"Если бы Гитлер взял Москву" - читать интересную книгу автора (Шпаковский Вячеслав Олегович)

Глава I Московский рубеж

Шла четвертая неделя со дня нападения фашистской Германии на Советский Союз. На всем протяжении советско-германской линии фронта, от Баренцева до Черного моря, Красная Армия вела ожесточенные бои с наступающими войсками фашистского блока. Особенно упорные бои развернулись на Западном фронте, где противник, не считаясь ни с какими потерями, упорно рвался к Москве.

11 июля 1941 года гитлеровские танки ворвались в Витебск, 16 июля пал Смоленск. Три советские армии (16, 19 и 20-я) оказались в кольце окружения между Витебском и Смоленском и, пытаясь вырваться из котла, теряли в боях сотни тысяч бойцов. Среди оказавшихся в окружении был и 14-й гаубично-артиллерийский полк, где командиром шестой батареи второго дивизиона был сын Сталина — старший лейтенант Яков Джугашвили.

15 августа 1941 года его имя оказалось на газетной полосе. Заместитель командующего Западным фронтом генерал-лейтенант (впоследствии Маршал Советского Союза) А.И. Еременко передал в газету «Красная Звезда» следующее сообщение: «Изумительный пример подлинного героизма показал в боях под Витебском командир батареи Яков Джугашвили. В ожесточенном бою он до последнего снаряда не оставлял своего боевого поста, уничтожая врага». В том же номере «Красной Звезды» был опубликован и Указ Верховного Совета СССР о награждении старшего лейтенанта Якова Джугашвили за проявленное им мужество в боях против немецких захватчиков орденом Красного Знамени. Об этом награждении узнала вся страна, за исключением самого Якова: к этому времени он уже почти месяц находился в немецком плену!

Когда возникла угроза окружения, командир 14-й танковой дивизии полковник Васильев тут же отдал приказ батарее Якова Джугашвили отступать самой первой, а самого Якова, невзирая ни на какие его возражения, вывезти на машине в район станции Лиозно, куда стягивались отступавшие войска. Приказ этот, как явствует из сохранившихся документов, был выполнен, однако, когда в ночь на 17 июля оставшиеся в живых бойцы из артиллерийского полка, в котором числилась батарея и Якова Джугашвили, наконец-то выбрались к своим, его самого среди них не оказалось.

Между тем в штабе 20-й армии о судьбе сына Сталина вспомнили только 24 июля, когда из Ставки пришла шифровка следующего содержания: «Жуков приказал немедленно выяснить и доложить в штаб фронта, где находится командир батареи 14-го гаубичного полка 14-й танковой дивизии старший лейтенант Джугашвили Яков Иосифович. Маландин».

Хорошо понимая, во что может вылиться бесследное исчезновение сына Сталина, командование фронта тут же отрядило на его поиски группу мотоциклистов. Затем к его поискам присоединился Политотдел 16-й армии, офицеры штаба и особисты. «Принимаются все меры к быстрому розыску товарища Джугашвили», — заверял в своем донесении армейскому комиссару первого ранга Л.З. Мехлису начальник Политуправления Западного фронта бригадный комиссар Румянцев.

Однако все эти старания ни к чему не привели, поскольку Яков Джугашвили в это время уже давно был в плену, куда он попал 16 августа 1941 года под станцией Лиозно, будучи одет в гражданскую одежду, без знаков различия и документов. Узнали его не сразу, поскольку среди военнопленных было немало кавказцев, но потом кто-то из своих же его опознал и сообщил немцам о том, что в их руках находится сын Сталина.

Естественно, что отдел пропаганды Штаба Сухопутных войск германской армии тут же постарался использовать факт пленения сына Сталина в своих интересах: на головы советских солдат посыпались миллионы листовок, целью которых являлось разложение их стойкости и мужества на вполне конкретном примере. Так, на одной из них, например, помещалась фотография Якова Джугашвили в плену и текст следующего содержания:

Одновременно к листовкам прилагался и пропуск на немецком и русском языках, в котором было написано, что он действителен для неограниченного количества бойцов и командиров войск РККА, переходящих на сторону германской армии, причем слова «неограниченного количества» в тексте пропуска были подчеркнуты.

Причина столь активной пропагандистской возни вокруг сына Сталина была отнюдь не столь очевидной, хотя для умных людей по обе стороны от линии фронта и не являлась загадкой. Дело в том, что хорошо отлаженная германская машина вторжения в Советский Союз, несмотря на все успехи, к этому времени стала сбоить!

Надо сказать, что в плен в годы войны люди из разных стран попадали по-разному и точно так же к ним по-разному относились в плену.

9 августа 1941 года Королевские ВВС получили приказ силами своих соединений, дислоцированных в районе «зоны Канала», атаковать силы германских ВВС во Франции и этим самым не допустить их переброса на Восточный фронт. Среди самолетов, вылетевших на штурмовку немецких аэродромов, шли и «Спитфайеры» 242-й эскадрильи, ведомые самолетом Дугласа Роберта Стюарта Бейдера — единственным летчиком-истребителем и командиром авиачасти, летавшим… без обеих ног!

А было так, что еще 14 декабря 1931 года Дуглас Бейдер, всего лишь за год до этого поступивший в Королевские ВВС, в составе тройки истребителей «Бристоль-Бульдог» участвовал в показательном полете над аэродромом в Рэдинге. Пилоты самозабвенно выполняли одну фигуру высшего пилотажа за другой, как вдруг при выполнении бочки самолет Бейдера вдруг опустился слишком низко и, задев консолью крыла поле аэродрома, потерпел серьезную аварию.

От самолета осталась всего лишь груда обломков, а вот Бейдеру пришлось ампутировать обе ноги: одну выше, а другую — ниже колена. Казалось, что его карьера пилота на этом и закончится, однако молодой англичанин сумел оказаться выше этих трагических обстоятельств — он снова начал летать!

Вначале Дуглас, которого в 1933 году уволили из ВВС и назначили пенсию по инвалидности, научился ходить на специально изготовленных для него протезах, затем водить машину и, наконец, даже танцевать!

Наконец, когда в Европе уже вовсю полыхала война, Бейдер добился, чтобы и его взяли в армию, причем он получил направление в боевую часть и вскоре стал командиром 242-й эскадрильи. Немцы называли свой истребитель Me-109 «королем воздуха», и столь же высоко оценивали свой «Супермарин-Спитфайр» англичане. Во всяком случае, германским Люфтваффе так и не удалось выиграть «Битву за Англию» и достичь перевеса в воздухе над британской авиацией. И немалую роль довелось сыграть в этом именно Дугласу Бейдеру, сумевшему до августа 1941 года сбить 20 самолетов противника!

А вот 9 августа ему не повезло! Прикрывая отход штурмовой группы, он принял бой против шестерки «мессеров» над городком Бетюн, сбил два немецких самолета (то были его 21-я и 22-я победы), однако и сам был подбит и вынужден был спасаться на парашюте. С большим трудом ему удалось покинуть кабину пылающего самолета, однако при этом он потерял перебитый пулями протез, а в момент приземления еще и свою любимую курительную трубку, с которой он никогда не расставался и считал своим талисманом.

Примечательно, что среди летчиков, пусть даже противников в войне, еще витал дух рыцарства, к тому же это был все-таки не русский, а англичанин. Поэтому, узнав о том, что признанный английский ас находится в плену, немецкие пилоты 26-й истребительной эскадры пригласили Бейдера в гости. Командовал эскадрой один из самых известных летчиков Люфтваффе, любимец Геринга Адольф Галланд.

При встрече Галланд много шутил, щедро угощая гостя дорогими сигарами и даже оказал ему любезность, предоставив возможность посидеть в кабине своего «Мессершмитта». Воспользовавшись доброжелательным настроем Галланда, Бейдер обратился к нему с просьбой доставить ему новые протезы и одну из своих любимых курительных трубок.

Галланд добился разрешения Геринга на контакт с коллегами Бейдера по 242-й эскадрилье. Честным «рыцарским» словом немец гарантировал англичанам свободный пролет над аэродромом в Сент-Омере. Сослуживцы Бейдера действительно сумели выйти на немецкий аэродром и сбросить на посадочную полосу посылочный ящик для своего командира.

Спустя месяц, усыпив бдительность охраны, Бейдер со своим соотечественником капитаном Джоном Палмером совершил побег из лагеря и примкнул к отряду французского Сопротивления. Однако ему опять не повезло: немцы его схватили, переправили в Германию, где он и томился до самого конца войны в лагере Кольдиц под Лейпцигом.

