

— ЧTO? — Кузьма поперхнулся дымом и надолго закашлялся.

Леонид проснулся, посмотрел на них настороженно.

— Отойдем, — сказал Свечин, Поднялся, прихватил магнитофон.

Они отошли подальше от костра и остановились у ствола какого-то дерева.

— Почему вы так решили, Полина Евгеньевна? Откуда это вам известно? — сипло спросил Кузьма.

— Я до сих пор сомневаюсь: не ошибка ли мое предположение?

Попробовав затянуться, Свечин вновь закашлялся и отбросил папироску:

— Выскажите ваши предположения. Там подумаем, ошибка или нет.

— Я не могу ручаться на все сто процентов. Поэтому отнеситесь к тому, что я скажу, очень осторожно.

— Хорошо, хорошо… Так что вы хотите сказать? — поторопил ее Свечин.

— Там, у Радужного… Когда Наташа пошла за вещами, я осталась одна на пятачке, окруженном скалами. Я люблю смотреть на водопады. Так засматриваюсь, что у меня голова начинает кружиться.

— Хорошо, хорошо, — снова поторопил ее Кузьма.

— Да… Вот я и пошла к водопаду… И тут неподалеку от обрыва увидела бутылку. Вернее, склянку. Знаете, в таких хранят уксусную эссенцию. Ее специально в таких бутылках выпускают — трехгранных, чтоб не спутать. А знаете, как пресное в тайге надоедает? Соль да черемша вместо лука. И то не всегда ее найдешь. А склянка эта наполовину заполнена.

«Эх, — думаю, — дурак, бросил. Возьму-ка ее на всякий случай».

— Да-да…

— Бутылка была заткнута. Я по привычке на свет поглядела. Жидкость по цвету показалась странной. Открыла я склянкy, палец смочила чуть-чуть — и на язык. Не эссенция. Запах петрушки. Ну, в общем, разобралась. В склянке из-под уксусной эссенции — сок веха. Яд.

— Вех? Что за вех?

— Цикута.

— Цикута?

— Да-да, та самая цикута, которой отравили Сократа, приговорив его к смерти. Та самая. Еще вех зовут мутником. У тех, кто его съест, мутится сознание. Или «гориголова» — при отравлении горит голова. А еще — водяной бешеницей называют. Пострадавшие становятся очень беспокойными, как бы с ума сходят.

— Что вы сделали с бутылкой? — совсем негромко спросил Кузьма.

— Выбросила. Выбросила в водопад.

— А… Черт возьми! Вот ведь не везет!

— Я предупреждала вас, товарищ Свечин, что могла ошибиться. Все это мне могло просто показаться. У меня и в мыслях не было анализировать содержимое. Решила, что дрянь какая-то в бутылке, и выкинула. То, что это был вех, я окончательно поняла только через час. Голова у меня раскалывалась. А ведь лизнула-то всего чуть-чуть. Наташе я не сказала…

— Плохо, очень плохо… — бормотал Свечин. — Вы точно помните, что брошенная в водопад бутылка разбилась?

Вопрос был более чем наивен, и, задав его с ходу, Свечин почувствовал себя неловко.

Остаток ночи он не спал. А когда с первым светом в лагере поднялись, он спросил у начальницы ботанической экспедиции Полины Евгеньевны:

— Вы когда думаете сниматься?

— Через неделю. Примерно.

— Я договорюсь, и за вами придет вертолет.

— Не можем. У нас по смете нет таких расходов.

— Если вы не возражаете, мы возьмем вашу лодку, — сказал Кузьма. — А вы воспользуетесь нашим транспортом.

— Что ж… Если так нужно… — Полина Евгеньевна развела руками.

Утро споро набирало силу.

Туман еще не оторвался от воды, когда Кузьма и Леонид распрощались с ботаничками и столкнули лодку в ручей.

По Тигровому шли, держа мотор на весу: ручей был мелковат, с частыми перекатами. Едва выскочили в Солнечную и ходко двинулись на моторе, как время тоже словно ускорило бег, пелена над рекой быстро поредела. Из узких ущелий-распадков и ключей, мимо которых они проезжали, вытягивало скопившийся ночной туман. На речном просторе его быстро растаскивало ветерком с верховьев.

К полудню впереди засветились буруны порога. Кузьма инстинктивно сжался, даже затаил дыхание. Словно догадавшись о его состоянии, Леонид, сидевший на руле, ободряюще похлопал инспектора по плечу.

Лодка будто выскочила на донельзя разбитую дорогу. Ее мотало из стороны в сторону, она бухала днищем, поднимая каскады брызг, вертко съезжала со вспучившихся бурунов, черпала бортами. Плоскодонка наполнилась почти до половины. Кузьма ни за что на свете не смог бы оторвать своих пальцев от обшивки, чтобы вычерпать воду.

Наконец их вынесло в спокойный плес.

Свечин заставил себя разжать одеревеневшие пальцы и долго растирал их, прежде чем взять черпак.

А впереди виднелись буруны следующего порога.

