"Живлй меч или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста" - читать интересную книгу автора (Шумилов Валерий)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
«ИГРА» МАЛЬЧИКА ШАРЛЯ

– Молодой человек, знаю, вы считаете мою пьесу о лорде Рутвене неудачным переложением рассказа доктора Полидори, между тем ваш собственный персонаж – псевдовампир «Ганс Исландец», из мести пьющий кровь своих жертв из черепа, – фантастичен до неправдоподобия, – снисходительно улыбаясь, заявил популярному поэту-романтику Виктору Гюго известный драматург Шарль Нодье после выхода в свет его первого романа. – Верно и то, что талант у вас большой, только, умоляю вас, не тратьте его на пустяки. Хотя суть дела вы поняли правильно: пришельцы не от мира сего совсем не обязательно должны быть выходцами с того света. Тот же лорд Рутвен в первом рассказе на эту тему есть, по общепринятому мнению, не кто иной, как английский лорд Байрон: хромой красавец в черных одеждах и с печатью рока на бледном челе. – Вы слышали, кстати, трагическое известие о его смерти в Греции, пришедшее позавчера? – Так вот, Полидори было с кого писать прототип – они вместе с покойным лордом немало времени провели на вилле Диодати у Женевского озера. А в основу моей пьесы об этом романтическом герое зла, – первой пьесы о вампирах в мире, заметьте! [15] – положены воспоминания о совсем другом персонаже. Мне,

в юности пережившему кровь Первой Республики, вовсе не требовалось лицезреть хромого лорда, скучающего, что родился слишком поздно и всю жизнь только мечтавшего о великих делах, – нет, я лично видел Ангела Смерти воочию…

В полутемной зале приемов бывшего особняка Лесажа на площади Нью-Бле, где ныне располагался штаб военного коменданта прифронтового города Страсбурга, было плохо натоплено. Помещение было слишком большим, декабрь-фример был в самом разгаре, и Шарль Эммануэль, оказавшийся здесь несколько часов тому назад вместе с несколькими арестованными горожанами, которым, как и ему, не хватило места в переполненных страсбургских тюрьмах, долго не мог согреться. Некоторое время мальчик бродил по зале, останавливаясь у гипсовых античных статуй и бюстов, оставшихся от прежнего владельца, бежавшего за границу, и не до конца разбитых и растащенных революционерами, и, припоминая уроки истории Эллады и Рима, с удовольствием называл статуи вслух по именам. Не обращая внимания на находившихся в помещении людей – арестованных страсбуржцев, сидевших с опущенными головами или лежавших прямо посреди залы на грязном полу, и карауливших их жандармов, мальчик с любопытством разглядывал собственное изображение в огромных венецианских зеркалах на стене и даже несколько раз с чувством показал ему свой собственный длинный язык.

Казалось, собственная судьба мало занимала Шарля Эммануэля. И не потому, что в тринадцать лет как-то еще мало верилось в возможность собственной смерти. За последние месяцы страшного круговорота Революции, все более раскручивавшей свой кровавый каток, мальчик много чего насмотрелся и еще больше наслушался. Просто все происходившее представлялось Шарлю какой-то игрой. Временами забавной, временами опасной, но все равно – игрой, в которую взрослые люди играли вот уже пятый год и все никак не могли наиграться. В эту игру под названием «Французская революция» играл его отец, нацепивший трехцветную перевязь судьи Революционного трибунала, его дядя, ставший командиром отряда волонтеров Рейнской армии, наконец, его здешний учитель – бывший монах-францисканец, которого окружающие почему-то принимали за капуцина-расстригу, а он сам воображал себя не кем иным, как верховным судьей сразу нескольких французских провинций.

