"Кто ищет, тот всегда найдёт" - читать интересную книгу автора (Троичанин Макар)

- 9 -

Да, я нашёл своё дело и занимался им, но удовлетворения не было. Не было потому, что получалось чёрт-те чё и сбоку бантик, а не то, чего хотелось. С графиками по гениальной методике я справился за милую душу, а вот чёткого сопоставления сопротивлений с породами Алевтининой карты, хоть убей, не получалось. Прав Альбертуся, утверждавший, что в здешней резервации не только люди, звери и природа чокнутые, но и геология шиворот-навыворот. Я сразу догадался, что первое является следствием второго. Но догадка не помогла: ненормальные породы всё равно не хотели иметь нормальных сопротивлений, и что делать с их чокнутой электропроводностью, я не знал. Мне явно не хватало основательных геологических знаний, точнее — петрографии и минералогии, о чём недавно тонко намекнула деликатная парт-мадама. Неординарным умом-разумом я понимал, что закавыка где-то в геологических данных. Это следовало из общих философских соображений, в которых я был особенно силён. Из них следовало: поскольку электроразведочные измерения — объективные данные, которые не подтасуешь и не переврёшь, то несоответствие кроется где-то в сугубо субъективной информации. Особенно, когда её поставлял такой субъект как стахановец Кравчук.

Пришлось опять переться к товарищу Сухотиной, каяться в профессиональной несостоятельности, просить обрыдлой помощи неведомо в чём и выслушивать саркастические сентенции о геофизике как о дохлом геологическом методе. Поцапавшись, решили, что меня удовлетворят точки на карте, где по её личным наблюдениям и определениям на образцах заведомо распространены неизменённые и самые наинормальнейшие породы, и разбежались, недовольные друг другом: я — тем, что гениальную мысль тормозят мелкие препоны, она — тем, что отрываю по пустякам от партийной документации. Ладно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Правда, уверенности в том, что овца паршивее козла, не было. Приходилось сжаться и терпеть в надежде на скорый и убийственный реванш.

И он, не замедлив, начал наклёвываться, когда я разместил её точки на свои графики. Было всего-то по 5-10 сопоставлений, но и этого оказалось достаточно, чтобы определилась не только общая тенденция, но и выявились наиболее вероятные сопротивления для наиболее распространённых пород: алевролитов, песчаников, брекчий, туфов кислого и среднего состава, известняков, андезитовых лав. Правда, кремнистые сланцы из-за нахального вмешательства родственников — кремнистых брекчий, никак не хотели укладываться в более-менее отчётливую вилку, но это меня мало волновало: их выходы в виде иззубренных мини-скал, похожих на остатки заржавленных зубов аборигенов, видны были и так. Заодно я усёк для себя элементарную истину: не количество фактуры определяет успех, а её качество, и потому не надо заваливаться фактическим материалом по уши, а надо заранее и тщательно выбирать то, что пригодится. И время сэкономишь, и мысль не утеряешь.

Карта настряпалась — конфетка! Горизонтики, миляги, тянутся по разрешённым им сопротивлениям то слегка худея, то значительно пухлея, кое-где согласно прерываясь накоса, то слегка сдвигаясь, всё как в натуре. И трещин-проводников всяких в меру и где надо. Правда, всё это на одной половине листа, а вторая — в сплошном туманном пятне, где сопротивления у всех пород по неизвестной причине скакнули, почти выровнялись, и превратили всю литологию в геоэлектрическую неразбериху. А Алевтина, Брюзга Врединовна, и рада — кривится недовольно, шипит, как будто я нарочно напортачил:

— Там, где больше всего надо, у вас пусто — на площади интенсивных рудопроявлений и геохимических ореолов, а где руды заведомо нет, что-то получилось. — Не что-то, а класс! — И без толку.

На неё не угодишь. Радовалась бы тому, что есть, — не надо ползать по тайге с молотком-рюкзаком, так нет — привередничает. Обидно ей, что молокосос утёр нос. Во, стихами вышло! Значит, в точку.

Ладно, стал дальше напрягать тугие извилины, переполненные гениальным материалом, копаться в тайниках талантливого разума, усиленно думать, но не о том, почему на карте такая чушь собачья, как в дурной башке, а как бы сквозь неё продраться с границами, используя рациональный метод Розенбаума: гнать их, зажмурившись, по едва видимым загогулинам кривых, ориентируясь на геологическую карту и не обращая внимания на свистопляску электрических характеристик. Пусть потомки разбираются, что к чему. Хоть и стыдно, а выгодно. Выгодное всегда бесстыдно. Нет, надо ещё помараковать. Думать — это моё любимое занятие на работе. Особенно после обеда. Альберт, так тот — умница, сразу впадает в спячку и — никаких проблем, а я — идиот, и угораздило же родиться честным и талантливым, достаточно бы чего-нибудь одного — порчу и без того испорченный изнуряющими занятиями в институте желудок. О чём думать-то? Дальше того, что лажа не у меня, думы не двигались. К счастью, бесполезные умомучения прервал наш главный мыслитель:

— Завтра, — сообщает, — поедем с утра на приёмку материалов к соседям.

Ни у каких соседей я ещё не был, и где они, толком не знаю, но что такое приёмка полевых материалов — в курсе: у нас была осенью. Это когда из другой партии приезжают квалифицированные специалисты во главе с техруком, и им устраивают грандиозную пьянку по-чёрному, способствуя лучшему взаимопониманию, нелицеприятному обмену мнениями по материалам и, особенно, по общим геофизическим вопросам, и затуманиванию мозгов у приёмщиков по недоработкам хозяев. Обычно в комиссию берут одного-пару недоквалифицированных в пьянке молодых инженериков, которые и копошатся в полевых журналах, старательно выискивая блох — мелкие нарушения инструктивных требований, пока техруки выясняют глобальные проблемы. Такие мини-формальные технические совещания любили из-за возможности высказаться до донышка, поспорить всласть, отточить свои идеи и разнести в пух и прах чужие и вообще показать себя. В жестоком оре, изобилующем профессиональной терминологией, перемежаемой отборным матом, рождались и усваивались общие тенденции геофизических исследований в регионе и выявлялись неформальные лидеры. Когда техруки выдыхались, составлялся взаимоудовлетворяющий акт, содержащий уйму замечаний, которые, однако, никак не отражались на качестве материалов, принимаемых всегда с хорошей оценкой, и это было негласной нормой. Конечно, бывали и редкие исключения — в дружной семье не без урода: попадаются и непьющие.

Без ущерба для идиотских требований инструкций, составленных ражими дядями из Министерства и науки, абсолютно не знакомыми с выкрутасами здешней природы и климата, никакое выполнение геологоразведочных и, тем более, геофизических работ, невозможно. Тем более, что эти же добросердечные дяди левой рукой поднимают нормы выработки, как будто мы в состоянии с каждым годом ходить всё быстрее и быстрее, переходя на бег, по таёжным завалам, скалам и голым осыпям, крутым сопкам и жгуче-холодным ручьям да ещё поливаемые чуть ли не каждый день дождями и посыпаемые не ко времени ранним снегом. У них одно на уме — удешевить, а у Шпаца и других близких к полю начальников — совершенно противоположное: удорожить, а мы, которые клепают в тайге точки, болтаемся промежду ними, враги и для первых, и для вторых. Айзикович, когда назначал меня начальником отряда, сразу объяснил без обиняков, открытым текстом, что к чему. «Записывай, — поучает, — всё, что требует инструкция, а делай ровно столько, сколько надобно, чтобы существенно не пострадало качество, химичь по-умному, помня, что живём мы с измеренной точки и её цены, а не со всяких там заумных теорий. Бичам нужна не красивая идея, а зарплата, а ИТРам — хотя бы небольшая премия. Пиши больше, делай, как получится». Я оказался понятливым. Так и работаем: министерские холуи всё повышают и повышают нормы, по которым нам уже пора переходить на спринт, а мы их, несмотря ни на что, всё перевыполняем да перевыполняем, да ещё при хорошем качестве. Так совместными усилиями и рвём к коммунизму.

