"Ученик философа" - читать интересную книгу автора (Мердок Айрис)

— Я оставила вечернюю сумочку у Блэкетов, — спохватилась Габриель.

— Ты все время ее забываешь! — ответил Брайан.

Джереми Блэкет преподавал в городской школе. Он и его жена Сильвия были заядлыми игроками в бридж. Габриель не играла в бридж, но, когда Брайан и Габриель ходили к Блэкетам, Сара, сестра Джереми, и Эндрю, его брат, дополняли четверку. (Габриель всегда брала с собой какой-нибудь роман.) Как раз матушке этих Блэкетов, Мэй Блэкет, влиятельной вдове, Алекс так неосмотрительно продала Мэривилль, дом у моря.

— Джереми здесь будет, — сказала Габриель, — или Сильвия, или Сара.

— Черт, почему ты вечно все забываешь?

— Извини…

Было утро субботы. По субботам все ходили в Купальни. (В ту субботу я и сам там был.) Утро было морозное, и над открытым бассейном висело густое одеяло тумана. Спасателю на вышке лишь на миг удавалось заметить очертания того или другого пловца в белом облаке, клубящемся на бодрящем восточном утреннем ветерке.

Брайан, Габриель и Адам сидели в Променаде и смотрели на улицу в окно. Они только что пришли. Окно запотело, но они протерли три круглые дыры на разных уровнях и смотрели наружу, на картину, окутанную паром. Позади них несколько человек за столиками пили кофе.

Каждый раз, приходя в Институт, Габриель испытывала глубинное смутное любопытство и возбуждение, хоть и бы вала тут едва ли не каждый день. «Это как машина времени», — сказала она Брайану, но не смогла объяснить своих слов. Из-за бронзовой двери, сплошь покрытой заклепками, скрывающей за собою источник, часто доносилось биение пульса, и все здание словно вибрировало в такт. Габриель училась плавать в этих водах. Однако с ними связано было какое-то чувство, будто бы вины или ожидания, но не лишенное приятности. Когда соскальзываешь в эти теплые воды, тебя охватывает блаженная слабость и нега, особенно зимой, когда горячий источник кажется таким чудом, а купание в нем — экзотическим ритуалом.

— Во сколько ты забираешь Стеллу? — спросил Брайан.

— Около пяти.

Стелла задержалась в больнице и только сегодня должна была выписаться и приехать к Брайану и Габриель. Габриель предложила. Стелла согласилась. То, что Стелла возвращалась не к себе домой, было очень важно. Важность этого шага, о которой еще никто ничего не сказал, пугала Габриель. Джордж так и не навестил жену. Габриель желала приезда Стеллы, но одновременно боялась его и дрожала — эта дрожь была созвучна греховному трепету, внушенному парящей водой. Теперь Габриель хотелось плыть — быстро, быстро, быстро.

— Вон Сильвия Блэкет, — сказал Брайан.

— Ой, да…

Габриель едва заметно махнула Адаму, пошевелив пальцами. Адам нахмурился, ему не понравился этот взмах. Габриель вышла в дверь и повернула вдоль бассейна к раздевалкам.

— Двенадцать часов, — напомнил Брайан сыну, имея в виду, что в двенадцать они должны встретиться в Променаде.

В Купальнях Маккефри разделялись, идя каждый своим путем. В этом состояла часть удовольствия от посещения Купален — наслаждение становилось особенно интимным. Еще одно проявление духа Купален, того, что Габриель называла про себя «пагубностью».

Адам кивнул. Он чуть отошел и остановился, обозначив этим, что отделился от компании и стал сам по себе.

Брайан вышел вслед за Габриель.

Адам был маленький и компактный, из темноволосых Маккефри: круглоголовый, круглолицый, с темными прямыми короткими волосами, он походил на Алана и даже немного на Джорджа. Он не унаследовал отцовского сходства с викингом и волком. У него были карие глаза, пристальный взгляд, и он редко улыбался. Он ходил в частную подготовительную[33] дневную школу Лифи Ридж в одноименном пригороде, а не в городскую, где преподавал Джереми Блэкет. Отец Адама был не в восторге от этого, но он хотел, чтобы сын выучил хотя бы два иностранных языка, а в городской и одному толком не учили. Габриель хотела отгородить сына от хулиганов. (На самом деле в частной школе хулиганов тоже хватало, но Адам не сообщал об этом матери.) Еще ей нравилась школьная форма — коричневые бриджи и небесно-голубые гольфы. Адаму мальчики не нравились. Девочки ему тоже не нравились, но, несмотря на это, он хотел бы стать девочкой. Из-за той же неловкости, что отделяла его от родителей, он и в школе был одиночкой, к тому же выделяясь не по годам маленьким ростом. В его непонятном нежелании расти словно выражался молчаливый отказ выступать на каких бы то ни было заметных ролях. Разумеется, Адам любил родителей и тихо сочувствовал их попыткам установить с ним хоть какое-то общение. Они так старались вести себя естественно, что порой были чудовищно нелепы. Он часто разглядывал мать, а когда она поднимала на него глаза, улыбался и быстро уходил. Он редко глядел на отца, но иногда касался его, ободряя.