После освобождения лагеря американскими войсками Бейдер вернулся в Англию, где возглавил летную школу. Однажды на аэродроме Саутгемптона был устроен парад пленных фашистских летчиков, среди которых оказался и Адольф Галланд. Узнав об этом, Бейдер пригласил его на встречу и уже в свою очередь угощал сигарами и шотландским виски «Глен Ранок». Интересно, что уже на следующий день Бейдер отбыл на Дальний Восток, где во главе соединения истребителей принял участие в войне против японцев.

Согласно «Директиве 21» от 18 декабря 1940 года, германская армия должна была «сокрушить советскую Россию в ходе одной летней кампании», с тем чтобы до зимних холодов выйти на линию Архангельск — Астрахань. После начала войны 22 июня 1941 года германское наступление развивалось достаточно быстро, поэтому любые сомнения относительно возможности выполнения этой задачи были отвергнуты. На севере два танковых корпуса генерала Геппнера легко преодолели расстояние до Ленинграда уже к середине июля; на юге танковая группа Клейста вышла к Днепру. В центре, на главном московском направлении, танковые группы Гота и Гудериана уже дважды окружали советские войска, а 16 июля взяли Смоленск. От Советского Союза была отрезана территория, в два раза большая, чем Франция, потери советских войск были просто чудовищны.

Только лишь один Западный фронт из 44 дивизий, входивших в его состав к 22 июня, полностью потерял 24, а в остальных потери составили от 30 до 90 процентов их личного состава. Общие потери составляли 417 790 человек, из которых было убито и попало в плен 341 073. Танков было потеряно — 4799, орудий и минометов — 9427, боевых самолетов всех типов — 1777. Кроме того, войска фронта потеряли 1766 вагонов боеприпасов, более 17,5 тысячи тонн горючего, 2038 тонн смазочных материалов, 60 процентов запасов продовольствия и фуража для лошадей, а также все запасы вещевого довольствия на 370 тысяч человек.

Все это можно было рассматривать как выдающуюся победу, если бы не одно «но». Дело в том, что, несмотря на все это, Красная Армия продолжала сражаться, гражданское население оказывало активную помощь армейским частям, заводы выпускали военную продукцию до последнего, а затем быстро демонтировались и вывозились на восток. Гитлер считал, что Советский Союз — это «колосс на глиняных ногах» и нужно всего лишь хорошенько его толкнуть, чтобы он упал. Удар, нанесенный 22 июня, привел к катастрофическим последствиям, и тем не менее советская система устояла, что одновременно и пугало и настораживало.

С военной точки зрения наступление в глубь страны по трем расходящимся направлениям также не было оптимальным, хотя ничего другого придумать было просто нельзя. Удары эти были очень сильными, хотя и не фатальными. Граждане СССР имели больше гражданского мужества и воли к борьбе, чем французы; в тылу врага у них было больше места, чтобы организованно сопротивляться, чем у несчастных поляков; наконец, в отличие от англичан у них за спиной была целая страна, куда не долетала германская авиация и где в относительно спокойных условиях они могли выпускать и оружие, и боеприпасы, выращивать урожай, снимать пропагандистские кинофильмы…

В этих условиях такие генералы, как Браухич, Гот и Гальдер, считали единственно возможным условием победы быстрый марш на Москву. Он утверждали, что лишь только перед Москвой русские армии остановятся, чтобы стоять «насмерть», а значит, именно там их можно будет разгромить и взять большевистскую столицу. Они указывали на результаты Цоссенской военной игры 1940 года, итоги которой однозначно показали, что любое промедление в центре приводит к длинной и затяжной войне, «ведение которой находится вне способности германских вооруженных сил».

Тем не менее «Директива 33», подписанная фюрером 19 июля, разрешала передислокацию части войск, и прежде всего танков, с центрального направления на север и на юг, чтобы оказать помощь войскам, действующим против Ленинграда и на Украине. Зато «Директива 34» от 30 июля решение задач, изложенных в «Директиве 33», откладывала, и именно это промедление и сделало необходимым встречу фюрера и его генералов 4 августа. На ней он опять говорил о необходимости взять Ленинград, Украину и Крым, однако не дал никаких конкретных указаний. После этого он улетел к себе в Растенбург, и… на какое-то время Германия осталась без Адольфа Гитлера.

В итоге Гальдер ничего не делал два дня, а уже б августа начал готовить план генерального наступления на столицу большевизма. Разумеется, план этот нужно было хорошо проработать. Поспешность здесь была бы столь же губительна, как и продолжение медленного наступления на широком фронте.

Все обстоятельства благоволили задуманному. В течение первой недели августа войска Гота и Гудериана имели успех в районе Ельни и продолжали двигаться на восток. Силы Гудериана при этом сумели войти в Рославль и твердо закрепиться на дороге, ведущей к Москве. Разведка Люфтваффе сообщала, что позади линии обороны советских войск в этом секторе резервов практически не было, что позволяло рассчитывать на успех мощного танкового удара на этом направлении.

С другой стороны, никто не наступает, не защищая собственные фланги, а сил для этого у группы армий «Центр» как раз и не хватало. Однако и здесь Гальдер сумел продумать все до мелочей. На севере немецкие войска защищали леса и болота. Когда 12 августа советская 34-я армия начала контрнаступление к югу от озера Ильмень, то один из двух корпусов генерала Геппнера был оттянут от Луги, чтобы его остановить. В результате он оказался развернут таким образом, что удачно прикрывал наступление группы армий «Центр» на Москву.

Положение на юге было менее благоприятным. Да, германские войска здесь также имели успех, однако между группами армий «Центр» и «Юг» образовался опасный промежуток, который нужно было обязательно заполнить. Однако Гальдер и здесь нашел выход. Поскольку войска южной группировки были усилены за счет центра, его следовало вновь усилить за счет соединений, и в первую очередь танковых, передислоцированных сюда с юга. Решающее значение имела Москва, а не Украина, и некоторое замедление продвижения на этом направлении, по его мнению, вполне можно было бы компенсировать успехом на этом стратегически важном для немцев направлении.

Одновременно немецкие войска накапливали силы. Ведь кампания велась уже больше семи недель, дольше, чем во Франции, и это, разумеется, не могло не сказаться на состоянии и людей, и машин. Танки выходили из строя как из-за плохих дорог, так и из-за вездесущей пыли, забивавшей их двигатели. Требовался постоянный поток запчастей, топлива и смазочных материалов, не говоря уже о боеприпасах и продовольствии, но все это в требуемых размерах подвести к передовой оказывалось просто невозможно. В результате уже к середине августа поставки не удовлетворяли спрос.

Главной проблемой транспортного снабжения являлась более широкая колея советских железных дорог. Захваченных паровозов и вагонов хватало лишь на то, чтобы поддерживать движение на линии Полоцк—Варшава. В других местах было решено просто-напросто заменить полотно. И хотя германские инженеры работали круглые сутки, тем не менее выполнить подобный объем работ им было просто не по силам. В результате 6 августа генеральный квартирмейстер потребовал хотя бы двух недель передышки, чтобы получить время для отдыха и накопления необходимых запасов.

Снабжать одинаково три группы армий оказалось физически невозможно. Поэтому Гальдер посчитал, что будет лучше, если он обеспечит всем необходимым две из трех, и выбрал для удара центральное и северное направления. Конечно, Валдайская возвышенность отнюдь не была идеальным местом для танковой войны, но так как наступление в этом районе должно было ликвидировать потенциальную угрозу для левого фланга, то с этим обстоятельством приходилось смириться. Было решено, что 56-й танковый корпус Манштейна будет усилен 8-й танковой дивизией из корпуса Рейхарта, после чего они совместно с частями 3-й танковой группы ударят в направлении южного берега озера Ильмень, после чего сразу же повернут на юг, на Москву. Наступление должно было начаться 23 августа и готовилось очень тщательно.

Два дня спустя в наступление должны были перейти и войска группы армий «Центр» уже на центральном участке. Два корпуса 3-й танковой группы Гота атаковали с севера в направлении на Ржев, откуда можно было бы продолжить движение либо на север, чтобы соединиться с Манштейном и окружить несколько советских армий в районе Осташкова, либо, в случае полного и быстрого успеха этой операции, повернуть дальше к югу. 2-я танковая группа Гудериана не должна была продвигаться на Брянск и Калугу, как это предусматривалось в самом начале, а еще сильнее надавить под Ельней и с помощью 4-й армии разгромить находящиеся там войска. Затем Гудериан должен был двигаться к Вязьме и по дороге от Юхнова к Москве.

