"Ученик философа" - читать интересную книгу автора (Мердок Айрис)

— Ты пойдешь гулять, как обычно? — спросила Габриель у Брайана.

Пресловутая летняя поездка Маккефри к морю была в полном разгаре. Сияло солнце, дул восточный ветер, на дворе стоял май. После долгих споров было решено ехать только на день, что все дружно сочли наихудшим вариантом. Брайан обычно, в знак протеста против удушающе семейной обстановки, поворачивался спиной к свободной стихии и уходил в глубь суши, тем самым избегая развлечений на пляже.

— Нет, — ответил Брайан.

— Почему? Ты устал?

— Нет, ничего подобного. С какой стати?

— Ну тогда посиди. Или все же пройдешься к скалам?

— Обязательно надо покомандовать! Отвяжись!

Габриель чуть поморщилась от обиды, совершенно взбесив этим Брайана, и продолжила молча распаковывать различные предметы, составляющие ритуальный комплект снаряжения семейства Брайана Маккефри на пляже.

«Почему я не хочу пойти пройтись, как обычно?» — спросил себя Брайан. Истина была ужасна. Он боялся, что Габриель окажется наедине с Джорджем. Хуже того — попытается остаться наедине с Джорджем. «Я, кажется, совсем спятил, — подумал Брайан. — Зачем он вообще поехал? Какая наглость — взял и поехал с нами на море, будто он такой же, как все».

Конечно, были и будут и другие поездки на море, но эта должна была собрать весь клан, недаром Габриель, к раздражению мужа, сравнила ее с Рождеством. Эта поездка продолжала традицию ежегодных летних семейных сборищ в Мэривилле и могла быть воспоминанием о том доме или поминками по нему — дом стоял меньше чем в миле от места, где сейчас расположилась семья. Именно это злило Брайана сильнее всего. Он был равнодушен к «родовому» дому у моря, поскольку гораздо больше любил свой собственный. Но, как и все остальные, сильно обиделся на недостойный поступок Алекс, которая продала дом, никого не спросив. Теперь Брайан считал, что лучше вообще забыть про всю эту историю. Габриель вечно возвращалась из поездки на море в слезах — оплакивала потерянный дом. А если цель поездки — показать узурпаторам Блэкетам, что семейство Маккефри ничуть не страдает, то идея явно неудачная. Конечно, этот клочок берега, ближайший к Эннистону неиспорченный пляж, особенно прекрасен; но семья проявила бы гораздо большее мужество, если бы совсем перестала сюда ездить. В более общем смысле, конечно, традиция паломничества сохранилась, поскольку оно превратилось в семейный обычай, движимый и одушевляемый сентиментальностью женщин (то есть Габриель, Алекс и Руби) и ожиданиями детей (то есть Адама и Зеда). Алекс притворялась, что ей все равно, но на самом деле ценила эту поездку как проявление своей власти матриарха.

— Если б еще и Стелла была с нами, — говорила Габриель, расстилая большой ковер с шотландским узором, — все было бы…

Она хотела сказать «идеально», но не могла себя обманывать: картина с участием Брайана не могла быть идеальной.

— …так мило.

— Стелла ненавидела эти гулянки еще больше моего, — сказал Брайан и пнул ногой камень. — А если уж так приспичило поехать, зачем было тащить с собой чужих людей?

Участники поездки — Брайан, Габриель, Адам и Зед, Алекс и Руби, Джордж, Том и Эмма, Хэтти и Перл — уже разбежались в разные стороны. Алекс предложила Тому позвать Эмму. Том, который обожал эти вылазки, поехал бы в любом случае, и два, как называл их Брайан, «бездельника», очевидно, без труда сбежали от лондонской учебы. К вящему раздражению Брайана, Габриель также пригласила Хэтти и Перл, которых как-то встретила в Купальнях. Отчасти из доброго отношения к той, кого общественное мнение записало в бедные малютки, отчасти из намеренно выработанного материнского, собственнического чувства по отношению к Хэтти, не проявлявшегося ранее, отчасти из любопытства и навязчивой воспаленной зависти к счастливой жиличке вожделенного Слиппер-хауса. Как бы то ни было, они все собрались на пляже.

Семейство Брайана Маккефри приехало вместе с Томом и Эммой в старом «остине» Брайана. Перл привезла Хэтти в прокатном «фольксвагене». (Девушкам нельзя было иметь собственную машину, но Перл научилась водить в Америке, где им иногда разрешалось брать автомобиль напрокат.) Алекс привезла Джорджа и Руби в «ровере» Уильяма Исткота — он всегда настаивал, чтобы она брала его машину, если нужно. (Самих Исткотов — Уильяма, Антею и Розу, когда она была еще жива, — в эти поездки почему-то никогда не приглашали.) Машины поставили у тропы в верхнем конце длинного поля, покрытого желтой, грубой, расчесываемой ветром травой, на которой пятнами виднелись овцы. По ней же все пошли к морю. Трава кончалась у проволочной изгороди, через которую можно было вылезти на темные скалы, стоящие по всей длине пляжа, и по ним без труда спуститься вниз. Сам пляж был покрыт зернистым песком с мелкими камушками, а ближе к морю опять начинались темные зубчатые скалы, покрытые золотисто-коричневыми водорослями и особенно хорошо видные во время отлива.

На берегу семейство раскинуло лагерь, застолбив укромные местечки. Габриель разбила шатры прямо посреди пляжа, поскольку никогда не пряталась, чтобы раздеться. Алекс и Руби устроились в похожем на грот углублении скалы, которое принадлежало им по традиции. Хэтти и Перл стыдливо удалились и, видимо, нашли такой же грот, но подальше, поскольку скрылись из виду. Том и Эмма влезли на самый верх стоящей на суше скалы, где зубчатые вершины окружили площадку, образовав крепость. Адам и Зед, конечно, помчались к морю, к катящимся вдалеке волнам, оскальзываясь на покрытых водорослями камнях и все время останавливаясь, чтобы осмотреть страшно интересные лужицы. Джордж уселся в одиночестве на низкой скале, вздымавшейся в отдалении посреди пляжа, и уставился на море. Дальше по берегу, над скалами, которые в этой точке почти заслуживали названия утесов, как раз виднелся угол мэривилльского дома.

Выехали рано, и день только начинался. Обычно (а обычаи в этих семейных вылазках имели силу священных законов) сначала все купались, разбившись на группы, потом загорали, если погода позволяла, потом гуляли, потом приходило время напитков (для Габриель и Алекс эта церемония была особенно незыблемой), когда вся семья собиралась вместе, потом обедали, тоже более или менее вместе, насколько позволяли скалы, игравшие роль столов и стульев, потом опять прогуливались и бродили, иногда выбираясь на особенную короткую экскурсию (не путать с прогулкой Брайана) в глубь суши к развалинам старого дома с заросшим садом, потом пили чай, потом опять выпивали, и наступало время возвращения домой. День получался длинным. Руби и Габриель брали на себя приготовление всей еды (Габриель это доставляло огромное удовольствие), Габриель и Алекс припасали напитки. Сегодня Габриель упаковала побольше еды в расчете на гостей (то есть чужаков) — Эмму, Хэтти и Перл.