Адам постоял, глядя в никуда. Он думал про Зеда — чем тот занимается дома, совсем один. Он часто об этом думал. Иногда ему удавалось подглядеть за Зедом и увидеть, как собачка неистощимо изобретательно играет в одиночестве. Но Адам всегда подозревал, что на самом деле Зед его видит и разыгрывает спектакль исключительно для хозяина. Витгенштейн пишет, что собака не может ни лицемерить, ни быть искренней. Адам еще не читал Витгенштейна и считал, что Зед вполне способен на лицемерие.

Адам не пошел за родителями на улицу. Он в отличие от матери не торопился поплыть. Он наслаждался особым, напряженным состоянием перед заплывом, от которого все казалось выпуклее обычного, страннее, как-то замедленнее. Он пошел обратно через Променад, отстраненно отмечая, что за столами сидят знакомые (или, точнее, знающие его) люди, например миссис Осмор, но не глядя на них. Он не хотел, чтобы с ним заговорили или даже встретились взглядом. Он прошел через другую дверь в закрытый бассейн. Адаму очень хотелось бы привести в Купальни Зеда, но собак не пускали дальше Променада. Он все время воображал себе, как бы это было: Зед, один в закрытом бассейне, разбивает гладкую шелковистую поверхность воды спокойными уверенными движениями, словно выдра. Зед хорошо плавал. Адам часто купал его в реке, только теперь это больше не разрешали, потому что доктор сказал что-то там такое.

В закрытом бассейне по будням было довольно тихо, поскольку эннистонцы постарше считали его местом для «неженок», в каком-то смысле даже нездоровым. Однако с недавних пор закрытый бассейн облюбовала эннистонская jeunesse dorée и стала назначать там свидания по выходным. Следует сказать, что эта jeunesse состояла в основном из женщин, во всяком случае, заметней всего в группе были еврокоммунистка Валери Коссом, Неста Уиггинс из Союза борьбы за права женщин, одна из тех, кто пытался подружиться с Дианой, Оливия Ньюболд из Ньюболдов — владельцев перчаточной фабрики — и Антея Исткот, внучатая племянница Уильяма Исткота. Гэвин Оар, редактор «Эннистон газетт», любил околачиваться в обществе этих дам, но с ним обращались весьма пренебрежительно. С другой стороны, Майкл Сину, начинающий репортер, шалопай только что со школьной скамьи, сейчас ходил у них в любимчиках, а Мэйзи Чалмерс (дочь директора Института), заведующая «женской страничкой» в «Газетт», была недавно завербована в стан сторонников правильных идей и считалась ценным дополнением к группе. Адам ожидал, что в бассейне будет тихо, как в затоне, где живут выдры, но, когда он вошел, там стоял страшный плеск — Валери плавала наперегонки с Питером Блэкетом. Питер, сын Джереми Блэкета, ненамного старше Адама, ростом уже почти догнал отца. Говард Коссом, отец Валери, зубной врач, жил в Лифи-Ридж и был знаменит своим неумением плавать. Валери и Неста изучали социологию в Эннистонском политехническом институте. На ступеньках, погрузив ноги в набегающие волны, сидели и стояли молодые женщины в купальных костюмах, едва прикрывающих тело. Потемневшие пряди длинных мокрых волос струились по шеям и плечам. Стройные мягкие тела были покрыты чуть заметным загаром от ежедневного плавания зимой в открытом бассейне. Женщины были высоки, упруги и довольны собой, как молодые спартанки. Над ними на скользком мокром мраморе стоял Гектор Гейнс в забрызганных ботинках, в запотевших очках. Они обсуждали «Торжество Афродиты» — пьесу с включением нового сенсационного материала, открытого Гектором, должны были играть на эннистонском фестивале летнего солнцестояния. Гектор и Антея собирались быть режиссерами. Валери Коссом прочили на роль Афродиты. Художником спектакля, ответственным за декорации и костюмы, должна была стать Кора Клан, которая училась на модельера в политехническом. Гектор был растерян и возбужден — частично потому, что был влюблен в Антею, частично потому, что стоял совершенно одетым в окружении столь многих обнаженных тел. От такого déjeuner sur l'herbe[34] у него недвусмысленно кружилась голова.

Центральная часть закрытого бассейна, сам бассейн, его обрамление и двойной ряд коринфских колонн были отделаны черным мрамором с белыми прожилками, но внешняя часть пола, уставленная растениями в горшках, была покрыта простой плиткой. Здесь царил своеобразный запах, внушавший завсегдатаям радостный трепет, — пахло теплом, водой, химикалиями, здоровой мокрой зеленой листвой. Адам обожал этот запах. Он не подошел к бассейну, а принялся ходить меж растениями. Он трогал крепкие блестящие мощные листья. Девушки заметили его, Антея и Неста помахали. Он помахал в ответ. Ему не было неприятно присутствие jeunesse dorée, поскольку он знал, что они из деликатности или юного равнодушия не заговорят с ним. Он постоял, обоняя растения, смакуя предвкушение того, что сам скоро пойдет плавать. Затем он слегка повернулся, бросил взгляд через бассейн и увидел на той стороне только что вошедшего Джорджа Маккефри.

Тот созерцал бассейн и разыгравшуюся в нем сценку. Почти обнаженные молодые женщины Джорджа не очень интересовали, не вызывали машинального возбуждения, какое вызвали бы у Брайана. Джорджу нравилось это место, этот запах. Он остановился и втянул носом воздух. Антея Исткот, знавшая Джорджа всю жизнь, крикнула: «Привет!» Валери Коссом, тайно влюбленная в него, остановилась и молча поднялась на ноги на мелком конце бассейна, показывая прекрасное тело.

