"Живлй меч или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста" - читать интересную книгу автора (Шумилов Валерий)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
СМЕРТЬ, ИЛИ СА ИPA!

Итак, свершилось! - Са uра!

Теперь повсюду гремит эта великая песня бедняков, этот гимн бесштанных санкюлотов «Са uра!», означающий, что вскоре все пойдет на лад не только у всех состоятельных и добропорядочных граждан, как, впрочем, было и всегда, но и у них, бедняков-голодранцев, вечно униженных своей нищетой, вечно оскорбляемых богатством немногих и вечно недовольных убожеством своей жизни. Оно гремит это страшное «Са uра!», переводимое всего лишь как ничего не значащее:

Все пойдет на лад!

Но в действительности трансцендентальная сущность этого рефрена санкюлотской песни глубже. Ибо под его скандирование по всей стране то самое естественное состояние человека, к которому так проникновенно взывал женевский мечтатель Руссо, вдруг обрело плоть и кровь, и, зараженные мистическим духом великого женевца, люди вернулись к своему «естественному состоянию», превратив всю территорию Франции от края до края, по замечательному выражению Карлейля, в единую «огненную картину».

Са uра!

Огонь вспыхивает внезапно и пробегает мгновенно, как по бикфордову шнуру, по всем 83 департаментам. Они повсюду, эти лозунги: «Свобода, Равенство, Братство или Смерть!» На всех фронтонах бывшего королевства красуется: «Французская Республика единая и неделимая», и горе тем, кто посягнет на нее!

По всей Франции в один миг происходит «революционизация» населения: вчера еще почти поголовно монархическое, ныне оно поддерживает Республику; «истинных роялистов», готовых умереть за веру и короля, теперь в ней так же мало, как, впрочем, и «неистовых республиканцев»; и хотя по-прежнему находится много безумцев с той и с другой стороны, готовых умереть за правое дело, – большая часть граждан Французской Республики, плохо разбираясь в происходящем, остается если и не безучастными зрителями разворачивающегося апокалипсического действа, то, по крайней мере, людьми, больше думающими о спасении своего живота и своего кошелька, чем о торжестве одного из двух зол – реставрированной империи Людовика Святого или добродетельной Республики первых христиан.

Тем не менее: Са uра!

В Вандее всеобщее озверение доходит до крайнего предела – идет истребление целого народа. Исторической справедливости ради скажем, что первыми начинают мятежники. Республиканцев (и не только пленных солдат, но и местных жителей, заподозренных в симпатиях к Республике) восставшие крестьяне избивают почти поголовно, умерщвляя их после долгих пыток особо мучительными способами: их медленно перепиливают пилами, сжигают заживо, зарывают живыми в землю, разрывают между деревьями, рубят на куски по частям. С большой радостью они убивают толстых буржуа, ненавидя их, как главных «народных кровопийц». Кое-где связанных «наподобие четок» группы республиканцев просто расстреливают из дедовских мушкетов, но в основном забой «живого скота» происходит обычными крестьянскими орудиями – топорами, вилами и косами, этим столь любимым революционными романтиками оружием «восставшего крестьянства».

Са uра!

Еще нет пролетариата, как и нет его излюбленного оружия – булыжника. Но передовой отряд революции – парижские санкюлоты, предпролетариат буржуазной Республики, образующий Революционную парижскую армию во главе с экс-драматургом Ронсеном, выделяет из своего состава достаточное количество батальонов для того, чтобы огнем и мечом принести неразумной крестьянской массе бретонских департаментов «семена свободы». Так начинает действовать Lex talionis – «закон равного возмездия», и на террор отвечают террором. Республиканцы-голоштанники не остаются в долгу у монархистов-мужиков: они не берут пленных, сжигают дотла восставшие селения, докалывают штыками раненых, рубят саблями женщин и детей, насилуют, жгут, грабят.

Са uра!

Варвары преследуются дикарями. Только возле Виньона республиканская военная комиссия в один присест расстреливает 4000 пленных «разбойников-вандейцев», которых зарывают здесь же рядом с городом на каменоломне Мизери. Разложение стольких тысяч трупов (а ведь их не присыпают, как в Париже, негашеной известью!) вскоре дает о себе знать и в самом Виньоне, в котором чуть было не вспыхивает чума.