Поскольку прошло некоторое время, нужно объяснить сложившуюся ситуацию. В университете начался семестр, и Том с Эммой официально удалились в свое пристанище у вокзала Кингз-Кросс. Но молодые Осморы задержались в Америке, и в городе поговаривали, что Том Маккефри появляется на Траванкор-авеню с частотой, которая не совсем согласовывалась с прилежной учебой. Конечно, теперь, когда железнодорожное сообщение стало лучше, многие эннистонцы каждый день ездили на работу в Лондон, но все соглашались, что это путешествие утомительно и занимает много времени. Как бы то ни было, Том, иногда вместе с Эммой, появлялся в городе по выходным. У Тома был повод для этих поездок — участие в постановке пьесы «Торжество Афродиты», премьера которой, при содействии местного Совета по искусствам, должна была состояться в июне. Том теперь фигурировал как соавтор, наряду с Гидеоном Парком: он научился имитировать стиль этого поэта восемнадцатого века и плел страницами чрезвычайно подходящие стихи — как говорили, даже лучше оригинала. Вышла, в частности, очаровательная дополнительная песня для мальчика (Саймона, младшего брата Оливии Ньюболд), которому, вместо так и не найденного контртенора, отдали партию шута по рекомендации Джонатана Триса (бывшего регента церкви Святого Павла, ныне органиста в Оксфордском колледже). На репетициях Том неизбежно встречал Антею Исткот, и они часто показывались вместе в городе, оживляя старые слухи и заставляя Гектора Гейнса еще чаще подумывать о самоубийстве.

Признаться, Том, даже в компании милой Антеи, лелеял очень странные тайные мысли. На самом деле он беспокоился и накручивал себя до исступления. Ему казалось, что у него на лбу появляются видимые морщины. Нелепая, неудачная беседа с Хэтти оставила у него на душе пульсирующий шрам. Том не привык жить со шрамами на душе; частью его безоблачного характера действительно было скромное, маленькое, радостное довольство собой; существование этого чувства он позволят себе признавать, поскольку считал его безобидным. Стихотворение Тома приняли в печать, и не в глупый листок типа «Эннистон газетт», а в настоящий литературный журнал, но Том с ужасом заметил, что успех не принес ожидаемой радости. У Тома украли удовольствие. Он чувствовал, что поступил плохо, даже подозревал, что вел себя как мужлан, а раньше для него было немыслимо оказаться в этой роли. В то же время вся эта история была омерзительно непонятна, и он не мог сообразить, как именно сделал то, что не должен был делать, и вообще, что именно он должен был сделать. Он обсудил происшествие с Эммой; тот хорошенько отругал его, совершенно устыдил, но абсолютно не прояснил ситуацию. Да, наверно, не стоило соглашаться на безумную идею Розанова, участие в которой сперва показалось Тому невинной забавой. Тогда он думал, что имеет смысл пойти и повидаться с девушкой, хотя бы для того, чтобы философ успокоился. Беда в том, что Розанов не предупредил внучку, может, даже ввел ее в заблуждение, а тут уж Том точно не был виноват. (Может, в этом все дело?) А она с самого начала была так холодна и враждебна, что ему совершенно не удалось овладеть положением. («Ты не можешь успокоиться, потому что тебе не удалось ее обаять», — сказал Эмма.) Теперь в мире было черное пятно, которое Том от всей души желал удалить, но не мог, оно его парализовало. Он подумал, не написать ли Хэтти письмо, но все письма, какие он мог измыслить, выглядели как новые непростительные оскорбления. Он говорил себе, что должен написать Розанову и сообщить, что потерпел неудачу. Но и на это никак не мог решиться. Неужели действительно придется пообещать, что он больше никогда не подойдет к Хэтти? А теперь она здесь, по приглашению бестактной Габриель, и это совершенно испортит ему семейный пикник.

— Когда мы уже поедем домой? — спросил Скарлет-Тейлор, сидя рядом с Томом на скале-крепости.

— Не говори глупостей, сначала нужно хорошенько насладиться.

— Купанием, в такой шторм? Вода аж темно-зеленая.

— Попробуй, увидишь, как это здорово. Смотри, вон Мэривилль. Отсюда видно только верхнее окно и кусок крыши. Наверное, ты скажешь — неудивительно, что Алекс его продала.

— Нет, я думаю, что здесь замечательно.

— Ну тогда…

— Я просто не хочу купаться. Но я обожаю такой берег. Скалы, водоросли, и черно-белый полосатый маяк, и крики чаек. Мне это напоминает Донегал. Только, — добавил он, — Донегал гораздо красивее.

И Эмма подумал, как ужасно грустно, что он не может любить свою родину, не может больше возвращаться туда с радостью. И еще он подумал — как печально, что он любит Тома, но эта любовь не должна проявиться, не может коснуться любимого. Казалось, любовь испаряется, растворяется в воздухе, ударившись о какой-то невидимый барьер. Эмма подумал о матери, к которой приехал, движимый чувством вины, на жалкие два дня перед началом семестра. И еще подумал о своем учителе, мистере Хэнуэе — он так и не собрался сказать ему, что решил бросить пение. И неужели я действительно никогда больше не буду петь, подумал он.

— Смотри, старина Джордж сидит, мрачный как туча. Интересно, о чем он думает!

— Зачем он поехал?

— Чтобы изображать одинокого и непонятого. Посмотри на его позу.

— Я хочу с ним говорить, — сказал Эмма. — Долго, не торопясь.

— Хочешь ему помочь, ему все хотят помочь, правда же, он везунчик?

— А ты разве не хочешь ему помочь, разве ты его не любишь?

— Ну да, но что может сделать любовь, если ее не пускают внутрь? Бегать вокруг и плакать?

Действительно, что?

— Ужасно жаль, что я не повидал Стеллу, в тот день, у Брайана.

— Да, ты с ней чуть-чуть разминулся. Стелла очень сильная, сильнее нас всех. И такая красивая — как египетская царица.

— Но где же она?

— В Лондоне. Или, как я думаю, уехала к отцу в Токио.

— Правда, странно?

— Да, но Джордж и Стелла всегда были странные.

— О, смотри, вон мисс Мейнелл и мисс Скотни.

— Откуда ты знаешь, как зовут горничную?

— Слышал в Купальнях.

— О боже, они начинают раздеваться, они не знают, что нам их отсюда видно, бежим быстрей!

Том и Эмма соскользнули по скале вниз и помчались прочь по пляжу, к воде.

Аперитивы были такие: Габриель привезла смесь джина со свежим апельсиновым соком, холодную, во фляжках-термосах. Алекс — две бутылки виски и два сифона содовой. Перл захватила с собой кока-колу. К обеду подали югославский рислинг. А вот что они ели. Стол, приготовленный Габриель, состоял из паштета на овсяном печенье, датской салями, тонко нарезанного языка, зеленого салата, салата из помидоров, кресс-салата, молодого картофеля, ржаного хлеба с тмином, творога, летнего пудинга и винограда. Руби же приготовила бутерброды с ветчиной, с яйцом, с огурцами, колбасу, пирог с ветчиной и телятиной, галеты, чеддер, двойной глостерский сыр, корзиночки с кремом и бананы. Поскольку Руби и Габриель никогда не советовались друг с другом насчет количества еды, обе рассчитывали на всех, так что еды было много. Мечта Эммы — побеседовать с Джорджем — наконец сбылась. Эмма нарочно сел рядом с ним и стал расспрашивать его об Эннистонском кольце и о музее. Наступило всеобщее замешательство (от которого Джордж получил огромное удовольствие), когда Эмма, ничего не зная об эскападе Джорджа, выразил сожаление, что принадлежащая музею уникальная коллекция римского стекла не выставлена на обозрение публики. Кашель Брайана и пинок Тома прервали эту недолгую беседу. Но тем не менее она состоялась, и всех странным образом удивило то, что Джордж вел себя совершенно как обычный человек. (А чего, интересно, они от него ждали?) Джордж не проявил никакой эксцентричности, за одним исключением: отвечая на вопросы Эммы, он неотрывно глядел на Хэтти. Он снял пиджак и жилет, явив свеженакопленный жирок. Круглое лицо было спокойно и довольно, а взгляд — благодушен, но пристален. Хэтти почувствовала это и отвернулась. Перед обедом Том вежливо спросил Хэтти, не показалось ли ей море холодным, и она ответила, что оно не холодней Майна. За обедом Том хотел было сесть рядом с Хэтти, но Перл, нарочно или нет, помешала — заняла место, пока все неловко рассаживались кругом на камнях и ковриках. Алекс была стройна и моложава в брюках и ярко-голубой пляжной рубашке, со сверкающими на солнце густыми волосами цвета соли с перцем. Она старалась быть любезной по отношению к девушкам и при этом остро сознавала присутствие Джорджа. Габриель, также остро сознавая его присутствие, невольно поглядывала на него с улыбочкой, говорившей: «Смотрите, как он хорошо себя ведет». Она даже взглянула на Брайана, одобрительным кивком указывая ему на чудо — нормальное поведение Джорджа. Это было неприятно и Брайану, и Тому.