Джордж неопределенно улыбнулся, не глядя на Антею, прищурился и хотел было пройти в сторону Променада, но увидел Адама. Когда они встретились глазами, Адам сел. Не спрятался, а просто сел среди растений, обняв колени — голова торчала из листьев. Сосредоточенно, не улыбаясь, он глядел на Джорджа. Джордж, полностью одетый, глядел на Адама. Когда-то, довольно давно по масштабам короткой жизни Адама, он так же глядел на дядю, а тот неожиданно молча подмигнул. Дело было в белмонтском саду. Этот эпизод создал между ними, по крайней мере в воображении мальчика, связь — тесную, но угрожающую. Двусмысленный сигнал с тех пор ни разу не повторился, и все же Адам иногда видел его пугающий, волшебный свет — каждый раз, как им доводилось обменяться взглядами.

Джордж, увидев Адама, остановился как вкопанный — так японец мог бы остановиться при виде барсука[35]. Джордж не хотел проходить мимо племянника и не хотел задерживаться, если Адам вдруг пойдет в раздевалки через помещения. Джордж отступил в коридор и свернул в процедурный зал детского бассейна. Эта комната, много меньше закрытого бассейна, сама по себе была довольно большой. Она осталась от старого Института, с тех времен, когда еще не были построены Эннистонские палаты. Детская комната, как ее называли, была оформлена в стиле ранневикторианских больниц — никаких орнаментов, монотонная плитка и темный линолеум. Единственным ее украшением был собственно бассейн, мощенный белым кафелем, круглый, глубиной по грудь, утопленный в пол и занимающий почти все помещение. Бассейн задумывался для степенных омовений ревматиков и выздоравливающих после травм — тех страдальцев, для которых позже были построены Палаты. Когда Джордж вошел, в знаменитых водах, сверкающих голубизной, находилось несколько матерей, а рядом с ними плавали, плескались и качались на волнах младенцы. В водной стихии они являли собою поразительное зрелище. Крохотные, иные младше шести месяцев, на суше они едва ползали на подгибающихся ручках и ножках, а в воде чувствовали себя непостижимо уверенно, словно забавные зверьки какого-то совершенно иного биологического вида. Айвор Сефтон чрезвычайно интересовался детским плаванием как явлением и даже опубликовал о нем статью в «Ланцете». Этот обычай зародился в Эннистоне и уже изредка встречался в других местах, но ему еще предстояло пробить себе дорогу сквозь непонимание и предрассудки. Адаму хотелось «поплавать» Зеда, ему радостно было видеть, как ходячая, бегучая собака становится плавучей собакой. (И Адам, и Руфус плавали в детском бассейне, когда были размером едва ли больше Зеда.) Большинство владельцев собак разделяют это пристрастие; статья Сефтона затрагивает и эту тему. Но у эннистонских матерей не было желания, даже подсознательного, занимать младенцев плаванием — матерей приходилось учить, требовалось множество успешных демонстраций, чтобы они поверили, что детям можно, а тем более нужно плавать. Многие приезжие все еще считали эту сторону «эннистонского воспитания» опасной или до некоторой степени возмутительной. (Содержанию в воде химических веществ следовало уделять особое внимание.) Первоначально предполагалось пускать в детскую комнату только матерей, но с законными правами отцов тоже пришлось считаться, и в конце концов доступ в комнату был открыт для всех. Число зрителей контролирует служитель, а в воду допускают только женщин.

В центре бассейна, среди крохотных обнаженных плавающих тел и мокрых рук, ограждающих от бед, стояла Неста Уиггинс, предлагая совершенно излишнюю помощь и поддержку. Несту влекло сюда, поскольку тут собирались женщины. Радостные восклицания, отражаясь от купола потолка, покрытого плиткой, создавали резкую какофонию, услаждавшую слух Несты, как пение птиц. Неста надеялась завербовать в ячейку кого-нибудь из воркующих мамочек. Она не одобряла брак и деторождение, но вопреки своим убеждениям восторгалась происходящим и возвращалась сюда вновь и вновь.

Когда появился Джордж, болтовня слегка утихла. В марте в Эннистоне почти нет приезжих, и в то утро весь бассейн был в распоряжении матерей. Полностью одетые лица мужского пола выглядели очень неуместно и потому испытывали должную робость. Большинство женщин знали Джорджа; но даже те, кто втайне свысока сочувствовал ему, были шокированы его появлением. Из вечной женской солидарности они сплотились, объединились против него, а он праздно шатался вокруг бассейна, глазея. Неста искренне ненавидела Джорджа, и такое единодушие было ей приятно. Джордж тоже ощутил его, и ему оно тоже было приятно. Неста, высокая, с большой грудью, стояла в центре кипящего котла, изобилующего мокрой женской плотью и скользкими младенцами. Она сверлила Джорджа взглядом. Джордж знал ее в лицо; вид ее тела доставил ему неопределенное удовольствие. Он не встретился с ней взглядом. Вместо этого он весело и задумчиво поглядел на плещущихся младенцев и подумал: «Утопить бы этих мелких засранцев!» Он представил себе, как твердой большой рукой нажимает на розовые личики, погружая их все глубже.

