Глава четвертая

Есть что-то утешительное в ритмическом чередовании времен года, месяцев, дней и ночей. Каждая новая весна—будто рифма к прошедшим; новые ночи и новые сновидения—тоже отчасти повторение пройденного, сам их приход приносит грустную и легкую надежду. Только бессонница—не из этого ряда. Не до лирики у пустого предутреннего окна, особенно в оттепельную пору поздней зимы, под ровным серым сиянием городского небосвода. Пустынны продутые резким ветром улицы, темны жилые коробки, бледнеют фонари, только за углом по кровавому отблеску угадывается неоновая вывеска «Мясо» да иной раз прошумит такси по заледенелому асфальту, невесть куда увозя подгулявшего косноязычного седока. Может быть, в Шереметьево. Там и в шестом часу утра — жизнь, снуют хитрые носильщики, заспанная буфетчица варит кофе случайным клиентам. Люди, свет. Марка в последние недели чуть не каждую ночь будили кошмары. И на этот раз, вскидываясь и пристанывая сквозь сон, он опять куда-то летел, проваливался, бежал. Пыльная полдневная дорога, руки связаны, босые ноги разбиты—Господи, откуда такой бред! давно пора к врачу. И молоденький Витя Ветловский повадился сниться, не в третий ли раз за эту зиму молчаливо усмехается, машет рукой? А за ситцевой в горошек занавеской кухни — та же ночь. Боже правый, мокрый снег покрывает оконное стекло хилыми косыми росчерками. И самолеты, верно, никуда сегодня не улетят из Шереметьева...

Он осторожно зажег газ под чайником, потом открыл-таки холодильник и отхлебнул из бутылки дрянного кагора, принесенного братом Андрем. Ах Ветловский, Ветловский, лежал бы себе под дешевеньким цементным надгробием в Вострякове, не тревожил бы живых — у них и своих забот довольно... Или не Марку жаловаться? Так тяжело бывало с Натальей, еще хуже—одному во всех этих случайных комнатушках,—и так ? общем-то хорошо на этой чистой кухоньке, под своим японским календарем, на котором уже другая картинка — акварельный поток бежит, шумя, по горному склону.

— Говорила я тебе вчера, негодник, чтобы пил меньше. Марк обернулся. За урчанием чайника, за своими расхристанными мыслями он не заметил, как вошла на кухню заспанная и насмешливая Света.

— Ты своими бессонницами уже и меня совсем извел. Снотворное бы пил, что ли. Хочешь, достану?

— Это душевное,—привычно оборонялся Марк.

— Неисправим. От кого ты набрался таких идей? От американцев? У них, говорят, эти штучки в моде.

— Отправляйся спать,—сказал Марк мрачно.—И чаю у меня не проси.

— Какой уж теперь сон! Покрепче, пожалуйста. И вина немножко, прямо в чашку. Ну что нос повесил? Бродяга несчастный. Квартиру тебе Иван подыскал? Марк удрученно покачал головой.

— Нахлебник. И зачем я с тобой связалась?

— Гонишь?

— Будешь и дальше засовывать грязные носки под ванну—выставлю точно.

— А серьезно?

— Трудно сказать.—Света, помедлив, положила себе в чашку еще сахару. Чашка была тонкая, ложечка—серебряная не серебряная, но издававшая приятный уху легкий звон. — Отец возвращается через две недели. Он, сам знаешь, либерал порядочный, но все-таки старое поколение. Придется как-то объясняться.

Марк, рассеянный и растерянный, искоса следил за движениями ее рук.

— Знаю, знаю, милая,—сказал он, наконец.—Я позавчера снова ездил смотреть какой-то хлев. Полсотни в месяц, а коммуналка гнуснейшая, чуть не с мышами. Вдобавок—на улице Двадцати восьми героев-панфиловцев. Убей меня, не могу я жить на такой улице, там вечером зарезать могут.

— Да нет такой в Москве,—смеялась Света.

— Есть. В крайнем случае перееду в дворницкую к брату.

— Спать на этом вонючем матрасе в углу?