— Где ты была? — спросила Алекс у Руби, — Мне пришлось убирать самой, все ушли.

— Гуляла.

— Гуляла? Ты никогда не гуляешь.

— Сходила глянуть на дом.

— Мэривилль? Они еще, чего доброго, подумают, что мы за ними шпионим! Пожалуйста, убери тут. Я и так уже почти все сделала.

Алекс пошла прочь. Она вдруг горько пожалела, что продала Мэривилль. Она подумала: можно было бы пригласить его сюда, устроить что-то вроде приема, это было бы вполне оправданно, и он бы пришел. Ей почти удалось заманить его в дверь Белмонта в тот день, когда он пришел с бутылками. Что значили эти бутылки? На пустом пляже на нее нахлынули одиночество и зависть, а шум моря напомнил о смерти. Алекс хотела найти Джорджа, но он ушел; все ушли. Она хотела посмотреть, сколько времени, и обнаружила, что часов на руке нет; должно быть, обронила. Стеная от досады, она принялась осматривать песок.

— Где Джордж? — спросил Брайан у Тома.

— Не знаю.

— Габриель пришла с тобой?

— Нет, я ее не видел.

Брайан шел вдоль скал, в сторону маяка, а не Мэривилля, с Адамом и Зедом. Он подумал, что Габриель пошла в эту сторону, но ее не было видно. Он поспешил обратно, оставив Адама и Зеда на пляже рядом с семейным лагерем. «Не плавайте без меня», — сказал он и побежал, и бежал всю дорогу до развалин усадьбы. В саду слышался смех — там оказались Том, Хэтти, Перл и Эмма, но Габриель не было. Пыхтя, Брайан побежал назад.

— Я хотел как бы извиниться перед вами, — сказал Том, обращаясь к Хэтти.

Они на минуту остались одни в заросшем саду, где самшитовые изгороди вымахали в двенадцатифутовых динозавров. Обломки старой вымостки, статуй, урн, балюстрад лежали, полускрытые травой и мхом, и всюду буйствовали дикие розы, образуя огромные колючие арки. В отдалении куковала кукушка. Невидимые жаворонки пели высоко над землей, в ослепительном синем воздухе.

— Смотрите, рука! — сказала Хэтти. Она вытащила из колючих плетей каменную кисть руки в натуральную величину.

— Как красиво, как странно.

— Хотите ее взять?

— Нет, она ваша.

— Это мрамор?

— Известняк, наверное.

— Почему как бы?

— Что?

— Почему «как бы» извиниться?

— Действительно, почему? Я хочу перед вами извиниться.

— Ну хорошо, продолжайте.

— Но не знаю как.

— Ну тогда не извиняйтесь.

— Я хочу сказать… я думал, что ваш дедушка вам объяснил…

— Что объяснил?

— Что он хочет… ну… хочет, чтобы мы с вами поженились. Хэтти с минуту молчала, глядя на каменную руку. Волосы Хэтти, курчавые от морской воды, стянутые лентой, волнами спускались по спине. Хэтти сунула руку в карман (она была в том самом летнем платье из «Бутика Анны Лэпуинг»), но рука была слишком тяжела, и платье перекосилось. Она опять вынула руку.

— Ну хорошо. Я буду считать, что вы извинились.

— Но…

— Это не важно, это не важно.

— Это какое-то безумие, правда?

— Что?

— То, что он хотел.

— Да.

— Я хочу сказать… он немного не от мира сего… ведь эти вещи так не делаются, правда?

— Правда.

— Вы ему скажете?

— Что?

— Что я у вас был… что я… пытался…

— Нет. Это не имеет ко мне никакого отношения. Я тут абсолютно ни при чем.

— А… ну хорошо… — уныло сказал Том, — Я ему напишу. Он надеялся, что извинения избавят его от чувства вины и мучительного чувства, что кто-то думает о нем плохо. Но теперь, кажется, стало еще хуже. Все перепуталось.

— Я давно хотел с вами поговорить, — сказал Эмма. Они с Перл были одни в другой части сада, возле заросшего лилиями пруда у подножия полуразрушенной каменной лестницы. Лилии покрыли почти всю поверхность водоема. Лишь местами в окнах темно-зеленой воды мелькали золотыми вспышками огромные карпы.

— Как это? — спросила Перл. — Мы же только сегодня познакомились.

Перл тоже была в летнем платье — не струящемся, в цветочек, как у Хэтти, но в прямом желтом платье-рубашке, подпоясанном на узкой талии и похожем на униформу героев научно-фантастического романа. Голова Перл с прямым профилем была так узка, словно стремилась стать двухмерной. Солнце придало смуглой коже еще капельку смуглоты, бросило на щеки красновато-коричневый румянец и высветило рыжеватые оттенки в темных волосах, которые Перл сознательно подстригла покороче.

— Я вас несколько раз видел в Купальнях, в Институте, как тут говорят.

— Да?

Перл думала, что Эмма очень странный. Он потел в пальто и жилете, бледное лицо обгорело до болезненного розового блеска. Эмма строго смотрел через узкие овальные очки.

— Да. Вы меня интересуете.

— Как это мило, что вы мной интересуетесь! Но вы знаете, что я служанка мисс Мейнелл?

— Это живописная, но несущественная подробность. В наше время очень странно быть чьей-нибудь служанкой.

— Вы ведь ирландец, правда?

— Это тоже живописно, но несущественно.

— А что существенно?

— Вы.

Эмма бросил в пруд камень, но тот не потонул, а остался лежать на толстом листе лилии. Эмма бросил другой камень, целясь в первый, но промахнулся.

— Вы от меня что-то хотели? — довольно резко спросила Перл.

— О, я еще не знаю, — ответил Эмма, — Может, и нет.

И добавил:

— Я хотел познакомиться с вами еще до того, как узнал, кто вы.

— Но зачем со мной знакомиться? Простите, этот разговор принимает какой-то дурацкий оборот.

— Не думаю. Мы немного стесняемся, но делаем успехи. И опять-таки я не знаю. Почему одни люди интересны, а другие нет? Логика тут бессильна.

— Наверно, пора идти обратно…

— Я обычно не разговариваю так с девушками. Я вообще обычно не разговариваю с девушками.

— Может, и лучше не разговаривать. Со мной очень скучно, вот увидите.

— Почему вы так думаете?

— Я ничего не знаю.

— Не страшно, зато я все знаю. Если вам надо что-нибудь знать, я вам расскажу.