Алекс явилась в сопровождении Руби. Руби не умела плавать, никогда не плавала, не собиралась плавать, ненавидела воду. Однако она сопровождала Алекс в купальни еще с тех пор, когда обе были молоды; в те давние годы она играла роль дуэньи. Теперь она приходила сюда, потому что так было заведено, а также затем, чтобы повидать людей, послушать сплетни (сама она редко что-либо рассказывала) и присмотреть за одеждой Алекс. Раздевалки, странные, мокрые, скользкие, резко пахнущие места, где люди нервно шлепали босыми ногами по полу, разделялись на четыре помещения; в первом полагалось раздеться в кабинке, во втором — сложить свои вещи в шкафчик, в третьем — положить ключ от шкафчика в нумерованную ячейку, в четвертом — принять душ; затем можно было явиться на свет и плавать. Алекс не считала эту систему надежной, а потому складывала одежду в сумку и отдавала ее Руби, которая ждала снаружи. Так она сделала и сейчас, выходя к воде, — стройная, красивая, в купальном костюме с зеленой юбкой (она презирала бикини) и без шапочки (купальные шапочки в Институте были не приняты). Она ахнула, когда морозный воздух объял ее теплое тело. Осторожно, на цыпочках, прошла по сверкающей изморозью вымостке и грациозно нырнула в облако пара, скрывающее бассейн. И красиво поплыла в ласковой теплой воде под милосердным белым облаком.

Диана уже поплавала и теперь, одетая в элегантное шерстяное джерси, элегантную шерстяную шапочку, гармонирующие перчатки, пальто, шарф, сапожки и шерстяные носки, в которые она заправила брюки, сидела в саду Дианы. В дальнем от бассейна конце сада, за забором, виднелись раскопанные римские развалины — низкие стены и несколько ям; несомненно, они имели большое научное значение, но были ничуть не живописны. В одном конце сада располагался небольшой горячий источник — Ллудов источник, или Шалунишка, который недавно произвел фурор, выбросив необычно высокий фонтан. Вода в источнике была страшно горячей, из земли выходил почти кипяток. Однако нормальные выбросы воды, происходившие регулярно, были не опасны, поскольку достигали в высоту лишь грех футов, а чашу, в которую падала вода, теперь окружили некрасивой оградой, чтобы не пустить к источнику отчаянных юнцов, которых Шалунишка в основном и соблазнял своими шалостями. Чаша была грубая, массивная, ничем не украшенная, из местного желто-коричневого камня. Диаметром футов пять, глубиной три фута, в середине — дыра или трещина, из которой выбрасывалась обжигающая, брызгающая струя и утекала прочь. Все верили, что вода поступает из земли сама по себе, а не подается из основной системы. Официальный путеводитель выражался на этот счет очень туманно — возможно, с умыслом.

У чаши были деревянные скамьи, и на одну из них, смахнув изморозь экземпляром «Эннистон газетт», села Диана вместе с отцом Бернардом и миссис Белтон. Миссис Белтон была та самая «мадам», уже очень старая, которая много лет назад втянула Диану в ее нынешнее ремесло. Диана обычно избегала миссис Белтон, чтобы не будить неприятных воспоминаний и еще — из-за ее напыщенного, раздражающего всезнайства. Она, как и сама Диана, преуспела на своем поприще. Миссис Белтон была хороша собой и неглупа и на деле осуществила одно из давних мечтаний Дианы — приобрела красивый дом, где (по слухам) собирались за выпивкой и разговорами художники и интеллигенция. Одно время считалось очень шикарным ходить к миссис Белтон не за продажной любовью, а для бесед. (Возможно, это лишь миф; я никогда там не бывал и не знаю.) Но пора славы миссис Белтон миновала, и даже Диана теперь жалела ее. После полицейской облавы (поговаривали о наркотиках) миссис Бел-тон продала свой красивый дом и теперь выглядела косматой опустившейся старухой. Диана сидела в саду, надеясь бросить беглый взгляд на Джорджа, которого ей сейчас ужасно хотелось увидеть. Джордж установил правило: в Купальнях они не разговаривают и не показывают, что знакомы; но Диана думала, что если он застанет ее одну, то, может быть, нарушит правило. Однако тут же явилась миссис Белтон, а за ней священник.

Отец Бернард, сидя рядом с Дианой и перегнувшись через нее к миссис Белтон, зазывал старуху к себе в церковь.

— Миссис Белтон, приходите к нам на службу. Вот увидите, у нас так красиво.

— Я никогда не бывала у вас в церкви. Нет, заходила. Она похожа на базар.

Миссис Белтон была нонконформисткой.

— Вы же не ходите к себе в церковь, так приходите ко мне. Придите к теплу и свету. Вам холодно, и душа ваша во тьме.

— Кто сказал, что моя душа во тьме? — возразила миссис Белтон.

— Я говорю. Придите туда, где любовь.

— Ваша церковь как лавка, расфуфыренная под Рождество. Все багряное. По мне, это и не церковь вовсе.

— Такие драгоценные дары, и все бесплатно! Просите, и дастся вам, стучите, и откроется. Придите к нам на базар! Багряный — цвет греха и цвет искупительной крови. Омойтесь кровью агнца, погрузитесь в нее и плывите к спасению. Вы ведь когда-то все это знали, так вспомните, будьте как малое дитя, родитесь вновь, примите оправдание и спасение.

— После смерти ничего нет, — ответила миссис Белтон.

