"Кто ищет, тот всегда найдёт" - читать интересную книгу автора (Троичанин Макар)

- 13 -

Миша Бугаёв — молоток, за день освоил хитрую технологию метода естественного поля, и мне можно было к вечеру смываться, благо ходьбы до базового лагеря всего-то часа четыре, но я для надёжности остался ещё на день и благополучно проспал его, восстанавливая душевные силы, потрёпанные на стычку с Кравчуком.

Погода в преддверии мая стояла обалденная. Солнце шпарило так, что затаившийся кое-где в низинках снег шипел и на глазах превращался в воду. Редкие облака, подсвеченные жёлтым и голубым, торопливо плыли по прозрачно-голубому небу на север, возвращаясь после зимовки из южных пыльных стран, где люди без щадящей зимы обгорают дочерна. Если хорошенько присмотреться, то можно при желании и терпении увидеть, как раздуваются почки на деревьях, словно после горохового концентрата. А мой любимый багульник совсем расцвёл, и по бледно-розовым цветкам ползали редкие мухи, балдея от удушающих запахов цветочного дурмана. Свежая зелёная трава совсем задушила старую засохшую, в ней деловито барахтались чёрные блестящие, неизвестно о чём думающие и куда ползущие, жучки. Голубыми молниями низко между деревьями мелькали возбуждённые сойки, выжидая, когда удастся что-нибудь неприсмотренное слямзить со стола, а поползни-смельчаки, не боясь, шастали там, склёвывая крошки, забирались под столешницу и без усилий сбегали вниз по опорным столбам палатки. Но больше всего радовало, настраивало на безмятежность отсутствие въедливого гнуса и зудящего комарья. Можно смело лапки кверху и загорать, но я, как исключительно деловой человек, этого бессмысленного занятия, разжижающего и без того не утвердившиеся мозги, не терплю. Время у меня всё расписано и размерено, а потому, проверив вечером записи вундеркинда-электроразведчика и удовлетворившись ими, на следующее утро, пораньше, этак часов в девять, навострил лыжи в обратном направлении. Иду себе, словно по аллее, спотыкаясь на каждом шагу о корни, посвистываю и поплёвываю, довольный и погодой, и собой, перелистываю мозговые странички, читаю про себя. Обязательно надо будет сразу сходить на маршруты с новичками и проверить: тому ли их научили старички. И — почивай на лаврах. Правда, есть ещё одна затёртая страничка с неприятным дельцем, затухшим с прошлого года — недоделанный маршрут на памятной скале и ещё один рядом. Работёнки меньше, чем на полдня, а топать туда-сюда — два. А ещё, как минимум, одна ночёвка. На холодной земле, под холодным небом, и Марьи нет под боком. Придётся Сашкиным обществом удовлетвориться. Точно. Задумал — сделал. Если Стёпа с Валей освоились, чешу сразу. Я — деловой человек, никогда своих решений не откладываю дольше, чем на послезавтра.

В стойбище ждала нечаянная радость: нежданно-негаданно припёрлись наши красотки: Алевтина и — что совсем неожиданно — Сарнячка.

— Здравствуй, — вылезает из моей палатки, как из своей, приветливо выпуская клычки. Не завидую её жениху: все губы у него изрежет в кровь, целуясь. Бр-р-р!

— Ты — зачем? — грублю сразу, чтобы установить дистанцию. Не хватало ещё ночевать вместе — всю ночь со страху не засну.

Она взъерошилась, рычит, оскалясь:

— Ты сам хотел, чтобы вам лекции читали в поле.

Вот уж истинно: никогда не знаешь, когда и в какой карман сам себе нагадишь.

— Надо было, — тоже взрыкиваю, — дней на пять раньше приходить. Сейчас нет никого: все разбежались по участку, вкалывают без твоих лекций.

— А я знала? — огрызается. — У меня по плану. Про международное положение и о задачах комсомола.

Я понимаю её — сам человек плановый: ни одного лишнего движения, ни одной ненужной мысли — поэтому успокаиваю, успокаиваясь:

— Ладно, — говорю, — мне прочитаешь. Птичку поставим, — и по-свойски, по-комсомольски, не церемонясь, снимаю энцефалитку, майку, обнажая мощный торс, весь перевитый мышцами, намереваясь, как всегда я делаю, обмыться для закалки и здоровья ключевой водой. Она вылупилась, даже губа отвисла от восхищения и возбуждения — не часто доводилось, наверное, видеть тело настоящего мужчины — говорит воркующим голоском, и клычки нежно подрагивают:

— Жил бы в городе, подрабатывал бы в анатомическом театре.