— Вы историк?

— Да. Конечно, я знаю только факты и несколько обрывочных идей, которые к ним прицепились.

— Давайте лучше вернемся к мисс Мейнелл и мистеру Маккефри.

— Моего друга зовут Том, а вашу подругу — Хэтти. Может, обойдемся без мистеров и мисс?

— Нет.

— Как вам будет угодно. Я понял, почему хотел с вами познакомиться.

— Почему?

— У вас сухой вид.

— Сухой?

— Ну да. Девушки редко бывают сухими.

— Что это значит?

— Сухой, ну, как в сочетании «сухой и твердый». Противоположность раскисшему и мягкому.

— А я думала, мужчинам нравится мягкость. Может быть, вы думаете, что я похожа на мальчика?

— Расскажите мне что-нибудь о себе.

— Что?

— Все равно что.

— Моя мать была проституткой.

— Это должно произвести на меня впечатление?

Габриель тем временем ужасно переживала. Она пошла вдоль пляжа (Брайан это видел), но скоро вскарабкалась по скалам, стоящим со стороны суши, и принялась меж них бродить. Искала ли она Джорджа? Нет. Мысль о том, чтобы оказаться наедине с Джорджем среди этого буйства дикой природы, наполняла ее ужасом. Но не был ли этот ужас смешан с наслаждением? Она пошла дальше и наконец добралась до знакомого места, недалеко от маяка, где скалы становились круче, полоса песка меж ними и камнями на краю моря сходила на нет и утесы отвесно уходили в глубокую воду. Подняв голову после нелегкого подъема, Габриель вдруг увидала на фоне неба силуэт мужчины. Сначала она решила, что это Джордж. Потом поняла, что это не мужчина, а высокий мальчик, подросток. Подойдя, она увидела еще одного мальчика. Они стояли и глядели в лужицу среди камней, высоко над линией прилива — зимние шторма забрасывали сюда воду. Габриель знала эту лужицу. Она подошла ближе, и мальчишки тоже ее заметили.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Габриель остановилась у лужи и тоже заглянула туда. Ее стиснула внезапная боль и предчувствие страха. В луже туда-сюда плавала рыба, большая, дюймов восемнадцати длиной. «Рыбе неоткуда взяться в луже, — подумала Габриель, — должно быть, мальчишки ее сюда посадили». Она мгновенно отождествила себя с этой рыбой. Она подумала: если рыбу оставить тут, она очень скоро задохнется. Вода в луже гнилая, в это время года волны вообще сюда не достают.

— Какая милая рыбка, — сказала она. — Это вы ее поймали?

— Ага.

— Вы ее опять выпустите?

— Нет. Еще чего!

— Но нельзя же ее здесь оставить…

— Это еще почему?

— Она задохнется в такой маленькой лужице.

— Мы ее заберем домой, — сказал другой мальчик, — У нас есть ведро.

— Вы хотите ее съесть?

— Может. А может, она будет у нас жить.

— Она у вас умрет.

— Почему?

— Пожалуйста, пустите ее обратно в море! Можно ее поймать и выпустить прямо отсюда, пустить на глубину и посмотреть, как она уплывет. Правда, это будет здорово?

Высокий мальчишка засмеялся.

— И не подумаю. Это моя рыба!

Мальчики были в черных кожаных куртках и джинсах, коротко стриженные, на вид лет по пятнадцати. Расстройство Габриель их очень забавляло.

— Пожалуйста, — сказала Габриель, — ну пожалуйста.

Она села на корточки у лужи.

— Эй, а ну не трогайте.

— Она такая красивая, такая живая и вдруг умрет…

— А то вы не едите жареную рыбу! — сказал второй мальчик.

Габриель внезапно осенило.

— Я ее у вас куплю!

Они опять захохотали.

— Да ну? Почем?

— Я вам дам фунт.

— Два фунта.

— Хорошо, два фунта.

— Десять фунтов, двадцать, сто.

— Я вам дам два фунта за эту рыбку.

— А ну покажите деньги!

— О боже…

Денег у Габриель с собой не было. Ее сумочка осталась лежать на песке под ковриком вместе с остатками обеда.

— У меня нету с собой. Я принесу с пляжа. Но можно, мы сначала отпустим рыбку, пожалуйста, я вам дам два фунта, честное слово. Вы можете пойти со мной…

— Нет, — сказал мальчишка повыше, — Принесете два фунта, и, может быть, я сказал — может быть, получите рыбу.

Слезы навернулись Габриель на глаза. Она встала.

— Но вы тут останетесь, не унесете рыбку?

— До ночи не будем сидеть!

Габриель повернулась и полезла обратно по камням. Она поскользнулась, порвала чулок, оцарапала ногу, даже не заметила этого и продолжала свой путь.

— А, вот ты где! — Это был Брайан, который уже вернулся на пляж.

— Ох, Брайан, милый! — Габриель в сбившейся юбке соскользнула на песок, — Дай, пожалуйста, два фунта.

— Два фунта? — переспросил Брайан, облегчение которого улетучилось так же стремительно, как и наступило. Он страшно устал от беготни туда-сюда и злился на Габриель за ее исчезновение. — Зачем?

— Там мальчишки, у них рыбка, живая, надо ее купить, чтобы спасти…

— Два фунта за рыбу?

— Я хочу ее выпустить обратно в море.

— Ой, не дури, — сказал Брайан, — Я деньги не печатаю. Ни в коем случае.

Габриель повернулась к нему спиной и старательно побежала прочь, ноги ее вязли в песке, а лицо покраснело от плача.

Четверо молодых людей опять сошлись вместе в старом саду. Том, вторично, как он это воспринимал, потерпев поражение от Хэтти, поспешил вместе с ней на поиски Эммы и Перл. Уже вчетвером они забрались в разрушенную коробку старого дома, заросшую травой, лютиками, маргаритками и крапивой, которая цвела белыми цветочками. Неровные остатки стен, на которых сохранились два красивых елизаветинских окна, внушали странные мысли о привидениях, словно даже при ярком солнечном свете в этом доме царили сумерки. В заросшем травой пространстве, которое когда-то было большим залом, отдавалось необычное эхо, Том уговорил Эмму спеть, и Эмма спел прекрасный гимн Блейка. За обедом Эмма выпил весь рислинг и виски, до которых смог дотянуться, и это объясняло как его готовность петь, так и отвагу, проявленную в разговоре с Перл. Неожиданно сильный, высокий, сладкий, резковатый, пронизывающий голос поразил и заворожил девушек, на что и рассчитывал Том. При виде зачарованных лиц его кольнула зависть. У него не всегда получалось ощущать дар друга как свой собственный.

— Я не поняла слова, — сказала Хэтти после того, как все похвалили пение Эммы. — Почему он спрашивает: «Ужель стопы»?

— Это стихи, — ответил Том, — Они не обязаны ничего значить. Это риторический вопрос. Поэт просто представляет себе Христа в Англии.

— Но ведь он, может быть, и вправду тут бывал, — отозвался Эмма, — Мисс Мейнелл совершенно правильно обратила внимание на этот вопрос. Ведь есть же легенда…

— Какая легенда? — спросил Том.

— Что Христос бывал здесь.

— Где?!

— Здесь, в Англии, ребенком. Он путешествовал в детстве, с дядей, Иосифом Аримафейским, который был купцом и ездил за оловом.

— Правда?! Христос?! Здесь?!

— Это легенда. Неужели ты ее не слышал?