— А куда деваться?—резонно возразил Марк.—Думаешь, мне сладко висеть у тебя на шее? Лариса эта жуткая так и стреляла глазами по квартире—хорошо, я догадался свою зубную щетку припрятать. Чернухин тоже...—Небо за окном начинало светлеть, и, если б не мокрый снег, запели бы уже в черных ветвях первые птицы.—Съеду, скоро съеду,— пробормотал он, отвернувшись.

— Заладил, как сломанный патефон.—Она погладила его по волосам.—Лучше скажи: отчего ты на мне жениться не хочешь?

Марк так и поперхнулся чаем. То есть спору нет, вопрос этот витал в воздухе давно, и более того, по всем приметам настало самое подходящее время для женитьбы, той самой, которой он всю жизнь боялся почти так же, как брат Андрей. За минувший месяц он основательно позабыл и комнату с высокими лепными потолками, и утреннюю яичницу, и вечерние свары со злодейкой Марьей Федотовной — в тетрадке у которой, кстати, оказались вместо ожидавшихся доносов и кляуз только фиолетовые шизофренические каракули. Иными словами—размяк, избаловался, отъелся. Подходила ему пора остепениться и по обстоятельствам, можно сказать, служебным. Бурлили в последнее время в его Конторе какие-то подводные течения, слышались намеки. Дураку понятно, что в любой характеристике слова «товарищ Н. женат» почти так же важны, как «морально устойчив и политически грамотен».

— Интересно.—Он снял очки.—А гордость как же? Хорош Марк Соломин, скажут. Чуть остался на мели — и тут же как бы, значит, по расчету...

— Какой расчет, глупый!—Света несколько покраснела.—Можешь вообще считать, что предложение, в лучших традициях суфражисток, сделала я сама. Ты ведь меня любишь?

— Конечно,—возмутился Марк.

— И Наталью свою забыл?—По голосу Светы чувствовалось, что знает она о своей бывшей сопернице куда больше, чем следует.—Забыл?

— Конечно,—снова сказал Марк.—Разумеется. И все-таки непонятно...

— Так хочешь или не хочешь?—перебила она.

Марк, разумеется, хотел, а если и был в своем ответе немногословен, то единственно по робости и скромности. Он и впрямь почти позабыл свою Наталью: в Ленинград не звонил уже месяца три, а не ездил и того дольше. Ночной разговор со Светой мог, в сущности, состояться еще в конце осени. Марк не раз уже поругивал себя за нерешительность, справедливо рассуждая, что «и эта птичка может упорхнуть, а жить когда-то начинать надо».

— Мать я уломаю легко, даже без твоей помощи,—размышляла Света вслух, поскрипывая креслом-качалкой. С кухни они окончательны перебрались в комнату, место гнусного чая заняла обнаружившаяся в глубине секретера бутылка шампанского. Горели, как водится, свечи. Печальный же шелест мокрого снега сменился подобающей случаю негромко музыкой—не то Вивальди, не то Скарлатти.—К отцу поедем сразу после его возвращения. Он после Пицунды всегда довольный и добрый. А комедию с загсом устроим к осени. Если не передумаем, конечно.

— Ты можешь передумать?

— Ах ты дрянь самоуверенная! Мало ли что может случиться. Тем более с такой завидной невестой, как я. «Дочь Сергея Георгиевича, — прошептала она, кого-то передразнивая,—да-да, того самого...»

— Хвастаешься?

Она перестала улыбаться.

— Если бы ты знал, как мне это отравляет жизнь. Будто я сама по себе ничего не стою. Я рада, что хоть тебя это не отпугнуло.

— Я поначалу понятия не имел, чья ты наследница.

— Ценю.

— А зачем до осени-то тянуть?

— Диплом я защитить должна? А это июнь. Летом ты снова будешь мотаться со своими иностранцами. А в Сочи в сентябре бархатный сезон. отправимся в свадебное путешествие.

В печенках у меня сидит твое Сочи,—пожаловался Марк,—пять-шесть раз в год пальмами этими любуюсь. Давай лучше в Крым. Я бывал в таком селе Морском, недалеко от Судака... Там в конце августа ни души...

— Оставь свой дикий Крым для богемы во главе с твоим братцем и этой кошмарной Инной. Там оч-чень романтично, знаю, только жрать нечего, жить негде, а из развлечений—только на пляже валяться.

