"Милосердие палача" - читать интересную книгу автора

Глава девятнадцатая

Прошли сутки, потом еще двое. Но вокруг дома, где они оказались в заточении, ничто не менялось. Через слегка отодвинутую занавеску окна они видели, что у коновязей стоят лошади, по улице ходят полупьяные казаки.

Несколько раз они стучались в дом, но Евгения Александровна как-то быстро и умело их выпроваживала. Благо было лето и они не очень рвались в тепло на постой.

Истомившийся, как и все остальные, Савельев на третий день их сидения в доме пододвинулся к Старцеву, доверительно сказал:

– Я, товарищ профессор, вот что думаю. Позвольте мне сходить в разведку? Я гляжу, уже по улицам и цивильные без страху ходят, авось и меня не тронут.

Старцев едва заметно скосил глаз на Гольдмана, но Бушкин перехватил этот взгляд.

– Мы вдвоем пойдем, товарищ профессор, – твердо сказал матрос. – Вдвоем оно веселее!

– Недоверие? – огорченно качнул головой Савельев. – А зря! У меня в Бердянске знакомых много. Выясню, что да как. Может, коней достану. Выждем момент и выскочим из этой мышеловки.

– Ладно, – согласился Старцев. – Попытайтесь!

– Спасибо! Вы во мне не сомневайтесь, товарищи!

Бушкин через окно видел, как Савельев прошел мимо коновязей, мимо занятых уходом за лошадьми казаков и скрылся за дальними домами.

– А может, зря мы это… выпустили его? – задумчиво спросил Бушкин. – А ну как наведет на нас беляков?

Все промолчали.

Гальванер ни минуты не сидел, он нервно ходил по комнате. Иногда выглядывал в окошко. И снова продолжал торопливо вышагивать.

– А может, плюнуть на эти ящики? И ночью рвануть отсюда! – сказал Бушкин.

– Если Савельев к ночи не вернется, так и сделаем, – ответил Гольдман.

– Ага! Значит, и вы ему не верите? Тогда зачем отпустили?

– Отпустил я! Чтоб проверить! И – насчет ящиков! – заговорил Старцев, и в его голосе, обычно мягком, проступили жесткие нотки. – Дело не только в Савельеве. Друг он или враг – не в этом дело. Вспомните, что сказал Морев. Слух о наших ценностях впереди нас бежит. Пока ящики с нами, никому не придет в голову наш поезд прощупать. Поэтому мы будем их тащить, пока сможем. Пока вновь не вернемся к своим.

…Савельев, однако, не подвел. Появился, когда стемнело, и стал подробно рассказывать, что видел, с кем разговаривал, с кем успел стакнуться.

И выяснилось, что он сделал намного больше, чем даже могли от него ожидать. И самое главное, – договорился насчет лошадей и телеги. Знакомый дрогаль будет ждать их после двенадцати в конце усадьбы, за садом.

Стараясь не шуметь, они оттащили в конец сада свое имущество. А тут подоспела и телега. Загрузились. Попрощались с Евгенией Александровной и ее приживалками, которые все эти дни почти не появлялись у них на глазах.

Евгения Александровна вышла в конец сада, чтобы проводить их. Оглядев поверх пенсне сгрудившихся возле телеги мужчин, она вздохнула:

– Господа… или как вас… товарищи! Вы похожи на банду мародеров, и я очень удивлюсь, если вы через ближайшие двадцать минут не окажетесь в контрразведке.

Она строго посмотрела на Гольдмана, верно определив в этом большеголовом человеке тайную пружину экспедиции:

– Как вы рассчитываете выбраться из города?

– Ночь. Казачки спят, – объяснил за всех Савельев. – Двигаться будем по глухим улицам…

– То есть на авось? Вдруг повезет? Но может и не повезти.

– Определенный риск имеется, – сказал Гольдман. – А что, у вас есть другое предложение?

– В прошлом году, при красных, я спасла нашего предводителя уездного дворянства. Большевики хотели его расстрелять. Я помогла ему бежать из города. Через все заставы вывезла его, и семью, и даже кое-что ценное из имущества.

– Но каким образом? – в один голос спросили Старцев и Гольдман.

– Довольно остроумным, – улыбнулась Евгения Александровна. – Попробую повториться. Во всяком случае, риска будет намного меньше.