Кузьма поднялся, чтоб посмотреть, не намок ли его рюкзак. Как и все другие вещи, он был завернут в брезент, но лодка начерпала слишком много воды, а влага, попади она в рацию или в магнитофон, могла вывести их из строя.

— Сядь! — закричал Леонид. — Сядь! Сядь!

И тут Кузьма почувствовал, что у него то ли закружилась голова, то ли Дзюба-младший качнул лодку. Он протянул руку, чтоб схватиться за борт, промахнулся и упал в реку. Порог был уже в метрах ста. Кузьму подхватило течением и понесло к порогу, в серединную его часть, где подобно клыкам торчали из воды камни.

Оглянувшись, Кузьма понял, что Леонид не сможет сразу же прийти ему на помощь. Лодку разнесло бы в щепы. Более спокойный боковой проход, куда правил Леонид, находился от Кузьмы в стороне.

Порог стремительно приближался. Вытянув вперед руки, Свечин смягчил удар грудью о камень, выступавший из пенной струи рядом с другим, гладким, похожим на плешивый череп. Через него то и дело перехлестывала вода. Обрадовавшись, что ему удалось выбраться из стремнины, Кузьма прильнул телом к камню и на мгновение забыл даже о холоде воды, о сведенной судорогой ноге. Лишь вздохнув всей грудью, он почувствовал, что ребра как бы сжаты ледяным корсетом. Он осознал, что секундная задержка у клыка лишь передышка. Не передышка даже — насмешка. Ему подарено еще одно мгновение жизни, только для того, чтоб он до глубины своего существа понял, какая именно грозит ему гибель, ужаснулся бы, сдался и прекратил борьбу.

Меж камнем, похожим на гладкий череп, и клыком вода бурлила и ревела. Она низвергалась с оглушительным шипением, и там, внизу, в разъяренных вихрях, из ослепительной пены выскакивали блестящие зубья скальных обломков. Он увидел и осознал это гут же — для такой крохотной доли, наверное, и не существовало меры времени. Ноги его стало затягивать между камнями.

Все возмутилось в нем.

Неимоверным, рыбьим изворотом он подтянул ноги, сгруппировался, отпустил клык и, оттолкнувшись, выскочил из воды больше, чем по пояс, перевернулся и упал животом на едва омываемый гладкий камень. Он не почувствовал, что ударился лицом, грудью со всего маха. В глаза бросилась сверкающая витая гладь мчавшейся к нему воды.

— …и-ись!.. — донеслось откуда-то.

Подняв взгляд, Кузьма с трудом уловил поодаль на искрящейся грани воды размытый блеском силуэт Леонида, стоявшего в лодке.

Он хотел ответить ему, но горло пересохло. Вскочив на колени, Кузьма зачерпнул пригоршнями и выпил, вернее, протолкнул в себя стылую до зубной боли воду. Затем, основательно освоившись, он стал на ноги и заорал торжествующе:

— Держусь!

Теперь, когда он стоял на камне, окружающее в его видении стало обычным: река, освещенная солнцем, синяя вода в длинной и косой тени яра, желтые березы, пылающие багряные клены, лиловая черемуха, изумрудная ольха и иссиня-зеленая ель, поднявшаяся над всеми деревьями; и лодка — совсем недалеко, ближе, чем казалось секунду назад. Она шла к солнечному берегу.

— Держи-ись!..

Свечин огляделся. Ему хотелось немедленно начать действовать, как-то выбраться из ловушки, в которой он оказался. Кузьма находился посредине реки, у края низвергавшейся грохочущей лавины. Выбраться отсюда самому нечего было и думать. Однако Свечин не представлял себе другого пути спасения.

«Как Леонид поможет мне?» — подумал он и до боли сжал зубы, чтобы унять неприятное клацание. Озноб колотил его. Мокрая одежда, пронизываемая ветром, не грела. Кузьма увидел, как, выйдя на берег, Леонид принялся рубить ель, ближе других высоких деревьев стоявшую к воде. Леонид махал топором как одержимый. Кузьма сообразил, в чем состоял план Дзюбы-младшего: срубить дерево, столкнуть в воду и завести так, чтоб образовался «мост» меж камнями и берегом. Но тут же отказался от своего предположения: поток в одно мгновение переломил бы ствол, как спичку. И потом Леониду понадобилось бы столько усилий и столько сноровки, что требовать подобного от одного человека просто невозможно.

И только тогда, когда вершина ели ухнула на середину галечной косы, Свечин понял, что Леонид хочет воспользоваться срубленным деревом как якорем. А тот снял мотор и разгрузил лодку. Затем закрепил один конец веревки на ели, а другой на носу лодки. Все это сооружение находилось прямо против Свечина. Потом Леонид еще раз перехлестнул веревку через ствол и, столкнув лодку в воду, стал стравливать бечеву.