— Жить есть где.

— Годы мои не те. Хочу в гостиницу. Хочу спустить чертову уйму денег.

— Будто плохо мы с тобой провели те три дня в Сочи.

Приморский их роман вышел, как и все подобные романы, бурным, со всеми положенными аксессуарами, лунными ночами и поцелуями на пустынном берегу. Но, как бы в нарушение курортной этики, жизнерадостный переводчик Конторы по возвращении в Москву позвонил Свете, а проводив американцев—заявился в гости с огромным букетом лохматой сирени. Прошло лето, миновала осень, роман обозначился основательный, хотя в жизнерадостности своего избранника Света несколько ошиблась, да и его знакомства поначалу порядком ее насторожили. Но и то, и другое, разумеется, было довольно поправимо и нисколько не перевешивало его щедрости, мягкости, ума наконец, не говоря уж о некоторой лирической жилке, которая так нравится молодым женщинам. Тут, пожалуй, самое время сказать, что был Марк наподобие Раскольникова замечательно хорош собой—русоволосый, прекрасно сложенный, с голубыми глазами, правда, чаще скрытыми за стеклами несильных очков. Заодно и портрет героини: смешлива, длинноволоса, миниатюрна, иной раз резковата в суждениях и движениях, но добра.

—Почему Инна-то кошмарная? Ну ладно, стихи ее мне самому не нравятся. Но ведь кандидат наук. Восходящая звезда филологии.

—У нее колготки драные,— сказала Света.—И в ресторан она заявилась в зеленой юбке и красной кофте. Я знаю, что ты скажешь: она, мол, Андрею помогает, у нее денег нет. Тоже мне филантропка. Она ему портвейн покупает и в путешествия возит, чтобы он от нее не ушел. Куда как проще! И орала она в ресторане, на нас оборачивались с соседних столиков. Слушай, жених, давно хотела тебя спросить: зачем тебе-то поить всю эту шушеру? Ты же не миллионер, а?

«Шушерой» Света, очевидно, называла многочисленных приятелей Андрея и Ивана, которые частенько ошивались у Марка—ели, пили, ночевали. Но это, естественно, прекратилось после его переселения. Что же до вчерашнего вечера в ресторане «Интурист», то Иван не только платил за себя сам, но и принес неизменную бутылку спирта, а неимущие Инна и Андрей нисколько Марка, не разорили—расплачивался он не живыми деньгами, а талонами Конторы, все равно лежавшими без пользы.

— Я еще прибыль получил.—Он достал из своей потрепанной нейлоновой сумки с надписью «Экзотик Турс» маленький турецкий флажок на подставке сворованный вчера пьяным Иваном из целой коллекции за спиной разгильдяя-метрдотеля.—Видишь, какой красивый.

—Я бы на твоем месте горы своротила, — ставя поднос с кофе, сказала Света.—Сколько ты уже торчишь в своей Конторе—четвертый год? Пятый? И все заштатный переводчик на ста двадцати рублях. Мужик, называется. Смотри, милый, детей-то нам рановато, но как распишемся, подадим на двухкомнатную. Пару тысяч отец подкинет, а остальное?И не век же с него тянуть. Правда, почему тебе там ходу не дают?

— Грызня, — пожал плечами Марк, — интриги.

— Ну и уходил бы. Я тебе могу место в Союзе писателей подыскать. Тем же переводчиком. А?