Все это не было большой неожиданностью для солдат и офицеров группы армий «Центр», которые в отличие от фюрера никаких иных целей, кроме Москвы, для себя и не представляли. На стрелках дорожных указателей у них в частях было написано: «Moskau 240 kilometren» («До Москвы 240 километров»). При этом моральный дух в войсках был очень высок, поскольку конец войны и победа были для них не абстрактным, а вполне реальным и конкретным понятием. «Москва до снегопада — домой до Рождества» — вот популярный лозунг, с которым они все это время шли в бой и которому они не могли не верить!

15 августа поздно ночью Сталин расхаживал по своему кабинету и думал о том, как все-таки могло случиться то, что случилось. «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» — вспомнились ему почему-то слова, сказанные им 3 июля в обращении к народу, и вся эта чувственность и слабость показались ему донельзя противными. Впрочем, ему самому эта слабость была понятна. Хуже было то, что и вокруг него было в избытке слабых людей, на которых он тем не менее должен был полагаться. Тимошенко, например, не решился доложить ему, что Минск сдан. Сказал, что он не готов к докладу, а на самом деле просто побоялся сказать правду. «Нет связи!» — вот что он тогда говорил, хотя и связь у него была, и про Минск он тоже знал. «А ведь я тогда к ним специально приехал, и вот чем они меня в Наркомате встретили. А Жуков почему-то вообще вышел в другую комнату, и это при нем, при Верховном!» Сталин опять прошелся по кабинету и остановился перед большой картой, где все перемещения советских и германских войск отмечались буквально по часам. «Ну куда, куда они все подевали такую прорву оружия? — продолжал он говорить сам с собой, как будто бы кто-то мог ему ответить. — Полтора миллиона одних только винтовок СВТ-40 дала наша промышленность армии. А они жалуются на превосходство немцев в автоматическом оружии…»

Он вспомнил, что еще до начала войны при передаче дел Наркомата обороны СССР маршалом Ворошиловым маршалу Тимошенко работавшая с ним комиссия сделала вывод, что «воинская дисциплина не на должной высоте и не обеспечивает точного выполнения войсками поставленных им боевых задач». А сколько тогда было всевозможных ЧП, случаев гибели бойцов и командиров по их же собственной вине? В 1940 году из строя выбыло больше 10 тысяч человек — целая дивизия, причем около 3 тысяч было убито и 7 тысяч ранено. А уже в первом квартале 41-го года около 1 тысячи было убито и более 2 тысяч ранено. Ежедневная цифра убитых и раненых в 1940 году составляла 27–28 человек, а в начале 41-го — уже 36!

Сталин вновь вспомнил поступавшие к нему отовсюду доклады. «Чистить оружие и то научить бойцов как следует не смогли. Эх-х! А теперь на что-то еще жалуемся…»

Он посмотрел на карту, но от этого сделалось еще хуже. Враг продолжал наступление на всем протяжении линии фронта. Повсюду части Красной Армии были либо уничтожены, либо взяты в плен, либо отступали. Особенно ошеломляли данные о количестве красноармейцев, оказавшихся у немцев в плену. Получалось, что бойцы РККА сдавались немцам целыми дивизиями. Да что там рядовые бойцы?! В плен сдался даже его собственный сын Яков, и это просто не находило себе никаких объяснений…

Как и всегда в особенно сложные напряженные моменты реальной жизни, Сталин вдруг задумался об исторических примерах из прошлого, пытаясь именно в нем найти хотя бы какое-то оправдание происходящему. Да, оправданий там было сколько угодно, но вот в какой степени все это могло сейчас помочь лично ему, Сталину?!

Так уже Русско-японская война наглядно продемонстрировала достоинства пулеметов, в том числе и ручных, но… все ограничилось принятием на вооружение станкового пулемета «Максим» на колесном станке Соколова, тогда как ручные пулеметы Мадсена, купленные у Дании, у полевых войск тогда изъяли и отправили в крепости, хотя разумнее, казалось бы, поступить наоборот!

Впрочем, немцы тоже были хороши! Всю Первую мировую войну провоевали без по-настоящему удачного ручного пулемета, а первому попавшемуся в качестве трофея английскому «Льюису» чуть ли не молились. А между прочим, этот пулемет был создан в Америке, и тамошние военные его отвергли, тогда как в Европе на вооружение его первой приняла нейтральная Бельгия, которая вообще не собиралась ни с кем воевать.

К началу Первой мировой войны русская дивизия (16 батальонов) имела 48 легких пушек и 32 пулемета, французская (12 батальонов) — 36 и 24 соответственно, германская (16 батальонов) — 54 легких пушки, 18 легких гаубиц и 24 пулемета. К этому необходимо учитывать корпусную, армейскую, осадную, крепостную и береговую артиллерию. Зато к 1918 году пушек оказалось чуть ли не на порядок меньше, чем пулеметов. До 1904 года в русской армии гаубицы, например, и вовсе отсутствовали, а наши военные во всем полагались на французскую теорию «единого калибра и единого снаряда»: трехдюймовые пушки и шрапнель. По сути дела, не было ни тяжелой полевой, ни горной артиллерии. Спустя 10 лет у Российской императорской армии уже были и гаубицы, и тяжелые полевые орудия, очень удачные горные пушки, которыми, кстати, немцы так и не обзавелись. Но… не успела начаться мировая война, как выяснилось, что у нашей артиллерии не хватает снарядов — сказались неудачно сделанные выводы из локального конфликта с Японией, применять которые в отношении мировой войны было просто нельзя!

В Гражданскую войну основным орудием оказалась опять-таки «трехдюймовка», а крупнокалиберные орудия стояли главным образом на бронепоездах. И что же? Теперь ему докладывают, что войскам катастрофически не хватает именно малокалиберной противотанковой артиллерии и бронебойных снарядов к полковым орудиям. В результате артиллеристам приходилось для борьбы с танками использовать осколочно-фугасные снаряды и шрапнель с трубкой, поставленной на удар, из-за чего очень многие подбитые немецкие танки впоследствии восстанавливаются немецкими ремонтными бригадами.

Отвратительным образом поставленная в русской армии связь, как оказалось, не была исправлена и в новой Красной Армии. Отовсюду докладывали, что проводная связь не действует либо малоэффективна, а вот радиостанций катастрофически не хватает, из-за чего сообщения развозятся делегатами связи. «Все, как и в Гражданскую!» — подумал Сталин.

«Работать надо на опережение! А мы постоянно занимаемся штопкой дыр, как до революции, так, в общем-то, и теперь! Вот, например, у нас во всех книгах написано, что свой знаменитый «Дредноут» англичане создали с учетом опыта Русско-японской войны, хотя на самом деле все дискуссии о едином калибре начались там задолго до атаки японцев на русские корабли в Порт-Артуре и Чемульпо, а проектирование самого «Дредноута» — за много месяцев до нашего разгрома у Цусимы.

Нет, техника у нас, в общем-то, отнюдь не плоха и даже практически не хуже немецкой. Другое дело, что немцы сумели напасть на нас неожиданно, и потому-то все так и произошло». Такое суждение было утешительно, однако Сталин понимал, что одной только их внезапностью всего не объяснить. Он сам, выступая 5 мая 1941 года на приеме выпускников военных академий, говорил о нападении гитлеровской Германии на СССР как о вполне реально возможном событии. Однако содержание этой речи стало известно лишь сравнительно небольшому числу лиц, тогда как сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года читалось и цитировалось повсеместно и потом, как оказалось, сыграло крайне негативную роль.

Однако все это, хотя и лежало на поверхности и было очевидным, не решало главной проблемы — персональной ответственности за нагрянувшее бедствие. Сталин понимал, что осуждение и последующий расстрел командующего Западным фронтом генерала Павлова, начальника его штаба генерала Климовских и некоторых других имело характер все той же оперативной необходимости и лишь частично снимало ответственность с него самого.

Получалось, что главным виновником случившегося был именно он, Сталин, а вовсе не рядовой боец Красной Армии или его растерявшиеся командиры. Во-первых, он позволил немецкой армии застать себя врасплох, а во-вторых — не сумел вовремя определить приоритеты в политике Германии и СССР. А ведь было понятно, что если одно государство посвящает всю свою энергию решению завоевательных задач, а другое — национальному строительству, то первое имеет значительно больше шансов доказать свое превосходство над вторым при всех его стараниях укрепить свою оборону.