Пустую плоскодонку, конечно, снесло на стрежень. Но когда она дошла почти до самого порога, Леонид намертво закрепил конец веревки за ель. Теперь плоскодонка была надежно подстрахована. Леонид раз двадцать подводил лодку к порогу, но она оказывалась слишком далеко от Свечина. Только часа два спустя она вплотную подошла к камням, и Кузьма перебрался в нее. Закоченевшие руки и ноги почти не слушались его.

Наконец Леонид выволок лодку на косу и, крикнув, чтоб Кузьма раздевался, бросился в затишье меж береговыми скалами, быстро запалил там огромный костер. Леонид ухаживал за Кузьмой, словно за малым ребенком: растер его шерстяным свитером, спиртом, одел во все сухое, снятое с себя, а одежду повесил сушить, плотно накормил Свечина и уложил спать.

Ощущая приятную теплоту и хмельную радость, Кузьма после пережитых волнений быстро уснул, едва успев с благодарностью подумать о Леониде. Ведь он спас его. Спас!..

Открыв глаза, Кузьма встретился с устремленным на него взглядом Леонида.

— Как ты? Не ломает? Оклемался?

— Будто ничего и не было.

— Нормально! — восторженно воскликнул Леонид и вздохнул с облегчением. — Очень я за тебя беспокоился. Не хватало только, чтоб с тобой какая-нибудь ерунда приключилась.

— Обошлось, — поднимаясь, сказал Кузьма.

Настроение было отличное, и все, что он увидел, представилось ему прекрасным. Туман бисером мелкой росы вышил паутину меж веток ближнего куста. На рыжих листьях висели крупные капли. В них крохотными серпиками светилось утро. Седой дым от влажных дров припахивал пожарищем. Шум порога, скрытого пеленой, слышался глухо, утробно.

— Ну, сегодня я дежурный, — продолжил Свечин. — Завтрак такой сварганю…

— Уже готов. Ешь — и поехали. Я лодку приготовлю.

— Ее же волоком надо перетаскивать…

— Уже. — И, встретив удивленный взгляд Кузьмы, Леонид пояснил: — Ты спал двенадцать часов. Спустить лодку Под уклон не так уж трудно. Тем более пустую. А вещи я потом перетаскал. Не знал, сможешь ли ты подняться.

Кузьме стало неловко и тревожно, Леонид проделал воловью работу. И все из-за его оплошности. Оплошности ли?… Он мог погибнуть, ничего не узнав. Однако он жив, черт возьми! Значит, по-прежнему будет действовать.

А что мог сделать Леонид, пока Свечин спал?

Прослушать магнитофонную запись! Леонид слишком настойчиво интересуется ходом расследования. Но он и виду не подает, что теперь знает и об отравлении своего отца, и о кепке ниже водопада, у волока. Почему?…

Какие у него причины молчать? Соучастие в отравлении?…

Чушь!.. Чушь?…

«С ним надо быть очень осторожным. Очень!..»

Завтрак, приготовленный Леонидом, оказался действительно вкусным. После еды Кузьма глянул на часы, приложил к уху: — Все. Отработали. Сколько времени?

— Восемь…

— Пора выходить на связь.

— Так ты обычно выходил на связь вечером.

— Ты не знаешь расписания связи. Сегодня — утром.

— Твое дело. Чего объяснять.

Миновав берегом порог, Кузьма и Леонид прошли к лодке. Она уже была на плаву.

Взяв рюкзак, Кузьма придирчиво оглядел застежки, узел. Все выглядело вроде бы нетронутым. Но, осматривая магнитофон, он обратил внимание, что единица, показывающая метраж, не дошла до места в смотровом окошечке. А он хорошо помнил: она занимала иное положение. Кузьма заклеил клавиши управления особой пленкой. Под ней оставались в неприкосновенности следы пальцев Леонида в том случае, если он касался клавиш и не оборачивал палец тряпкой.

Леонид возился в лодке и всем своим видом старался показать, что копание Свечина в рюкзаке его не интересует. Коробку с прибором ночного видения Леонид, по всей вероятности, не мог открыть. А передатчик почему-то не работал. Сколько Свечин ни ломал голову, выискивая поломку все было тщетно.

— Мы скоро пойдем? — послышался голос Леонида.

Свечин решил заняться рацией во время вечернего привала. На связь ему действительно нужно выйти в двадцать один тридцать, а к берегу можно пристать раньше. На первый взгляд видимых повреждений в передатчике он не обнаружил. Винить Леонида в поломке не приходилось.

— Ну, Кузьма, — сказал Леонид, — теперь дорога гладкая. К мотору садись ты. А я посплю.

Так и просидел Кузьма весь день на корме у мотора.

Вечерний сеанс связи пришлось пропустить. Поломки Свечин не нашел, но передатчик молчал. Оставалось думать одно — «сели» батареи.

К вечеру следующего дня они прошли мимо яра, где еще неделю назад находился табор корневщиков. У воды белел свежеотесанный кол. Лодки не было. То ли Калиткин и Храбров подались ниже, то ли, заботясь о судьбе корней, доверенных Дзюбе, а главное — корня-гиганта, спустились в Спас.