Девочка. — Марк отхлебнул кофе, обжегся, отставил чашку. —С какой стати менять шило на мыло? Вот определюсь в выездные, вступлю в партию — тогда и посмотрим. Хотя, конечно, тот еще зверинец наша Контора. Ты Верочку Зайцеву помнишь по практике? Тощая такая? буквально на днях «грызня» и «интриги» в Конторе по обслуживанию рапных туристов, точнее, в отделе Англии и Америки, вылились в одну трагикомическую историю, связанную с тем, что вступить в партию работникам Конторы, как и везде, было нелегко, на весь огромный отдел выделяли всего одну-две вакансии в год. На такую-то вакансию и метила многоопытная Вера Зайцева, беззаветно сражавшаяся с идеологическим врагом уже без малого десять лет. Именно ей по странному совпадению и была адресована открытка из Филадельфии, в которой неведомый Фредди предлагал этой московской Венере руку и сердце, обещая заодно увезти ее в свою Америку. Открытка, напечатанная по-русски на машинке, пошла к начальству раньше, чем к адресату, и никто, пожалуй, никогда не видел в стенах Конторы такого злого и зареванного создания, как мадам Зайцева после беседы с Зинаидой Дмитриевной и Степаном Владимировичем. И то сказать — воспоминания о случавшихся изредка браках между работниками Конторы и идеологическими врагами, вернее, о сокрушительных последствиях этих браков для всего отдела, бросали Зинаиду Дмитриевну в холодный пот. Между тем на лестнице в клубах табачного дыма происходило брожение переводческих умов. «Девочки», составлявшие большинство сотрудников, шушукались, ахали, качали головами. Ежу было понятно, что напечатана злосчастная открытка, присланная, кстати, в заклеенном конверте, ни в какой не Филадельфии, а на беспризорной «Оптиме», спокон веков стоявшей в 302-й комнате: буква «р» подскакивала, буква «а» пропечатывалась из рук вон плохо.

— Ты сообрази, ведь кто-то писал эту открытку, просил знакомого иностранца бросить в ящик, врал что-то. Подлость человеческая безгранична, — заключил Марк. — Хочу жить в лесу, среди волков и медведей. Ты поселилась бы со мной в лесу?

— Тебе на службу пора, — сказала Света. — Хочешь, провожу тебя до метро?

Нехотя наступало сырое, пасмурное утро, по Ленинградскому проспекту текли озабоченные толпы. Покашливала Света, кутаясь в длинный лиловый шарф, притих Марк. Шли они неторопливо. Света поигрывала чуть растрепанной хризантемой, купленной у продрогшей частницы. Где-то возле улицы «Правды» они вдруг стряхнули с себя оцепенение — обнялись, поцеловались крепко и дальше отправились рука в руке, пренебрегая неодобрительными взглядами мрачного дворника.

— Что за намеки вчера бросала Инна? Только честно.

— Говорят, Максимов в Париже открывает новый журнал,— простодушно ответил Марк. — Кто-то обещал передать стихи Андрея для первого номера. Или третьего — не помню.

— Беда мне с тобою, Марк! — рассердилась Света. — Втолкуй ты ему, наконец, что нельзя сидеть между двух стульев. Я ведь продолжаю за него хлопотать. Но чуть что...

Еще со второго курса института она по совету отца исподволь переводила — как бы для себя, разумеется, — рассказы прогрессивных английских и американских писателей. Кое-что как-то само собой вышло в свет в журналах, остального хватило бы на небольшую книгу — и тут были самые разнообразные обещания и перспективы. Через переводческие семинары при ЦДЛ, через соседей по даче и по дому оказалась Света почти не зависимо от своего отца вхожей в московские около- и просто литературные круги, причем, заметьте, состоявшие отнюдь не из богемной шантрапы. Тот же Чернухин, к примеру, был исключительной бойкости выпускник Литинститута, автор двух поэтических книг, член редколлегии молодежного журнала — это в тридцать четыре-то года! Правда, из его вчерашних телефонных комплиментов стихам Баевского с железной логикой вытекало, что опубликовать их не возьмется не только он, Чернухин, но и вообще никакой здравомыслящий человек. О небольшой повести, которую Баевский дописал перед самым отъездом Кости, ни Света, ни тем более Чернухин знать не могли.

— Чернухин обещает ему переводы из одного киргиза. Сегодня должен подтвердить. Пускай зайдет к нему в среду.

— Вот спасибо! — обрадовался Марк. — Что же ты сама ему не сказала?

— Не хотела... Хватит с меня этих идиотских проводов. Говорила почти то же самое, что твой Андрей, а меня чуть за дверь не выставили. Она усмехнулась. — Нельзя всерьез с этими твоими приятелями. Обозленные неудачники. Одни лезут в подпольную литературу, другие — в эмиграцию, третьи — власть ругают. А нормальные люди тем временем тихо живут и делают свое дело. Это куда труднее — так?

Марк кивнул. Время для спора было самое неподходящее.