— Нет. Но это же замечательно! — сказал Том, внезапно охваченный восторгом, — И это может быть правдой. Подумать только, Христос был здесь, ходил по нашим полям. Это так… так прекрасно! И так… замечательно! Он приезжал ребенком, с Иосифом Аримафейским, который был его дядей. О, я так счастлив!

Эмма засмеялся.

— Что ты так завелся, это же любой школьник знает!

— Я не знала, — сказала Хэтти.

— Мне нужно идти… бежать…

— Куда?

— Рассказать кому-нибудь. Чтобы все узнали! Ох, я так рад! Мне надо бежать, бежать, бежать!

С этими словами Том перемахнул через стену там, где она была пониже, пробежал по разрушенной террасе, заваленной обломками камня, спрыгнул на траву и со всех ног помчался прочь, к морю, по длинной аллее из лохматых тисов, когда-то бывших живой изгородью.

Эмма, оставшийся наверху с девушками, злился — на Тома за его бегство, на себя за то, что пел, на Хэтти за то, что она, как он вбил себе в голову, обидчивая, заносчивая барышня.

— Надо возвращаться, — довольно резко сказал он. Они молча пошли вслед за Томом.

Том бежал быстро, потом запыхался и сбавил темп. Он бежал по тропе, обрамленной дымчатыми белыми зонтиками зацветающих купырей. Тропа кончилась у неширокой гудронированной дороги. По ту сторону лежало поле, и проселочная дорога, где они оставили машины, спускалась к широкому полукругу моря. Полукруг одним концом упирался в старый черно-белый маяк, а с другой — в мыс и стоящий на мысу дом, Мэривилль, полностью видный с верхней части поля. По дороге шел человек — это был Джордж.

Том подбежал к брату и схватил его за руку.

— Ох, Джордж, ты знал? Христос был здесь. Это легенда, но, может, и правда. Он был здесь, в Англии, как в стихах Блейка. Я раньше их не понимал. Он приезжал ребенком, со своим дядей, Иосифом Аримафейским, который был купцом и ездил сюда за оловом! Ведь правда, может быть, это на самом деле было? Подумать только, Христос тут, в Англии! Ты знал?

— Да, я знаю, есть такая легенда, — сказал Джордж, отцепляя руку Тома, правда не грубо.

— Все знали, кроме меня. Но теперь и я знаю, и это… как откровение… это все меняет. Ох, Джордж, я так хочу, чтобы у тебя было все хорошо, я все, что угодно, сделаю, я буду за тебя молиться, я молюсь за тебя; когда молюсь, ну вроде как молюсь, ну, я думаю, что это молитва, я про тебя всегда думаю. Стелла вернется домой, все опять будет хорошо. Да, я теперь понимаю. Мне ужасно представить, как ты бродишь один и думаешь. Не надо быть одному, не надо думать ужасного, Джордж, я тебя очень прошу. С тобой случится что-то хорошее, что-то очень хорошее к тебе придет, я уверен, я так уверен…

— Ты действительно за меня молишься? — спросил Джордж, улыбаясь и показывая туповатые зубки. — Я думаю, это большое нахальство.

— Ох, ну пойдем плавать, пойдем, поплавай со мной, как раньше. Ты же знаешь, как это будет хорошо.

— Наши пути расходятся. Иди. А что до твоего приятеля, он здесь никогда не был. Даже не сомневайся. Иди, иди.

Адам с Зедом пошли по пляжу и нашли место, где между скалами ручеек или вымоина в песке впадали прямо в море. Мальчик с собакой подбежали к месту, где разбивались маленькие вол ночки. Адам снял обувь и зашел в воду. Он знал, что купаться в одиночку нельзя, но так приятно было войти в море по отлогому песчаному дну, а не хромать, спотыкаясь о камни. Адам был уже в плавках. Зайдя довольно глубоко, он сел, а потом повернулся и поплыл, сделав несколько гребков. Вода была очень холодная, но Адам к этому привык. Зед стоял на песке, подальше от брызг. Он не любил моря, боялся его и не хотел мочить шерсть. Ему хотелось, чтобы Адам вернулся. Чтобы подбодрить себя, он потрогал лапой камешек, слегка толкнул, но эта игра его не занимала. Вернулся Адам и взял Зеда на руки. Он думал, что Зеду приятно будет в воде, он ведь так хорошо плавает, и Адама всегда странно и глубоко трогал вид плавающего Зеда. Адам вынес песика за полосу прибоя и осторожно опустил в воду, глядя, как сухой белый мех намокает и липнет к телу, и ощущая теплое тело песика в холодном море. Он отпустил Зеда и стал радостно наблюдать, как собачка гребет лапами, старательно держа над водой брезгливо сморщенный носик и высокий лоб. Зед мог бы сообщить Адаму, до чего ему не нравится эта затея, но чувствовал, что долг собаки — быть храбрым и притворяться, чтобы порадовать хозяина. Адам отплыл еще немного, и Зед последовал за ним, гребя сильными белыми лапками, рассекая гладкую блестящую воду, которая тихо вздымалась и опадала. Адам играл с Зедом, приучая его кататься у себя на плече. Теперь вода казалась теплой, и синее небо лучисто сияло в вышине над замкнутым горизонтом ритмически движущихся волн.

Том вбежал на пляж. Брайан и Алекс искали часы. Том подбежал к ним.

— Вы знали, что Христос был в Англии?

— Что? — спросила Алекс.

— Христос был в Англии. Это легенда. Он приезжал ребенком, со своим дядей, Иосифом Аримафейским, который был купцом и ездил за оловом.

— Я потеряла часы, — сказала Алекс. — Где-то здесь уронила. Или там? Мы перешли на другое место.

— Давай ты будешь искать вон у того камня, — отозвался Брайан.

Он был расстроен, потому что плохо обошелся с Габриель, не пытался понять, что она говорит, а когда пошел за ней на пляж, Алекс реквизировала его, а Габриель исчезла.

— Но ты знал про Христа? — спросил Том, — Мне кажется, это так необычно и так трогательно. Как в стихах Блейка. «Ужель стопы те в давний год…» Я только теперь понял эти стихи.

— Этого не может быть, — сказал Брайан.

— Но ты об этом знал?

— О легенде — да, но это невозможно, и твой приятель-историк тебе это в два счета объяснит. Он всегда так пьет? Сегодня за обедом он изрядно набрался.

— Помоги нам искать, пожалуйста! — сказала Алекс, наклонившись и покраснев лицом — в давние времена она стояла так, восклицая: «Черт, черт, черт!» — со щеткой и совком в руках.

— Тут нужен Зед. Помнишь, он тогда нашел сверток с бутербродами.

— Часы не пахнут, — сказал Брайан.

— Для собаки все пахнет.

— Руби опять черти унесли, — сказала Алекс, — Она пошла пялиться на Мэривилль. Иногда мне кажется, что у нее не все дома.

— Руби найдет часы, — сказал Том, — Она ясновидящая. Это все цыганская кровь.

— Поищи вон там, пожалуйста. Мы еще не смотрели на том участке. Мне надо идти искать Габриель. Ты видел Адама?

— Нет. Ну хорошо, хорошо!

Том подошел к камню и стал бесцельно оглядываться, пихая ногой крупнозернистый песок. Потом сел на камень и стал смотреть на море, темно-синее, сверкающее и ломкое, словно битая эмаль. Верхушки волн были белые от курчавой сливочной пены, взбитой ветром, который усилился и стал холодней. Ясное небо, по которому теперь плыли редкие белые пухлые позолоченные облака, сверкало холодной северной голубизной, которая страшно нравилась Тому. Вдруг на него нахлынуло счастье. «Я напишу об этом шлягер, — подумал он, — Христос был тут, был тут, был тут, разве ты не знаешь, разве ты не знаешь». Ребенок-Христос в Англии, знакомые стихи, прекрасный странный высокий голос Эммы и синяя эмаль моря — все слилось в необъятный, завершенный, совершенный момент.