Мирный толстый человечек в длиннополом одеянии, всегда с таким упоением читавший своему ученику Шарлю в подлиннике Анакреона, Гомера, Эсхила и других «великих греков» и строго спрашивавший его за невыученный урок, вдруг превратился в грозу обывателей Страсбурга и его окрестностей. Шарль с недоумением слушал, с каким ужасом все вокруг повторяют имя «страшного капуцина Шнейдера», но так и не мог понять, почему его учитель, называвший себя теперь не «смиренным отцом Евлогием», а странным именем «общественного обвинителя при «Революционной армии» департаментов Рейна и Мозеля», вызывает такой страх. Наоборот, действия его учителя греческого казались Шарлю весьма забавными, особенно его выезд на «работу» для усмирения «контрреволюции в департаментах» (арестовывать подозрительных, накладывать контрибуции на богатых, назначать новых революционных чиновников в местные администрации и т.д.). Призывавший к всеобщей бедности Шнейдер выезжал с богатым эскортом: в собственной карете, конфискованной у кого-то из «бывших», с походной гильотиной и с большим эскортом жандармов и еще каких-то оборванцев, долженствующих изображать «революционную армию». Смешнее всего было видеть, под каким флагом выступал в поход учитель Шнейдер – под черным с черепом и костями. Точно такие же эмблемы на киверах и саблях красовались у его эскорта – дюжих кавалеристов, называемых не менее смешно – гусары смерти.

22 фримера забава кончилась – в гостиницу к Шарлю, ученику главы страсбургской «Революционной армии», пришли другие революционные оборванцы, называвшие себя «пропагандистами», – здоровенные молодые парни в красных колпаках и длинных халатах, перевязанных трехцветными кушаками, с пиками и пистолетами. Не говоря ни слова, они знаками велели ему собраться и вместе с еще несколькими постояльцами доставили в особняк Лесажа. «А этого малыша куда? – услышал Шарль слова офицера, обращенные к предводителю «пропагандистов», когда его привели в караульню. – Он же совсем ребенок!» – «Он подозрительный, приехал из Франш-Конте, живет рядом с «бывшими», да к тому еще и шнейдерист. И вообще слову страсбургского Марата надо верить». – «Давно ли ты стал называть себя Маратом, гражданин Моро?» – «Всегда им был, гражданин Дьеш. Или ты что-то имеешь против Марата?» – «Что ты, гражданин Моро. Мы всегда уважали всех истинных революционных патриотов – и «Армию» и «Пропаганду». – «Незачем сравнивать нас с проходимцами Шнейдера, мы – настоящие патриоты, и мы очистим департамент от всех тех, кого они выпускают из тюрем за деньги». – «Боитесь революционной конкуренции, гражданин Марат?» – «Сейчас надо бояться только одного – не выполнить свой долг, командир Дьеш…»

Чуть позже комендант Дьеш, положив руку на плечо Шарля и смотря, как «пропагандисты» удаляются, волоча за собой свои длинные пики, сказал в задумчивости сам себе: «Надо же: «Революционная пропаганда» сцепилась с «Революционной армией». И Шнейдера в городе нет, и комиссаров Конвента. Не к добру это. Ну что же, мальчик, пойдем…»

И вот с этого времени уже несколько часов подряд Шарль бездумно прогуливался по приемной зале конфискованного особняка. Несмотря на усталость, сон не шел, и мальчику не терпелось узнать, каким будет продолжение игры, в которую его вовлекли помимо его воли.

И вот когда он, в который уже раз, рассматривал хорошо знакомый ему римский бюст, Шарль Эммануэль вдруг почувствовал, что, кажется, дождался своего «продолжения». Из караульной как будто повеяло холодом, словно морозный зимний воздух ворвался сюда с улицы (чего не могло быть в плотно закрытом помещении, по-видимому, ледяная дрожь, пробежавшая по телу, была вызвана вырвавшимся нервным напряжением), и в залу медленным размеренным шагом автомата вошел высокий стройный молодой человек в просторном дорожном плаще, в круглой надвинутой на глаза шляпе в сопровождении свиты шедших за ним на почтительном отдалении жандармов.