Почему-то сейчас Сталин вдруг вспомнил тех командиров, что по его приказу удалялись из армии и расстреливались как враги народа. Насколько все это ему помогло? Кто мог ответить на этот вопрос? Однако Сталин чисто инстинктивно чувствовал, что даже если бы он сохранил им жизнь, то вряд ли бы что-нибудь серьезно изменилось. Ну вот на место расстрелянных Павлова и Климовских назначили Тимошенко, а членом Военного совета — Мехлиса. И что? Как все было, так и осталось: наши отступают, а немцы рвутся к Москве. А был бы сейчас жив Тухачевский? Сумел бы он что-нибудь предпринять такое, чего в этих условиях не сделали остальные? «О, я знаю, чего бы он стал добиваться при первых же неудачах Красной Армии, — подумал Сталин, — приказа применить против немцев химическое оружие, а может быть, даже и решился бы на это вопреки мнению Ставки и Политбюро». Правда, вот Рокоссовского вернули, равно как и Мерецкова и некоторых других, и командуют они пока вроде бы неплохо. Но ведь они и не были тем, чем в свое время был Тухачевский, и никогда не имели и сотой доли его популярности и влияния, а главное — никогда так не увлекались.

Даже он, Сталин, и то не раз попадал под влияние этого человека, чего не должно было быть в принципе.

Тут он вспомнил, как Тухачевский привез его на показ 305-мм безоткатного самоходного орудия и как эта чудовищная «царь-пушка» стреляла. Его тогда это просто потрясло, а позже выяснилось, что все это дурь, а Тухачевский просто воспользовался его малой осведомленностью в этой области. Получалось, что огромные деньги выбрасывались впустую, зато теперь его войскам не хватает самых обычных 45-мм противотанковых орудий и снарядов для «трехдюймовок».

Впрочем, целая куча докладов с фронтов, лежавших у него на столе, свидетельствовала о том, что, исправляя старые ошибки, подчинявшиеся ему люди тут же совершали новые. Горючее танковым частям подвозили в светлое время суток, из-за чего немецкие самолеты подвергали бензовозы безнаказанным бомбардировкам, причем уничтожали не столько сами танки, сколько колонны и отдельные автомашины с ГСМ.

Пехота, которую до войны на всех маневрах старались научить не отставать от танков, как правило, в ходе контратак от танков отставала, а на достигнутых рубежах не закреплялась. Особенно болезненно воспринималось отсутствие, вернее, нехватка авиации, поскольку большая часть авиации прифронтовой полосы успела погибнуть в первые же дни войны. Правда, в сообщениях с фронта отмечалось, что германские снаряды даже калибра 75 мм броню танков KB не пробивают, но в то же время из других сообщений явствовало, что эти танки маломаневренны и быстро выходят из строя, в результате чего польза от них не слишком велика. Одним словом, повсюду вскрылось столько язв и недоработок, что можно было просто-напросто потерять голову.

Но недоработки недоработками, но где была его собственная прозорливость, как только он смог допустить, чтобы этот фатоватый хлыщ Гитлер его переиграл? Переиграл Сталина! Как можно было поддаться на его заверения о дружбе, пойти на поводу у этой лисы Риббентропа… И ведь предупреждал же его Черчилль еще за две недели до войны о том, что Гитлер готовит против него нападение. Но он, Сталин, тогда не поверил Черчиллю, решил, что это хитрая уловка, чтобы столкнуть их лбами. Но он не внял и предупреждению Отто фон Шуленбурга — посла Германии в СССР. Решил, что дезинформация пошла уже на уровне послов.

Неужели Гитлер и его окружение настолько хорошо его изучили, что смогли заставить действовать подобно марионетке, играя на его, Сталина, слабостях и предпочтениях? А ведь они были, эти слабости и предпочтения, другое дело, что хороший политик никоим образом не должен открывать их перед другими.

Он вспомнил Ленина и его оголтелую англофобию. Вне всякого сомнения, что-то от нее перешло и лично к нему, к Сталину. Сейчас не так уж и важно, почему Ильич так не любил англичан и их пресловутый британский парламентаризм. Важно, что потом, в ходе переговоров в Рапалло с немцами, соглашение они подписали, в то время как все остальные на компромисс с ними не пошли. Может быть, все дело в этом? Может быть, из-за того, что мы сами в то время были слабы и чисто инстинктивно тянулись к тем, кто слабее, чтобы с их помощью преподать урок национального возрождения тем же англичанам и американцам? Отсюда и эта преступная близорукость, и неоправданное доверие к тому, кто, в общем-то, так же как и он сам, плевать хотел на этих напыщенных западных демократов, погрязших в своих парламентских дебатах без начала и без конца.

Неужели же немцы сумели все это просчитать и теперь умело пользуются его же промахами? Сталин взял наугад один из документов, присланных ему для ознакомления с положением дел в действующей армии. Документ оказался копией приказа войскам 20-й армии № 7 от 8 июля. «Мелкие танковые подразделения (рота, взвод) во время наступления двигаются большей частью по дорогам, в колонне, один танк за другим. При встрече с противотанковой артиллерией обычно головной танк выводится из строя, а остальные… теряются, топчутся на месте и часто отходят назад… Встретив противотанковый рубеж или заграждение, танки пытаются атаковать их в лоб или отходят, не используя присущей им маневренности… и не ищут обходных путей. Отсутствует взаимодействие танков с пехотой и артиллерией. Артиллерия стреляет по площадям, а не по конкретным целям.

…Преступно обстоит дело с донесениями и информацией. Командиры частей и соединений находятся в танках, теряют свои рации для связи с вышестоящими штабами. Часто сведения о противнике… искажаются и перевираются. В тылу много… слухов… никто ничего не знает, один передает со слов другого. И никто за это не привлекается к суровой ответственности.

…Приказ об отрядах заграждения и наведения порядка в тылу не выполняется. Одиночные машины… без конкретной необходимости сотнями катают по дорогам, обгоняя друг друга и нарушая нормальное передвижение. Бойцы одиночками и целыми толпами бродят в тылу, не находя себе места».

В конце приказа командующий 20-й армией генерал-лейтенант Курочкин, член Военного совета корпусный комиссар Семеновский и генерал-майор, начальник штаба армии Корнеев требовали уничтожать противника, используя маневр и движение, навести жесткий порядок в тылу, который не давал бы места паникерам и дезертирам.

«Ага, значит, есть еще и те и другие, однако в самом приказе они о них не говорят, — поморщился Сталин, которому вначале деловой тон приказа и присутствующая в нем аналитичность даже понравились, — еще одна тройка любителей все замазывать».

Затем он опять повернулся лицом к карте и внимательно посмотрел на участок фронта, который обороняла 20-я армия. Да, много они таким образом не навоюют. Нужны новые укрепленные рубежи между Ельней и Москвой, нужны новые свежие части из Сибири. Самое обидное заключалось в том, что Дальневосточную армию из Приморья забирать было ни в коем случае нельзя. Советский разведчик в Японии Рихард Зорге — «агент Рамзай», в свое время сообщивший день и час немецкого нападения на СССР, сейчас предупреждал о возможности японского удара на Дальнем Востоке.

Впрочем, пока все сообщения от начальника 1-го Главного управления НКГБ П. М. Фитина, немедленно докладывавшиеся Сталину в форме выписок, близких к тексту передаваемых шифровок, обнадеживали. Например, одна из них содержала следующую информацию:

Сообщение из Токио от 7 июля 1941 г.:

Сообщение из Токио от 10 июля 1941 г.:

Дополнение к сообщению от 10 июля 1941 г.:

Флот до последнего корабля ушел на юг, но куда — неизвестно. «Вот так — неизвестно! — подумал, глядя на бумагу, Сталин. — А это значит, что нужно продолжать ждать!»

Ждать новых сообщений разведки, ждать новых подкреплений и осенней распутицы. Ждать, когда немцы вновь возобновят наступление на Москву, потому, что только здесь, под ее древними стенами, у РККА был реальный шанс остановить и уничтожить зарвавшегося агрессора!