Габриель страшно устала, пока бежала по сыпучему песку за своей сумочкой, вспотела и запыхалась. Она вытащила два фунта и сбросила кофту. Алекс окликнула ее, но Габриель не обратила внимания, помчалась обратно и снова полезла на высокие скалы. Мальчики еще не ушли. Поймать рыбу оказалось непросто, и Габриель все время кричала: «Дайте я, дайте я!» — боясь, что мальчики поломают рыбе плавники или схватят ее грубо и уронят на камень. Наконец один из мальчиков схватил скользкую извивающуюся рыбу, кое-как (Габриель закрыла глаза) подобрался к краю скалы и уронил рыбу в воду. Рыба погрузилась в море и уплыла, и у Габриель на душе невероятно полегчало. Мальчишки захохотали и спросили: «Если мы поймаем еще одну, вы ее у нас купите?» Габриель пошла обратно, счастливая, но озябшая без кофты.

Адам плавал кругами, плавал и плавал, звал и звал. Он потерял Зеда. Он увлекся и заплыл довольно далеко, ему было так весело играть с песиком в воде, он впервые так делал, то глядел, как песик плавает, то вез его на плече, то заплывал вперед и звал его. Зед так хорошо плавал, так радостно было на него смотреть. Волны постепенно становились выше, качка сильнее, на волнах появились острые гребни. Они темнели на фоне неба, тучка закрыла солнце, ветер срывал пену с гребней и хлестал ею, Адам наглотался воды, а Зед внезапно пропал из виду. Адам позвал, закричал от страха, продолжал звать и плавать. Песика нигде не было. Еще секунду назад он плыл рядом. А теперь исчез. Волны уже вздымались как холмы, закрывая всякий обзор. Адам мог только, всплывая на гребни, смотреть вниз во впадины, ужасные, темные ямы, где не было никакой собачки, а водяные брызги слепили ему глаза. Он изнемог — страдание, раскаяние, ужас, агония разлуки с обожаемым крохотным существом. Он с надеждой обманывался видом белых кудрявых клочков пены меж волнами. Он истерически завизжал. «Надо позвать на помощь, пусть они придут», — подумал он и чудовищно, чудовищно медленно стал пробиваться назад к далекому берегу.

Эмма пропустил девушек вперед. Без Тома он их стеснялся, а они явно стеснялись его. Они, словно школьницы, отпущенные с урока, умчались, смеясь (вероятно, над Эммой). Он пожалел, что поехал. На самом деле это место совсем не похоже на Донегал: море здесь тусклое, темно-синее, суша — бледных желто-серых тонов, а Донегал переливается всеми цветами. Но в До-негале ему больше не бывать. Он заметил, что Брайан заметил, сколько он выпил. «Я годами совсем ничего не пью, — подумал он, — а потом вдруг нажираюсь как свинья. Наверное, это потому, что я ирландец. Черт возьми, еще приходится думать о том, что я ирландец, как будто без этого мало забот. И что это на меня нашло — разговаривать с девушкой так фамильярно. Я про нее ничего не знаю; наверное, она сочла меня совершеннейшим хамом. И наверняка я выгляжу совершенно нелепо среди всех этих Маккефри. Даже хуже — жалко». Без сомнения, в их глазах, как в эту минуту — в собственных, он был одиночкой, без связей, без родни, без друзей, уныло прилепившимся к чужой семье. На самом деле вся эта семья, со всеми ее взаимоотношениями и проблемами, интересовала Эмму, и не только как продолжение Тома. Эмме раньше не приходилось наблюдать семьи вблизи, и их странности, ссоры, размолвки, любови, ненависти, неумелые сочувствия, невозможная, но неизбежная сплоченность завораживали его. Его завораживал Джордж. Но все это какой-то сложный спектакль. Эмме не суждено войти в семейство Маккефри. Невозможно, даже если дружба с Томом сохранится. Эмма вспомнил, как Том сказал: «Я тебя люблю». Теперь та сцена казалась ему наигранной. Любовь так слаба; ей не справиться с громадами повседневности, разделяющими таких разных, закрытых друг от друга людей. Потом Эмма вспомнил о матери, о том, как она была разочарована, что он приехал только на два дня. Но, спускаясь по желтому полю, Эмма понял, что на пляже что-то очень неладно. Кто-то кричал, все бегали. Он тоже побежал.

— Что такое?

Эмму обогнал Том, который бежал по песку, на ходу скидывая куртку.

— Зед потерялся. Адам взял его плавать в море и потерял.

Перл и Хэтти бежали, подтыкая юбки, Алекс бежала босиком, спотыкаясь. Брайан и Адам опередили всех. Явилась Руби и тоже побежала. Эмма помчался за Томом. Достигнув длинной песчаной вымоины, ведущей к месту, где Адам вошел в море, все начали срывать с себя одежду.

— А Зед не доплывет до берега? — спросил Эмма.

— Он его не увидит. И вообще, посмотри, какие волны, какие скалы. Он даже подплыть к берегу не сможет.

Утром Эмма не пошел плавать с остальными. Не желал входить в это холодное море. Но сейчас он разделся, сложив по очереди пальто, жилет, часы и брюки на выступ скалы. Никто не стал утруждать себя облачением в купальные костюмы, брошенные где-то позади, на стоянках. Том ринулся в море в трусах, Эмма последовал за ним. Девушки, не колеблясь, стянули платья и вбежали в воду в нижних юбках. Руби, не умеющая плавать, стояла и смотрела, монументально сложив руки на груди. Адам плакал у места, где разбивались о берег волны, рыдал с полным самозабвением, проливал слезы, открыв рот, воздев руки.

— Что случилось? — прокричала Габриель, подбежав по песку. И, увидев горько плачущего Адама, сама разрыдалась.

— Зед потерялся в море, — крикнула в ответ Алекс. Она уже скинула брюки и сейчас расстегивала голубую рубашку. — Останься с Адамом.

Алекс помчалась по песку в набегающие волны. Габриель, рыдая, подбежала к Адаму, упала на колени и схватила его в объятия, но он сопротивлялся, размахивая руками и горестно крича.

Много времени спустя спасатели стали возвращаться поодиночке. Первой вернулась Алекс. Она привыкла к долгим заплывам в теплом бассейне и лишь к недолгим погружениям в море. Тучи уже совсем закрыли солнце, ветер стал резче. Руби предупредительно собрала со всех стоянок пледы, одежду, полотенца и прочее снаряжение. Стуча зубами, Алекс содрала с себя мокрое белье, вытерлась, надела брюки, рубашку, шерстяной свитер Брайана и закуталась в плед. Одежда потеплее осталась в машине. Алекс не стала подходить к рыдающей паре. Следующими вернулись Хэтти и Перл, схватили свои узелки и быстро оделись. Эмма решил, что обязан плавать и искать как можно дольше. Он очень переживал за Зеда и хотел сам его найти. В мрачных стенах зеленой воды ему все время чудились белые собачки. Наконец он сдался. За ним вернулся Брайан, а самым последним — Том. Долгожданный крик «Вот он!» так и не раздался. Не замечая друг друга и дрожа от холода, неудачливые спасатели принялись искать сухие полотенца и сухую одежду. Брайан не нашел своего большого свитера и не сразу понял, что его забрала Алекс. Он надел макинтош Габриель. Руби стала раздавать кружки с горячим чаем из термосов, а все стояли и сидели молча. Хэтти беззвучно плакала. Габриель устала плакать и сидела, уставившись в море: мокрый рот приоткрыт, лицо искажено. От кружки с чаем она отказалась. Рядом сидел Адам, сгорбившись, спрятав лицо, сам как маленький скорчившийся зверек. Хоть бы кто-нибудь придумал, что сказать. Том перебрал в уме несколько фраз, но ни одна не годилась.