Коган знал, кого брать: я — приёмщик, подкованный по всем статьям: пью как лошадь и всё подряд: шампанское, плодово-ягодное, коньяк, мускатель… бр-р-р… матерюсь как последний бич через каждое слово, знаю все уловки полевиков и знаю, что качество у них хорошее и брака нет. К чёрту все теории и графики, надо идти до дому, до хаты и готовиться к ответственному заданию загодя. Перво-наперво — во что одеться, чтобы выглядеть строго, по-инспекторски, и с достоинством? Респектабельно — во! Надену выходной костюм, чтобы видели, что приехали к ним не какие-то там пскопские и всякие ваньки-из-рязаньки, а солидные люди ленинградской закваски. Чистить и гладить придётся. Чистить ещё полбеды, как-нибудь настроюсь, а вот гладить? Чем? Да и опыта маловато. Был бы Игорёк, и проблемы бы не было. Горюн, лодырь, гладить не станет. Профессор без штанов. Говорят, они хорошо отглаживаются, если их положить на ночь под матрац на доски. Надо попробовать. И время дорогое зря не потрачу, и спать на досках полезно. Некоторые на гвоздях спят для усиления духа. Мне нельзя: штаны на гвоздях продерутся. Стало легче и спокойнее: одно дело, считай, сделано. Хорошо бы ещё к строгому костюму золотой или, на бедность, серебряный портсигар. Вынуть его шикарным жестом — надо будет на чём-нибудь потренироваться — расщёлкнуть и предложить всем «Дукат» или даже сталинскую «Герцеговину Флор». Правда, придётся и самому дать в зубы. Башка будет трещать, тошнота мутить и мотать из стороны в сторону как сосиску на вилке, но чем не пожертвуешь ради форсу? Вон, женщины — каждые две недели делают шестимесячную завивку, голова как у египетских мумий высохла от перегрева, а ничего, терпят ради того, чтобы выглядеть как все. Я представил, как все наши советские женщины завьются под мериноса, и чуть не стошнило без папиросы. Ладно, на первый раз обойдёмся и без папирос, а то на дармовщинку все горазды. Это дело, слава богу, отпало само собой. К приличному костюму, кроме портсигара и часов, нужен приличный галстук. Часы у меня есть, самой наимоднейшей, первой и последней марки — «Победа», отец подарил. Даже ходят. Иногда, правда, не по солнцу, а по произволу, но если хорошенько потрясти, как всё нашенское, тикают как миленькие. Из галстуков выберу тот, что есть, — другого нет — тем более, что по сравнению с другими у него явное преимущество — готовая петля. Вот и ещё одно сделано. Осталось разобраться с обувью. Представительский костюм требует штиблет — узконосых и лакированных. Из моих тупоносых башмаков узконосых не сделаешь, а вот отлакировать — пара пустяков. Гуталин и дёготь у Горюна есть, слямжу малость и отдраю под зеркало. Сгодится полотенце, которое всё равно уже не отстирать. Я так обрадовался лёгкому штиблетному решению, что чуть не вскочил с кровати и не принялся за дело. Но вовремя одумался, сдержал себя. В последнее время я стал учиться сдержанности, особенно, когда надо было что-нибудь делать. В каждом деле главное — обдумать, как сделать. А потом… можно и не делать: главное сделано. Шляпу бы ещё надо, а где взять? В здешних краях днём с огнём не сыщешь! Может, у профессора есть? Вряд ли, у него даже очков нет, тоже мне — профессор! И самого, как назло, нет. Шастает, небось, по бабам. Стыдно: борода седая, а туда же. Семья ждёт не дождётся, а он… старый козёл! Придётся без шляпы выпендриваться, с голой башкой — всё равно вымерзать нечему. Малахай ни за что не напялю.

Поёрзал скелетом, уютно устраиваясь на лежбище, и представил, как завтра поражу всех и, особенно, туземцев шик-видом. Захожу, значит, в ихний вигвам, улыбаюсь одними глазами — надо будет научиться не растягивать хлебало почём зря, медленно холёными пальцами — дьявол! когда отвыкну грызть когти! — расстёгиваю крупные перламутровые пуговицы и небрежно сбрасываю наимодняцкое пальто… — чёрт! совсем забыл про него! ладно, не будем зацикливаться по мелочам, …значит, сбрасываю бобриковое пальто-реглан серо-ершистого цвета, кладу на полати, сверху — шляпу — не забыть бы тульей книзу, в шляпу — кожаные меховые перчатки — и про них, тупица, забыл: никогда не носил, а привыкать пора, на перчатки аккуратно — белоснежно-матовое кашне — тоже нет! Да что это такое: и одеться приличному инженеру не во что! Может, из полотенца сделать? У конюха, конечно, тоже нет. У него никогда ничего нужного нет: ни шляпы, ни очков, ни кашне. …Достаю портсигар… А что, если физические свойства пород и больше всего чувствительные электрические изменяются существенно, а вторичные минералогические и петрофизические изменения незначительны и визуально не определимы? Не успев хорошенько обдумать дикую мысль, которая вдруг пришла опосля, я отключился.

И поразил… но только своих. Чуть с копыток не сверзлись, когда я утром заявился в контору, подзадержавшись немного, всего с полчаса. Комиссия в составе Лёни, хитрого Павла и Алевтины была в сборе, но что у них был за вид!? Замухрышки из последнего колхоза! Все в кожухах, шапках с опущенными ушами, валенках и — о, ужас! — в ватных штанах — да я такие в жисть не напялю! Что они, решили меня опозорить? Ещё и лыбятся, разглядывая джентльменский наряд единственного приличного члена. Коган говорит:

— Вася, сейчас зима, поедем в кузове, дорога на 4–5 часов, можешь переодеться? — и совсем зарадовавшись, добавляет: — Мне совсем не светит привезти твой заледенелый труп. — И все засмеялись, как будто только и хотели трупа.

Я вчера весь вечер как проклятый готовился, кажется, предусмотрел все мельчайшие детали командировки, и вот, на тебе, запамятовал, что ехать далеко и приличного транспорта нет. Обидная неучтённая мелочишка, и все приготовления насмарку. И ехать, и поражать тамошних расхотелось. Стою, краснею, будто высекли принародно, а старшие радуются.

Всю холодную дорогу молча лежал в сене, мысленно переживая унижение. Успокаивало только то, что через унижения и отступления воспитывается настоящий бойцовский характер, так нужный на трудном пути к заветному месторождению на Ленинскую. Чем больше тебя дубасят, тем крепче станешь, если не загнёшься. Они ещё попомнят этот день, когда будут выпрашивать лауреатский автограф. Но когда наш катафалк с тремя полузамёрзшими трупами в овчинных саванах вместо одного — Алевтина ещё шевелилась в кабине — прикатил, наконец, на место, обиды и унижения вымерзли, и осталось только одно желание: остаться навсегда в кузове. Однако пришлось вставать, стукаясь друг об друга в холодной пьяни и звеня заледеневшими коленками, цепляться за обледенелый борт и пытаться как-то вывалиться наружу. Обычно я лихо выпрыгиваю на сильные пружинистые ноги, а сейчас побоялся, как бы они не откололись, и осторожно на животе соскользнул за борт и удобно сел в сугроб. Всё же до чего я предусмотрительный — знал, куда еду и на чём, и оделся соответственно. Другой бы вырядился пижоном и отдал концы.

Деревня, в которую нас завезли, утонула в глубоком узком распадке и обильных снегах, заваливших дома по крыши — в нашем цивилизованном посёлке такого нет — так, что они угадывались только по плотным вертикальным дымам, которыми были на всякий случай привязаны к низким свинцовым тучам, скрывавшим вершины сопок. У дома с расчищенным подъездом встречали двое, тоже, как мы, в полушубках и валенках, но в обалденных пушистых шапках из серебристо-серого меха с тёмными полосами. Таких я даже на Невском не видел. Можно было бы и вместо шляпы надеть. В такую легко поместятся и перчатки, и кашне, и гало… тьфу ты! — зима ведь: совсем мозги закоченели! Жалко, что не прихватил ни зеркальца, ни бус, а то бы выменял у местных дикарей. На топор бы — точно. Гляжу, у громадной поленницы в чурбаках торчат два топора, а рядом лежит колун. Значит, кто-то перебил мою торговлю. Жаль!

— Живы? — спрашивает худощавый, улыбаясь в пышные пшеничные усы. Мне бы такие! Чем я только ни мазал под носом, не растут и всё. Говорят, лучшее удобрение — свежий навоз.

— Живы, — дребезжит, еле шевеля синими губами, командир автопробега, уменьшившийся от холода вдвое. Я бы, однако, воздержался от такого категоричного заявления. — Надеемся, отогреешь? — тонко намекает на толстые обстоятельства.

— Постараемся, — обещает второй, крупнее и без усов. — Заходите.

Кое-как вскарабкались на высокое крыльцо и ввалились, подталкивая друг друга, прямо с порога в большую комнату, где топилась огромная печь. Лицо так и обдало жаром, а тело всё ещё колотило ознобом. По всей большой комнате, вырубленной, судя по оставленным торцам стен, из двух и кухни, вольготно, не то, что у нас, стояли письменные столы, в углу затаился сейф с секретами, по стенам висели рогульки с бумажными рулонами, на подоконниках алели какие-то сорняки в горшках, а за печкой расположился умывальник с несколькими чистыми полотенцами. От трёх окон было светло, а от горячей печки слишком уютно. Мне здесь понравилось, я бы обязательно занял место у окна, подальше от крематория.