С другой стороны, нужно незамедлительно поднять дисциплину! Нельзя воевать, если твои собственные солдаты бродят в тылу кому куда заблагорассудится, сеют панические слухи и бросают вверенное им оружие. Сталин вспомнил совсем недавно поступивший к нему доклад о том, что, например, только лишь одна 97-я стрелковая дивизия на Юго-Западном фронте, невзирая на расстрелы паникеров непосредственно на поле боя, с 6 по 8 августа трижды неорганизованно отходила назад и потеряла при этом до 80 процентов личного состава и практически всю свою матчасть. «Так не годится! — решил Сталин и, вызвав дежурного стенографиста, принялся ему диктовать, тщательно взвешивая каждое слово и мерно расхаживая по кабинету вперед-назад: — Приказ Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии за номером 270 от… — тут он перевел взгляд на часы, — от 16 августа 1941 года».

В соответствии с этим приказом бойцы и командиры Красной Армии, оказавшиеся в плену, все поголовно и невзирая ни на что, объявлялись изменниками Родины. Их семьи должны были подвергаться репрессиям, а войска, не вышедшие из окружения, — бомбежке советской авиацией.

Виновные в самовольном оставлении позиций могли быть расстреляны на месте своего преступления и, уж во всяком случае, подлежали суду военного трибунала со всеми вытекающими из этого последствиями.

«Они мнэ еще за это спасибо скажут, — произнес про себя Верховный, когда стенографист пошел распечатывать этот приказ. — Иван Грозный и Петр Первый нэредко поступали очень жестоко, однако народ их все равно потом оправдал, поскольку их действия сохранили Россию. В условиях войны на уничтожение мы также будем уничтожать и трусов, и предателей».

23 августа ранним утром 56-й танковый корпус вермахта занимал рубеж наступления к югу от озера Ильмень. Приблизительно в десяти километрах к северу 6-я танковая и 3-я моторизованная дивизии выдвигались к Крестцу на главной автомагистрали Ленинград—Москва. Примерно на таком же расстоянии южнее танковая дивизия «Мертвая голова» прикрывала южный фланг корпуса от возможного удара сильных вражеских формирований на линии Демянск — озеро Селигер.

Продвижение вперед было медленным, но устойчивым, причем главную трудность представлял отнюдь не противник, а рельеф местности, хотя русские изо всех сил пытались как-то заполнить разрыв, образовавшийся после недавнего разгрома их 34-й армии.

В сумерках 24-го 6-я танковая дивизия уже вышла на шоссе, с помощью 8-й танковой дивизии сумела взять Личково и покатилась к Валдаю. Советские танки, контратаковавшие по шоссе, были отражены огнем самоходок «Штурмгешутц-Ш», умело занявших позиции слева и справа от проходившего по возвышенности шоссейного полотна слева и справа.

Пользуясь тем, что у советских Т-34 был очень небольшой угол склонения ствола орудия, они выстрелами в упор поразили и подожгли головной танк. А когда остальные машины начали съезжать с автострады на болотистую целину и резко замедлили скорость, начали поражать их, стреляя по бортам. Другие машины начали стрелять с опушки леса, и скоро уже несколько советских танков, трудноуязвимых в обычном бою, горели по обе стороны от дороги, в то время как танки, оставшиеся в тылу, бомбили немецкие пикировщики. Потерь немецкие самоходчики не имели и продолжали наступление, несмотря на то что их машины то и дело вязли в болотистой почве, тянувшейся вдоль шоссе вплоть до самого леса.

На следующий день 8-я танковая дивизия заняла город Валдай, оказавшийся точно таким же, как и множество других русских городов, куда уже входили танки этой дивизии. Была обязательная статуя Ленина, небольшая группа относительно приличных каменных зданий, в которых помещались советские учреждения, и бесконечные улицы, застроенные разномастными деревянными домами, опять же с деревянными мостками-тротуарами перед ними.

Части 6-й танковой дивизии в это время двигались на восток, чтобы взять и удержать железнодорожный центр Бологое, в то время как 8-я должна была теперь направиться к Вышнему Волочку.

В Кремле эта угроза со стороны корпуса Манштейна была недооценена. Ни Сталин, ни Жуков, ни Василевский так и не смогли прийти к единому мнению о наиболее вероятном направлении удара германских войск. Каждый отстаивал свое направление, однако точного обоснования привести никто не мог. Приходилось ждать, так как ничего другого просто не оставалось, пока на рассвете 25 августа группа армий «Центр» не перешла в наступление. В районе города Белый танки Гота прорвали линию обороны советских войск и силами 39-го танкового корпуса двинулись в направлении на Можайск, одновременно обходя с тыла Вязьму.

Одновременно танки Гудериана прорвались через советские позиции в районе дороги Рославль—Юхнов и глубоко вклинились в их тыл. Получилось так, что 4-й армии не пришлось даже делать особых усилий, чтобы захлопнуть кольцо окружения. Уже 28 августа танки 3-й танковой дивизии генерала Моделя встретились с авангардом 7-й танковой дивизии в Лосимо, и капкан окружения захлопнулся. В кольце оказались главные части трех советских армий.

27 августа пал Ржев, что создало предпосылки для еще более крупного котла в районе Осташкова. 31 августа немецкие танки, наступавшие с севера и с юга, встретились в пяти километрах южнее Торжка, в результате чего две трети советских войск, находящихся на московском направлении, оказались в окружении в районах Осташкова и Вязьмы. Затем немцы взяли Юхнов и Калинин. Стало очевидно, что противник стремится не только прорваться к Москве, наступая с севера и юга, но и пытается окружить ее значительно восточнее.

6 сентября в Штабе ОКВ[2] была подписана директива о непосредственном наступлении на Москву, на что командование Красной Армии ответило объявлением в столице чрезвычайного положения. Была создана Особая московская зона обороны во главе с генералом армии Г.К Жуковым, поскольку, как оказалось, и Западный, и Резервный фронты к тому времени уже были фактически разгромлены. Тот срочно вернулся из Ленинграда, где заменял оказавшегося неспособным выправить положение маршала К.Е. Ворошилова, однако в данном случае назначение это явно запоздало.

За два дня до этих событий Сталин принял в Кремле британского посла Стаффорда Криппса и, по словам, показался ему весьма неуравновешенным и нервным. Он то обвинял англичан и американцев в пассивности, то тут же подчеркивал важность поставок алюминия, позволяющих выпускать самолеты для Красной Армии, то говорил о неисчерпаемых людских резервах Советской России. Наконец он сообщил Криппсу, что падение Москвы отнюдь не означает конца войны, поскольку здесь, на равнинах, никакая другая линия обороны, за исключением Волги, не может быть надежно защищена, после чего заговорил о готовящемся контрнаступлении против немцев на юге. В нем не было той холодной невозмутимости и обстоятельности, заметил Криппс, которая до сих пор отличала Сталина, и лично ему это очень не понравилось.

В течение второй недели сентября враг приблизился к Москве фактически вплотную. Корпус Манштейна вел активное наступление на Клин. 39-й корпус Шмидта ворвался в Можайск. Танки Гудериана взяли Сухиничи и продвигались к Калуге. Получалось, что Москве отовсюду грозили германские войска, а сил для того, чтобы их отразить, у Ставки Верховного Главнокомандования явно не хватало.

Наконец 10 сентября было объявлено, что правительство, дипломатический корпус, все культурные и научные учреждения, а также промышленные предприятия эвакуируются из столицы в город Горький. Никто не знал, где находится Сталин, однако распространились слухи о том, что тела Ленина в Мавзолее уже нет и что его уже вывезли из Москвы в неизвестном направлении.

Город тут же опустел на глазах. На поездах и автомобилях уезжали семьи генералитета, совпартработников всех уровней, артисты, ученые, писатели и поэты. Заводы демонтировали и состав за составом отправляли на восток. Над высокими кремлевскими стенами все время поднимался к небу не слишком густой, но все-таки хорошо заметный дым: там, прямо во дворе, сжигали огромное количество документов. Германские бомбы сыпались на древний город в буквальном смысле и ночью и днем. Все налеты, несмотря на старания ПВО, отражать не удавалось. Одновременно с бомбами на город сбрасывались сотни тысяч листовок, обращенных как собственно к москвичам, так и к защищающим город красноармейцам, примерно следующего содержания:

Конечно, действовало это далеко не на всех. Однако вполне реальная перспектива сдачи Москвы и прихода немцев заставила очень многих задуматься. Дошло до того, что на стенах домов появились рукописные листовки, осуждавшие коммунистов и евреев. Портрет Сталина исчез со стен очень многих квартир, тогда как другие, напротив, тут же стали записываться в народное ополчение. Одни жгли свои партийные билеты, другие, напротив, подавали заявления о своем решении вступить в ряды ВКП(б).