Наконец Алекс произнесла:

— Течение огибает мыс.

— Может, надо было посмотреть за мысом, — ответил Том.

— Там в море не войти.

— Наверно, нет смысла идти в Мэривилль просить у них бинокль?

— Нет.

— А лодка у них есть?

— Если она в доме, мы не сможем ее тут спустить на воду, а если она в море, то это гораздо дальше по берегу.

— Как бы там ни было, уже слишком поздно, — сказал Брайан.

Наступила небольшая пауза.

Брайан продолжил:

— Он устал, замерз и тихо пошел ко дну. Он даже не понял, что с ним случилось.

— Да, не понял, — отозвался Том, — все равно что уснул.

— Поехали домой, — сказал Брайан, — Идемте. Не то чтоб утонул кто-то из нас. Могло быть гораздо хуже.

После обеда Джордж держался поодаль от компании. Он пошел по покрытой гудроном дороге, сначала прочь от Мэривилля, туда, где дорога поворачивала в глубь суши (маршрут прогулки Брайана), потом обратно к Мэривиллю (тут он встретил Тома), прошел так, что дом и мыс оказались у него справа, и стал спускаться по направлению к утесу, где в море не войти.

Джордж был так беспросветно несчастен, что не понимал, как теперь вообще жить. Как можно не умереть от такой обиды, раскаяния, ненависти? И разве может человек чувствовать себя таким тупым и глупым, когда его душа полна таких пугающих фантазий? Чем все это кончится, как все это может кончиться? «Я как бешеный пес, — подумал Джордж, — я вбегаю, рыча, в темный чулан. Лучший для меня исход — если хозяин выволочет меня за ошейник и пристрелит. А кто мой хозяин?» Ответ был очевиден. Но это не могло случиться, да и Джордж пока не мог серьезно думать о самоубийстве. Несчастье представлялось ему профессией, частью зловещего долга, который все сильнее и ужаснее вырастал перед ним. Добрые влияния, в той мере, в какой они вообще его трогали, казались неуместной глупостью, тратой времени. Он кротким агнцем лежал в объятиях Дианы. Он поехал на семейный пикник. Разумеется, он это сделал, чтобы всех позлить, а еще потому, что все думали, что он не поедет, и затем, чтобы лишний раз утвердиться, привычно раздражая и мучая других. При виде Адама он всегда вспоминал Руфуса, и именно эта скорбь была даже приятна ему, так как давала безусловное право ненавидеть весь мир. Но он хорошо относился к Алекс и к Тому и хотел увидеть море, которое ему всегда помогало, действовало целительно: именно это имел в виду Том, когда восклицал, что им нужно поплавать вместе. Сам Джордж никогда не добрался бы до моря. В общении с настолько хорошо знакомыми людьми было что-то похожее на принуждение к душевному здоровью. Увидев на семейном пикнике Хэтти Мейнелл, Джордж испытал интересные, заслуживающие рассмотрения отчаяние и возбуждение и предвкушал, как потом будет анализировать эти чувства. Но к ним примешивалась враждебность к девушке как чужому человеку. Дальше лежало безумие. Сегодня утром Джордж разглядывал свое тело, ступни, кисти рук, доступные обозрению фрагменты туловища, и его ощущение собственного бытия дрогнуло. Что это за бледная ползучая тварь? Он уставился на собственное лицо в зеркале и понял, что безумен, — возможно, придется выскочить на улицу, скуля, рыдая, умоляя, чтобы его арестовали и присмотрели за ним. Голуби ранним утром тихо ворковали: «Розанов, Розанов».

Ему снилась Стелла, во сне он видел ее красивую, царственную египетскую голову. Диана трогала его, дарила ему крохи покоя, но он ее презирал. Он восхищался Стеллой, но не мог с ней ладить, она была врагом. Он чувствовал слабое облегчение, что она не здесь, а где-то еще, но ничуть не тревожился за нее и не задавался вопросом, где она может быть. Где бы она ни была, она сильна, здорова духом и пожирает окружающую реальность, питая свою собственную. Он уважал и даже в своем роде ценил эту чудовищную силу, из-за которой Стелла была так опасна, так ненавистна ему. Он все время вспоминал несчастный случай с машиной. Он помнил оглушающий, устрашающий звук, с которым машина вошла в воду, и потрясение, когда Стелла выплыла из машины, подобно рыбе. Но он никак не мог вспомнить, что было сразу перед тем. Он в самом деле толкал машину? Неужели он оказался способен на такое? Может, он просто придумал, что уперся тогда руками в заднее стекло, а напряженными ногами — в булыжники мостовой и двинул машину вперед? Конечно, это фантазии, у него часто бывают фантазии и сны о насилии. Он — слабая ползучая тварь, его жестокость — чистый вымысел. «Я больше так не могу, — подумал он. — Нужно порвать с Розановым. Я с ним еще раз увижусь. Если он мне скажет доброе слово, хоть одно, оно перевернет мир. Одно доброе слово — и я уйду с миром. Он не может мне отказать, это будет чудовищная жестокость. Как я умудрился унизиться до того, чтобы молить об одном слове?»

Джордж дошел до утеса, и ему открылся другой, тоже знакомый, вид на море. Здесь желтая трава резко обрывалась над острым краем скалы. Черно-коричневые скалы с красными прожилками не чинно спускались к воде, а обрушивались рваной бесформенной кашей трещин, осыпей и нависших карнизов. Внизу, в море, кишели, орали над какой-то добычей серебристые чайки: они были недосягаемы, хотя и летали совсем близко. Джордж взглянул на мягкие пятнистые спины, на злые глаза птиц и почувствовал некоторое удовлетворение. Всплыли детские впечатления от моря, от каникул, а по ассоциации — и воспоминания об отце, к счастью, бесповоротно мертвом. Джордж не любил отца и рано превратил его — не в чудовище, но, пророчески, в призрака. Призрак умершего отца, связанный с чайками сложной двойной ассоциацией, возник рядом, обдал холодом, но не причинил вреда. Казалось, к воде спуститься невозможно, но это был любимый уголок Джорджа, и он досконально изучил его в детстве, во время прогулок к морю, еще до того, как Алекс купила Мэривилль. Тогда желанным домом владел полковник Эйтлинг, знаменитый тем, что запрещал детям Маккефри (большому Джорджу и маленькому Брайану) ходить по его земле. Спуститься вниз было можно (и Джордж не выдал братьям этой тайны): пролезть через куст бузины в круглую дыру в скале, оттуда проскользнуть, держась за ветки, на скальный карниз, а потом перепрыгнуть на ступеньки, и так далее, пока не достигнешь воды. Джордж, невидимый из окон дома, разделся на вершине утеса, снял всю одежду и аккуратно сложил, словно отправляя обряд. Шагнул в куст, прижимаясь к утесу, и нащупал ногой невидимую сверху дыру. Еле пролез в нее, ободравшись о камни. Уселся на карниз и осторожно спустился оттуда на плоский камень, потом начал так же осторожно слезать по ступенькам. Старею, подумал он. Нырнул в глубокую воду, которая поднималась и опускалась, и ахнул от холода.