— Разоблачайтесь, — разрешил усач и сам снял и повесил дежурный кожух, а под ним — толстущий пушистый свитер, белый с синим орнаментом, я в таком запросто бы щеголял и без полушубка. У второго тоже свитер, но победнее. У меня — тоже, но показывать неохота.

— Надо бы, — стопорит Лёня, — прежде кое-куда отлучиться. — Чувствую, что и у меня оттаяло. — Кстати, — оборачивается ко мне, — познакомьтесь, — как будто сбегать в сортир и познакомиться со мной — кстати. — Начальник отряда Лопухов Василий… — и замялся, забыв моё редкое отчество, — Иванович. Дока по части полевой документации, — я даже порозовел, сколько возможно с мороза, от лестной, но справедливой рекомендации. — Уест он вас, — успокаивает хозяев.

Те — ничего, не сдрейфили, улыбаются благожелательно, щупают меня весёлыми глазами, показывая всем видом, что и не таких облапошивали.

— Техрук Лыков Алексей Иванович, — протянул худощавый крепкую суховатую ладонь.

А следом и второй: — Старший геолог Лаптев Пётр Иванович.

— Смотри-ка, — обрадовался Захарьевич, — три Иваныча. — А я порадовался, что не Захарьевича.

Пока отлучалась Алевтина, Лёня болтал с ними о том, о сём, все трое были на «ты» и, значит, давно знакомы, один я залетел белой вороной и потому не каркал. Потом гурьбой отлучились мы, а когда вернулись, то увидели, что у печки стоят два сдвинутых стола, правда, покрытые не как у людей миллиметровкой, а серой обёрточной бумагой, из которой делают пакетики для геохимических проб. Посередине скромно потели, сблизившись, две поллитровки спирта с ядовито-зелёными этикетками, а вокруг теснились полевые миски с красной икрой, кусками кетового балыка, вяленой краснопёркой и подозрительно тёмным мясом. На фанерке лежал полунарезанный шмат сала с розовыми прожилками, рядом — очищенные луковицы и головки чеснока, порезанный крупными ломтями белый хлеб и запотевший графин с кристально чистой водой, а на краю печи парила открытая кастрюля с крупной разварной картошкой.

— Ого! — обрадовался наш мыслитель и тому, что опорожнился, и тому, что увидел. — Живёте!

— Стараемся, — улыбнулся Пётр Иванович, которого, как я, наконец, разглядел, можно бы по возрасту и Петькой звать. — Алевтина Викторовна, садитесь у печки, — вежливо пригласил не полностью оттаявшую даму в ватных штанах, — и не мудрено: на костях у неё почти ничего утепляющего не наросло.

Приезжие расселись с одной стороны, хозяева, для удобства диалога, с другой, а мне досталось торцовое место бессловесного председателя. Тамадил Пётр. Он уверенно распечатал одну бутылку с ядом, не спрашивая, плеснул на толщину пальца в стакан Алевтины, потом знакомо пошёл по кругу: Когану и рыжему — по полстакана, себе — тоже, Алексею Ивановичу — как Алевтине и замер над стаканом белой вороны.

— Василий не пьёт, — предупредил мой начальствующий воспитатель.

— С какой стати! — возмутился я, обиженный низкой оценкой, и все засмеялись, радуясь, что никто не выбился из коллектива.

И мне досталось чуть-чуть. Алевтина и Алексей долили свои стаканы водой до половины, другие налили воды в рядом стоящие кружки. И я, бестолочь, собезьянничал.

— За взаимопонимание, — поднял свой стакан Пётр, намекая на предстоящую работу, и все чокнулись, соглашаясь.

А потом случилось несусветное, всемирно позорное. Алевтина с Лёхой вылакали свой коктейль хоть бы хны, не поморщившись. Остальные хыкнули, выдыхая зачем-то лишний воздух и, опрокинув зелье в глотку, сразу запили водой. Слабаки! Я не стал хыкать, а попытался с воздухом влить в себя свою малость. Не тут-то было! Спирт полез назад не только из обожжённого и раззявленного в ужасе хлебала, но и из вспухшего сморкателя и из вылезших из оправы фар, наверное, и из лопухов, потому что они враз потеплели. Я сидел раскорякой и не знал, как себе помочь.

— Не дыши, — подсказал рядом сидящий Хитров, — пей, — и подал стакан воды, подсунув под самые губы. Я хлебнул, захлебнулся, закашлялся, чуть не утонул, но начал оживать, истекая слезами. — Впервые, что ли?

Так я и сознался!

— Что-то не пошло, — объяснил уклончиво. Мозги уже поплыли, сталкиваясь друг с другом, как грозовые тучи. Никто не сказал ни слова, никто не обратил обидного внимания на незадачливого питуха, а я зарёкся когда-нибудь ещё иметь дело с зелёной отравой.

Алексей вылез из-за стола, взял за печкой чайник, налил воды и поставил на раскалённую плиту. Железный сосуд недовольно зашипел, но, смирившись, быстро замолк и скоро забулькал, оповещая о готовности самого лучшего пойла. Все старательно и молча ели, окончательно согреваясь и накапливая энергию для дебатов. Потом трое продолжили хэкать, а трое наслаждались крепким душистым чаем с колотым сахаром. Сгущёнки, к сожалению, не предложили.

— Куришь? — спросил, наклонившись ко мне, Алексей под нарастающий шум алкашей, спорящих о роли интрузий в рудообразовании.

Сознаваться в полной и окончательной ущербности не хотелось, но пьяному и море по колено, и я, не стыдясь, отрицательно помотал головой, в которой что-то сорвалось и мутно перекатывалось.

— Пойдём, подышим, — не отставал хозяин, угадавший моё аномальное, пикой вниз, состояние.

Быстро смеркалось, хотя было ещё сравнительно рано. Из-за морозного тумана и низкой облачности темнота казалась серой, влажной. Подумалось, что солнце заглядывает в эту щель не раньше десяти и уходит где-нибудь в три-четыре. Дышалось худо, но легче, чем в хате, пропитанной горячими испарениями спирта и спиртового перегара.

— Чего вы влезли сюда? — спрашиваю, ёжась от сырого воздуха, холодом затёкшего за шиворот.

— Не мы, — объясняет Алексей, — староверы. Это их деревня. Мы хотели отстроиться на пару километров ниже, но они, когда увидели, что отрезаны, в два дня собрались и ушли вместе со скотом.

— Куда?

— К морю, а там — не знаю. Глухих мест в тайге достаточно. Так нам достались задарма и база, и добротное жильё — строено-то из лиственницы и кедра: ещё простоят лет сто.

— Здесь и сами станете староверами, — тонко выразил я своё отношение к их захолустью. Наш захудалый, замусоренный, залитый помойками и застроенный двух- и одноэтажными бараками рабочий посёлок представлялся мне почему-то чуть ли не столицей. Наверное, потому, что я там жил, потому что размерами больше и потому что людей больше, хотя половину из них людьми назвать можно только с большой натяжкой.

— Давно работаешь? — не откликаясь на едкое замечание, спросил Алексей.

— Сезон отмантулил, — ответил я и сам удивился, как мало, а кажется, что приехал давно.

— А я уже три. Что кончал?

— Ленинградский.

— А я — Московский. Сам-то откуда?

— Из-под Ярославля.

— Иногородний, значит, — усмехнулся Алексей. Иногородние в столицах были кастой неполноценных. — Я — тоже: из-под Калинина. Можно и на «ты», согласен?

Так мы и познакомились всерьёз.

— Давай ко мне, посмотришь, как живут староверы.

Экскурсии я люблю, особенно в краеведческие музеи — занимательно увидеть, как жили-прозябали наши отсталые предки, и как мы далеко от них улепетнули. Алексей, не дожидаясь согласия, потопал прочь, и мне ничего не оставалось, как последовать за ним, не отставая, чтобы не затеряться в темени и сугробах и не замёрзнуть в безлюдье, так и не найдя месторождения. Шли, однако, недолго, и я не успел затеряться.

Пришли к массивной хоромине, сложенной из толстенных брёвен. Задом она втиснулась в склон сопки, а между толстенными свайными лапами прятала полуподвал. Рядом теснились внушительные сараи, и весь двор был перекрыт дощатой крышей.

— Ни черта себе! — восхитился я. — Не староверы вы, а куркули — раскулачивать и высылать на Дальний-предальний Восток надо. И сколько вас в нём засело? — я имел в виду — в общежитии. Обязательно построю такой же, решил, с почтением разглядывая дом-крепость. Деньги начну откладывать с аванса. И всю премию в загашник.