И часа через два, перед самым рассветом, когда небо на востоке уже стало розовым, от особняка Евгении Александровны отъехала телега, накрытая черным покрывалом с кистями. Под покрывалом угадывалось нечто, напоминающее гроб.

За гробом шли три женщины в черном, горестные лица которых были прикрыты темными платками, мужчины несли с собой лопаты, веревки и прочий кладбищенский инвентарь.

Иван Платонович поддерживал под руку Евгению Александровну, оба поблескивали своими пенсне и были похожи на неутешную пару. Бушкину нашли костыли – его матросский вид бросался в глаза.

Процессия двигалась по широкой улице, вливающейся за городом в Верхнетокмакский шлях. В эти дни траурное шествие не вызывало ни любопытства, ни подозрения. Слишком много было смертей. Бердянск, южная граница махновского царства, никогда не знал покоя. Грабили, стреляли и расстреливали постоянно. От сорока пяти тысяч жителей осталась половина. Свобода, о которой мечтал пламенный лейтенант Шмидт, приобрела удивительные и самые неожиданные черты.

Гольдман замыкал процессию, держа в руках икону Пантелеймона-целителя и прикрывая ею свою физиономию. Донские казаки, особенно после кампании расказачивания, стали сильно разбираться в национальностях, что называется, схватывали на лету. Может, конечно, и плюнут, не обратят внимания, а может, заподозрят в бритоголовом комиссара. Так что старичок Пантелеймон мог выручить, закрывая своим скорбным ликом острые и характерные национальные черты Гольдмана.

Два или три раза им встретились конные группы, но при виде процессии донцы торопливо и мелко крестились да приподнимали папахи: эка невидаль – мертвяк на дороге. Удивительно только, что хоронят по-человечески.

За городом женщины, прихватив свое черное покрывало, оставили «экспедицию» и отправились домой. Иван Платонович поцеловал на прощанье руку Евгении Александровне:

– Позвольте поблагодарить вас… Придет час…

– Ах, бросьте, – прервала его бывшая невеста лейтенанта Шмидта. – В России уже никогда никакой час не придет. И благодарить не надо. Ведь всех вас, как я понимаю, если бы схватили – расстреляли?

– Очевидно.

– А я против всяких расстрелов. Прощайте, голубчик.

И пятеро женщин в черном отправились в свое убежище, охраняемое призраком революционного лейтенанта. Бушкин отбросил самодельные костыли и крутанул сальто:

– Ну, полдела сделано. А ты бы, Платон Иванович, остался: такой выбор вдовушек.

Но Старцев только нахмурился.

С Верхнетокмакского шляха свернули на малоприметную полевую дорогу, на которой встреча с кем-либо была маловероятна. Кони бежали резво. На телеге ехали лишь возница и Иван Платонович, остальные торопливо шли, едва поспевая за повозкой.

К полудню нырнули в прохладный лесок. И, как оказалось, вовремя. Далеко в стороне, на Верхнетокмакском шляху, пропылили несколько всадников, потом потянулись обозы. Высоко над ними поднимались клубы пыли.

Телегу загнали под раскидистую дикую грушу. Лошадей выпрягли, разнуздали, и они стали мирно щипать сочную, не выгоревшую еще здесь, под сенью леса, траву.

Савельев ненадолго исчез. И вскоре появился на двух бричках. Передней правил немолодой ездовой с лицом мрачным и до того загорелым, что оно почти растворялось в лесных сумерках, второй распоряжался прыщеватый тощий мальчишка, – вероятно, его сын.

– Я ж говорил, со мной не пропадете! – спрыгнув с брички, весело крикнул Савельев. Он был раскован, весел, совсем не похож на себя прежнего.

Ящики перегрузили на брички, а хозяину телеги, на которой приехали сюда, Савельев сказал:

– Мотай до дому, Семеныч! Твоя миссия кончилась. Расчет – как договорились. Только малость опосля!

И Семеныч, довольный, что обошлось все так легко, без выстрелов и погонь, бесшумно исчез, словно растаял в жарком летнем воздухе.

Брички, скрипя кузовами, выехали на какую-то узкую, прорезающую виноградники и сады дорогу и не спеша, то спускаясь в балки, где всех охватывал влажный и холодный, пахнущий болотом воздух, то поднимаясь на пыльную суховерть, отправились куда-то к северу.