Джордж хорошо плавал, он поплыл в море, как выдра. «Ах, как хорошо, хорошо», — подумал он, чувствуя, как вода омывает голову и плечи. В то же время холодное море пугало его; в таком море можно скоро утонуть, можно умереть от переохлаждения. «Хотел бы я так умереть, — подумал он, — Если плыть и плыть вперед, то я умру и тогда окончательно порву с Розановым. Правда, в таком случае победа останется за ним. Но какая разница?» Он плыл, разрезая верхушки волн с пенистыми гребнями, вперед и вперед, к морским царствам, где никогда не видели суши и не слыхали о ней. Вдруг он заметил что-то в зеленой качающейся ложбине волны, под собой, недалеко, и сперва решил, что это пластиковый пакет. Потом — что это дохлая рыба, потом, когда оно вроде бы пошевелилось, — что это странный краб или большая медуза. Он сбавил ход и повернулся, чтобы посмотреть. Какая-то ужасная тварь. Потом Джордж понял, что это маленькое четвероногое млекопитающее, что это Зед.

Джордж вскрикнул от удивления и отчаяния. Он ясно видел, как высоко поднята белая мордочка, как уставились глаза, как слабо двигаются лапки. Еще мгновение — и собачка исчезла, стремительно поднятая над гребнем волны неодолимой силой. Джордж метнулся в ту сторону, отчаянно напрягая взгляд в поисках маленького беспомощного создания. И вдруг отвлекся, осознав, сколь огромно небо над головой, как бескраен океан вокруг, какие громады и пропасти движутся вокруг него, как ослепительно вспыхивает пена… Он опять увидел Зеда и схватил его, потом, работая ногами, приподнял над водой. Мокрое тельце обвисло в руках, но иссиня-черные смышленые глаза уставились на спасителя. Я не смогу забраться на утес с Зедом в руках, подумал Джордж. Кроме того, они там, должно быть, уже с ума сошли. Но как он, бедненький, тут оказался? Надо обогнуть мыс; если подобраться ближе к скалам, я выйду из течения. Джорджу, продрогшему и усталому, в бурном море непросто было грести одной рукой, второй неся над водой Зеда. Но когда Джордж остановился, чтобы отдохнуть, стоя вертикально в воде, Зед словно намеренно соскользнул ему на плечо и прижался к шее (как только сегодня научил его Адам). Джордж понял и теперь уже держал собачку за прядь меха, прижав одну руку к груди — так он мог продвигаться чуть быстрее. Том первый услышал крик, когда Джордж добрался до скал на другой стороне, ощутил ступнями гальку, поднял голову и торжествующе завопил.

Нечастые отдыхающие медленно тащились по песку. Алекс еще раз для проформы поискала часы, но никому не сказала о пропаже. Габриель подобрала последние разбросанные по песку вещи — Адамовы носки, поводок Зеда и уложила, окропив слезами, в сумку. Брайан, который шел впереди, только успел достигнуть скал, идущих вверх, к полю, когда Том закричал: «Вон Джордж!» Они забыли про Джорджа. Сначала Том не понял сигналов Джорджа. Потом услышал его крик: «Я его нашел! Он жив!»

Том тоже закричал. Они повернулись и помчались обратно.

— Что такое? — прокричал Брайан, тоже переходя на бег.

Том добежал до Джорджа и взял у него собачку.

— О Джордж, ты герой! Но он замерз, дайте полотенце, быстро, бедный Зед!

Долгое ужасное мгновение Том, стоя с Зедом в руках, был уверен, что песик мертв — такой он был обмякший, холодный, недвижный на ощупь. И вдруг розовый язычок лизнул Тому руку.

Прибежала Габриель, схватила Зеда, завернула в сухое полотенце и села на песок, растирая собачку. Преображенный Адам облокотился о ее плечо, рыдая от радости. Брайан стоял позади них, простирая руки в неловком жесте то ли благодарности, то ли готовности помочь. (Том позже говорил, что они выглядели как Святое семейство с Иоанном Крестителем.)

— Я, между прочим, тоже замерз, — сказал Джордж.

Он стоял в чем мать родила, пухлый, розовый от холода, как диковинный дюгонь. Все побежали к нему с полотенцами, пледами, одеждой. Джордж сидел на камне, сгорбившись, как большое мокрое морское млекопитающее, а все обступили его, гладя и похлопывая, словно он взаправду был благодушным чудовищем. Том содрал рубашку и, прыгая на одной ноге, стал вылезать из брюк. Алекс пожертвовала свитер Брайана. Брайан нашел у Габриель в сумке запасные носки: Габриель всегда брала с собой запасные носки. Руби принесла кружку виски. Джордж под аккомпанемент восклицаний и хвалы поведал историю спасения. Потом все выпили горячего чаю и виски, страшно проголодались и съели оставшиеся бутерброды, сыр и пирог из ветчины с телятиной. Том с рекордной скоростью сбегал прямо в трусах за одеждой Джорджа и оделся в нее, чтобы добежать до семейства, что выглядело ужасно смешно. Однако бедняжка Зед оправился далеко не сразу, хоть Габриель и расстегнула блузку и сунула его за пазуху, прижав к теплым грудям. Наконец, когда песик вроде бы согрелся и ожил, она вернула его в объятия Адама. Потом Габриель подошла к Джорджу и поцеловала его, и Алекс тоже его поцеловала, и Том, а Эмма с Брайаном хлопали его по спине, а Хэтти и Перл, стоявшие поодаль от этой семейной сцены, махали ему руками очень особенным образом. Затем Том и Джордж обменялись одеждой, и решено было ехать домой.

Но последний акт драмы пошел отчасти вразрез с моралью предыдущих актов. На пути Алекс опять задержалась (безрезультатно) в поисках часов. Джордж и Руби шли в авангарде. Брайан приотстал — он нес Зеда и держал за руку Адама. По временам он сжимал руку сына, но Адам не глядел на него. Габриель следовала за ними. Она вдруг почувствовала, что смертельно устала, что вот-вот упадет ничком. Хэтти и Перл, вдруг обособившиеся, ставшие совсем чуждыми, поднимались другим путем. Они часто останавливались, чтобы оглянуться на море или указать друг дружке на что-нибудь. Том и Эмма шли последними — они поджидали Алекс, которая жаловалась, что никто не хочет помочь ей искать часы.

Приближаясь к верхней части поля, Брайан услышал звук заводящегося мотора. Брайана догоняли остальные. Руби стояла и ждала, окруженная сумками. «Ровер» Ящерки Билля пополз вверх по проселочной дороге, достиг гудронированной, взревел на повороте и исчез. С ним исчез и Джордж.

— Господи, «ровера» нет. Где Джордж?

Руби показала на опустевшую дорогу.

— Алекс, Джордж забрал «ровер»!

— Я могу его понять, ему не хотелось возвращаться назад вместе с нами после всего, что случилось, — сказала Габриель.

— Ты-то можешь! Алекс, ты что, оставила ключи в машине?

— Я всегда оставляю ключи в машине.

— Как это похоже на тебя! Как это похоже на Джорджа!

Перл повезла Руби и Хэтти в «фольксвагене». Когда машина завелась, Руби протянула Алекс ее часы. В «остине» Габриель села впереди рядом с Брайаном, обнимая Адама и Зеда. Мать с сыном молча плакали всю дорогу домой. Брайан без устали скрипел зубами и повторял: «Как это похоже на Джорджа!» Эмма уснул на заднем сиденье, положив голову Тому на плечо.