— Сколько может стоить такая халупа? — спросил у жильца небрежно, чтобы не завысил цену. Тот, подумав, назвал. Я моментально разделил на аванс плюс премия, а потом ещё на двенадцать, и получилось порядка 11-ти лет. 11 лет строить, отказывая себе во всём, даже в сгущёнке. А если учесть положенный по закону отпуск, то потянет на все 12 лет. Из месяца в месяц откладывать по брёвнышку, по досочке? Сопрут! Даже из поленницы дрова тащат. Получу Ленинскую, тогда и построю, решил облегчённо. Торопиться некуда, мне и в общежитии печку топить неохота.

— Трое нас, — ответил Алексей, улыбаясь. Да… живут люди… только успел порадоваться за них, как он огорошил: — Я, жена и сын.

Я даже остолбенел, разглядывая более внимательно почти одногодка, который по всем статьям был старше меня: и три сезона отмолотил, и техрук, и женат, и сына имеет, и усы, и вообще — Алексей Иванович.

— Ты — женат? Когда успел?

Алексей Иванович рассмеялся, довольный собой.

— Дело нехитрое: жену с собой привёз, а сын сам собой появился. Два годика уже, — он приостановился у крыльца с навесом и спросил, вглядываясь в меня как в отгадку: — Зачем живём-то?

— Зачем? — переспросил я, хотя знал свой ответ, как и он свой.

Алексей отвёл взгляд, не получив ответа, пошарил им по хмурой темени, но и там подсказки не было.

— Раньше я как-то не очень задумывался, зачем живу…

— А теперь? — я-то уже догадался, что услышу.

— Теперь точно знаю: для него, для сына, — счастливый отец хорошо, мягко улыбнулся, чуть приподняв кончики усов, вглядываясь в себя и в своё светлое будущее, — для продолжения рода, себя, жизни на земле, — опять уставился на меня, сощурив глаза: — Как и все животные. Природа всё за нас продумала, и ничего не надо выдумывать.

Он даже не поинтересовался моим весомым мнением, потому что был целиком убеждён в своём. А я не хотел быть животным.

— Горюн настропалил? — подозреваю непримиримо.

— Какой Горюн, — удивляется доморощенный жизнелюб. — Не знаю такого. Философ какой?

— Ага, — подтверждаю, — ещё какой: конюх наш, а заодно профессор социологии и враг народа. Ему понадобилось 15 лет зоны, чтобы прийти к тому же выводу. 15 лет вытравливал в себе, как моисеев еврей, привитое разумное начало, пока не очистился врождённый инстинкт.

— Как-нибудь познакомь, — попросил одноверец. — Ты — комсомолец? — вдруг спросил ни к селу, ни к городу.

Я недовольно фыркнул.

— Неучтённый, — и добавил на немой вопрос Алексея: — Всё никак не соберусь по приезде встать на учёт.

— Болото, значит, — констатировал старший.

— Ага, — согласился я — я всегда соглашаюсь со старшими: меньше мороки. Квакаю невпопад: — А ты, небось, партийный?

— С прошлого года, — буднично ответил посвящённый. — Техрук — должность номенклатурная: утверждается в райкоме.

Вон оно что! А я и не подозревал об этом пороге. Вернёмся, тут же заяву накропаю. Такие, как я, под заборами не валяются — с руками-ногами оторвут. Поуспокоившись, поразмыслил: а надо ли? Пока не приспичило, нечего и рыпаться. Алевтина враз политинформатором в тайгу спровадит, не обрадуешься. Вот если бы почётным членом… да ещё и взносы не платить…

— Заболтались, — прервал нелёгкие партразмышления старый коммунист, — пошли знакомиться.

Входная дверь таёжной фазенды открывалась прямиком в кухню. В просторном жарко натопленном помещении с крашеным полом в глаза бросились двое: русская печь и хозяйка. Если первая внушительным видом и типичной конструкцией вполне соответствовала названию, то вторая никак не тянула на солидную хозяйку. Нет, с соблазнительными телесами у неё всё было в порядке — и спереди, и сзади, не сказать, чтобы полная, но и не худая, а только толстущая русая коса до пояса и мягкие ямочки на полных щеках больше подходили незамужней девушке, чем жене-матери. Я таких не люблю. Мне по нутру худенькие брюнеточки, чтобы всего было в них понемногу, чтобы можно было, без опаски получить затрещину, приголубить, приласкать, пожалеть, поплакаться в бюстгальтер. А эта, что в кухне, явно без сантиментов, уж больно здорова, такую не разжалобишь, из таких вырастают настоящие семейные деспоты-матриархи.

— Аннушка, познакомься, — выдвинул меня вперёд, лебезя, явный подкаблучник, — Василий из комиссии.

И глаза у неё чересчур большие, чересчур ясные и чересчур внимательные. Такими раздевают до косточки, и мне показалось, что оценила она меня трухляво, хотя её-то Алексею я, как мужчина, мог дать 100 очков вперёд. Правда, другие, наверное, не дали бы. Она безбоязненно протянула мне ладную ладошку, и я, рабочий изнурительного умственного труда, отчётливо ощутил точечные царапающие мозольки, сразу же подумав, до чего тяжела доля эксплуатируемой женщины в провинции.

— Проходите, Вася, — мягко стелет, — не стесняйтесь, — а я и не думаю: не таким отказывали.

Шагнул в кухню, но хозяин придержал, заставил снять валенки и напялить меховые шлёпанцы — в приличное общество играют. Хорошо, что я предусмотрительно натянул, не пожалел, выходные носки без дырок, а то бы стыда не обобраться. Очень стесняли ватные штаны, но их снять я постеснялся. Приходилось париться и изнутри, и снаружи. Да если бы я припёрся в приличное общество в смокинге и ватных штанах, меня бы выставили в два счёта. Тем более — с пряным ароматом потных носков. А эти как будто и не замечают. Дере-е-в-ня…

— Аня, — снова липнет муж, без неё сам ничего не может, — принеси нам квасу холодненького, а то пришлось пить спирт, во рту до сих пор отвратно.

— Бедненькие, — сделала девчонка брови домиком и углубила ямочки — так и хочется надрать за щёки, — сейчас я вас вылечу. — Сбросила фирменные шлёпанцы, всунула голые ноги с полными крепкими икрами в валенки, накинула грубый полушубок на белое в синий горошек ситцевое платьице до колен с красным фартучком в жёлтых цветах, как в добрых сказках о пай-девочках, и с непокрытой головой выскользнула за дверь, впустив клок белого морозного воздуха.

— Простудится ещё, — пожалел я, брюзжа по-старчески.

— Анна-то? — удивился грубый мужлан. — С чего бы это? Простужаются неврастеники и хиляки. Ей это не грозит.

Я, со своими канатными нервами, постоянно сипел, сопливел и чихал, но не стал его разубеждать. Мне и сейчас было не по себе — то ли от простуды, то ли от усталости, то ли от взвинченности.

Брусничный квас оказался нестерпимо холодным, со льдинками, и я всерьёз побоялся прихватить ангину или ещё какую холеру, но пил и пил, выдул аж две небольшие кружки, даже без сгущёнки, чувствуя с каждым глотком, как проясняются затуманенные спиртом мозги.

— Кушать будете? — поинтересовалась настоящая хозяйка — как ещё назвать после такого кваса? — с улыбкой наблюдая за нашим выздоровлением.

— А Дениска уже спит? — наконец-то вспомнил счастливый отец о том, для кого живёт.

— Умаялся за день, — совсем расцвела молодая мама, — заснул, не дождавшись, — и застенчиво стрельнула в меня заблестевшими глазами, приглашая порадоваться вместе. А я твёрдо решил: как только вернусь, сразу женюсь и тоже рожу сына. Надо только подумать, на ком. Ну, да это дело второе, за такого, как я, любая выскочит без раздумий, только мигни. Правда, дети ревут по ночам, не дают выспаться, а жена будет таскать по кинам каждый вечер и заставлять разуваться у входа. Может, немного повременить? Опять же, ещё дома нет. Придётся подождать до Ленинской.

— Ну, как? — переспрашивает, с надеждой насчёт жратвы, муж.

Не хочу я ихнего борща и рыбы с картошкой.