Вошедший представитель остановился на мгновение посреди залы и, похоже, окинул ее глазами, не удосуживаясь, однако, даже повернуть головы, чтобы взглянуть на сидевших и лежащих чуть ли не у самых его ног арестованных. Шарлю, который, открыв рот, смотрел на происходящее, показалось, что боковой взгляд комиссара на миг задержался на нем самом. А затем молодой человек, не сделав ни одного жеста и не сказав ни одного слова, все такой же странной походкой то ли автомата, то ли замерзшего на морозе человека (на улице, впрочем, действительно была зима) проследовал из «арестной залы» дальше вглубь особняка, где находился штаб коменданта города.

– Сен-Жюст… Сен-Жюст… прибыл Сен-Жюст, – пронеслось по притихшей и подобравшейся было зале, а затем наступила совсем уж подавленная тишина.

Шарль провел ладонью по лбу, как он всегда делал в минуты задумчивости. А затем, повернувшись к бюсту великого римлянина, который только что рассматривал, провел пальцами и по белому мраморному лбу. Ему пришло в голову, что представитель Сен-Жюст, от которого зависела его судьба, и учитель Шнейдер чем-то похожи на эти статуи – такие мраморные и холодные. Потом мысли спутались, стал накатывать сон, и Шарль в полусне ощутил, как на его плечо вновь легла чья-то тяжелая рука.

– Пойдем, мальчик. Он хочет допросить тебя… первого… – довольно сухо выговорил комендант. – Постарайся Ему понравиться, – добавил Дьеш, когда они, пройдя длинными коридорами, остановились у широкой двери, охраняемой рослым гвардейцем.

Входя в комнату, Шарль Эммануэль почувствовал, как у него подгибаются колени. Сердце билось, как бешеное, он вдруг впервые за весь вечер и за всю ночь, проведенную в арестном помещении, по-настоящему испугался.

На вошедшего в помещение мальчика (Дьеш остался снаружи) никто не обратил внимания. Народный представитель Сен-Жюст, от которого зависела жизнь и судьба Шарля, встретил его, повернувшись к нему спиной. Стоя неподвижно перед каминным зеркалом, висевшим между двумя высокими подставками со свечами, комиссар совершал руками плавные вращательные движения вокруг шеи, завязывая невероятных размеров галстук [16]. Кроме этих движений рук, его фигура оставалась совершенно неподвижной, зато тень, отбрасываемая трепещущими сальными свечами, колебалась и дрожала на черной стене.

Это было первым, что заметил вошедший Шарль. А затем он услышал голос Сен-Жюста. Бесстрастным, лишенным каких-либо интонаций тоном комиссар диктовал очередные постановления и предписания революционным властям города и департамента, по-видимому, импровизированные им тут же, на ходу. Секретарь, сидевший за большим письменным столом слева от зеркала, и еще один молодой человек, как потом понял Шарль, коллега Сен-Жюста, расположившийся за другим столом справа, едва поспевали за быстрой, почти грубой диктовкой. Еще один секретарь-посыльный, по мере того как постановления записывались, подхватывал со стола исписанный листок и относил в соседнюю комнату, где, как смог разглядеть Шарль, сидел третий секретарь, переводивший их с французского на немецкий…

Перед комиссаром согнувшейся статуей застыл невысокий плотный человечек в форме армейского жандарма с дрожащими вытянутыми вдоль корпуса руками и опущенными к полу часто моргающими глазами.

– Итак, гражданин Меригье, ты просишь разрешения покинуть нашу славную Рейнскую армию в такой опасный для нее момент лишь по той простой причине, что беспокойство о твоем сорокатысячном состоянии призывает тебя неотложно домой в Пуатье?… Солдатский паек для тебя и фуражу для твоей лошади?

– Так точно, гражданин комиссар, вы же не хотите, чтобы я остался нищим… – здесь маленький человечек замолк и, казалось, согнулся еще ниже.

– Жандарм Меригье, смирно!