— Царство Божие — здесь и сейчас, — сказал священник, — Тайна нашего спасения — вне времени. В вашей жизни не хватает волшебника. Он ждет вас. Это Иисус. Встаньте перед ним и скажите только: «Помоги… помоги мне…»

Отец Бернард произносил все это, страстно подавшись вперед и незаметно для миссис Белтон держа Диану за руку. Он забрался рукой в перчатку Дианы и мял ее ладонь. Диана привыкла к странностям своего пастора, но так и не научилась его понимать.

Миссис Белтон встала. Она сказала:

— Вам никто не давал права так про меня думать. Я знаю, что вы думаете и почему так настроены. Не лезьте в чужие дела, лучше о своих подумайте — судя по тому, что я слышала, вам самому рано или поздно понадобится помощь.

И, обращаясь к Диане:

— Пока, милочка. Я пошла плавать.

Пока она удалялась с надменностью, которую придает осанке артрит, на краю бассейна внезапно возник Джордж в плавках. Диана вырвала руку у священника, оставив ему перчатку. Видел ли Джордж, подумала она. Джордж нырнул в бассейн и исчез в облаке пара.

— Старая дура, — сказал отец Бернард, — Чтоб ей утонуть.

Он рассеянно вернул Диане перчатку.

— Я проповедую благую весть. Никто не слушает. Автоматическое спасение. Ни времени, ни сил не надо тратить. Только кнопку нажать — и душу зальет свет.

— Мне вы такого не говорили, — сказала Диана.

— У тебя нет простой веры. А у нее есть.

— А у вас?

— Я стар, стар…

— Нет, вы не старый.

— Спасение — вне времени. Ты видела призрак Джорджа?

— Да. Почему призрак?

— Нереальный. Из эктоплазмы.

— Если б только вы помогли Джорджу.

— Все хотят, чтоб я помог Джорджу. А я не могу. Если я возложу на него руки, схвачу его за горло, у меня в руках окажется лишь тающая, податливая субстанция, будто подогретый зефир. Это мое проклятие, а не Джорджа.

— Не надо о проклятии. Расскажите ему про Иисуса. Что-нибудь расскажите.

— Если Господь приведет его ко мне, Господь и даст мне слова. А пока Джордж мне скучен. Приходи ко мне в гости, дитя мое. На вечный багряный базар. А теперь я пошел плавать. В нашем богоспасаемом граде это решает все проблемы.

Диана подумала: «Джордж так одинок, он сам выстроил свое одиночество». Может, это и имел в виду отец Бернард, назвав Джорджа нереальным. И вздрогнула при мысли о том, что ей предстоит вернуться в собственное одиночество.

На широкой глади открытого бассейна иные плескались быстро, скрытно, другие плавали целенаправленно, ища знакомых, третьи систематично, одержимо мерили бассейн из конца в конец, ничего не видя, глубоко погрузив головы в теплую воду. Алекс, мешкая посреди бассейна, столкнулась с Адамом. Они со смехом вцепились друг в друга. На суше их тела не могли найти общего языка. Алекс никогда не целовала внука, не касалась его. В воде все было по-другому: они обретали новые тела, прекрасные, свободные, теплые, грациозные. Обнявшись, они качались в воде, как поплавки. Они иногда встречались так, словно втайне. «Как хорошо, правда?» — «Да». Они всегда возносили простую хвалу водам, словно каждый раз эта благодать оказывалась для них сюрпризом.

— Как Зед? — спросила Алекс.

— Хорошо. А ты как? Все хорошо?

Адам, встречая Алекс в воде, каждый раз интересовался, все ли у нее хорошо.

— Да, хорошо. Я очень рада тебя повидать.

— Я тоже.

Они расстались и уплыли в разные стороны.

Джордж оторвался от тошнотворной картины купания младенцев, немедленно забыл про Адама, проследовал в раздевалку и скоро оказался в бассейне. Он прошел вдоль бортика, ища свободное место меж пловцов, чтобы нырнуть, но не заметил Диану да и не думал о ней. Он стал плавать из конца в конец бассейна идеальным эннистонским кролем, словно не прилагая усилий, глубоко погружая голову, и каждый раз, доплыв до конца, вынимал руку из воды при повороте, чтобы коснуться стены. Темные волосы закудрявились на макушке, совсем как у Брайана. Джордж дышал незаметно, таинственно, глубоко в воде, словно и впрямь стал рыбой и пропускал через жабры целительную воду.

Габриель, которая уже поплавала, оделась и стояла на краю бассейна, заметила Джорджа, приближающегося по намеченной им самим линии. (Плавание на дальность в бассейне было самым важным занятием, и все остальные пловцы уступали дорогу этим невидящим фанатикам.) Габриель встала так, что оказалась как раз над ним, когда он, не поднимая головы, изогнулся и развернулся. Она увидела (хотя, конечно, видала и раньше), как у Джорджа растут волосы, точно как у Брайана, хотя Джордж маскировался, зачесывая волосы от косого пробора через макушку. Это наблюдение всегда доставляло Габриель удовольствие. Ей было приятно смотреть на Джорджа незаметно для него и еще нравилось, что его рука дотрагивается до стенки бассейна прямо у нее под ногами. Джордж почти сразу же исчез в облаке пара. Габриель стала ждать его возвращения. Брайан, тоже уже одетый и стоявший неподалеку, смотрел, как Габриель смотрит на Джорджа. Он подошел к ней.