— Не хочу, — отказываюсь, — да и поздно уже. — Надоели они мне оба со своим вонючим домом и застойным благополучием. Страна в напряжении начала новую пятилетку, а они тут засели в глуши, отгородившись сопками, только и знают, что шибздиков строгать. Другие, вон, не имея ни жилья, ни приличных штанов, урабатываются в поисках месторождения…

— Я бы пельмешек сварила, — провоцирует косатая, сверкая ямочками. Нарочно дождалась, пока я откажусь от борща с картошкой, на пельменях хочет купить комиссию. Пельмешек мал-мала заглотить неплохо бы. У меня всегда так: не поторговавшись, откажусь, а потом жалею, но слово, что воробей: вылетит — чёрта с два поймаешь.

— Не хочу, — бурчу сердито, сглатывая пельменную слюну.

— Ну, тогда пойдём, покажу, как мы живём, а после провожу до конторы, — не отвязывается счастливый хозяин, по уши увязший в мещанстве. Как такому техрукство доверили да ещё взяли в передовую партию. В ней только таким как я, пролетариям, место.

Из кухни вступили в большую комнату, в которой вполне могли разместиться четыре койки общежития, ещё бы и место осталось для двух раскладушек, если кто придёт ненароком. И тут мой критический взгляд замер, пригвождённый к стеллажам во всю длинную стену и до самого потолка. А на них — книги, книги… почти сплошь, скоро и ставить некуда будет.

— Ух, ты! Вот это да! — забормотал я, обомлев от неожиданного книжного завала в туземной хижине, где только и делают, что детей, да в промежутках жрут пельмени. — Ты что, все их прочёл?

Довольный произведённым эффектом Алексей расхохотался.

— Нет, конечно. Книги собирают про запас, на будущее. — Он взял с полки толстенную и широченную в твёрдом синем переплёте с золотой надписью вязью: «Эрмитаж». За все пять лет учёбы я в Эрмитаже был всего раз, да и то, если бы знал, что на мокрые и грязные ботинки — дело было зимой — заставляют напялить белые тряпочные бахилы, ни за что бы не пошёл.

— Во! — удивляюсь. — У тебя и альбомы с картинами есть? — Меня в Эрмитаже картины не прельстили: их было так много, а я так старался побыстрее проскочить все залы, да ещё и подзадержаться в буфете, что разглядывать каждую было некогда. И вообще они выглядели все почти одинаковыми. Больше всего понравился Пётр, я даже отдал ему тайком, по-свойски, честь, как учили на военной кафедре. А ещё статуи, особенно женские. Но толком и их не разглядел, опасаясь, что окружающие посетители подумают, что я не видел женских прелестей в натуре. В общем, в Эрмитаже я был, и не чета Алёшке, у которого только картинки.

— Есть немного, — гордясь собой, подтверждает неизвестно какой ценитель живописи. Он бережно положил альбом на место. — Книги, — объясняет, — как наркотик: чем больше имеешь, тем больше хочется. Больше всего радует сам процесс приобретения хорошей книги, больше, чем чтение. Вызывает гордость и то, что наши поселковые приходят ко мне, как в библиотеку. Читаем, обмениваемся мнениями, спорим — в нашей глуши это большая моральная отдушина. — Книгофил любовно провёл ладонью по корешкам. — Я думаю, по книжным симпатиям можно определить характер человека. С большой долей уверенности можно сказать, что русская классика, историческая и патриотическая литература больше всего нравится тяжеловесным консерваторам пожилого возраста с прямолинейными и категорическими суждениями обо всём, с твёрдо усвоенными моральными устоями. Военно-исторические и военно-художественные произведения пользуются популярностью у властолюбивых тщеславных читателей и у хилой молодёжи. Зарубежную литературу показно штудируют псевдоинтеллектуалы и людишки, огульно преклоняющиеся перед всем западным и так же огульно отвергающие всё наше. Фантастику и приключения неумеренно и запоем поглощают неудачники и авантюристы, обиженные судьбой и мысленно реализующие себя в выдуманных ситуациях и героях. Житейские романы и вообще легковесную беллетристику любят сплошь женщины и женоподобные особи мужского пола.

— А детективы? — не утерпел я поинтересоваться своим характером.

— Любителей этого жанра, скорее всего, можно найти среди психически неуравновешенных лодырей с большим воображением и мнительностью, реализующх спонтанно переполняющую их энергию в схватках с книжными преступниками.

Точно — в Алевтину! Как клуша сидит на собранных детективах и никому не даёт. А мне и не надо, я прямо-таки обожаю русскую классику, даже «Войну и мир» Лёвы Толстого начал в институте читать, но почему-то, не помню почему, не заладилось.

— Ты-то что сейчас читаешь? — допытывается книголюб, чтобы поставить диагноз.

А мне, слава богу, скрывать и стесняться нечего.

— «Войну и мир», — говорю святую правду, — начал. Недавно собрание сочинений Ленина отбарабанил, — вот это я зря ляпнул — смотрю, косится, не верит. Сам-то точно не прикасался к классикам марксизма-ленинизма, всё, небось, романчики мусолит. И тогда выкладываю небьющийся козырь: — Знаешь, как Владимир Ильич одним словом охарактеризовал интеллигенцию?

— Что-то не припомню, — мямлит, морща лоб, захолустный книгочей.

— Говно нации, — сражаю его наповал, и, чтобы отвязаться от лишних вопросов и справедливо отнеся себя к почётным консерваторам, иду вдоль стеллажей к окну, где стоит письменный стол, заваленный книгами, бумагами и картами.

Похоже, все техруки любят мыслить дома. Удобно устроился, ничего не скажешь. Но у меня, в новом доме, будет лучше — отдельный кабинет и двухтумбовый стол: справа — телефон, чтобы можно было позвонить в Министерство о месторождении не медля, слева — бронзовая настольная лампа с большим зелёным стеклянным абажуром.

И тут мой острый взгляд переместился на полки у стола, а там — боженька мой! — масса всякого геологического и геофизического чтива, аж глаза разъехались. Ну, предвкушаю, тут-то я найду разгадку проклятущим сопротивлениям. Больше всего обнадёживала тесная стопка тоненьких сборников «Разведочной геофизики», в которых авторами — наш брат-полевик и, следовательно, правда и только правда в отличие от научных фолиантов. Брякаюсь костями без спроса за стол, сдвигаю хлам на сторону, хватаю всю стопешницу и начинаю лихорадочно переслюнивать одну брошюру за другой, начисто забыв и про хозяев, и про пельмени. Пролистал все, и — ни-че-го! Все пишут, как надо делать, а что делать с тем, что получается — ни гу-гу! А о сопротивлениях вообще срамота одна, детский лепет — хуже, чем у учёных, на дерьме толчёных. Пришлось смириться с тем, что малыми силами, с налёту, не удалось одолеть сопротивление сопротивлений, и взяться за лживую научную макулатуру, существующую только для того, чтобы печатать своих и по блату. Для этих корифеев нет большей каторги, чем внедрение в практику своих дурацких измышлений. Они никак не хотят понять, что для нас пуп земли — её величество физическая точка, и пока она властвует, науке у нас нет места.

Только-только начал я переполняться благородной желчью, как бац! — и погас свет.

— Какого чёрта! — заорал я в негодовании, забыв, что сижу не в институтском сортире, которые только и освещались в общежитии ночью, готовясь к очередной интеллектуальной схватке с представителем лживой науки.

Откуда-то из темноты возник Алексей.

— Не шуми — Дениску разбудишь, — шипит сердито, видно, я ему уже обрыдл. — У нас движок в десять вырубают. Могу свечу дать.

Нет, Пименом быть не захотелось.

— Извини, — винюсь, — помороковалось, что сижу в институтской читалке. — Про святая святых — сортир — молчу, он-то знает, кто там готовился, явно не консерваторы по характеру. Не хотелось разочаровывать гостеприимного хозяина. Помню, как глубоко разочаровывались, меняясь в лице прямо на глазах, мои преподаватели, когда обнаруживали во мне не то содержание, на которое рассчитывали. Я всякий раз готов был со стыда провалиться сквозь все три этажа института… но только с троечкой. — Пойду, — говорю, вздыхая под грузом нерешённых тяжких проблем.

Анна зажгла свечу, предупредительно показывая выход. — вали, мол, не задерживаясь.

— Хочешь, оставайся, — неуверенно предлагает хозяин, оглядываясь на жену, боится, что соглашусь. Но мне не хочется разочаровывать его дважды.

— Нет, пойду к своим, — сбрасываю шлёпанцы — жалко, в темноте не видно новых и целых носков, погружаюсь в родные катанки и армяк, чинно прощаюсь: — Приятно было познакомиться, до свиданья, — и вышагиваю во двор. Алексей — следом.