В отдельных случаях толпы горожан совершали нападения на продовольственные магазины, останавливали и грабили грузовики с продовольствием, однако, ввиду чрезвычайного положения, улицы патрулировались отрядами НКВД, расстреливавшими всех граждан, так или иначе замеченных либо заподозренных в антиобщественном поведении. Те, кто сумел запастись продовольствием, запирались в своих домах и квартирах и старались по возможности на улицу не выходить, хотя это и было опасно из-за непрекращающихся бомбежек.

Молодежь, женщины, а также все те, кто был слишком стар либо немощен для того, чтобы идти в ополчение, должны были идти копать противотанковые рвы. На улицах устанавливались железобетонные надолбы и баррикады из тавровых балок и рельсов.

14 сентября немцы преодолели Можайскую линию обороны, а затем начали одновременно обходить Москву с севера и с юга. Даже начавшиеся осенние дожди, повсеместно превратившие грунтовые дороги в непроходимую грязь, и те не могли ослабить решимости немецких войск во что бы то ни стало взять большевистскую столицу. Возможно, будь немцы дальше от города, погода и сыграла бы на руку Красной Армии, однако теперь остановить немецкие танки, рвущиеся к Москве, не мог даже этот бесконечный ливень.

В южном направлении силы Гудериана достигли реки Оки, после чего ударили на восток между Подольском и Пролетарском. 15–17 сентября советские войска Брянского фронта под командованием генерал-лейтенанта Еременко попытались нанести фланговый удар в районе города Кирова. В бой были брошены танки Т-34 и большие массы конницы. Танки действовали достаточно эффективно, но кавалерийские части оказались крайне уязвимы от атак пикирующих бомбардировщиков, включавших во время пикирования сирены.

В результате закрепиться на занятых рубежах атакующим частям не удалось, и, понеся значительные потери, советские войска откатились назад.

Для Гудериана все это было не больше чем временное беспокойство, к тому же еще и быстро закончившееся. Сам он в это время возглавлял наступление на Ногинск в сорока километрах восточнее Москвы, чтобы встретиться там с генералом Манштейном.

На северном фланге немцам удалось захватить мост через Волгу в районе Дубны, причем его защитники были введены в заблуждение с помощью захваченных немцами советских танков, которые шли в голове колонны, выдвигавшейся к этому мосту. Красноармейцы приняли их за отступающие войска и пропустили беспрепятственно, ну а когда обман открылся, уцелевшим в сумятице солдатам взорвать его так и не удалось. После этого танки 8-й танковой дивизии взяли Яхрому и Загорск, в результате чего железнодорожное сообщение по линии Москва—Ярославль было прервано.

Вечером 18 сентября Жуков сообщил об этом Сталину и без каких-либо уверток заявил, что Москву удержать не удастся. По его мнению, единственным выходом из создавшегося положения мог быть отвод войск на линию Ярославль—Рязань. Сталин помолчал, подумал и разрешил отвод войск, заявив напоследок, что в истории так уже было и что самое главное сейчас — это спасти армию. Жуков заметил, что к Сталину вроде бы вернулось его прежнее хладнокровие и его спокойная решимость. В то же время, сказал он, Москву просто так без сопротивления оставлять никак нельзя. Батальоны НКВД и части народного ополчения должны защищать город до последнего человека. «Мы уже приказали товарищу Берии заложить в городе подпольную сеть из наиболее преданных и проверенных товарищей, которые должны будут сделать все, чтобы враг ни на минуту не забывал о том, что он находится в столице первого в мире государства рабочих и крестьян, и пусть земля горит у него под ногами!» — заявил в разговоре Верховный.

Ситуация на Украине была также обсуждена достаточно подробно, и было согласовано, что дальнейший отход здесь является излишним. Было решено, что Ставка должна будет перебраться в Горький, причем незамедлительно.

Члены Ставки уехали с этой встречи в 3.15 19 сентября и тут же отправились по домам упаковывать чемоданы. А три дня и шесть часов спустя первые танки 18-й танковой дивизии соединились с танками 8-й танковой дивизии в районе индустриального поселка Электросталь и встали возле железнодорожного полотна магистрали Москва — Горький. Однако они все-таки опоздали. За день до этого специальный поезд со Сталиным, членами Ставки и телом В.И. Ленина в стальном гробу прошел через это же самое место, после чего полотно дороги было взорвано сразу в нескольких местах. Москва еще не пала, однако была уже окружена. По германскому радио бравурные мелодии и нацистские марши перемежались сообщениями о возможном падении столицы большевизма уже в ближайшие часы.

До войны численность населения Москвы составляла свыше четырех миллионов человек, но к 22 сентября 1941 года сократилась более чем вдвое. Теперь эти два миллиона оказались запертыми в городе, куда вот-вот должны были вступить немецкие войска, и каждому из остававшихся в этой связи нужно было что-то для себя решать. Очень многие записывались в ополчение и истребительные рабочие батальоны. В основном это были те, у кого родные и близкие в этой войне уже успели погибнуть и которые хотели теперь только одного — отомстить. Кто-то, однако, считал, что бороться с врагом в городе бессмысленно. В основном это были молодые парни и девчата. По разным причинам не попавшие в армию, они теперь, под покровом ночи, стремились пройти через тонкую линию немецкого окружения и вырваться на восток, к своим.

Поля и леса Подмосковья в эти дни были переполнены людьми. На восток отходили оказавшиеся в окружении части Красной Армии и отдельные рядовые бойцы, потерявшие своих солдат, командиры, одетые в красноармейское обмундирование, а то и вовсе в штатское, политработники и особисты, мирные граждане и совсем еще юные пионеры и комсомольцы, мечтавшие о геройских подвигах.

Однако большинство жителей Москвы слишком устало и изнервничалось, чтобы хоть как-то активно действовать. Они не собирались ни приветствовать солдат вермахта, ни бороться против них. Они лишь прислушивались к грохоту орудийного огня, который день ото дня становился все громче, и старались всеми способами запасти для себя и своих семей как можно больше еды, которую прятали в погребах и подвалах своих квартир, а также на дачах. Как это всегда и бывает, они ожидали самого худшего и все-таки при этом верили в судьбу, причем именно свою, а не чью-то другую.

Впрочем, ожидание хотя бы какого-то конца всего этого непрерывного ужаса для многих москвичей затянулось на достаточно долгий срок. 29 сентября бои за город все еще шли в западных и северо-западных пригородах столицы, и только лишь на следующий день немецким танкам удалось войти непосредственно на московские улицы. Тяжелая артиллерия огнем в упор подавляла очаги сопротивления в многоэтажных зданиях, саперы подрывали надолбы и противотанковые «ежи». Повсеместно действовали снайперы, подготовленные снайперской школой в Выхино, и именно они причинили немецким войскам, вторгшимся в город, наибольшие потери. Народных ополченцев — мужественных, но плохо обученных и часто вооруженных всего лишь винтовкой и парой гранат, — деморализовывали огнеметами и уничтожали огнем минометов. С военных складов добровольным защитникам столицы и бойцам истребительных отрядов раздали даже старые английские пулеметы Льюиса времен Гражданской войны, которым немецкие солдаты сильно удивлялись, так как они никак не ожидали встретить их именно здесь, в Москве. С крыш многоэтажных домов в германские танки летели бутылки с бензином, который в них разливали тут же, на крышах, однако не имевшие навыков метания по движущейся цели бутылкометатели чаще всего при этом промахивались.

Отдельные батальоны народного ополчения и отряды НКВД сражались в метро: продвигаясь по его тоннелям и используя вентиляционные шахты, они появлялись в тылу у немецких войск и нападали на них там, где те их меньше всего ожидали. Чтобы их выкурить, немцы принялись сбрасывать туда тюки горящих солдатских одеял, которые предварительно пересыпали толченой серой и обливали дизтопливом. Едкий вонючий дым потянулся в глубь тоннелей, однако этот способ благодаря продуманной вентиляции сработал далеко не везде, в результате чего ожесточенная борьба с опорой на станции метрополитена в Москве продолжалась еще в течение нескольких дней!