Са uра!

В это трудно поверить, но то же самое происходит почти во всех французских департаментах.

В Аррасе, родном городе адвоката Максимилиана Робеспьера, другой такой же бывший аррасский адвокат Жозеф Лебон, ближайший друг Неподкупного, не без его стараний ставший сначала мэром Арраса, а потом и избранный в Конвент, вершит правосудие над врагами народа, в том числе, по-видимому, и над бывшими местными недоброжелателями обоих незабвенных юристов Старого порядка Максимилиана и Жозефа. Теперь-то все эти мерзкие завистники и злопыхатели великого Робеспьера должны поплатиться! Гильотина вполне послушна воле бывшего мэра и всемогущего комиссара – он сносит сотни голов, – но чтобы зрелище казни не казалось бы столь утомительным патриотам, а также, может быть, и чтобы поддержать осужденных, – рядом с гильотиной поставлен оркестр. Депутат Лебон, этот великий предвосхититель будущих концлагерных оркестров Третьей империи, игравших праздничные марши своим ведомым на убой товарищам, так же неумолим, как и Неподкупный Робеспьер, – его нельзя ни подкупить, ни разжалобить, – он гильотинирует мужчин, в том числе и глубоких старцев, он гильотинирует женщин, он гильотинирует детей. Ибо Декларация прав человека подразумевает равноправие между гражданами независимо от пола и возраста; и вот осужденные представительницы слабого пола поставлены у гильотины, чтобы видеть, как отрубают головы их детям; и под пронзительные крики матерей гражданин Лебон, становясь под эшафот, сует свою саблю под струйки крови, просачивающейся сквозь деревянные доски революционного жертвенника, взмахивает ею и восклицает: «Ах, как мне это нравится!» Возможно, что здесь не обошлось и без клеветы на бешеного аррасского адвоката, – известно ведь, что Робеспьер, ополчавшийся на «республиканские неистовства» проконсулов Каррье и Фуше (я не говорю здесь о других), ни словом не обмолвился против своего друга Лебона, ничем от них не отличавшегося, потому что и Карье, и Фуше также были и «неподкупны» и «справедливы»; но одно известно точно – оркестр, составленный из патриотов санкюлотизма, в тот момент, когда очередная контрреволюционная голова валилась в корзину аррасского митральера, каждый раз проигрывал тот самый известный санкюлотский гимн:

– Са uра!

В Медоне, всего в десяти-двенадцати милях от Парижа, предвосхищают другую, не менее замечательную, идею национал-социалистической империи – здесь почти открыто существует кожевенная мастерская по выделке изделий из человеческой кожи и мастерская по изготовлению париков из человеческих волос. Материалом служит кожа гильотинированных врагов народа – из нее делаются отличные рубашки и брюки, – на что идет преимущественно кожа мужчин, так как женская кожа, по свидетельству беспристрастных очевидцев, мало на что годится из-за своей непрочности и мягкости. Зато парики делаются исключительно из женских волос, и тут особенно ценятся роскошные белокурые волосы казненных дворянок.

Са uра!

Пример Медона заразителен, и вот вскоре мы видим, как в брюках из человеческой кожи, напоминающим неискушенным гражданам особого рода замш, щеголяют уже и в Париже, а в Вандее, следуя примеру горожан-республиканцев, шуаны-крестьяне нацепляют на себя подобные же рубашки из кожи, может быть, даже живьем содранной с пленных революционеров, с нарисованным на груди «иисусовым сердцем» [19].

Са uра!

Французская Республика единая и неделимая!