Ехавший на передней бричке темнолицый мужик изредка приподнимался, пристально вглядывался в окружающий пейзаж. Видимо, выбирал направление. В одном месте постояли, словно дожидаясь кого-то: и в самом деле, после того как ездовой свистнул и дождался ответного свиста, на дорогу выехал какой-то малоприметный верховой, что-то сказал про Бердовку, в которой ждут, – и исчез.

Перебрались вброд через широко разлившуюся здесь на плесе речку Берду: в тени вода казалась темной, бездонной, но они едва замочили ступицы. На середине реки лошади, фыркая, долго пили.

Поехали вдоль берега, под обрывом, где остро и горько пахла верба и доносился запах недавно погашенного костра. День разгорелся удивительный. Таких дней за все лето и пяти не насчитаешь. Нежаркий, напоенный запахом не то акациевого цвета, не то лугового разнотравья. И пчелиный гул стоял в прибрежье такой, что заглушал даже птичий гомон.

Иван Платонович лежал на бричке, глядел в плывущее над ним голубое небо и размышлял о том, как все-таки удачно заканчивается это их необычное приключение. Каким образом проберутся сквозь линию фронта, не думал. Знал, что в любом бредне есть хоть небольшая дырочка. Обернулся к Гольдману:

– А этот Савельев, кажется, действительно для нас счастливая находка. Всех здесь знает…

Но Исаак Абрамович не ответил: то ли придремал, то ли тоже пребывал в приятных размышлениях. А может, и в не очень приятных.

Старцев посмотрел на переднюю бричку, поискал глазами Савельева – и не нашел. Его нигде не было – ни впереди, ни сзади. Нигде вокруг. А когда он поднял взгляд наверх, на крутой откос, тянущийся вдоль речки, то увидел в лучах яркого полуденного солнца до полусотни конных при нескольких тачанках с пулеметами. Всадники оттуда, сверху, наблюдали за ними.

Один из верховых, картинно отбросив руку в сторону, держал знамя. Оно было черным с золотой полосой.

– Махновцы! – ахнул Старцев.

И все разом глянули наверх, на вершину обрыва. Бушкин при этом протянул руку к объемистому свертку, где в рогожу был завернут пулемет. Но там, наверху, прогремел одиночный выстрел, и у них над головами тонко пропела пуля.

– А баловаться, товарищи, не надо! – крикнул стоящий рядом со знаменоносцем всадник и рассмеялся. И голос этот, и смех показался чекистам знакомым.

Всадник тронул коня и начал спускаться по крутому обрыву вниз. За ним двинулись и остальные. В переднем всаднике нельзя было не узнать Савельева, надежду и опору экспедиции.

– Поздравляю с благополучным прибытием в расположение отрядов армии имени батьки Махно, – приблизившись к чекистам, бодро и весело сказал Савельев. – От имени Реввоенсовета армии благодарю за доставку ценного груза!

Махновцы тоже рассмеялись. Располагая абсолютным превосходством в силе, они были настроены благодушно.

– Слушай! И чего я тебя, гада, еще в Мариуполе не застрелил! Ведь чувствовал, что ты гнилой фрукт! – сказал Бушкин, с ненавистью глядя на Савельева.

– Напрасно ругаешься, – добродушно ответил Савельев. – Война! В ней кто-то верх берет, а кто-то проигрывает.

– И ты, значит, решил, что взял Бога за бороду?

– Выходит, что так. Ведь это я тебя под конвоем поведу.

– Ничего! Я тебе обедню испорчу! – пригрозил Бушкин. – До Махна ты меня довезешь. Расскажу, что ты был чекистским прихлебаем, не утаю.

Савельев не отвечал, лишь широко и добродушно улыбался.

– Мне не поверит, вот товарищу профессору поверит.

– Дак ведь батько знает, – продолжая улыбаться, сказал Савельев. – Я ведь батькин уполномоченный по двум уездам. И Нестор Иванович всегда мне говорил: с властями надо душа в душу жить. Вот я и жил. Потому все ваши чекистские секреты знал. А через меня – батько. Понял, дурачок?

Савельеву надоело куражиться над Бушкиным, он огрел плетью коня и помчался вдоль реки, догоняя ускакавших вдаль махновцев. Лишь человек десять всадников, с винтовками наизготове, сопровождали брички.

– Товарищ профессор! Если живыми останемся, отдайте меня под трибунал! За то, что потерял революционную бдительность и не расстрелял этого гада! – сдавленным от отчаяния голосом сказал Бушкин.