На улице светлее, чем в доме. Тучи разлетелись, крупные звёзды так и дёргаются, как мячики на резинках, того и гляди сорвутся на голову, и прямо над ущельем висит лунная пельменина. А тихо так, что слышно, как скрипят деревья на сопках, съёживаясь от холода. Мороз без предупреждения ухватил за нос, пришлось спасать, упрятав в ладонь. По скрипучему снегу пошагали к стойбищу комиссии. Не успели остыть, как уже пришли. Хорошо Алексею, не надо экономить утром на сне, и двух минут хватит дохилять в соннобалдическом состоянии.

Половина комиссии безмятежно дрыхла без задних ног. Кто не выдержал напряжения дня, было понятно по зычному храпу, доносившемуся с двух раскладушек, уютно упрятанных между столами. Четвертинка комиссии затаилась в начальнической каморке. Дверь туда была приоткрыта, виднелся тусклый отсвет свечи и слышался родной голос:

— Явление блудного сына.

Последняя четверть не стала ничего отвечать мамочке, не желая ввязываться в возбуждающие семейные попрёки перед сном. Служивый, бывший днём техруком, зажёг ещё одну свечу, поставил на стол около моего дюралевого лежбища со спальным мешком, неопределённо махнул рукой и, пожелав спокойной ночи обеим бодрствующим четвертям, исчез за дверью. А я, избавившись, наконец, от промокших изнутри ватных галифе, с удовольствием плюхнулся на жалобно скрипнувшую металлоконструкцию, поёрзал по обычаю, находя удобное положение для обмысливания дня, и затих.

На следующий день, как ни странно, все чувствовали себя прекрасно. Все, кроме одного. Лёня с Хитровым хватили по кружке холодной воды, разбавили оставшийся с вечера в желудке спиртовый осадок и, окосев, оказались в приподнятом настроении. Алевтине вообще грех было не радоваться: она сбросила ватные штаны и напялила байковые лыжные — я бы от такой замены живчиком запрыгал. А так — кис, голова трещала, наверное, от кваса, и настроения не было, наверное, от зависти.

Коган, чтобы подбодрить, не нашёл ничего лучшего, как положить ко мне на стол все полевые журналы и графики.

— Сегодня, — наказывает, — кончай. Завтра с утра напишем акт и отчалим восвояси.

Приказ начальника для меня закон, хотя я согласен и сегодня отчалить, хоть сейчас. И не кормили сегодня так, как вчера, пришлось самим соображать через кладовщицу. Спирта тоже не давали. Все заняли позиции, и мы под водительством Наполеона пошли в штыки.

Геофизимусс с ходу сцепился с Алексеем по поводу отклонений от проекта и смет, Пётр скучно переругивался с въедливо-вредной Алевтиной, Хитров углубился в топо-материалы, не удостаивая вниманием пришедшего топо-техника, и только мне никого не оставили, с кем можно было бы отвести ноющую душу.

Геофизических работ у осаждённых было куда меньше, чем у нас. Все проведены на небольших участках, где выявлены геохимические ореолы, с дежурной и плакатной целью поисков рудных объектов двумя методами: магниторазведкой и методом естественного электрического поля. Выполнены всего лишь двумя операторами — Пановым и Пановой (налицо — семейственность, особенно недопустимая, когда один другому делали контроль). Журналы оформлены аккуратно, записи чистые, даже лучше, чем у меня, придраться почти не к чему, и от этого становилось ещё тоскливее. От тоски у меня одно лекарство — сон, но разве в этом содоме уснёшь? Тем более что привык я его принимать лёжа, а не как Розенбаум.

Так и кис, пока не добрался до наблюдений на ОМП. Спросил у Алексея, что это такое, отвлёкши от перепалки с Лёней. Поясняет сердито — опытно-методический профиль, читай в проекте. А сами не дают, вырывают друг у друга, пальцами тычут внутрь текста в своё оправдание, дело идёт к рукопашной. Алексей, наверное, жалеет, что зря вчера спирт потратил. Ладно, смотрю пока журналы по трёхэлектродному профилированию, и на сердце потеплело: сплошная грязь. Страницы заляпаны пальцами, обложки обтрепались, титулы не заполнены, а самое главное — записи измерений часто зачёркнуты, подписаны новые, условия измерений не указаны, а если и есть, то размазаны, очевидно, слезами. У нас такие журналы ещё в поле переписывают, а тут не стесняются представить комиссии. Ну и наглецы! Кто оператор-то? Лыков А.И. Лыков? Алексей? Сам? Тоже мне — техрук! Небось, главного инженера экспедиции опоили брусничным квасом и перекормили пельменями, ямочками и косой смутили, он и сдался. Интересно, с чем у них пельмени-то? Есть что-то захотелось. Ну какой он техрук, когда всего-то в партии два оператора. У меня в отряде и то три. Обидно! Нет, это надо решительно забраковать, и я решительно отложил журналы Лыкова в сторону для серьёзной консультации с председателем комиссии. Настроение моё явно улучшилось, страсть как захотелось ещё что-нибудь забраковать, но, как всегда, благим намерениям помешали. На улице послышался нарастающий рёв снижающегося прямо на контору кукурузника с неисправным — чихающим, кашляющим, взрывающимся — мотором. Я весь сжался, надёжно спрятав голову в плечи, но когда до рокового столкновения оставалось мгновение, мотор отчаянно хлопнул и смолк. Наступила мёртвая тишина, которую прервал спокойный голос Петра:

— Лазарев приехал.

Все, счастливо спасённые, оживились, а Коган, с радостью оторвавшись от Алексея, поднялся:

— Надо поглядеть на его «Мерседес», — и, накинув на плечи полушубок, пошёл на выход. Другие тоже захотели, а я, что — рыжий? — тоже протиснулся на крыльцо.

А прямо перед ним застыл в зверином оскале, угрожающе направив тупую широкую морду прямо на нас, «козлик», так называют в народе неумелую копию американского «Виллиса», придуманную задним русским умом и выполненную большеразмерным гаечным ключом и кувалдой. Облезлый и помятый со всех сторон от долгого употребления авто-одр был снабжён самодельной брезентово-фанерной кабиной, провисшей в потолке, и изнеможённо испускал тоненькую струйку пара из-под пробки радиатора. Огромный мужик в дежурном геологическом полушубке, меховом малахае и умопомрачительных меховых сапогах — мне тоже нужны такие: где бы слямзить? — ходил вокруг и пинал бедного козла по копытам, потом повернулся к зрителям и сообщил пренеприятную весть:

— Выхлопную трубу на переправе потерял.

У него была такая же, как у «газика», широкая морда с картошечным носом, красная от мороза, с инеем на густых белобрысых бровях. Гулко ступая сапожищами, он взобрался на крыльцо и поздоровался со всеми за руку. И я удостоился подержаться за начальническую длань. Пронзив на мгновение незнакомца острым взглядом голубых глазок, утонувших в глазницах, он безошибочно определил мой невысокий статус и равнодушно отвёл взгляд в сторону.

— Как ты не боишься ездить на такой колымаге? — поинтересовался, скептически улыбаясь, Коган. — Да ещё зимой.

— Машина — зверь! — кратко пояснил Лазарев, и я ещё раз оглянулся, чтобы удостовериться в этом, но ничего звериного во внешнем облике авто-драмодёра не обнаружил. Даже регистрационных номеров не было. Впрочем, они ему и не нужны, поскольку таких в районе больше нет, и всем лазаревский катафалк, доставшийся от уехавших военных, хорошо известен, включая начальника милиции и начальника КГБ, частенько наведывавшихся в здешнюю глухомань на рыбалку и охоту. Алексей рассказал мне об этом позже, когда и мне довелось прокатиться на знаменитом драндулете.

Налюбовавшись на районное чудо, все, продрогнув, скопом полезли обратно в дверь, словно в очередь в открывающийся магазин, и я, конечно, оказался последним.

— Привет, Викторовна, — по-свойски поздоровался Лазарев с Алевтиной, успевшей предусмотрительно вытащить своё барахло из целомудренно занятого на ночь кабинета.

— А-а, — протянула она, будто появление его было неожиданным, — привет отважным автогонщикам, — ответила в обычной манере и попыталась мило улыбнуться, неумело растянув тонкие губы до ушей.

Но ущельный бог и царь уже отвернулся к Когану.

— Давно прибыли?

— Вчера, — ответил Лёня и рассмеялся, поняв подоплёку вопроса. — Завтра, надеюсь, закончим. — Боюсь, что я ему с ОМП помешаю.

— Лады, — удовлетворился Лазарев, — не буду мешать, — и ушёл к себе, а мы опять забылись в тяжком труде, нащупывая баланс между огрехами и достижениями местных вредителей природы…

Быстренько накропав вчера вымученные замечания по журналам Пановых и укоризненно посмотрев в сторону журналов Лыкова, я с большим удовольствием принялся за графики. Но и по ним никаких существенных замечаний не выявлялось, и я снова начал впадать в тоску, пока не дошёл до длинного листа ОМП. Лыков специально положил непрезентабельные материалы в самый низ, надеясь, что я утомлюсь и не стану слишком придираться. Не на того напал! На работе, товарищ, у нас не спят — спросите, хотя бы, у Розенбаума.