В Лионе, носящем теперь величественное имя «Порт Горы», людей расстреливают из пушек. Здесь действует другой, хотя теперь уже и бывший, но когда-то очень близкий друг Робеспьера Жозеф Фуше, сбросивший рясу монах-ораторианец и, по примеру своих предшественников – первых христиан, искренний апостол равенства. Этот будущий друг «коммунистического заговорщика» Бабефа и министр полиции Наполеона, будущий герцог и миллионер, восхищенный лучезарными идеями близкого Царства Равенства, ныне ненавидит всех состоятельных граждан, как «ненастоящих республиканцев», и, отправляя в Париж ящики с конфискованным у затерроризированного населения золотом, не берет себе ни гроша. Под стать ему и его коллега Колло д’Эрбуа, такой же бессребреник-сверхреволюционер, бывший актер, неправедно обвиняемый в том, что его ненависть к лионцам вызвана не его искренним республиканским негодованием к мятежникам, а тем, что он когда-то был за плохую игру освистан на лионской сцене. Актер и драматург Колло, который к тому же еще является и членом Комитета общественного спасения, играет «первую скрипку» в разворачивающемся спектакле, но вдохновитель его, конечно же, Фуше, так и прозванный позднее «митральером Лиона». Лионская гильотина не может пожрать в короткий срок 1667 жизней (а ведь именно столько смертных приговоров выносит революционная комиссия), хотя и работает непрерывно (для стока крови была даже специально прокопана особая канавка в близлежащий фонтан), и вот вам «молнии»: 4 декабря 1793 года первая партия «лионских разбойников», в большинстве своем таких же республиканцев, но республиканцев-федералистов, состоящая из 60 с чем-то человек, выводится на равнину Бротто по ту сторону реки Роны за городом. Их связывают попарно и ставят между двумя параллельно вырытыми рвами. Гремит залп пушечной картечи, стреляет из ружей Национальная гвардия, раненых и искалеченных озверело добивают саблями, штыками и выстрелами в упор. Одному из гвардейцев делается дурно, Колло вырывает из его рук ружье и со словами: «Вот так должен стрелять истинный республиканец!» – стреляет.

Са uра!

Вторая «молния» гремит уже на следующий день. На этот раз никакой могилы злодеям! 210 человек расстреляны из пушек, и их изуродованные трупы без рук и ног, оторванных картечью, сброшены в Рону. Вначале расстрельщики стыдятся раздевать еще живых осужденных и снимают сапоги с убитых, но потом стеснение проходит. Голые тела плывут по Роне. «Молнии» следуют одна за другой. Некоторые из осужденных, стоя против жерл направленных на них пушек, даже пытаются петь «Марсельезу», но солдаты Революционной армии Парижа, отряд которой прибыл в Лион вместе с комиссарами, отвечают им своим гимном:

– Са uра!

Течение Роны несет тела к морю к другому «Освобожденному» от контрреволюции городу – так теперь называется Тулон! Здесь революционное правосудие вершат комиссары Баррас, бывший маркиз, и Фрерон, близкий друг Марата. Здесь же какое-то время находится и бесцветный брат Робеспьера Огюстен, а артиллерийский капитан Бонапарт, по плану которого и был взят Тулон, равнодушно наблюдает за массовыми расстрелами тулонцев, которых только вслед за взятием города было немедленно казнено не менее 800 человек. Людей и дальше расстреливают пачками, но Баррас и Фрерон вовсе не похожи на «добродетельных бессребреников» Колло и Фуше, – да, множество богачей казнено, но их денежки переходят в окровавленные руки комиссаров Конвента, притом некоторым состоятельным тулонцам просто удается откупиться от проконсулов, безжалостных к беднякам, но снисходительных к покупающим их богачам.

Са uра!

Свобода, Равенство, Братство или Смерть!

В Бордо почти так же действует Ламбер Тальен, безжалостный террорист, но одновременно и «торговец милосердием». Сотни людей идут на гильотину, но под кажущимся «царством террора» этот двадцатишестилетний прохвост, самый молодой член Конвента после Сен-Жюста, обделывает свои грязные делишки: богачи откупаются от него своим золотом, их жены – своим телом.

Когда однажды во время судебного заседания в Бордо один из членов революционной комиссии, созданной Тальеном, указывает на то, что среди осужденных вместо гражданина Белле восьмидесяти лет, на которого был выписан обвинительный акт, наличествует подросток шестнадцати лет по имени Мелле, и, по всей видимости, произошла ошибка и арестовали не того, вышедший из себя председатель комиссии с возгласом: «Довольно спорить! При чем здесь возраст? У обвиняемого Белле-Мелле есть целых восемьдесят лет для свершения своих преступлений!» – приговаривает всю партию обвиняемых к немедленной казни.