Это она правильно подметила: студенты с меня Геркулеса срисовывали бы. Поднял руки, напрягся и выпятил мощные бицепсы буграми на сантиметр, чтобы полюбовалась, и бодро пошёл к ручью. Там, вздрагивая всей шкурой от предстоящей самоэкзекуции, обернулся с надеждой, что не смотрит — где там! пялится! и как не стыдно! Пришлось загородиться собственной задницей, наклониться пониже, стоически плеснуть слегка на грудь и сразу растереть обмоченную ложбинку, потом спокойно вымыть руки и лицо, сделать несколько энергичных гимнастических упражнений, как я всегда делаю, когда кто-нибудь смотрит, и ещё бодрее вернуться. Вижу, я поверг её в прах.

— Я тебе, — воркует, — торт тогда оставила, а ты не пришёл, почему?

— Не мог, — объясняю сухо, — была деловая встреча во Дворце культуры с одним влиятельным человеком — у нас с ним оказались общие интересы. А что с тортом-то?

— Съела.

— Вкусно?

— Очень, — Саррочка осторожно облизнула губки, чтобы не поцарапаться о клычки. Она явно в меня втюрилась, что и не удивительно: все женщины поочерёдно в меня втюриваются — Ангелина, Алевтина, Верка, Маринка… не перечесть. Втюрилась и бесстыдно клеит, не иначе, узнала про квартиру, которую мне выдают вне очереди как выдающемуся специалисту.

— Я у тебя переночую? — навязывается внаглую.

Но я успел уйти в глухую защиту и разыгрываю изящный эндшпиль:

— Нельзя, — решительно отказываю в крове бездомному и объясняю почему: — Если бы ты была просто инженер — другое дело. Но ты — секретарь, и мы не имеем права компрометировать секретаря комсомольской организации, бросать пятно на его репутацию и светлый облик всего комсомола. Народ у нас знаешь, какой? Разнесут по тайге невесть что, пойдут лишние разговоры, не отмоешься. Так что лучше тебе заночевать у Алевтины.

У неё от злости и обиды аж слёзы на глазах выступили и морду перекосило по диагонали.

— Дурак! — обзывается, не найдя достойного возражения. — Идиот! — и я радуюсь тому, что я есть. — Больно ты мне нужен! — влазит в палатку, вылазит с мешком и рюкзаком — оказывается, уже устроилась! — и чапает на ту сторону ручья, но у кострища останавливается, чтобы перехватить ручки. — Отчего ты такой колючий?

Чтобы доказать обратное, подхожу и от всей души интересуюсь:

— Есть хочешь?

Знаю: пожрать она — дока, замуж возьмёшь — одни убытки.

— А что у тебя? — спрашивает, бросив на землю ношу и надеясь, что я, наевшись вместе с ней, передумаю и оставлю у себя. Женщины — не то, что мужики-слабоволки, до конца за своё борются.

Я поднял крышку кастрюли у костра.

— А-а… шрапнель, — объявляю.

— Какая шрапнель? — не поняла она, не зная фирменного таёжного блюда.

— Суп гороховый, — объясняю. — Только он с утра загустел, ножом резать придётся — пудинг будет. Хочешь пудинга?

Она опять срезала меня змеиным взглядом, поклацала клыками, подхватила имущество и окончательно двинула к тем.

— Да пошёл ты! Ешь сам.

Ничего не оставалось, как выполнить комсомольское поручение и приняться за готовку каши для своих, раз чужие отказываются.

Пришла вторая красотка, поздоровалась чин-чином.

— Чем вы так разозлили Сарру?

Так, думаю, сработала женская солидарность.

— Пришлось, — отвечаю, — напомнить товарищу, — и подчёркиваю слово интонацией, — что идейная линия секретаря комсомольской организации не должна иметь зигзагов.

— А зигзаг, — улыбается, догадываясь, — это вы?