Немецким солдатам нередко в кромешной тьме приходилось вести бои среди самых настоящих дворцов, увидеть которые здесь, под землей, они никак не ожидали. Однако когда они уже готовились торжествовать победу, кто-то из оборонявшихся, чье имя по понятной причине так и осталось неизвестным, взорвал своды тоннеля, проходившего под Москвой-рекой, и ее воды хлынули в подземелье, сметая все на своем пути. Вода затопила метро в считаные минуты. Кто-то, разумеется, спастись успел, однако большинство из тех, кто в это время сражался под землей, включая и немцев, и остававшихся там бойцов Красной Армии, а также ополченцев, были застигнуты врасплох и утонули.

Давление скопившегося под землей воздуха оказалось настолько сильным, что во многих местах оно вызвало обрушение тоннелей и зданий, располагавшихся над ними на поверхности, а на многих улицах из-под земли вдруг совершенно неожиданно забили фонтаны, на месте которых впоследствии образовались опасные провалы.

Ворота в Кремль были взорваны, и оборонявшиеся там части НКВД уничтожены поголовно. И хотя к 8 октября сопротивление защитников Москвы в основном уже было подавлено, ночами то тут то там слышались перестрелка и взрывы гранат, а немецкие патрули исчезали один за другим. Вот почему армейские части вскоре были выведены из города, а их место заняли войска СС и СД. Начались повальные обыски, поиск коммунистов и евреев, которых расстреливали и вешали прямо на центральных улицах либо в прилегающих к ним садах и парках прямо на деревьях и фонарных столбах. От населения тут же потребовали сдать все оружие и радиоприемники: хранить и то и другое запрещалось под страхом смертной казни. Стараниями гестапо среди части москвичей распространилось доносительство, причем даже еще в больших масштабах, чем в 1937 году. Сосед доносил на соседа, что тот бывший коммунист или же тайный агент НКВД, а тот, в свою очередь, чтобы избавиться от пыток, сообщал любую информацию о своих знакомых и сослуживцах. И хотя надежды гитлеровцев на «пятую колонну» среди москвичей, по большому счету, так и не оправдались, сам факт падения столицы подействовал на сознание многих людей настолько сильно, что они пошли на сотрудничество с оккупантами и теперь делали все, чтобы выслужиться перед ними и спасти свою жизнь ценой какого угодно предательства.

Пока немецкие войска брали Москву, группа армий «Юг» фельдмаршала Герда фон Рундштедта сделала неожиданный рывок на Украине. По мнению Гальдера, его войскам следовало находиться в обороне, однако некоторые отчаянные атаки советских войск на расходившихся направлениях позволили ему вклиниться в их расположение и даже развить наметившийся успех. Между тем Ставка Верховного Главнокомандования Красной Армии, обеспокоенная положением под Москвой более, чем где бы то ни было, потребовала любой ценой отвлечь немецкие войска от столицы. В частности, 38-й армии для этого предписывалось перейти в наступление и этим самым оттянуть на себя силы противника. Рундштедт, предвидя такую возможность, нанес наступающим мощный фланговый удар, после чего предпринял наступление силами танкового корпуса генерала Маккенсена к югу от Гомеля. В течение нескольких дней всем казалось, что в этом районе будет еще один большой котел, куда попадет сразу несколько советских армий. Однако Ставка своевременно отреагировала на происходящее и сделала то, что нужно было сделать, отдав приказ отвести все войска от Брянска через Конотоп к Днепропетровску. 15 сентября немецкие войска встретились в Прилуках, однако в окружение попала лишь часть отступавших советских армий — главным образом пехотные подразделения с легким оружием, потерявшие связь со своими штабами.

Таким образом, фронт на Востоке в целом выровнялся, и хотя главная цель плана «Барбаросса» — до наступления зимы выйти на линию Архангельск—Астрахань — достигнута так и не была, Гальдер посчитал, что и этого сейчас более чем достаточно. Правда, Гудериан и Манштейн, явно упиваясь своими успехами, требовали продолжать наступление и, до тех пор пока еще не выпал глубокий снег и не ударили сильные морозы, взять Горький. Гальдер, подумав, решил, что хотя Горький в принципе и можно было бы взять, это уже не могло бы существенно изменить сложившееся положение, тем более в преддверии суровой русской зимы. Куда важнее сейчас было закрепиться на Украине, в связи с чем от командующих войсками потребовали на достигнутых рубежах восточнее Москвы дальше не наступать, а вот на юго-востоке продолжить нанесение наступательных ударов в районе Тулы и Орла, куда была направлена ударная группа генерала Фитингоффа. Танковый корпус Маккенсена должен был поддержать Фитингоффа встречным ударом на восток, после чего подразделениям группы армий «Юг» предписывалось во что бы то ни стало захватить Донбасс.

Гальдер, конечно же, не надеялся, что тут все пойдет очень гладко. Грязь, распутица, наличие у противника все еще слишком большого количества солдат создавали известные трудности. Однако Гальдер считал это вполне преодолимым. По всем расчетам выходило, что Красная Армия находится в состоянии сильнейшей деморализации и практически полностью обескровлена. А раз так, то немецким войскам после захвата Донбасса вполне можно было бы дать отдохнуть, с тем чтобы уже весной 1942 года они могли продолжить поход на Восток.

Зато у защитников Ленинграда возможности выбора в этот момент не было никакой. В первую неделю ноября, по скованной морозами земле, 3-я танковая группа двинулась на север через Чудово и вышла к южному берегу Ладожского озера. 4-я танковая группа, усиленная 2-й танковой дивизией, переброшенной из резерва ОКХ,[3] также выдвинулась вперед и вдоль побережья Финского залива подошла непосредственно к Ленинграду. Затем к войскам северного направления присоединились еще и танки Гота, вышедшие к западному берегу Ладожского озера. В результате к 13 ноября город был полностью отрезан от остальной части Советского Союза.

Все понимали, что Ленинград обречен, однако город и не думал сдаваться. Страшный пример павшей Москвы не только не сломил дух защитников «города Ленина», а скорее, напротив — укрепил его! Несмотря на бомбардировки и обстрелы из тяжелых орудий, его защитники продолжали обороняться. Поэтому на одном из совещаний в Ставке фюрера его заместители приняли решение, что штурмовать его будет бессмысленно — слишком большими могли быть потери, тогда как особая надобность в захвате этого города именно сейчас, после падения Москвы, напрямую отсутствовала. Было решено, что голод и холод куда вернее покончат с этой колыбелью большевизма, и уже весной 1942 года Ленинград падет сам собой, так как его просто некому станет защищать. Однако была подчеркнута необходимость усилить объем разлагающей население пропаганды и сбрасывать на город больше листовок, обращающих внимание его жителей на то, что, хотя большинство из них просто умирает с голода, для привилегированного начальства существует целых три категории спецснабжения, а самая верхушка имеет даже деликатесы. Так, например, были пайки литер «А», литер «Б», из-за чего, кстати, в народе с явным сарказмом по отношению к властям говорили о том, что если судить по получению пайков, то люди, мол, у нас делятся на литераторов, литербераторов и кое-какторов. Об этом докладывали находящиеся в городе шпионы, и теперь эту информацию следовало всячески муссировать и распространять.

К югу от Москвы положение вермахта было значительно более благоприятным. Две армии русских в районе Брянска вовремя не смогли отойти и были взяты в кольцо силами корпуса Маккенсена и группы Фитингоффа. Далекая 11-я армия взяла-таки Перекоп, вошла в Крым и сейчас вела ожесточенные бои за базу советского Черноморского флота Севастополь, падения которого также следовало ожидать со дня на день.

В Центральной Украине теперь уже и Харьков находился в глубоком немецком тылу. Лишь только на реке Миус до этого безостановочно двигавшиеся вперед немецкие танки были остановлены прибывшими с востока сибирскими частями. Ростов был захвачен с ходу, однако вскоре его все-таки пришлось отдать назад из-за усилившегося давления со стороны свежих частей Красной Армии. Все это говорило о том, что резервы Страны Советов все еще далеко не исчерпаны, однако всерьез об этом теперь уже никто и не думал. Согласно подсчетам, Советский Союз потерял территорию с населением более 70 миллионов человек, производившую в год более 800 миллионов пудов хлеба и более 10 миллионов тонн стали и проката, и было совершенно очевидно, что с подобными потерями не справится ни одна страна.