Резкие слова команды, произнесенные совершенно монотонным голосом, поразили наблюдавшего эту сцену Шарля. Сен-Жюст даже не повернулся к Меригье. Он продолжал так же бесстрастно:

– Постановление. Выслушав объяснения жандарма Жака Меригье и считая его трусом, отдающим предпочтение своим личным интересам перед интересами погибающего отечества, мы постановили: разжаловать означенного бывшего жандарма на одной из площадей города Страсбурга, а затем отправить его в Миркурскую тюрьму, где и держать его вплоть до заключения мира. Постановление о своем разжаловании гражданин Меригье вручит начальнику тюрьмы лично. Ты можешь идти, гражданин…

Ошеломленный жандарм пытался еще что-то сказать, но два гвардейца, подхватив его под руки, потащили к двери мимо изумленного Шарля, которому пришлось слегка посторониться.

Сен-Жюст, между тем так и не удосужившийся обернуться, чтобы хотя бы один раз взглянуть на арестованного им человека, которого он только что объявил трусом, уже забыл о Меригье, диктуя секретарю следующий документ [17]:

– …Членам народного общества Страсбурга. Мы убеждены, что существовал заговор, целью которого было сдать ваш город. Нам сообщили, что два миллиона золотом находились в руках администрации департамента. Когда мы прибыли сюда, в городе отсутствовало какое-либо управление; бедный люд стонал под гнетом аристократов и богачей, которые вызывали обесценение денег и занимались скупкой продовольствия в ущерб неимущим. Мы сместили во имя общественного спасения установленные власти, а вы в своем письме требуете от нас их возвращения; вы указываете нам на их административные способности; но вы ничего не говорите нам об их революционных добродетелях и об их героической преданности свободе. Братья и друзья, жалеть надо отечество, врага нужно преследовать. Мы обязаны вам дружбой, не требуйте от нас проявления слабости. Не возвращение ваших равнодушных магистратов должно вас заботить, а изгнание врага, который опустошает наши земли, и разоблачение заговорщиков, скрывающихся под разными личинами. Привет и братство…

– …Солдатам Рейнской армии. Испанцы обратились в бегство. Северная армия освободила Мобеж и нанесла поражение австрийцам. Мы овладели городами Шоле и Мотань. Повсюду Республика и свобода торжествует победу. Мнимые дезертиры протянули вам руку; вы обняли их; тиранов не обнимают, их убивают. Будьте же бдительны! Отныне никто не должен отлучаться из лагеря без разрешения, подписанного генералом, который несет за это ответственность. Вокруг лагеря будут установлены патрули для поддержания порядка. Командиры различных подразделений, солдаты которых покинут лагерь, будут смещены и взяты под стражу. Все офицеры должны есть и спать в палатках, не покидая возглавляемых ими частей. Тех, кто проявит свою недисциплинированность, будут немедленно отрешаться нами от должности…

– …Революционной комиссии Саверна. Лица, изобличенные как агенты или приверженцы неприятеля, должны быть расстреляны, а те, кто находится лишь под подозрением, взяты под стражу и отправлены в тюрьму. Имущество расстрелянных, а также лошади расстрелянных военных будут переданы в распоряжение главного военного комиссара по снабжению армии…

– …Комитету общественного спасения. Граждане коллеги, ускорьте присылку подкреплений, о которых мы вас просили. Неприятель направляет усилия на захват Саверна. Несколько дней назад он потерял там 500 человек. Мы сражались целый день

в Рейхштетском лесу; мы вытеснили оттуда неприятеля, который понес большие потери, – с этими словами Сен-Жюст опустил вниз к бедру правую руку и, по-видимому, что-то вспоминая, несколько раз сжал и разжал кисть, как будто сжимал рукоять сабли. Затем продолжил:

– …Принимая во внимание нужды Мозельской и Рейнской армий, которые проливают свою кровь, в то время как богачи пребывают в спячке, постановляем: взыскать с богатых граждан Нанси заем в размере 5 миллионов ливров в трехдневный срок, из которых 2 миллиона будут внесены в кассу Рейнской армии, 2 миллиона – в кассу Мозельской армии и один миллион передан муниципалитету для оказания помощи неимущим патриотам этого города, вдовам и сиротам солдат, погибшим за дело свободы. Граждане Нанси в этот же срок должны также поставить 5000 пар сапог и 15000 рубах, которые будут распределены поровну между складами обеих армий.