Я помалкиваю: не хватало мне ещё секретаря парторганизации наставлять на идейный путь. Она-то обязана знать, что у нас — коммунистов, нет ничего личного, всё личное давно растворилось в общественном и производственном на благо всего трудового человечества и на страх всему эксплуататорскому капиталистическому, и потому плавно меняю тему:

— Алевтина Викторовна?

— Слушаю.

— Что это за известняковая скала в углу прошлогоднего участка, на которой я шмякнулся?

— Вам лучше знать, — съехидничала Алевтина. — А почему она вас заинтересовала? — полюбопытствовала прежде, чем ответить.

Не люблю, когда на вопрос отвечают вопросом. Но такова женская натура.

— Там у нас два маршрута не доделаны, — не говорю всей правды, — завтра пойду.

Она заскучала, что-то обдумывая неприятное.

— У наших — тоже, но Кравчук отложил до удобного случая, чтобы не отвлекать бригады от выполнения месячного задания. — Слегка обозначила вертикальные морщинки выше переносицы и спросила меня и себя: — Сходить с вами, что ли?

Не знаю, как она, а я не возражал, но поопасил:

— Тропы нет, так что пойдём — понесём на себе. День ходу, ночевать придётся у костра. Вы одна собираетесь?

— Свободных рабочих нет.

— Назад придётся тащить пробы, выдержите?

— Обещаю, — улыбается, — что не шмякнусь. А вы — один?

— С пацаном, — успокаиваю. — Поможем. Про скалу-то расскажите.

Она присела на чурбак у самого костра и, жмурясь от жара и дыма, разочаровала:

— Рассказывать-то нечего. Съёмщики предполагают, что это громадная глыба.

— Откуда она такая свалилась? — удивился я.

— Вот вам, геофизикам, со своими приборами, которые якобы видят на глубину, и ответить, — ехидничает снова.

— Обязательно ответим, — обещаю, — для этого и иду.

Она засмеялась.

— Скромности, однако, вам не занимать.

— На скромных, — парирую, — пашут.

Но тут вернулись мои общипанные таёжными маршрутами орлы, и занимательную пикировку пришлось прекратить. Молодцы так ухайдакались, что, не переодевшись и не умываясь, сгрудились у костра и навалились на кашу, и я присоединился за компанию, и Алевтине наложили, но она отказалась. На вкусный запах приволокся лектор, и той предложили, но она, метнув на меня испепеляющий гневный взгляд, отказалась, и — слава богу!

— Товарищи, — обращается к орлам, — через полчаса все на лекцию о международном положении, — и, гордо выпрямив спину, покинула лекционный зал. Впервые обратил внимание, что сзади она ништяк, чувиха на ять: стройная, плечики развёрнуты, ножки прямые и попка аккуратненькая, чуть-чуть заманчиво двигается слева направо — есть на что посмотреть. И почему бабы сзади все очень и очень, а спереди — реже, чем через одну? Наверное, для того, чтобы мужики не знали, за кем гонятся. Что было бы, если бы жён выбирали сзади? Какой-нибудь, запалившийся, догнал и торк в спину пальцем: — «Эта!» А та поворачивается, и — о боже! — Сарра с клычками. Он, конечно, сразу вопит: «Пусть повернётся обратно! Так жить будем». Но цивилизация развивается, а с ней и бабские ухищрения. Теперь они стали править вывески. В первую очередь занялись самым ненужным органом — башкой: кудрявят и красят волосы, причём делают это не для нас, мужиков, ценителей природной красоты, а для соседок — чем кудрявей и рыжей, тем кажется себе афродитистей, хотя на самом деле — пугало пугалом. В капиталистических странах капиталистки вообще дошли до ручки и вместо своих волос, выпавших от эксплуататорской жизни, напяливают парики, по нескольку штук на неделе. И накрасятся-намажутся так, что никакой брачный свидетель не признает отмытую невесту. Придёшь домой с суженой, она волосяную шапку — под кровать, морду мокрым полотенцем утрёт, и кричи, что подменили. Нате вам, боже, что никому не гоже! Какие уж тут дети! Женился взаправду, а живём понарошку. Правильно, что у нас на предприятиях запрещено появляться в макияже, а то и не разберёшься, кто пришёл сегодня, а кто завтра, и нет ли подмены. Никакой учёт невозможен. Нет, я — парень ушлый, я прежде, чем брать замуж, всю ощупаю и сзади, и спереди, чтобы не было подставных деталей, за волосы подёргаю обязательно и только тогда скажу своё решительное: «Нет!» Хорошо бы жён выбирать… в бане, там не подсунешь, чего не надо. Я даже сделал пару шагов, торопясь занять очередь…

— Иваныч, — останавливает некстати Степан, — посмотри журнал, всё ли так, как надо. — И Валя тоже протягивает свой.