Все это время Свечин думал о человеке, с которым он плыл в одной лодке, сидел у одного костра. Зачем Леониду понадобилось прослушивать записи?

Пока Кузьма копался в передатчике, Леонид предавался любимому занятию — строгал веточки. Возьмет одну и аккуратненько, будто карандаш, очиняет, стругает ее, пока не останется огрызок. Затем берет новую веточку, и все повторяется сначала.

Ну прослушал он записи, а дальше? Он узнал, что кто-то отравил его отца. Или он ищет другое, интересуется другим — драгоценным корнем? Это деньги, которые не придется делить ни с кем. Но для того, чтобы искать, где спрятан гигантский женьшень, надо наперед знать — он непременно существует. Откуда Леониду это известно?

От отца?

А ведь может быть! Тогда понятна двойная заинтересованность Леонида в поисках убийцы. Убийца — он же и похититель корня. Однако откуда убийца знает о редком женьшене? Почему убийца встречал Петра Дзюбу? Непонятно… Как и то, откуда Леонид брал деньги на «веселую жизнь» в городе. Возможно, в сговоре с отцом он сбывал женьшень и раньше. Хотя бы в последние два года.

Вывод, пожалуй, один. Я и Леонид знаем: у Дзюбы был корень, Дзюбу отравили, а корень похитили — вернее, спрятали. Если бы отец передал корень сыну, тот не стал бы сидеть в Спасе. Он бы уехал и продал женьшень. В Заготконтору? Такой корень — не иголка в стоге сена. Но если и до этого Леонид получал от отца корешки, то у сына есть свои каналы связан с покупателями. Сбыть корень «втихую» для него не проблема. «Покупают же «Волги» ради удовольствия», как говорит Самсон Иванович.

Что ж, Кузьме тогда понятны и слова Леонида: «Не хватало только, чтоб с тобой какая-нибудь ерунда приключилась». Ведь так было сказано. Но кто убийца? Телегин? Крутое? Или человек, на след которого еще не напали?

Снова они шли целый день. Леонид словно забыл подменять Кузьму у мотора. На этот раз Свечин почувствовал, что основательно выдохся.

Наконец Леонид сказал:

— Глуши!

Мотор смолк. Лодка стала поворачивать к берегу.

— Заночуем в Черемшаном распадке. Самое удобное место. Как ты думаешь?

— Наверное, — неопределенно пожал плечами Свечин.

Он окинул взглядом будто бы знакомые очертания берегов, уже тонувшие в глубоких сумерках.

— Вы на обратном пути тоже здесь ночевали?

— Мы… Вроде…

Высадились. Кузьма огляделся и вдруг понял, что попал в совсем незнакомое ему место, хотя еще минуту назад Свечину казалось, что именно тут они причалили с участковым инспектором Самсоном Ивановичем перед тем, как идти к Лысой сопке, где и нашли яму от вырытого корня-гиганта. Кузьма решил не выяснять, почему Леонид лгал. Пока не выяснять. В конце концов ему все равно, где они заночуют, а чего хочет добиться таким ходом Дзюба-младший, станет ясно из его дальнейших поступков.

«Стоп! Кузьма! Стоп!..

Сегодня мы первый день идем по тому отрезку пути к Радужному, по которому Дзюба двигался уже с корнем. С женьшенем в Лубянке!

Дзюба был отравлен и погиб при странных обстоятельствах в скалах у водопада. Но корень он мог оставить в условном месте. Ведь по моей версии отец и сын находились в сговоре.

Рано тревожишься, Кузьма. Лубянку видел старик удэгеец Ангирчи. Самсон Иванович ему верил.

А где та коса, на которой мы встретились со стариком? Если я не узнаю Черемшаного распадка, то коса, наверное, нами уже пройдена. На карте я не делал отметок ни тогда, ни теперь. Спросить у Леонида, далеко ли до Радужного?»

Тот ответил:

— Часов восемь. Ты что, места не узнаешь? Ничего, бывает.

— А против течения сюда за сколько времени можно дойти?

— Смотря какое течение. После дождя… В долгое ведро…

По-разному. Потом — какая лодка, какой мотор…

«Почему Леонид уходит от прямого ответа? — подумал Свечин. — Можно, конечно, попросить его, чтоб указал на карте, где остановились. Но поступить так — уверить его в том, что я догадался и о сговоре, и о существовании тайника, где спрятан женьшень-великан… Придется не спать».

Принять решение было куда легче, чем выполнить его. Тем более приходилось делать вид, будто спишь.

Снова и снова в мыслях Свечин возвращался к возможной причине отказа рации, разбирал самые сложные варианты. И вдруг его осенило: он не проверил, не разъединены ли каким-либо образом контакты между элементами, питающими рацию. Достаточно было Леониду просунуть между стыками сухих элементов клочок бумаги — и рация бы вышла из строя.

С первым светом Кузьма проверил это предположение и убедился, что оно правильно. Теперь у него не осталось никаких сомнений: Леонид должен знать, где находится тайник. К моменту убийства в котомке старика Дзюбы сокровища уже не было.