– …Муниципалитету Страсбурга. Все плащи жителей города реквизируются. Они должны быть отправлены завтра вечером на склады Республики. Также узнав из отчета о плохом санитарном состоянии госпиталей, приказываем подготовить в 24 часа 2 тысячи кроватей для солдат в домах богатых жителей Страсбурга. Им должен быть обеспечен надлежащий уход и уважение, каких заслуживает доблесть защитников свободы. Хирургам будут предоставлены лошади для посещения больных.

– …Приказываем мэру Страсбурга в течение суток распределить между секциями сто тысяч ливров, полученных от займа в 9 миллионов ливров с богатых граждан города согласно декрету от 10-го числа 2-го месяца II года Республики.

– …Приказываем директориям дистриктов и департамента Нижний Рейн немедленно приступить к реквизиции лошадей и повозок по первому требованию, предъявленному им агентами Республики при Рейнской армии.

– …Приказываем: все бывшие дворяне, состоящие на военной службе и не доказавшие своего патриотизма, подлежат аресту и отправке в тюрьму Миркура.

– …Военному обвинителю. Вы должны показать пример армии, наказав в кратчайший срок тех, кто обворовывал Республику. Распорядитесь об аресте маркитантов, которые не соблюдают максимум.

– …Наблюдательному комитету. Граждане, мы поручили вам разыскать и арестовать подозрительных лиц, проживающих в Страсбургском дистрикте. Нам известно, что в одном только этом городе их несколько тысяч; однако вы указали нам лишь одно имя из списка врагов Республики. Мы уполномочиваем вас собрать необходимое число вооруженных людей, чтобы произвести сегодня ночью обыски во всем Страсбурге. Нам желательно сегодня же узнать имена всех подозрительных лиц в Страсбурге.

Сен-Жюст на минуту замолчал, но лишь для того, чтобы взять из рук секретаря стопку исписанных листов, по-видимому, прошений. Почти сразу же началась диктовка новых постановлений, касающихся теперь уже конкретных людских судеб. При этом взгляд комиссара задерживался на каждом прошении всего лишь на несколько мгновений.

– …Мэр Страсбурга выдаст сумму в 300 ливров гражданке Сюзанне Дидье, вдове солдата, павшего за свободу

– Получив благоприятные отзывы о гражданской доблести и талантах гражданина Аргу, командира первого батальона департамента Эна, назначаем его временно бригадным генералом…

– …Приказываем выдать рубашки, одежду, по два холщовых мешка и по паре сапог Мартину Монестье и Жан-Клоду Морису, солдатам 27-го полка, выписанным из госпиталя.

– …Приказываем немедленно выдать одежду раздетому солдату Жану Гийару, являющемуся волонтером первого батальона департамента Ло-и-Гаронна.

– …Муниципалитету Виль-Афранши. Граждане, гражданин волонтер 1-й роты 2-го батальона департамента Рона-и-Луара и ваш согражданин Пьер Папийон получил письмо от своего дяди Малле; в письме сообщается, что его отец и мать погибли от бомбы во время осады вашего города и что необходимо его присутствие для устройства личных дел. Этот храбрый солдат, предпочитая личным интересам интересы отечества, находящегося в опасности, не желает отлучаться из армии. Мы обязуем вас позаботиться, чтобы его отсутствие не нанесло ущерба его личным интересам и взять под охрану его имущество. Известите нас о получении этого письма и сообщите в кратчайший срок, что вам удалось предпринять для защиты интересов волонтера Папийона.

– …Муниципалитету Калмутье… Ваш согражданин волонтер 15-го батальона департамента Верхняя Сона Жерар Дени представил нам выданное вами удостоверение, что он нужен своей немощной матери, которая не в состоянии сама засеять свою землю. Он не может отлучиться из армии – закон это категорически запрещает. Но вы – патриоты и вы великодушны: следовательно, вы придете на помощь увечной, лишившейся на время своего единственного сына. Вы прикажете засеять ее поле и обмолотить ей зерно. Этот акт человечности станет известным Национальному конвенту: мы сообщим ему об этом вместе с похвалой, которой заслуживает этот поступок. Надеемся в течение 15 дней получить от вас сообщение о том, какие меры внушил им дух братства…

– …Гражданин Дандийон посетит госпиталь Святой Маргариты в Страсбурге. Он ознакомится с санитарным состоянием госпиталя, опросит больных и представит отчет обо всех злоупотреблениях, которые он там обнаружит.