Пришлось отложить интересное занятие и вернуться к неинтересным должностным обязанностям. Пошёл в палатку. Записи у обоих чистые, правильные, но разные. Фатов — поразвитее и сразу усёк рациональную методу наблюдений на точке: два раза измерь, четыре раза запиши. А Сулла, наверное, не понял того, что ясно и без разъяснений, и шпарит по инструкции — по четыре измерения на точке, сдерживая выполнение страной пятилетки в четыре года. Чувствуется в парне тлетворное влияние загнивающих голубых кровей римской династии. Пришлось звать Стёпу-недотёпу и объяснять ещё и мне, что измерять четыре и два раза — не одно и то же, а записывать — одно. С трёх объяснений хохляцкий потомок цезарей понял и так обрадовался, что готов был бежать попробовать на маршрут ночью. И мне науки не жалко, мне по должности надлежит делиться передовым опытом. Пока разобрались, где лучше четыре, а где два, настало время просвещения.

— Товарищи! — орёт Сарнячка. — Попрошу собраться. — А чего орать, когда аудитория — раз-два и обчёлся: моих пятеро, я — за двоих можно считать, да Алевтина сбоку-припёку в качестве бесплатного наблюдателя. На той стороне, кроме одного сторожа, не интересующегося международными склоками, пусто. Лекторша со строгим умным лицом садится на чурбан и кладёт на колени потрёпанную кипу печатных листов просветительского доклада, взятого, конечно, напрокат в райкоме и годного по содержанию на всю пятилетку. Их там с таким расчётом и кропают, чтобы раз и навсегда отмылиться и не отвлекаться от планов и отчётов. Эти шедевры политического пустословия представляются мне словопроводным краном, из которого текут, сменяя друг друга одинаково незапоминающиеся фразы и определения, от которых быстро и приятно погружаешься в сонный транс, когда слушаешь и не слышишь, спишь, а глаза открыты, и ничего не воспринимается. Вот и сейчас Сарнячка открыла кран, и понеслась душа в рай, а мозги в летаргическое состояние. Сидят парни неподвижно, глаза остекленели, в них яркие отблески костра и ни единой живой искры. Так и прочухали в полудрёме с час и ещё бы могли, одеревенев, но лекторша как гавкнет:

— Вопросы есть?

Хуже нет этого заключительного обращения на собраниях. В помещениях есть за кого спрятаться, а здесь — все семеро перед требовательным взглядом докладчицы. Пришлось отдуваться младшему.

— А страна такая — Занзибар, — спрашивает Сашка, встав и зардевшись от внутреннего волнения, — она в каком лагере? В нашем или в ихнем?

Вот парень! Не зря школу бросил. Бедная Сарнячка опешила и стала лихорадочно рыться в докладе, но там на всех страницах упоминаются только четыре страны: СССР и соцлагерь, США и каплагерь. Пришлось мне, эрудиту-международнику, спасать незадачливого лектора:

— Все занзибары, — объясняю, — за нас, а все занзибароны — за них.

Сашка удовлетворённо хрюкнул и сел, радуясь такому простому разрешению мучавшего вопроса. Но, как всегда, мой триумф испортила Алевтина. Улыбается подло и вякает вслух, хотя могла бы и потом сказать мне на ушко, чтобы не подрывать авторитет руководителя:

— Такой страны, — говорит, — нет.

Вот ведьма! Хотел я вступить с ней в неопровержимую полемику о стремительно развивающейся государственности в Африке, но помешал цезарь.

— А если, — спрашивает Сулла у Сарнячки, надувшейся как медуза Горгона, — случится атомная война, то нам куда? Куда драпать? — Лекторша аж позеленела, и клыки угрожающе вылезли до предела, никак не врубится — всерьёз он или подсмеивается. В обоих случаях ответить нечем. Опять приходится выручать мне:

— На совещании руководящего состава района, — делюсь страшным секретом, — решено, что в случае внезапного атомного нападения всем драпать в подземные выработки рудников.