Габриель сказала:

— Я только что видела Джорджа. Как ты думаешь, должны мы ему написать, что Стелла будет у нас?

— А она ему не сказала?

— Она говорит, что нет.

— Пускай сам выясняет, урод.

— Я считаю, надо написать. А то выходит очень жестоко.

— Нет.

Джорджа спозаранку разбудили голуби, говорящие человеческими голосами. Он и раньше это слыхал — тихое бормотание где-то рядом, пугающее вторжение, люди там, где никаких людей быть не должно. Грабители, полиция, какие-то еще более страшные и безымянные незваные гости. Наверное, это просто голуби.

Он удивился, как удивлялся теперь каждое утро, обнаружив, что лежит не наверху, у себя в спальне, а внизу, на большом диване в гостиной, где спал с тех пор, как Стелла ушла, или попала в больницу, или что там с ней случилось. На первом этаже была своя ванная комната и туалет. Ходить наверх стало вообще незачем. Джордж и Стелла занимали отдельные спальни, но она как-то давала о себе знать на всем втором этаже, не запахом (она не пользовалась косметикой с отдушками), но другим — одеждой, кроватью, от вида которой Джорджу становилось не по себе. Первый этаж был открытее, безымяннее, общедоступнее. Джордж убрал кое-какие вещи, в том числе безделушки и картину. В кухне уже воцарился холостяцкий хаос. Джорджу казалось, что он во временном пристанище или снова на студенческой квартире. Он проснулся со странным ощущением, что оказался в новом месте. И еще он проснулся навстречу Стелле, ее миру, ее существованию, ее сознанию, ее мыслям, которые все еще жили. Боже, до какой же степени она живая.

Он лежал, прислушиваясь к уже умолкшим голосам, и вдруг осознал, что у него открыт рот. Он быстро закрыл его. В последнее время он несколько раз, просыпаясь с открытым ртом, испытал очень странное ощущение. Во-первых, он почувствовал, что ночью умер. Челюсть отвисает у покойников. Потом, как бы в продолжение этой мысли, он осознал (или вообразил, или вспомнил): ночью что-то вылезло у него изо рта, свободно ползало по комнате, по потолку, а затем опять вернулось к нему в рот; большое насекомое вроде краба или же червяк с когтистыми ножками. Этот образ был чрезвычайно ярок и сопровождался теперь, когда Джордж поспешно закрыл рот, приливом горькой желчи к горлу. Джордж сел и задумался, не проглотил ли он в самом деле гигантского паука.

Он поднялся, надел недостающую одежду (теперь он спал в нижнем белье), побрился и стоя выпил кофе на кухне. Он подумал, что сегодня надо бы «сделать что-нибудь по поводу Стеллы», а затем отверг эту идею. Не то чтобы он хотел или чувствовал себя обязанным что-то делать. Просто любой поступок избавил бы его от определенного дискомфорта. Например, можно было послать ей открытку. Он хотел сделать жест, как бы удерживающий или дающий возможность потянуть время. Как бы на время сложить Стеллу в долгий ящик, вывести ее из игры. Ему не хотелось ее видеть, но точно так же не хотелось думать, что она продолжает жить где-то в другом месте. Он так и не смог ничего придумать и выкинул эту мысль из головы. Хотя на самом деле не обязательно было что-либо придумывать. Он сам был словно в долгом ящике: отдельный от всех, ждущий, чистый и одинокий, словно помазанник в преддверии коронации, священная жертва в ожидании ножа. Это самое одиночество Диана и почуяла вокруг Джорджа, а сам он ощущал его как пугающее, мучительное состояние благодати. Как будто сейчас, в этом подвешенном состоянии, он не мог согрешить.

Он вымыл чашку с тарелкой и отправился кружным путем в Купальни, где первым делом, как уже было отмечено, зашел в закрытый бассейн. Выходя чуть позже из раздевалки, уже готовый к погружению, он заметил кое-что неприятное. Номер ячейки, где он оставил ключ, — 44 — совпадал с номером его дома и последними двумя цифрами номера его машины. И еще — с его возрастом. Такие мелочи были важными знаками. Это было предвестие, а сейчас все предвестия его пугали.

Плавая, Джордж не видел ни Диану, ни Брайана с Габриель, ни Алекс и Адама, но все они видели его. Он плавал и плавал, утомляя себя, проталкивая целительную полезную воду сквозь жабры, в одиночестве избавляясь от горечи существования.

Наконец он выполз, утомленный, подтянулся вверх на железных ступеньках и пошел прочь от бассейна. Вымостка у края бассейна была мокрой и тепловатой, но чуть подальше камень был сух и все еще сверкал изморозью. Джордж прошел немного, ставя покаянные ступни на изморозь, чуть дрожа быстро остывающим телом и оборачиваясь, чтобы поглядеть на следы своих теплых ног. У него чуть кружилась голова — его словно слегка оглушило погружение в холодный воздух и яркий свет. Пока он плавал в милосердной полутьме под паром, вышло солнце. Небо было ярко-синее. Он шел вдоль высокой буковой изгороди, стерегущей сад при Эннистонских палатах, а затем повернул вдоль другого края бассейна, параллельно желтой глазурованной стене, к пароваркам. Он увидел впереди, у края воды, высокую худую полуобнаженную фигуру Уильяма Исткота. Исткот пальцами зачесывал назад и поправлял редеющие, но упрямые мокрые волосы. Он беседовал с толстяком, брюхо которого почти скрывало купальные трусы. У толстяка было большое костлявое лицо с брюзгливым выражением и жесткий короткий ежик седеющих волос, явно еще сухих. Он повернул голову, и Джордж узнал Джона Роберта Розанова. В три прыжка Джордж оказался у бассейна и снова нырнул в пар.