«Вот почему Леонид изматывает меня днем, держа на руле! — подумал Свечин. — Ему надо, чтобы я спал мертвым сном. Ему надо, чтобы я не мог сообщить в Спас о нашем точном местонахождении и вообще не знал его. Что ж, поборемся! До Радужного нам осталось идти часов десять. Если я воспользуюсь рацией, то Леонид поймет, что его подлость обнаружена, и к тайнику уже не пойдет. Придется сделать вид, что я ни о чем не догадываюсь, и наблюдать за ним».

Когда Свечин разбудил Леонида, тот, протирая глаза, сказал, что всю ночь очень плохо спал, — живот разболелся.

— Режет, сил нет!

Пришлось устроить дневку. А Кузьма не мог позволить себе спать и следующую ночь. Выдержать пытку бессонницей на вторые сутки было очень трудно. Мысли мешались, путались, темнота убаюкивала. Иногда Свечину казалось, будто он спит с открытыми глазами.

Если бы можно было двигаться, хотя бы сидеть, глядя в костер! Кузьма лежал, отвернувшись от огня, чтоб случайно брошенный Леонидом взгляд не застал его врасплох.

А днем Свечину снова пришлось занять место у руля.

Только на другой вечер они вошли в заводь у скал. В ту самую, откуда полторы недели назад Кузьма и Самсон Иванович на лодке Дзюбы отправились к его напарникам-корневщикам. Было еще достаточно светло. В заводи серо отражалось затянутое облаками небо. Чертовы скалы — высоченные, сильно выветренные — вздымались от самого уреза и опрокинутыми рисовались на глади воды.

Все осталось по-прежнему.

— Чего гнали? Было ж ясно — к вечеру придем, — раздраженно бросил Кузьма.

Две бессонные ночи доконали его. От звуков, цвета, запахов его отделила стена усталости.

— Погода могла испортиться… — отговорился Леонид.

При одной мысли, что и третью ночь — хоть она и решающая — придется не спать, к горлу Свечина подкатывал ком тошноты.

Леонид принялся похрапывать. Потом повернулся на другой бок и затих.

А Кузьма, загородившись от света костра рюкзаком, думал о том, что с легкостью перенес бы любую боль, лишь бы ему сомкнуть глаза. Ему казалось, что тогда жги его, режь — он не проснется.

Леонид проворчал что-то во сне, повернулся. Потом сел, потряс головой, словно отгоняя тяжелый сон.

Из полутьмы, из-за рюкзака, которым Кузьма загородился от света костра, он видел, как Дзюба-младший, немного посидев, потянулся, похлопал себя ладонями по плечам и, крякнув, поднялся.

Прошла минута, другая. Сквозь мерный шум водопада до слуха Кузьмы донесся хруст ломаемых сучьев. Свечин глянул в сторону зарослей у спуска к реке. Опять оттуда послышался треск. Явственный, даже нарочитый.

Кузьма затаил дыхание. Потом медленно протянул руку к рюкзаку. Развязал его. Вытащил плоскую коробку с прибором ночного видения, достал аппарат, похожий на старинный неуклюжий пистолет с широким дулом.

«Пистолет», голову и руки Свечина по-прежнему скрывала густая тень от рюкзака. Кузьма на ощупь поставил наводку прибора, прильнул к окуляру, нажал кнопку и вздрогнул: в ярком салатовом свете перед ним возникла фигура Леонида. Он был как будто рядом. Вероятно, Леонид шел от костра по прямой, поэтому Свечин сразу наткнулся на него.

Чуть тронув виньер настройки, Кузьма «отдалил» от себя Леонида. Стали обрисовываться ветки кустов, в которых стоял Дзюба-младший. Он не скрывался, но все-таки выглядывал из-за листьев осторожно, будто догадывался о возможностях Кузьмы. Наконец изображение в окуляре, похожее на вирированное фото, шевельнулось. Свечин услышал треск ветвей. Не оставалось сомнений, что Леонид проверял: спит ли инспектор или только притворяется.

— Долго быть у больного нельзя, — нахмурившись, проговорил Матвей Петрович.

Андронов впервые видел доктора в его рабочей обстановке, и крохотный старик в белом халате и белой шапочке показался ему внушительнее и даже выше ростом. Обычная мягкость в обращении, которая порой казалась едва ли не приторной, куда-то исчезла. Перед инспектором стоял словно другой человек.

— Хорошо. То есть мне надо кое-что рассказать Самсону Ивановичу, посоветоваться с ним, кое о чем спросить.

— Это его не очень взволнует?

— М-м… Не думаю, — ответил Андронов, хотя и знал, что это было неправдой. Но обсудить с участковым ход расследования было просто необходимо.

Андронов подошел к двери палаты, в которой после операции лежал Протопопов, приоткрыл ее. Самсон Иванович был один. Вторая койка пустовала. Участковый быстро повернул голову в сторону вошедшего и постарался улыбнуться. Подойдя к нему, Андронов привычно протянул руку, но участковый, тоже привычно попытавшись поднять правую руку, болезненно поморщился.