Было что предъявить фюреру, когда он наконец придет в себя. Москва и Украина пали, а Ленинград был окружен кольцом блокады. Знамена со свастикой развивались над башнями Кремля, и можно было наконец-то подумать об отдыхе. Правда, разведка доносила о том, что в незамерзающий северный русский порт Мурманск приходит уже второй английский конвой с оружием и боеприпасами, однако на готовившихся к празднованию Рождества фашистских функционеров особого впечатления это сообщение не произвело. По их мнению, с Советами вермахт должен был покончить уже к лету 1942 года!

Что же касается Черчилля, то уже 9 октября он выступил перед Палатой общин и заявил следующее: «В истории уже имело место одно падение Москвы, падение, закончившееся полным разгромом вторгшегося в Россию неприятеля. Было бы глупо считать, что Россия именно теперь сдастся, ее сопротивление будет сломлено, а ее народ безропотно пойдет под ярмо гитлеровской тирании. Германским лидерам следовало бы помнить, что Наполеон тоже вошел в Москву накануне зимы…»

Сталин также постарался максимально возможно использовать исторические параллели. 17 октября он вновь напрямую говорил с советскими гражданами по радио, впервые с момента падения Москвы. И люди вновь вставали целыми толпами возле рупоров громкоговорителей и вслушивались в его медленный, невыразительный голос с характерным грузинским акцентом, сейчас почему-то даже более заметным, чем раньше, и слушали, как он описывал нынешнюю трагическую ситуацию, связанную с потерей Москвы. Он говорил об огромных потерях советских войск, однако утверждал, что потери врага еще больше. Первой причиной поражения советских войск он назвал отсутствие второго фронта в Европе. Другая причина временных неудач Красной Армии, по его словам, состояла в недостатке танков и отчасти авиации.

«В современной войне очень трудно бороться пехоте без танков и без достаточного авиационного покрытия с воздуха. Наша авиация по качеству превосходит немецкую авиацию, а наши славные летчики покрыли себя славой бесстрашных бойцов. Но самолетов у нас пока еще меньше, чем у немцев. Наши танки по качеству превосходят немецкие танки, а наши славные танкисты и артиллеристы не раз обращали в бегство хваленые немецкие войска с их многочисленными танками. Но танков у нас все же в несколько раз меньше, чем у немцев. В этом временный успех немецкой армии. Нельзя сказать, что наша танковая промышленность работает плохо и подает нашему фронту мало танков. Но немцы вырабатывают гораздо больше танков, ибо они теперь имеют в своем распоряжении не только свою танковую промышленность, но и промышленность Чехословакии, Бельгии, Голландии, Франции. Без этого обстоятельства Красная Армия давно разбила бы немецкую армию, которая не идет в бой без танков и не выдерживает удара наших частей, если у нее нет превосходства в танках».

Дальше Сталин признал, что гитлеровцам удалось завоевать обширные пространства территории России, однако напомнил о еще более обширных пространствах за Уралом и в Сибири. Наконец он обратился к национальной гордости слушавших его советских граждан и в качестве главного аргумента привел слова Кутузова из его послания к царю 1812 года: «С потерей Москвы не потеряна Россия. Тогда как потеряв армию, мы потеряем также и Россию». «Мы выбрали ту же самую стратегию, — заявил он, — и мы уверены, что победа над фашизмом рано или поздно придет, хотя, безусловно, чтобы добиться этой победы, нам всем потребуется приложить еще немало усилий и проявить немало мужества и упорства!»

Когда 7 декабря 1941 года в Ставку Верховного, находившуюся в Горьком, пришло сообщение о нападении японцев на американскую военно-морскую базу Перл-Харбор и уничтожении колоссальных запасов жидкого топлива для Тихоокеанского флота США, Сталин впервые за долгие месяцы позволил себе рассмеяться:

— Ай да японцы, ай да хитрецы! Сбрасывать бомбы на нефтехранилища, куда американцы завозили горючее в течение нескольких лет, и лишь потом бомбить стоящие рядом линкоры?! Вот у кого немецким генералам следовало бы поучиться мудрости и умению воевать — у японцев! И ведь как верно задумано… Ну кому, скажите на милость, нужны корабли, если их нечем теперь заправлять и они даже не могут выйти из гавани. Умно, очень умно!

11 декабря правительство Германии объявило войну США, и это сообщение окончательно подняло ему настроение:

— Интересно, какими силами и средствами гитлеровская Германия собирается воевать с США? Для такой войны она не имеет ни авиации дальнего действия, ни соответствующих морских сил.

В тот же день на другом конце света, а именно на территории Соединенных Штатов Америки, в Законодательном собрании штата Нью-Йорк хорошее настроение было и еще у одного лидера, хотя далеко не такого могущественного, каким был Иосиф Сталин. Американский коммунист итальянского происхождения Питер В. Коччиони готовился выступать. За спиной у него был долгий и трудный путь типичного «человека из трущоб». Мальчишкой он собирал уголь на железнодорожных путях, работал то на одном заводе, то на другом, бастовал и митинговал в годы Великой депрессии, а после стал активным членом КПА и одним из ее ведущих нью-йоркских функционеров. Он приобрел популярность в качестве защитника интересов трудящихся, однако, несмотря на все усилия его соратников по партии, американцы за коммунистов голосовать не желали.

Положение несколько улучшилось с введением в практику голосования по системе пропорционального представительства, когда каждый из голосующих получал столько голосов, сколько людей избиралось, и мог распределять их при голосовании пропорционально своим интересам и симпатиям. Однако даже и в этих условиях победить ему вначале не удавалось. И только лишь нападение фашистской Германии на Советский Союз открыло ему дорогу в депутатское кресло. «Советский Союз сражается! Советский Союз не намерен покориться!» — сообщали газеты и радио, и впечатление от этой титанической битвы на просторах России сразу же прибавило симпатий и коммунистам внутри США

Его выбрали сразу же после того, как пришли сообщения, что, несмотря на то что Москва взята, русские продолжают сопротивление и отнюдь не склонны к капитуляции. И вот теперь он, член Законодательного собрания штата Нью-Йорк и единственный в нем коммунист, должен первый раз выступать перед своими коллегами-законодателями.

Из самых заслуживающих доверие источников он уже знал, что остальные депутаты готовятся его освистать, что ими уже закуплены всевозможные дуделки, пищалки и надувные языки. Однако сейчас он был уверен в себе как никогда и не без оснований надеялся на полный успех.

— Депутат Питер В. Коччиони! — провозгласил вице-спикер. — Вам дается пять минут.

В зале все замерли. Вот сейчас, сию минуту, он попытается их агитировать, и вот тогда они ему зададут…

Однако Питер сказал совсем не то, что все от него ожидали.

— Как вы, конечно, знаете, — начал он, и в зале сделалось так тихо, что все услышали, как между стеклами одного из окон бьется каким-то чудом залетевшая туда муха, — нашей стране только что объявлена война со стороны фашистской Германии, а перед этим мы подверглись ничем не оправданному нападению со стороны Японии. Все это означает, что очень скоро многие сотни тысяч американских граждан окажутся в рядах наших славных вооруженных сил — кто в пехоте, кто в бронетанковых войсках, кто в авиации. Им всем предстоит схватка не на жизнь, а на смерть, однако здесь, в тылу, мы все должны помнить о том, что заработная плата, которую получают солдаты нашей армии, очень невелика, в то время как проезд из одного конца Нью-Йорка в другой стоит довольно дорого. Поэтому я предлагаю ввести закон, по которому каждый военнослужащий армии США, носящий форму, с нынешнего дня будет иметь право на бесплатный проезд во всех видах общественного транспорта до самого конца войны.

— Надеюсь, что вы поддержите мое предложение своими голосами, — просто заявил он и покинул трибуну.

Какое-то время в зале продолжала стоять тишина, и вдруг все присутствующие разразились настоящей бурей аплодисментов. Никто уже не думал о том, чтобы пытаться освистать Коччиони. Все понимали, что выступить против такого предложения было равносильно предательству нации, поэтому оно, разумеется, было принято единогласно. Тем временем вездесущие репортеры уже успели сообщить об этом в свои газеты, о принятом законе заговорило нью-йоркское радио, поэтому никто, включая и самого Коччиони, не был так уж удивлен тем, что на выходе из зала Собрания его встретила толпа только что призванных в армию новобранцев, которые подняли его на руки и с громкими криками понесли по улице. И можно было их понять, учитывая, что стоимость билета на автобус, пересекающий Нью-Йорк в один конец, составляла 90 центов. Столько же стоил и стакан апельсинового сока, в то время как жалованье рядового военнослужащего армии США в то время составляло всего лишь 30 долларов в месяц!