Са uра!

Но и за хитроумным Тальеном, и за многоликим Баррасом, и за буйным Колло, и за угрюмым Фуше – за всеми ними и за всеми другими комиссарами следит через своих многочисленных агентов всеведущий Комитет общественного спасения, но более всего – всемогущий Робеспьер. Многие из провинциальных шпионов больше его личные агенты, чем агенты Комитета. Он сносится со всеми. В Бордо действует девятнадцатилетний Жюльен, в Лионе – «патриот Эрон», из Тулона Робеспьеру докладывает его собственный брат. В Аррасе или в Оранже дела обстоят еще лучше: в одном «республиканскую политику» проводит друг Робеспьера Лебон, в другом – близкий друг Кутона депутат Менье. Оба комиссара рабски преданы Неподкупному. Когда Менье доносит в Комитет о том, что в Оранжском округе в деревушке Бур-Будует ночью срублено Дерево Свободы, немедленно следует людоедский приказ Робеспьера – стереть «мятежное селение» со всеми его 433 домами с лица земли. Менье послушно выполняет предписание и дотла выжигает «гнездо контрреволюции», после чего составленная при его участии «народная комиссия» гильотинирует и расстреливает жителей деревушки почти поголовно.

Са uра!

Мир – хижинам, война – дворцам!

Но не только Рона уносит трупы контрреволюционеров и мятежников к морю. Полноводная река Луара несет такой же «могучий революционный поток», как выражается в письме к Конвенту устроитель этого потока не менее «могучий» комиссар Каррье. Его знаменитые «наяды» затмевают своей жестокостью даже лионские «молнии». Тысячи пленных вандейцев прибывают в Нант, который так и не удается захватить мятежникам (но в городе из-за этого скапливается много «подозрительных»), и, чтобы разгрузить набитые до отказа тюрьмы, в которых уже начался тиф, Каррье без счета гильотинирует заключенных. Но палач выбивается из сил, и тогда переходят к расстрелам; по слухам, расстреливают даже детей, расстреливают и матерей с грудными младенцами на руках. К эпидемии тифа прибавляется еще и холера. «Разбойников в воду!» – требуют местные республиканцы от неуравновешенного комиссара. Каррье – фанатик-ультрареволюционер, человек, неумеренно принимающий горячительные напитки, да к тому же еще и с манией преследования, для начала окружает себя личной охраной – «ротой Марата», состоящей из 40 парижских санкюлотов в красных колпаках, этакой своеобразной «красной гвардией». Предчувствуя свою гибель, он в мрачной безнадежности, опьяняя сам себя сверхреспубликанскими прокламациями, идет навстречу настоятельным требованиям и Конвента и местных революционеров и устраивает массовые потопления «врагов народа». Первыми к «вертикальной ссылке» (так сам Каррье называет эту акцию) приговорены 90 «священников»: их, связанных веревками, глубокой ночью погружают в трюм плоскодонной барки, которую отводят на середину Луары, затем дно барки раздвигается и все подозрительные «священники» идут прямиком на дно «революционной реки».

Са uра!

Да здравствует Республика!

14 декабря 1793 года следует вторая «наяда», потом третья, четвертая… Мужчин, женщин, детей раздевают догола, связывают, заталкивают в грузовые суда, барки и даже маленькие лодки, в днище которых сделаны специальные отверстия, в которые по сигналу пускается вода. Но чтобы утопить 2000 с чем-то человек, уже не хватает и лодок. Но рота Марата не теряется (ее горячий республиканский энтузиазм подогревает не только вино, но и 15 ливров ежедневного вознаграждения!): и вот раздетых людей просто связывают и бросают в воду. Придумывают и различные развлечения (массы обнаженных людей, гонимых на убой к реке, отдаленно напоминают такие же толпы, гонимые к «душегубкам» Аушвица и Треблинки; впрочем, добавлю, что это всего лишь случайное совпадение, – до «конвейера смерти» додумаются только в ХХ веке), и речь здесь идет не о банальном насилии над женщинами, – нет! – голых мужчин и женщин связывают попарно спиной к спине за руки и ноги, потом оглушают рукоятками пистолетов и сабель и сталкивают в Луару; на языке роты Марата это называется «республиканскими свадьбами».