— Извини, извини, Самсон Иванович… — скороговоркой проговорил Андронов, смущенно опустив взгляд.

— Я сам то и дело забываю, что здороваться мне пока надо левой.

Времени у Виктора Федоровича было мало, и он сразу перешел к делу.

— Ни в одной Заготконторе края такого крупного корня не принимали.

— И не примут, — заверил Самсон Иванович.

— Выходит, почти безнадежное дело. Не найти нам уплывший корень… — промолвил Андронов.

— Не похоже, чтобы он «уплывал» из тайги. Думаю, даже в Спасе корня того нет. «Рыжего» геолога, или пожарника, нашли?

— Крутова? Нашли. Действительно, спешил человек. Решил: смердит, так смердит. Доложу — и баста!

— Расскажите мне обо всем, что произошло за эти пять дней, — попросил Самсон Иванович.

— Телегин твердит, что самострел и нож у Ангирчи взял Дзюба, по дороге на корневку. Пристыдил, мол, старика, что нехорошо выменивать такой нож на корень. А самострелом его он и раньше пользовался.

— Да, не уследил я…

— Вот и я не уследил. Пропал Ангирчи. Да и тот ли он человек?

— Я верю Ангирчи. Это хороший человек, Виктор Федорович.

— А вот Твердоступ говорит, что нет. Много мелких грехов за Ангирчи… Дзюбу покрывал. Самострел ему одолжил. Хорош свидетель обвинения! Может, поэтому и скрывается старик?

— Нет. Он не стал бы скрываться. Здесь что-то другое…

— Вы уверены?

— Твердо, Виктор Федорович.

— Кстати, что там с продавцом из леспромхоза стряслось? Вы же это выясняли со Свечиным?

— Проворовался, пропился.

— А какие отношения были между Дзюбой и этим Кочетовым?

— Дзюба был человек скрытный и ловкий… — помрачнел Самсон Иванович. — Осторожный. Может, и сплавлял корень- другой. Знал бы я наверняка — другое дело… Что случилось, Виктор Федорович?

— Странное совпадение… — откашлялся Андронов. — Без особой надежды на успех я связался по радио с леспромхозом. Оказалось, Кочетов наконец-то там объявился. Сейчас находится в больнице. Его нашел в тайге, говорит, что случайно, Утробин — лесничий с кордона Лиственничного. Еле живого, побитого, с легким огнестрельным ранением. И что самое важное — продавец хоть и несильно, но отравлен вехом.

— И что они за эту траву принялись?!

— Тут другое. Из дома Утробина, как я узнал, пропала склянка из-под уксусной эссенции. В ней хранился сок веха. Им жена Утробина мышей травила. А накануне гибели Дзюбы Кочетов заходил на кордон… Кстати, большая была у него недостача?

— Три тысячи с лишним.

— И это в таком магазинчике?

— Да там сейчас целый универмаг.

— А мог ли, Самсон Иванович, такой человек, как Кочетов, если бы узнал о редком корне, на преступление пойти?

— Мог. Этот мог.

Андронов встал. И, не протягивая руки, легонько дотронулся до здорового плеча участкового:

— Поправляйтесь. Эх, если бы не ваше ранение, давно бы дело закончили!

Самсон Иванович заметно смутился:

— Да будет вам, Виктор Федорович… Вам-то что прибедняться? А как Свечин?

— Пожалуй, выйдет из него толк. Цепкий парень…

Полет занял немного времени. Вскоре машина приземлилась около поселка лесодобытчиков. Андронов разыскал больницу — новый дом, сложенный из еще не потемневших, медового цвета бревен, вошел в приемную и представился врачу — средних лет женщине с крупными карими глазами.

— Вас проводить к больному?

— Давайте прежде поговорим, — предложил Андронов.

Его интересовало многое: состояние больного, характер ранений и их примерная давность.

— Сейчас Кочетов чувствует себя вполне удовлетворительно, — ответила врач. — Огнестрельная рана в области грудной клетки — касательная, легкая. Характер ранений и ушибов… Впечатление такое, что он либо скатился с горы, либо… его краем задел камнепад. Так, каменная мелочь. Но местами ранения глубокие, ушибы были сильные. Ведь он почти две недели пробыл в тайге.

— Не больше?

— Я говорю — в тайге. А потом еще на кордоне Лиственничном.

«Итак, — прикинул Андронов, — лесничий доставил Кочетова на кордон едва ли не сразу после моего отъезда оттуда. Сообщить нам об этом по своей наивности не догадался: мало ли что, мол, может случиться в тайге».

— Что ж, проводите меня, пожалуйста, к пострадавшему.

То, что Андронову пришлось выслушать от взволнованного,

испуганного продавца, было одновременно и просто и сложно, как это и бывает в жизни.