– …Узнав о полезном действии целебной жидкости гражданина Транш ла Осса, предназначенной для исцеления ран и болезней, наиболее частых в армии, постановляем: гражданин Транш ла Осс должен приехать в Рейнскую армию для испытания его лекарства. Расходы на дорогу и на пребывание в Страсбурге будут ему возмещены за счет средств армии.

– …Мэру Страсбурга. Мы предлагаем вам, гражданин, оказать временную помощь гражданке вдове Сиасс, матери двух малолетних детей. Ее муж погиб, защищая дело свободы.

– …Узнав, что гражданин Борри, командир 8-го конноегерского полка, принадлежит к сословию, подлежащему проскрипции, и никак не проявил своего патриотизма, приказываем немедленно взять его под стражу и произвести проверку его документов; а также обязать военного обвинителя представить отчет о гражданине Борри…

– …Узнав, что несколько офицеров были задержаны в страсбургском театре, и в их числе генерал-адъютант Пердье, причем в тот самый день, когда авангард, где он служил, был атакован неприятелем, и, считая, что люди, которые могут посещать театр в то самое время, когда армия стоит походным лагерем, а неприятель находится у ворот города, недостойны командовать французами, постановили сместить Пердье с поста генерал-адъютанта…

«Лучше бы он сразу пошел не в театр, а в тюрьму», – решил про себя наблюдательный Шарль, начавший понемногу успокаиваться, видя, что пока с ним ничего страшного не произошло. Между тем Сен-Жюст продолжал:

– …Также в течение 15 дней бывший генерал-адъютант Пердье должен будет нести службу в охране лагеря, в противном случае он будет считаться дезертиром со всеми вытекающими отсюда последствиями… То есть заслуживающим…

Сен-Жюст поднял руку, останавливая секретаря, а затем обратился к сидевшему справа от него молодому человеку:

– …Расстрела. Мы мало расстреливаем, Филипп. Гильотиной пусть занимаются в Париже, но расстреливать армейских изменников – наш долг. Жаль, что мы не можем поставить всех подозрительных офицеров перед расстрельной командой, это был бы хороший способ проверить их республиканские чувства. Можно и не стрелять. Достаточно лишь услышать, что они крикнут в последнюю секунду: «Да здравствует Республика!» или…

– Тот интендант, Жан Каблес, он крикнул: «Погибаю за веру и короля!»

– Да, а теперь я бы очень хотел узнать, что скажет под дулами Айзенберг, сдавший австрийцам форт Реми. Именно его падение послужило сигналом к общему отступлению. Этот бригадный генерал и его штаб ответят за предательство.

– Ты тоже пошлешь его в Париж?…

– Изменник будет расстрелян во рву генгемского редута.

– Так, что тут еще?… А вот любопытное прошение бригадного генерала Вашо о предоставлении ему лошади, потому что его прежняя лошадь погибла при отступлении от Виссамбурга. Не находишь ли странным, Филипп, то, что генерал просит у гражданского лица добыть ему рысака, когда все кругом только и обвиняют военных в грабежах и незаконных реквизициях? Вот пример, достойный подражания!

– Или глупости, если не хуже, – со смешком отозвался второй представитель народа, которого, как помнил Шарль, звали Филипп Леба.

– Может быть, но проверять не будем. Пиши. – Сен-Жюст повернулся к секретарю: – «Осведомленные о мужестве и достойном поведении этого офицера и убежденные в необходимости помочь патриоту служить отечеству, приказываю главному комиссару снабжения Рейнской армии предоставить генералу Вашо хорошую кавалерийскую лошадь».