Са uра!

Помимо большого числа представителей народа в миссиях повсюду действует и множество собственных провинциальных комиссаров – комиссаров Революционных армий, общественных обвинителей, командиров различных полувоенных формирований, – везде творящих суд и расправу именем восставшего народа, вступающих в города и селения освобожденной Франции с походной гильотиной и во главе отряда оборванцев, больше напоминающих грабителей с большой дороги. Едва ли не самый известный из них – Евлогий Шнейдер, прозванный «Кельнским капуцином», бывший монах-расстрига, ставший общественным обвинителем при Революционной армии департаментов Рейна и Мозеля. С гильотиной на тележке, палачом и внушающим ужас эскортом «гусаров смерти» – обряженных в скелеты кавалеристов, на киверах у которых под трехцветной кокардой красовалось изображение черепа с двумя перекрещенными костями, а белые галуны на черных доломанах казались ребрами, – эти масонские эмблемы означали их принадлежность к особому полку, в ряды которого принимали лишь тех, кто поклялся не брать пленных, – Шнейдер чуть ли не ежедневно рыскает по окрестностям Страсбурга, арестовывая людей по малейшему доносу соседей, тут же вынося им приговоры и приводя их в исполнение на месте, а попутно – разрушая церкви и до последнего медяка и зернышка обирая всех подозрительных в пользу армии.

Са uра!

А если бы у нас была возможность и мы могли бы подняться вверх, чтобы с высоты птичьего полета взглянуть на этот бешеный весело-гудящий революционный пожар сошедшей с ума Франции, который дотла выжигает целые департаменты, а потом если бы могли перевести свой взгляд на запад в сторону континента, первого провозгласившего свободу и равенство в недавней войне за освобождение североамериканских колоний, то где-то посередине великого океана, носящего грозное имя держащего небесный свод титана, мы бы увидели еще один остров свободы, настоящий остров посреди океана, совсем маленький сравнительно с громадными Северо-Американскими Соединенными Штатами, но тем не менее полный такого же неистового духа освобождения от вековых рабских цепей, как и просвещенная Первая Республика, население которой под влиянием просветительских идей превратилось в одну сплошную массу избивающих друг друга дикарей. Но только на острове Сан-Доминго, бывшем наполовину французской – наполовину испанской колонией, происходит освобождение от настоящих железных цепей, и ее население – настоящие дикари. Идеи просветителей пребывают здесь, может быть, только в голове одного человека – самого вождя черных повстанцев старого мудрого Туссена, бывшего библиотекаря [20], ставшего полководцем, который вскоре по примеру своего французского собрата провозгласит себя черным консулом; остальными же неграми движет лишь жажда мести и культ вуду, который заменяет им культ просветителей. Но и мудрому Туссену этот же культ не мешает наблюдать за тем, как его товарищи-людоеды осуществляют на деле великие замыслы о «естественном обществе» на практике: все белые люди, попадающиеся бывшим неграм-рабам, мечтающим о своем мире без уродливых белокожих тиранов, уничтожаются до последнего человека, причем головы младенцев разбиваются о камни, женщины насилуются до смерти, а многие схваченные пленники приносятся в жертву древним африканским богам и даже поедаются. Попутно уничтожаются и все мулаты – эта грязная помесь полноценного черного человека и белой нечисти. Война, которая затянулась в революционной Франции на двадцать три года, протянется на Гаити (так теперь гордо будет именоваться первая негритянская республика мира), соответственно ее масштабам, почти двенадцать лет, унесет в могилу чуть ли не треть ее полумиллионного негритянского населения, большую часть ее слуг-мулатов и всех ее белых господ (кроме успевших бежать со страшного острова), прихватит также и многие тысячи погибших иноземных солдат – французов, испанцев и англичан, ослепленных лживым чувством расового превосходства и тщетно силившихся загнать обратно в клетки вырвавшихся на волю черных обезьян. Нет! – «обезьяны» вышвыривают с острова всех своих врагов, и на Гаити опускается воистину «черное» правление – ни один белый с этого момента не может ступить на благословенную землю Новой Африки, а правление негритянского императора Дессалина, пришедшего на смену обманно увезенному во Францию черному консулу Туссену, по-видимому, приходится весьма по вкусу освобожденным от белого владычества бывшим рабам. Не знакомые в своей массе с лозунгом «Свободы, Равенства и Братства» (те, кто были знакомы с ним, первыми отправились искать свободы в ином лучшем мире), но знакомые с культом вуду, они с благодарностью принимают от своего грозного императора те же пытки, унижения и непосильную работу, которые заставили их восстать против прежних хозяев, и даже большие пытки и казни! – Дессалин сдирает с людей кожу, сжигает их и закапывает их в землю живыми! – и все потому, что их новый господин – это черный господин.