— И что, — не унимается дотошный недотёпа, — долго там сидеть?

— Да нет, — успокаиваю, — лет 150: к тому времени радиация ослабнет вдвое и станет полувредной.

Стёпа ещё хотел что-то уточнить, но его перебила Алевтина, опять влезшая не в своё дело:

— Василий Иванович, — говорит, — шутит. — Ничего себе шуточки: разговор идёт о жизни и смерти, а она на шуточки сворачивает. — Главное, — теперь она объясняет, — не надо паники. Не надо никуда драпать. Если случится атомное нападение, нам объявят и расскажут, что делать. В конце концов, не так страшен чёрт, как его малюют. Советскими учёными, — тоже делится страшным секретом, — доказано, что обычный газетный лист надёжно защитит от прямой радиации. — И я сразу представил, как вся страна, всё человечество ходит, обёрнутое газетами. Правда, как-то не верилось, что от «Правды» будет какой-то толк. Но, чем чёрт не шутит, надо будет запасаться печатной защитой, другой-то нет.

Смотрю, моих раззудило: Фатов лезет с вопросом:

— Мы, — говорит, — ещё до войны построили социализм. — Это он-то? Когда ему от силы было лет пять-семь. — Так? — Сарнячка с готовностью кивает — это она и без доклада помнит. — Потом, — продолжает свою мысль Валя, — была война, а с ней и страшнейшая разруха, так? — И опять лекторша согласна. — После этого теперь мы где? — Сарнячка непонимающе круглит глаза. — По-прежнему в социализме или уже до него?

Вот завернул! Мне и самому стало любопытно узнать, где мы? Но тут, как всегда, на самом интересном прерывают. Зачавкали, затукали копыта, и в лагерь вступила конница Горюна. Обрадованные парни шмыганули по палаткам, и я так и не узнал, где живу — при социализме или уже до него.

Пошёл, огорчённый, встречать Радомира Викентьевича.

— Топографов перебазировал, — докладывает. — На завтра Кравчук дал заявку. Вы как?

— Уходим завтра с Сухотиной на старый участок.

— Повремените, — предлагает, — два дня, подвезу.

— Нет, — отказываюсь и объясняю: — Туда полдороги без тропы — овчинка выделки не стоит.

— Как знаете.

— Каши хотите?

— Нет, — отказывается, — топографы подарили огромный кусок варёной изюбрятины, так что приходите вы ко мне. С вас — кипяток.

Через полчаса, управившись с лошадьми, мы лежали рядом в его низенькой мини-палатке и рвали зубами дикое мясо. Вкусно — аж жуть!

— Женщины, — интересуется, — пришли по делу или ещё зачем?

— Зальцманович, — объясняю, — ещё зачем.

— Знаете, — помолчав, говорит медленно, словно раздумывая — сказать или нет, или — как сказать, — я бы не советовал вам быть с ней или при ней чересчур откровенным.

— Почему? — удивился я, пережёвывая последний кусман.

Он опять помолчал немного.

— Дело в том, — объясняет, — что я дважды встречал её, когда приходил отмечаться в контору КГБ.

— Ну и что? — не придал я сообщению ни малейшего тревожного значения. — Мало ли по каким комсомольским делам она заходила.

— Возможно, — согласился профессор. — Но зачем прятать лицо? Почему она не хотела, чтобы я её узнал?

Теперь молчал я, переваривая зреющую неприятную догадку с приятным мясом.

— Вы думаете?..

— Ничего я не думаю, — уклонился Радомир Викентьевич по-интеллигентски от постановки точки над «i». — Просто советую присмотреться и не говорить лишнего.

Позже Сарнячка зашла ко мне в палатку.

— Распишись, — просит, подавая комсомольский журнал, — что я прочитала лекцию в твоём отряде.

Я безмолвно расписался, старательно пряча глаза, чтобы не выдать скопившуюся в душе ненависть.

— Вы завтра уходите?

— Хочешь с нами? — издеваюсь, зная, что ей такая прогулка не под силу.

— Я с тобой, — грубит, вспылив, — и на край света не пойду. — Разворачивается и топает наружу, а я вижу, что и ноги у неё кривоваты, и спина горбится. Нет, я в такую пальцем не ткну.