Алекс тоже увидела Розанова. Она шла у сада Дианы, направляясь к пароваркам, резко остановилась и повернула назад. Она не заметила Диану, которая была все еще в саду и лопалась от нетерпения, желая рассказать Джорджу, что узнала Розанова и что он здесь. Сердце Алекс расширялось и сжималось, согревая все тело лихорадкой сознания. Ей не пришло в голову просто подойти и поздороваться. С первого же взгляда ее охватила жажда спрятаться, ждать, не знать… но что, что именно не знать? Кроме того, хоть Алекс и выглядела стройной и элегантной в зеленом купальном костюме с юбочкой, она не хотела, чтоб Розанов увидел ее с мокрыми волосами и ненакрашенной. Она заторопилась по теплому краю бассейна туда, где у входа в раздевалку ждала Руби с сумкой одежды. Алекс ухватила сумку, вбежала внутрь и зашлепала босыми ногами по мокрому деревянному настилу, издававшему старый, печальный, восхитительный запах. Алекс нашла кабинку, села, содрала с себя купальный костюм и сидела, задыхаясь и обхватив себя руками, пока лицо не стало спокойным и сердце не перестало трепыхаться. Прошло столько лет — ей даже не хотелось думать, сколько именно, — с тех пор, как она последний раз видела Розанова на улице, — вероятно, это было, когда умерла его мать. Но сейчас, потянувшись в прошлое через все эти годы, она живо вспомнила его чудовищное, красивое, молодое лицо — так он выглядел, когда ей достаточно было протянуть руку, чтобы его заполучить.

Руби заметила Джона Роберта несколько раньше, когда он вышел из раздевалки вместе с Уильямом Исткотом, и обошлась без застенчивых опасений. Она, как верный пес, дождалась, пока Алекс вернется за одеждой, и, освободившись, пошла вдоль бассейна в поисках Розанова. Она заметила Диану в саду, но, как обычно, они не обменялись никаким приветствием. Руби нашла Розанова там же, где, подходя с другой стороны, видел его Джордж. Розанов стоял и беседовал с Исткотом. Руби встала неподалеку, расставив ноги и сцепив руки, и уставилась на Розанова. Еще несколько человек, узнавших философа, стояли вокруг, но никто не отважился подойти так близко. Джон Роберт, однако, не видел Руби. Он, продолжая беседовать с Исткотом, спустился по ступенькам в одну из пароварок.

Пароварки, как я уже объяснял, представляют собой круглые дыры футов двенадцати глубиной и пятнадцати в диаметре, со скамьей по окружности. В воду спускается железная лестница. Уровень воды таков, что из нее торчат голова и плечи сидящих любителей понежиться. Температура воды в разных пароварках разная и заметно выше, чем в бассейне, поэтому в холодную погоду здесь висит такой густой пар, что дух захватывает. Руби наклонилась над водой, но не могла разглядеть своего героя.

Варясь при температуре 45° по Цельсию, Джон Роберт как раз говорил Уильяму Исткоту (Ящерке Биллю) характерным жестким, решительным голосом:

— Слава богу, еще духовой оркестр тут не завели.

— Да, некоторые хотели, но тогда все это место сделалось бы совершенно нереальным, а ведь в Купальнях самое замечательное — что они такие настоящие, ну, ты понимаешь, о чем я.

— Да, очень хорошо понимаю.

Кроме них в пароварке был только один человек, который, узнав Розанова, смущенно и растерянно отодвинулся и сразу полез наружу. (Это был отец Несты Уиггинс, захудалый дамский портной из Бэркстауна.)

— Так значит, Палаты отремонтировали и там можно остановиться как в гостинице, — говорил Джон Роберт.

— Да. Там тебя никто не потревожит, будешь работать спокойно, — ответил Исткот.

Джон Роберт промолчал.

В этот момент по железным ступенькам в парную яму спустился Адам. Он остановился по колени в очень горячей воде и вгляделся в пар, чтобы понять, кто там сидит. Он надеялся, что в пароварке никого не будет. Он узнал Исткота, но не Розанова, которого никогда не видел.

— Привет, — сказал Уильям, но Адам уже повернулся и ускользнул наверх.

— Руфус стал очень похож на отца, — сказал Розанов, — Это ведь Руфус был, верно?

— Да нет. Я же тебе говорил. Руфус погиб ребенком. Это другой мальчик, Адам, сын Брайана Маккефри.

— Ах да, ты мне рассказывал тогда в Лондоне.

Старые друзья все эти годы изредка встречались в столице во время философских визитов Розанова.

— Он похож на Джорджа, а еще точнее — на Алана.

— Жаль, что Алана больше нет; он был интересный человек, хотя я его едва знал. Ты говорил, что Хьюго тоже умер?

— Да, Белфаундер умер несколько лет назад.

— А что все его дорогие часы?

— Он их оставил этому писателю, я все забываю, как его зовут.

— Хотелось бы мне еще раз поговорить с Хьюго.

— Ну, здесь должен найтись кто-то для тебя подходящий.

— Подходящий для использования материал?

— Ну, я не имел в виду ничего такого.