А началось все с шанежек — кушанья удивительно вкусного даже в холодном виде. Отправляясь в город, где он думал достать денег для погашения растраты, Кочетов взял с собой из дома всяких печеностей. По дороге он зашел на кордон и случайно узнал у Леонида, что у Радужного должен появиться Дзюба-старший. Так у кого же и попросить денег, как не у старого приятеля, которого сам выручал в делах куда посерьезней?!

С этой мыслью Кочетов и пошел на поиски Дзюбы. Утром перед уходом он взял с кухонной полки бутылку с уксусной эссенцией — знал, как приедается в тайге пресное. Бутылку со спиртом он загодя положил в котомку еще дома.

Дзюбу он застал у водопада и очень обрадовался. Приди он туда сутками позже — и считай: зря бил ноги. Петр Тарасович был не в духе. Позарился на козла — больно уж тот удобно стоял в скалах неподалеку — и убил, но услышал, как шуршат, осыпаясь со склонов, камни, и побоялся идти в каменный лабиринт. За ужином, прежде чем заговорить о делах, Кочетов и предложил Дзюбе домашних шанежек да еще с уксусом. Петр Тарасович подобрел, поглядывал ласково. А когда продавец достал и бутылку спирта, совсем оживился. Махнул в мясо, запеченное в тесто, солидную порцию «уксуса» да еще пожаловался: мол, сильно развел, не жжет… Кочетов от приправы отказался: давно уж желудком страдает. Уж и по второй собрались выпить, когда Дзюба побагровел и зло спросил, какой это отравой напоил его Кочетов. Тот взял «уксус», лизнул слегка, почувствовал «что-то не то» и, закрыв склянку, отставил ее в сторону. А полуобезумевший Дзюба уже «пер медведем». Кричал, что Кочетов, мол, пришел его ограбить, схватился за карабин. Тут продавцу стало не до объяснений, он бросился «куда глаза глядят» — к скалам. Едва добежал до расселины, раздался выстрел, и ему обожгло бок. Он продолжал бежать опрометью, и в это время сверху посыпались камни…

Очнулся Кочетов утром. Все тело было избито, изранено. К тому же его «выворачивало наизнанку». Еле-еле выбрался на поляну, но Дзюбы не нашел. С трудом передвигаясь, взял свои вещи и пошел прочь. Внизу, у начала волока, связал кое-как «плоток из валежин». Кепку, ватник потерял.

— А накануне как переправились?

— Так Дзюба и перевез.

— А если бы его не застали?

— На том берегу и заночевал бы. Дело привычное.

Когда тщедушный, исхудавший Кочетов узнал о смерти Дзюбы, отравленного вехом и засыпанного камнями, он заплакал. Шумно, взахлеб…

В окуляре прибора ночного видения мелькали салатовые очертания скал и кустов. В прогалах меж ними быстро двигалась человеческая фигурка. Против ожиданий Кузьмы, считавшего, что Леонид пойдет вниз, к реке, тот пробирался по опушке к Чертовым скалам.

Цепь кустов оборвалась. Леонид стоял у подножия высоких скал, пристально глядя в направлении костра. Кузьма не шелохнулся. Конечно, Дзюба-младший мог дойти до скал проще, напрямик, а не тащиться по кустам. Только ему, очевидно, нужно было идти так, чтоб в любую минуту сделать вид, что собирался он не туда.

Шло время. Леонид не отводил взгляда от костра.

Скрывшись пo плечи в тени рюкзака, Кузьма лежал неподвижно, боясь спугнуть Леонида, хотя тот находился метрах в трехстах и едва ли бы заметил, шевелится его спутник или нет.

Неожиданно фигура Дзюбы-младшего исчезла за скалами. Вновь появилась. Он карабкался вверх. Было просто удивительно, как он умудрялся ориентироваться в темноте. Наверное, отлично знал, куда шел, и не раз туда ходил. Причем риск был громадный: каждый шаг мог стать последним…

Кузьме приходилось теперь не только следить за Леонидом. Время от времени он вскидывал «пистолет» и по зубцам «привязывал» его путь к скалам, чтоб не потерять ориентировку. Иначе потом он не смог бы найти это место.

Поднявшись метров на двадцать вверх, Дзюба-младший остановился. Он снова долго и пристально смотрел в сторону костра.

«Похоже, еще раз хочет убедиться, не проснулся ли я, не спохватился ли, что его нет, не пошел ли искать, — понял Кузьма. — Значит, тайник там».

В следующее мгновение Леонид юркнул за скалу и пропал из виду.

И тут Кузьма едва не вскочил на ноги и не заорал во все горло: метрах в двух выше, как бы заглядывая, да, именно заглядывая в расселину, в которой скрылся Леонид, появился человек, по пояс высунувшийся из-за скал. Переведя виньер прибора на самое сильное увеличение, Кузьма узнал в этом человеке… Ангирчи.

Свечин протер глаза. Может, с усталости померещилось? Но нет. Облик Ангирчи он узнал бы из тысячи других. И старик, видимо, следил за тем, что делает Леонид.