И потом, какой может быть сон, какая тоска, когда увидел то, чего не мог обнаружить в громаде перелистанной литературы. Плевать на замусоленность, драные подтирки и исправления, когда в глазах переливаются радужным цветом три длиннющих разноцветных графика: магнитной съёмки, естественного электрического поля и моего любимо-ненавистного трёхэлектродного электропрофилирования. А под ними тоненькая неровная линия сопочно-распадочного рельефа и детальный геологический разрез, на котором жирными чёрными червяками, высунувшимися наружу и переплётшимися телами, обозначены рудные тела двух месторождений. Нет, не зря Алексея взяли в техруки, я бы ему за такой ОМП самолично всобачил удостоверение и знак ударника коммунистического труда, похожий на дореволюционную дворницкую бляху. Пусть бы Дениска порадовался за отца.

Всё есть, смотри и соображай, если соображалка работает. У меня работает: чем больше вглядываюсь, тем меньше соображаю и больше радуюсь — никакого соответствия между геологией и графиками. Рудные червяки вообще без всяких признаков вылезли на поверхность. Хоть радуйся, хоть плачь. Решил, прежде чем окончательно расстроиться, пойти проветриться.

На улице — светлым-светло и желтым-желто. Морозец прямо из воздуха выделывал снежные блескучие искры, и они плавали в невесомости, медленно опускаясь и многократно отражаясь в сиянии чисто-голубого неба и лучисто-жёлтого солнца. И сам не знаю почему, но морда моя на морозе оттаяла, размякла, а хлебало по-идиотски осклабилось. Захотелось по-приятельски перемигнуться с дарителем радости, но глаза сразу же закрылись, и, глядя сквозь узкие щёлки, я поразился, какое солнце из ущелья огромное и яркое, и так низко свесилось, что стало боязно, как бы не зацепилось за сопки, укатываясь за гребень. Над самым ухом кто-то тоненько и назойливо тенькал. Отвернув голову от божьего светильника, я не сразу разглядел, да и то только по быстрым движениям, кроху-поползня, сновавшего вверх-вниз — ему без разницы — по могучему кедру, сохранившемуся рядом с жильём. Эти лодыри-староверы не удосужились свалить великана на дрова или просто так, как делают нормальные неверующие.

От нечего делать подошёл к лазаревскому лимузину. Мне тоже такой надо. Нет, лучше «Победу»… а ещё лучше — «ЗИМ»… чёрный… Только где на нём ездить? Дорог-то здесь путных — ау! Из-за них и нормального авто не заимеешь. С огорчения пнул газик в колесо, как Лазарев, но у того сапог-то что железный, а у меня разношенный валенок с размякшим носком, и потому большой палец заныл от боли. С досады я размахнулся другой ногой, чтобы двинуть посильнее, но что-то вовремя подсказало мне, что эффект будет тот же, и я сдержался, решив не связываться с безмозглым козлом. Пошёл, сходил за угол по одному делу и, облегчившись и успокоившись, вернулся к потеющей в трудах тяжких комиссии и снова уставился на разноцветные графики, пока не зарябило в глазах радугой.

Итак, что мы имеем? Какое наше сальдо-бульдо? Внимательно посмотрим на график магнитного поля. И что видим? Неоспоримо, что выходящие на поверхность мощные дайки и тела диабазов и диоритовых порфиритов соизволили отметиться положительными аномалиями. Но есть и такие вредные дайки, которые затаились намертво. Отчего-почему, я не знаю сам… Над андезитовым покровом — дикая свистопляска магнитного поля. Далеко на флангах обоих месторождений над заведомо немагнитными туфами кислого состава, песчаниками, алевролитами и брекчиями красуются мощные и сложные отрицательные аномалии. Зачем они здесь, комиссия не знает. Оба месторождения разместились в слабом отрицательном поле, а рядом с рудными телами наблюдаются захудаленькие положительные аномалии, на которые приличный специалист, вроде меня, никогда не обратит дорогого внимания. И как резюме: положительные аномалии есть над мощными интрузивными телами основного и среднего составов, отрицательные аномалии неизвестной природы встречаются где попало, но не над месторождениями, над последними практически аномалий нет. Прямо скажем — не густо. Посмотрим, чем порадует график естественного электрического поля. И снова с прискорбием констатируем, что и здесь над рудными телами аномалий нет. Вернее, они есть, если очень приглядеться, если знать, что здесь — руда. Зато интенсивные аномалии прут на флангах, там, где и отрицательные магнитные. Ну, не издевательство ли это над наукой? Всем известно, что сульфидная минерализация — спутник рудной. Ничего себе — спутник: почти на километр в стороне, как бедный родственник. Похоже, бог, который в спешке создал твердь всего за одну ударную неделю, впопыхах забыл, где в предыдущий день закопал руду, и в последующий, после сна, наляпал отметины не там, где надо. А мы — расхлёбывай! Вызвать бы его на партсобрание да всыпать строгача, да снять с работы, тогда бы прохиндей заволновался. Говорят: не торопись, отложи, что не удаётся на утреннюю свежую голову. Вот и верь после этого богу. Я сегодня разберусь с природными загадками, я — не бог, не беда, если не высплюсь. Как нарочно, потянуло на зевоту, аж скула заныла. И вообще, стоило бы чего-нибудь перекусить, где-нибудь перележать да о чём-нибудь передумать. Но комиссионная братия и не думает. Придётся перетерпеть и вплотную заняться любимым электропрофилированием, о котором я уже знаю всё, кроме одного: с чем его едят. Похоже, и сейчас не узнаю. Все породы на рудных полях фиксируются чохом высокими сопротивлениями, которые нарастают не по литологическому признаку, а по мере приближения к месторождениям, а над самими месторождениями слегка ныряют вниз, образуя локальные ямки, которые заключают все рудные тела. Что является причиной провалов сопротивлений, неясно. Отдельно рудные тела, конечно, никаких электрических аномалий не имеют. И даже трещины, выделенные по минимумам, не совпадают с рудными телами. Полнейшее фиаско. Как назло, известняки и кремни и в этом общем аномальном поле образуют локальные максимумы, но что толку? Они и так вылезли на поверхность скалами, с одной из таких я чуть не сверзился. И никаких геоэлектрических границ над литологическими контактами. Что прикажете делать? На всякий случай перекопировал чертёж полностью, решив помараковать над ним дома. Дома и стены помогают.

— Кончил? — спросил Лёня, как будто не видит, что я занят.

— Ага, — отвечаю и, не отвлекаясь от шпионской деятельности, протягиваю ему сиротский листок со своими замечаниями.

— Негусто, — недовольно морщится председатель, забыв о вылаканном спирте, — Пановы?

— Ага, — подтверждаю, торопясь закончить воровство.

— Понятно, — удовлетворяется Коган. — Ты что смотришь? — вот настырный, не знает, наверное, про банный лист.

— ОМП.

— И как?

— Здорово! — и объяснил непонятливому мыслителю почему: — Хорошо видно, что над рудными телами аномалий нет, а аномалии сульфидной природы расположены вне месторождений, далеко на флангах.

— И какой вывод?

Ну, совсем тупой — мне даже стыдно за него. Сейчас я ему вжарю как следует.

— Искать рудные тела геофизическими методами бесполезно.

— А дальше?

Вот репейник! Дальше… Дальше? Ну, и тупица ты, Лопухов! Неужели неясно, что дальше за ненадобностью геофизические работы свернут, а тебя, гения, пинком под зад. Ты навроде дурного футболиста: водить ногами мяч умеешь, смотришь под ноги, а куда бить и где ворота — не видишь. Коган — тот голова! Видит и мяч, и чужие ворота, одним словом — мыслитель! Куда Алексею до него. Кишка тонка! Иначе бы не затевал вредного для всех ОМП. Себе канаву роет и нам тоже. Библиотекарь! И как это он в техруки пролез? А Коган, умница, пока я кляну себя, объясняет, наставляет уму-разуму молодое безмозглое поколение:

— Задача поисков рудных тел — общая стратегическая задача. Когда об этом говорят и пишут, то не обязательно подразумевают непосредственно поиски, а имеют в виду весь комплекс исследований, приводящий к обнаружению месторождений. Надо мыслить шире, а не зацикливаться на одной узкой, пусть и важной, задаче.

Это мне понравилось: говорим одно, пишем другое, подразумеваем третье, и все довольны.