— Конечно нет, Билл. Черт возьми, ведь у меня есть ты!

— Я все еще играю в бридж, но это не твоя стихия! А как насчет N?

— Нет.

— Ты сказал, Джордж Маккефри…

— Нет.

— Еще священник. Я тебе рассказывал…

— Еврей?

— Да.

— Это хорошо.

— Хочешь, я?..

— Не надо ничего делать. Пусть все происходит своим чередом.

— Значит, что-то должно произойти?

— Может, только у меня в голове.

— Пойдешь со мной в воскресенье на собрание?

— Я очень люблю ваши квакерские собрания и ваши квакерские штучки, но это будет фальшиво.

— Ты хочешь сказать, это будет выглядеть фальшиво.

— Тебе надо было стать философом. Как твой кузен Милтон, все еще занят спасением ближних?

— Да, у него все хорошо.

— Как ты сам, Билл? Ты очень похудел.

— Я в порядке.

На самом деле Исткот только что услышал от своего врача весьма неприятные новости.

— Жаль, что я не худой. Я чувствую себя худым и похожим на ястреба. Можно, я с тобой пообедаю? Жаль, что Розы больше нет. Когда я смотрел на нее, сидя у вас за столом, то словно возвращался в старые добрые чистые времена.

— Ну да, ее тоже больше нет.

— Только не говори «скоро и наш черед».

— Я в жизни тебе такого не скажу!

— Ну, мне ты можешь говорить все, что угодно! Пойдем, я уже сварился.

Они выбрались наверх, тяжело повисая на железных перилах, перешли из облака пара в холодный воздух и явились на свет.

— Вон священник, — сказал Исткот.

Отец Бернард стоял неподалеку, еще не окунувшись, и смотрел на воду. Он выглядел довольно странно, будучи не в плавках, а в черном костюме, закрывающем все тело, довольно свободном и сделанном, по слухам, из шерсти — словно специальный подрясник для купания.

— Ну и клоун, — заметил Розанов.

— Он не клоун, — ответил Исткот, — но со странностями.

— Почему он так одет? У него шрамы?

— Не знаю.

В этот момент отец Бернард сел на край бассейна, осторожно соскользнул в воду и поплыл неловким брассом. Плавал он плохо.

— Он что, нырять не умеет?

— Наверное, нет, — ответил Исткот.

— Плавать, видимо, тоже. Вскорости ему придется трудно.

— Среди не умеющих плавать тоже есть умные люди.

— Не может быть! Я совсем отстал от света. Куда я дел очки?

Повернувшись, Джон Роберт оказался лицом к лицу с Руби, так и стоявшей у огражденной перилами лестницы пароварки. Он ее узнал.

— О, да это мисс Дойл. Мисс Дойл, верно ведь?

То, что Джон Роберт узнал Руби вот так, да еще без очков, было настоящим чудом — ведь он не видал ее уже много лет.

Руби расплылась в редчайшей для нее широкой улыбке, вне себя от счастья, что Розанов ее узнал. Она надеялась, что один-два знакомых, стоявших неподалеку, еще не ушли и все видели. Она кивнула и самозабвенно вперила взгляд в философа. Ей не пришло в голову заговорить.

Тут с другой стороны бассейна, из-за покрытых паром просторов, донесся голос Алекс: «Ку-и, ку-и». Этим особенным, пронзительным кличем Алекс подзывала Руби где угодно и в любой ситуации — в торговом центре, в бассейне, в парке, в белмонтском саду. Руби проигнорировала зов.

— Погодите минуту, мисс Дойл, — проговорил Розанов, — Билл, где мои очки?

— Вот.

Уильям Исткот принес со скамьи очки в футляре.

Джон Роберт открыл футляр и достал сложенный вдвое запечатанный конверт.

— Ку-и, ку-у-и-и!

— Вас не затруднит передать это… она все еще служит у миссис Маккефри? — Он словно думал, что Руби немая.

— Да, — ответил Исткот.

— Вас не затруднит передать это вашей хозяйке? Я так и думал, что встречу в Купальнях либо ее, либо вас.

— Ку-и!

Руби кивнула и взяла письмо.

Он улыбнулся, и Руби, опять заулыбавшись, быстро пошла прочь. Когда-то Руби втайне от Алекс носила любовные письма Джона Роберта и Линды Брент.

— Куда ты пропала? — спросила Алекс на выходе из Института.

До Белмонта было недалеко, и они всегда ходили пешком. Руби несла сумку с купальными принадлежностями — теперь мокрыми и тяжелыми.

Руби не ответила на эти слова, которые не были вопросом. Две женщины в зимних пальто шли рядом в холодном весеннем свете. Они не спешили.

Руби тронула письмо Джона Роберта, лежавшее у нее в кармане. Она тянула минуты, секунды. Это было приятно — словно ждешь какого-то естественного отправления, вроде чихания. Наконец она вытащила конверт.

— Он велел передать.

Алекс не узнала почерка Розанова: последний раз она видела этот почерк в письме с благодарностью за дорогой подарок, преподнесенный ею на свадьбу Розанова с Линдой. Но конечно, излишне было объяснять, кто такой «он». Она молча положила письмо в сумочку. Она и Руби шли рядом, с каменными лицами, словно две шествующие богини. Робин Осмор, идущий по другой стороне дороги, приподнял шляпу, остался незамеченным, повернулся и уставился им вслед.