Сен-Жюст на мгновение запнулся, как будто его мысль внезапно обрела другое направление, а затем его тон стал еще более отрывист:

– …Сен-Жюст – Робеспьеру. Письмо… «Дорогой друг, издают слишком много законов, но слишком мало подают примеров: вы караете только из ряда вон выходящие преступления, а преступления, скрытые под маской лицемерия, остаются безнаказанными. Карайте самое незначительное злоупотребление, – вот способ устрашить негодяев и показать им, что государство зорко следит за всем… Предлагаю тебе принять меры, чтобы выяснить, все ли мануфактуры и фабрики Франции работают, и создать для них благоприятные условия, иначе через год наши войска окажутся без одежды. Капиталисты не патриоты, они не желают работать; нужно их к этому принудить и не дать погибнуть ни одному полезному предприятию. Мы же здесь будем делать все, что я сказал. Обнимаю… Сен-Жюст».

– Сен-Жюст, – еще раз повторил комиссар, выдержав паузу. А затем вместо того, чтобы просто повернуть голову, развернулся к Шарлю всем корпусом. По-видимому, предмет его столь углубленных занятий, которыми он был так увлечен целых полчаса – высокий, доходящий до самого подбородка, туго накрахмаленный галстук не позволял его голове делать никаких наклонных движений. По крайней мере, так подумал Шарль, не без зависти юного провинциала к столичному моднику.

– Итак, юный гражданин, ты знаешь, за что тебя арестовали?

Вопрос в лоб, заданный комиссаром без всяких предисловий тем же монотонным холодным тоном, которым он диктовал приказы, застал мальчика врасплох. Шарль нашелся не сразу:

– Нет, гражданин… гражданин комиссар. Они просто пришли за мной и взяли.

– Кто? Ты их знаешь?

– Люди, которые называют себя «Пропагандой».

Сейчас Сен-Жюст смотрел на Шарля в упор, но полутьма большого помещения скрывала от него лицо мальчика.

– Твое имя?

– Жан Шарль Эммануэль Нодье.

– Где ты живешь?

– Сейчас в Страсбурге. Но приехал я из Франш-Конте, чтобы…

– Сколько тебе лет? – перебил Сен-Жюст, нахмурив брови.

– Во флореале будет четырнадцать.

– Что? Ты не врешь, мальчик? Подойди поближе.

Сделав шаг навстречу Шарлю, комиссар сжал его горячую руку своей холодной и подвел к горевшим на столе свечам. Только одно мгновение он смотрел на него, потом опять выпрямился, но и этого мига было достаточно для Шарля, чтобы разглядеть вблизи лицо «страшного» комиссара: красивое, с большими светло-серыми глазами, чувственными мягкими губами, сейчас неестественно сжатыми, прямой линией бровей, сходившихся к переносице, но одновременно – чересчур бледное, даже серое от перенапряжения и ночной работы.

– На самом деле, тебе не дашь больше двенадцати лет, мальчик, – бесстрастно сказал Сен-Жюст, но Шарль интуитивно уловил закипавшее в нем раздражение. Не поворачиваясь, комиссар протянул руку к столу, и секретарь, поспешно привстав, сунул ему в руку лист какой-то бумаги, который Сен-Жюст поднял до уровня глаз своей высоко поднятой головы, которая даже в этом случае не хотела опускаться, пробежал глазами исписанные строчки, а потом вновь посмотрел на Шарля:

– Тебя арестовали потому, что ты родом из захваченного врагом Франш-Конте, и в гостинице, где ты жил, были замечены подозрительные. Но тут, наверное, не все указано. Твои родители – эмигранты?

– Нет, гражданин комиссар, они – обычные патриоты. Мой отец – председатель суда, а дядя – командир батальона при Рейнской армии.

Сен-Жюст отвернулся от Шарля и встретился взглядом с Леба. Потом скомкал листок с приказом об аресте Нодье и швырнул его в угол:

– Итак, эти негодяи уже «пропагандируют» аресты детей! Филипп, ты слышишь, похоже, провинция считает, что заслужить уважение Горы можно только самыми разнузданными крайностями! Вот из-за таких приказов, как приказ об аресте ребенка, свобода и погибает! Что ж, они хотели крови – они ее у меня получат: они захлебнутся

в собственной крови!