— К тому же, — продолжает нудить учитель, — один пример ни о чём не свидетельствует.

— Два, — поправил вредный ученик.

— Два одинаковых рядом — всё равно, что один, — упрямится идеолог широкого мышления и абстрактных поисков конкретных объектов. — И потом: месторождения мелкие и выходящие на поверхность. А как будут отражаться в физических полях крупные и, главное, скрытые месторождения, никто не знает. Поэтому пока мы вынуждены пользоваться гипотезами науки, которая утверждает, и не без основания, что скрытые рудные тела и месторождения окружены своеобразным чехлом комплексной сульфидной минерализации, и она наиболее легко устанавливается геофизическими методами, и в первую очередь методом ЕП, который и принят за ведущий поисковый метод в комплексе геофизических исследований. Ясно?

Чего ж неясного-то? Против науки не попрёшь. Особенно, когда она капает на твою мельницу. В общем-то, чихал я на ихний чехол — мне бы как-нибудь закончить копировку, пока Алексей не ущучил. Они с Петром куда-то вышли — самое бы время, но разве демагога от науки остановишь, когда он почуял, что слушают его беспрекословно, раззявив варежку.

— Надо не сужать поиски, — разорялся Лёня почём зря, — сосредотачивая на разрозненных участках, данные по которым потом не увяжешь, не сопоставишь, а расширять за счёт площадных исследований и решения новых задач, снижая тем самым организационные затраты и выигрывая время. Стране со стремительно растущим послевоенным производством остро необходимы цветные и редкие металлы, и наша задача — увеличивать темпы поисков. В связи с этим мы первые в экспедиции начали внедрять площадные комплексные исследования, и в том числе электропрофилирование мобильной дипольной установкой, в помощь геологическому картированию. Понятно?

Без булды: паши как можно больше и собирай урожай в кассе. Да-а! Не только Алексей, но даже я и в подмётки не годимся широко мыслящему идеологу. Всё понятно. Неясным оставалось, почему рудные объекты не дают аномалий, и что делать с электропрофилированием в помощь картированию, когда породы ну никак не хотят различаться по сопротивлениям. В общем-то, это, конечно, мелочи по сравнению с глобальной задачей наращивания темпов. Потом разберёмся что к чему. Не мы, так следующее молодое поколение. А пока иди в кассу. Я-то свой, я-то умный, я-то всё понимаю как надо, а вот местные моховики противятся передовым технологиям, палки вставляют своими ненужными ОМП. Неужели неясно, что эффективнее искать не там, где могут быть всякие мелкие месторождения, а вокруг да около, чтобы никто не мог придраться, что над месторождениями нет аномалий, и не возникал бы голословно против поисков в широком понимании процесса. Заметно выдохшись, наставник сбавил нахрап и, бросив презрительный взгляд на дверь Лазарева, спокойно добавил:

— Многие этого не понимают.

Я хотел сразу разубедить его в своей неполноценности, но он не дал:

— И, к сожалению, не только здесь, на местах, но и повыше: в Управлении и Министерстве. И если не будем утверждать о возможности прямых поисков геофизическими методами, денег на производство работ не получим. Путь к успеху всегда тернист и извилист.

Это мне тоже понравилось: зигзагом всегда ближе к цели.

— Только работать и мыслить надо ювелирнее.

На этом монолекция прервалась, поскольку заявились нежелательные слушатели.

— Мы, пожалуй, пойдём по домам? — спрашивает-сообщает Алексей.

— Идите, — разрешает председатель комиссии.

«А как же ужин… со спиртом?» — хотел возмутиться я. — «Они что, не собираются кормить? Да я с голодухи такого накарябаю!» — но, вспомнив, что не закончил тайного слизывания, промолчал, решив мужественно пожертвовать плотью ради духа.

Только закончил ответственную допработу, как Алевтина из своего угла радует:

— Василий Иванович, у них есть физические свойства, хотите посмотреть?

Вообще-то я хочу чего-нибудь пошамать, а не посмотреть, но никто из старших не заботится, а мне неудобно. Я ем мало, но мне надо часто, тем более что в камералке привык только к часовому воздержанию. Терплю и иду к ней. Подаёт потрёпанный журнал, а в нём — батюшки-матушки! — свойства пород и руд по ОМП, хватаю и бегу на своё место, чуть не зашибив куда-то собравшегося выйти техрука. Плюхаюсь на стул и быстренько перелистываю добычу. Можно было и не тратить последних калорий: в журнале только магнитная восприимчивость, остаточная намагниченность и ещё зачем-то плотность. И ни единой цифирки по сопротивлениям. Спрашиваю у вернувшегося Лёни:

— Почему нет сопротивлений, измеренных на образцах?

Он хмуро посмотрел на меня, словно я наступил ещё на одну мозоль, и неохотно ответил:

— Потому что в экспедиционной лаборатории нет измерительной установки. И смысла нет в таких измерениях.

Вот этого я, наконец-то, не понял. Но расспрашивать не стал, боясь снова открыть фонтан, а принялся дополнять свистнутые графики графиками свойств. Когда кончил, увидел: плотности тоже, как и полевые сопротивления, лезут в гору, не обращая внимания на литологическое разнообразие пород. То есть, сопротивления зависят не от минералогического состава, а от каких-то объёмных масштабных структурно-текстурных изменений в породах. Каких и отчего?

— Надо бы подкрепиться, — наконец-то, вспомнил начальник команды. — Как относится к предложению комиссия?

— Положительно, — немедленно высказал я свою голодную точку зрения.

— Ну, тогда, Василий, и организуй, — распорядился шеф, а мне ничего не оставалось, как в очередной последний раз дать зарок не высовываться первым.

Пришлось из последних сил плестись к кладовщице. Зато отоварился банкой сгущёнки: наконец-то, ослабленный белками организм получит живительную порцию углеводов. У Лёни с Павлом другая диета. Рыжий, ухмыляясь, добыл из-под стола ополовиненную бутылку спирта, оставшуюся со вчера, и они, не морщась, заглотили отвратное зелье за здоровье прекрасной дамы, которая отказалась составить им компанию, а мне и не предлагали. Потом алкаши ожесточённо заспорили о тормозящей роли топоработ в общем комплексе геофизических исследований, дама вернулась к картам и журналам, а я обессиленно рухнул на раскладушку, решив обстоятельно поразмыслить над выявленной прямой корреляцией сопротивлений и плотностей.

Следующие суматошные полдня были угроблены на составление акта, на долгое обминание острых углов с хозяевами и, конечно, на примиряющую попойку в честь счастливого завершения нервной операции. Опять спирт, опять рыба и мясо, опять икра и картошка, опять споры всё о том же — о роли геофизики и геофизиков, и, наконец, мы в машине, на сене, а впереди — долгая холодная дорога в пенаты. Умудрённые опытом частых командировок старшие товарищи, ослабленные спиртовым эликсиром, не теряли времени даром и сразу задремали, безвольно перекатываясь в сене и изредка выпучивая бессмысленные глаза. А у меня отчего-то было бодрое угнетённо-тоскливое настроение. Стал перебирать в уме свои беды — не насчитал ни одной, то же и с радостями. Чем тогда встревожена душа, противясь успокоенному разуму? Для когановских нравоучений я ещё не созрел, не осознал толком их глубины и не запомнил, пролопоушив над чертежом. Кроме, пожалуй, одного, обобщающего: не надо, чтобы мысли, слова и дела совпадали тюлька-в-тюльку — это, по меньшей мере, примитивно, а по большей, вредно. И акт состряпали приличный. Даже, по моему мудрому предложению, никак не отразили своего отношения к результатам работ на ОМП, дипломатично отметив, что работы выполнены в соответствии с проектом. Стоп! Я вспомнил, как Алексей, услышав ни к чему не обязывающую нейтральную формулировку, как-то весь сжался, судорожно вздохнул и быстро вышел на улицу. Тогда я не придал непонятному демаршу значения, гордясь собой за то, что спас его от разноса, и удивился только тому, что Коган сразу согласился без всяких уговоров. Теперь-то понятно. Для Алексея такое отношение к делу, которому он, бесспорно, отдал немалую часть души, было как презрительный плевок. Он ждал всего: и ожесточённого неприятия, и восторженной хвалы, но никак не равнодушия. И вот, мотаясь в кузове как дерьмо, я начал поздно, как обычно, соображать, что равнодушие убивает хуже откровенной вражды. Лопух ты, Лопухов, и дети от тебя вырастут лопухами. Захотелось спрыгнуть и бежать назад, объясниться. Бесполезно! Поезд ушёл, мосты сожжены, а я… О себе говорить ничего не хотелось.