«Вот что, Кузьма, — обратился он к самому себе. — Подожди. Подожди с выводами, заключениями и даже предположениями. Наблюдай! Внимательно наблюдай! Не упускай ни одного движения ни Леонида, ни Ангирчи!»

Сколько времени прошло, пока появился Леонид, Кузьма не знал. Но едва тот стал спускаться на поляну, как Ангирчи легко перелез через груду камней и бесшумно скрылся в расселине, откуда только что вышел Дзюба-младший.

Снова Кузьме, чтобы одновременно наблюдать за Леонидом и Ангирчи, пришлось уменьшить увеличение.

Леонид преодолел уже половину спуска, когда Ангирчи появился над камнем, похожим на голову орла в профиль. Он-то и прикрывал расселину. В руках у него было нечто похожее на большого формата книгу, атлас, что ли, — длиной в полметра, а шириной немного поменьше.

«Лубянка? Лубянка! С корнем!»

Кузьма опять усилил увеличение и увидел, что створки лубянки распахнуты. Значит, она пуста.

Ангирчи с ловкостью барса взобрался на скалы и скрылся за ними.

Кузьма перевел объектив прибора к подножию. Леонид еще не закончил спуска. Он двигался очень расчетливо, придерживаясь за камни одной рукой, а вторую не отрывал от груди. Видимо, что-то прятал под ватником. И снова, оказавшись на поляне, он не пошел к костру напрямик, а двинулся вдоль опушки.

Свечин не спеша, убрал аппарат в коробку и, увидев, что Леонид направился к костру, задвинул ее под рюкзак. Через несколько минут Дзюба, покашливая, подошел к огню. Присел. Закурил. Неторопливо, с чувством, и лишь затяжки его — глубокие, прерывистые — свидетельствовали о том, что он только что закончил трудное и опасное дело, потребовавшее от него напряжения всех сил.

Глядя сквозь чуть приоткрытые ресницы, Кузьма понял: у Леонида под ватником что-то есть.

Убедившись, что Свечин спит, а тот, поежившись, преспокойно повернулся на другой бок, почмокал губами и затих, Леонид повернулся спиной к костру, переложил спрятанное за пазухой в свою котомку. Потом бросил окурок в огонь, подложил дров и лег.

Раздумывая над происшедшим, Кузьма сообразил, что перед рассветом на поляну непременно поползет с реки туман. Тогда он сможет. незаметно пробраться в скалы. Вряд ли туман поднимется выше вершин.

Решив так, Свечин стал думать о том, правильно ли он вел себя и так ли, как надо, поступил. Первый вопрос, который он себе задал, был: «Почему ты не задержал обоих на месте преступления?» И тут же ответил: «Но разве нельзя предположить такое: я просыпаюсь, а Леонид смеется и говорит: «Пока ты спал, инспектор-салага, я корень нашел. Вот он!!!»

Леонид достаточно честолюбив, чтоб поступить именно так. Но зачем ан ирчи Лубянка? И почему Леонид не взял ее? В том-то и дело! Если бы Ангирчи был в сговоре с Леонидом, то не стал бы тайком утаскивать Лубянку, когда корень женьшеня из нее уже взят. А Дзюбе, куда ее девать? Корень, правда, пострадает, но и упустить то, во имя чего совершалось преступление…

«А ты, Кузьма, сам-то уверен, что его совершил он?»

«Я не сказал еще — Леонид… Не назвал убийцу. Но ведь, убийство совершено для того, чтобы завладеть женьшенем…»

И тут Кузьма увидел, что к свету костра из ночного мрака выходит Ангирчи с Лубянкой в руках. Он шел неторопливо и уверенно.

Свечин сел и вытаращил глаза на старика. Он был поражен тем, сколько в фигуре на вид хрупкого удэгейца было достоинства и силы. Поднявшись, Кузьма сказал:

— Здравствуй, Ангирчи. Я рад тебя видеть. Где ты пропадал, Ангирчи? — Уголком глаза инспектор наблюдал за Леонидом.

Тот словно окаменел, скрючившись на земле.

— Кузьма… — Ангирчи заговорил совсем негромко, но в ночи его слова не заглушались даже шумом водопада, — Кузьма, у костра твоего — вор и сын вора…

— Может быть, и убийца?…

— Нет! Я не убивал отца! — закричал, не поднимаясь, а только ощерившись, Леонид. — Нет!..

— Твой отец украл у меня корень… Ты скрывал место, где он спрятан. Ангирчи догадался. Он две недели ждал тебя. Только это не мой женьшень. Ангирчи стар. Ему немного осталось жить на земле. И я хотел отдать корень людям.

Неуловимым, мягким, но неожиданно сильным движением Ангирчи оказался около Леонида. Достал из его котомки корень, очень похожий на индийского танцовщика, изваянного из слоновой кости. Отсветы костра играли на нем; и казалось, что фигурка живая.

Старик бережно, словно ребенка в колыбель, уложил женьшень в Лубянку и передал ее Свечину.

— Держи его. Это чудо не для грязных рук. Храни и передай людям…