Шарля, с изумлением слушавшего этот монолог, поразил тон комиссара – столь пафосные слова он произносил все тем же монотонным холодным голосом, что производило жуткое впечатление, и теперь мальчик понял, почему этот красивый молодой человек, этот странный комиссар Конвента вызывал безотчетный страх у окружающих.

Собеседник Сен-Жюста попытался возразить:

– Но, Антуан, послушай, я не меньше тебя возмущен перегибами террористов и дехристианизаторов вроде Шнейдера, но ведь «Революционная пропаганда» делала то, что ты ей сам приказывал, когда мы с тобой ее организовывали [18]: проводила чистку народных обществ, арестовывала подозрительных. И перестаралась. Что не снимает вины и с нас…

– Вина падет на голову виновных независимо от их первоначальных благих намерений. Они сделали свое дело, и теперь они уйдут. И не за превышение полномочий, а за контрреволюцию.

– За контрреволюцию?

– Закон Конвента от 14 фримера ликвидирует революционные армии и все подобные им организации вне столицы. Саботирующие закон революционного правительства – контрреволюционеры и будут наказаны законом военного времени. И начнем мы с псевдосанкюлотской «армии департаментов Рейна и Мозеля». Пора, наконец, разобраться с этими иностранцами-космополитами. Пиши…

Здесь Сен-Жюст запнулся, вспомнив, что Шарль все еще стоит перед ним, ожидая решения своей участи.

– Ну что же, мальчик, ступай, ты свободен! – он впервые попытался смягчить свой бесстрастный лишенный интонаций голос, у него это не очень получилось, но Шарлю было не до таких тонкостей, он попятился назад, готовясь развернуться и пуститься наутек. Уже у самой двери его настиг вопрос комиссара:

– Постой, а что ты вообще делаешь в Страсбурге, если сам из Франш-Конте?

– Учусь, гражданин комиссар. Несколько месяцев назад я приехал в Страсбург изучать греческий язык.

– Греческий? Странно, почему – греческий? Если бы спартанцы, чьему суровому идеалу мы следуем, оставили после себя письменные документы, можно было бы изучать и греческий. А так здесь, на границе с германскими землями, более естественным было бы учить немецкий язык. Да и кто в этом захолустье может преподавать будущему республиканцу греческий?

– Евлогий Шнейдер, гражданин.

– Кельнский капуцин! Оказывается, он еще и анакреонист?

– Он считается одним из лучших переводчиков Анакреона, гражданин.

– Вот и еще один «Анакреон гильотины»… Ну что ж, все равно не буду тебя задерживать, анакреонист Шарль, иди, учись у своего капуцина греческому, если успеешь… Если бы я предположил, что ты сможешь перенять у своего учителя что-нибудь еще, кроме Анакреона, ты бы так легко не отделался – я бы задушил тебя собственными руками! – при последних словах глаза Сен-Жюста вспыхнули, а руки резко сжались в кулаки, и в первый раз испуганный по-настоящему мальчик попятился к двери.

А затем Шарль Нодье увидел на бледном лице комиссара горькую ироническую усмешку.

…Причину этой усмешки мальчик понял через день, когда вместе с другими горожанами увидел на эшафоте Страсбурга своего учителя греческого: бывший австрийский монах-францисканец, бывший общественный обвинитель страсбургского Революционного трибунала и бывший глава Революционной армии, в течение трех месяцев наводившей страх на весь департамент, Евлогий Шнейдер был выставлен на позор перед жителями города перед отправкой его в Париж. Шел снег с дождем. Трясущийся от холода, Шнейдер без сюртука и шляпы со связанными за спиной руками, стоя на самом краю помоста, тупо смотрел прямо перед собой. В его маленьких белесых глазах читалась непомерная тоска.

Быстро собрав свои вещи, Шарль Нодье отбыл домой, на всю жизнь запомнив ироничную усмешку гражданина Сен-Жюста.