Под грохот вудуистских барабанов лунными ночами голые революционные негры Сан-Доминго-Гаити пляшут с копьями вокруг ритуальных костров, на которых сгорают их контрреволюционные жертвы, но эти костры – всего лишь отблеск гигантского пожара свободы, пылающего во Франции. Его искры, взлетевшие высоко вверх, долетели до Гаити и разожгли здесь свой «черный» костер, но восставшие негры не знают об этом. Они пляшут вокруг огней и нудно выводят своими мелодичными от природы голосами старинные африканские песни. Потому что никто из них не знает о такой песне:

«Са uра!»

И так повсюду. Совершая во имя Республики, единой и неделимой, все эти неистовства, патриоты в красных шерстяных колпаках, ставших почти что ритуальными в глазах всего освобожденного от своих цепей санкюлотизма, люди, больше похожие на разбойников, чем на солдат, повсеместно истребляя своих врагов, поют грубыми, охрипшими от обильных винных возлияний, голосами:

– Са uра!

Так в муках происходит рождение Нового мира. О, не о такой революции, не о таком мире грезило несколько поколений европейских просветителей. Не о такой республике мечтали в начале своей карьеры все эти революционные вожди Дантон и Робеспьер, Демулен и Сен-Жюст. Ибо это – Республика Дракона. Разве что Марат с прозорливостью дельфийской пифии предугадывал грозовой характер надвигающихся событий, да и то неясно и смутно, и, может быть, поэтому мрачный пессимизм обреченного на бесполезную борьбу и гибель человека никогда не покидал его. Что же касается Робеспьера и Сен-Жюста, то в какой-то момент они опомнились и осудили провинциальные жестокости революционных комиссаров (и действительно, ведь сами «триумвиры» никого не зарывали в землю живыми, не топили и не расстреливали картечью!), но они так и не осознали, что все эти эксцессы были лишь отражением самой политики государственного террора, которую они проводили и которую они возглавляли. Потому что именно дух неподкупного Максимилиана и добродетельного Антуана – именно их дух, а не чей-нибудь иной, незримо витая над всей революционной Францией, присутствовал не только в голосах миллионов человек, распевавших «Марсельезу», но и в хорах тех, кто пел «Карманьолу», и тех, кто пел:

– Са uра!

А потом пришли реставрация, белый террор и проклятия перебитым и перебившим самим себя революционерам, которых теперь называли не иначе, как «кровопийцами». Но разве можно сказать, что белый террор реставрации, осуществляемый во имя возвращения сословной «несвободы, неравенства и рабства», то есть всего того, что когда-то в один далеко не прекрасный момент и привело к той самой теперь уже проклинаемой Революции, был более благодетелен для страны, чем красный террор Нового мира? Синие и белые, белые и красные, люди и нелюди стоили друг друга в своем поражении, потому что цель не оправдывала средства. Потому что именно благодаря террору благие цели революции, в конце концов, и стали недостижимыми. Ибо красный террор погубил Первую Республику, сначала растоптав идеалы в республиканских душах, а потом вызвав к жизни белый террор, если и не более страшный, то куда более продолжительный и губительный. На смену искренне заблуждавшимся палачам пришли простые чиновники-исполнители, в Лету канули уцелевшие «чистые» республиканцы, сменилась форма правления, Республику заменила Империя, и вот все случилось так, что больше уже никто никогда не слышал:

– Са uра!