"Милосердие палача" - читать интересную книгу автора

Глава тринадцатая

Когда Кольцова увели на расстрел, Лев Задов испытал чувство некоторого облегчения, смешанного с тревогой. Слава богу, не он приказал, с него, Задова, взятки гладки. И все-таки часть ответственности за казнь столь знаменитого чекиста ложилась и на него. Спросят, ей-ей, спросят, когда придет время. И с него, приближенного батьки, в первую очередь.

Лева был умным человеком – это качество как-то не вязалось с его внешностью, крупным телом, небывалым физическим развитием, тяжелым подбородком, низким лбом. Батькины хлопцы за глаза называли его «быком», а у быка, как известно, ум в рогах. Но те же хлопцы хорошо знали про Левину способность быстро соображать, мгновенно и точно оценивать любую ситуацию, разгадывать характер и достоинства человека. А те, кто впервые видел махновского контрразведчика, частенько допускали промах, недооценивая его качества. И попадались на этом.

Лева своими маленькими, неприметными, зажатыми складками лица глазками видел далеко и широко, много дальше, чем другие приближенные батьки Махно. Он знал, что охваченную идеей коммунизма крепнущую Советскую республику не одолеть уже ни анархистам, ни Врангелю, ни даже всей крестьянской армии Махно, сколько бы туда ни собралось народа. Можно повернуть эту коммунистическую махину, чуток изменить курс, заставить прислушиваться к голосам, раздающимся в селе и долетающим до упорствующей Москвы, но одолеть – ни за что. Поздно. Вон и Польша, которую снабжает оружием и военспецами вся Европа, катится назад под ударами Красной Армии…

Настанет день – раздавят и Махно. Задов видел, что силы батьки уже не те. И если бы не глупости большевиков, хозяйничающих на селе безжалостно и тупо, давно бы остался Нестор Иванович в лучшем случае с сотней бойцов.

Но все равно – придет день. На следующий год ожидается невиданный голод – это Лева видел по заброшенным полям и огородам. Люди иссякнут просто физически, перестанут воевать, потому что для войны надо много сала, ой как много, иначе руки перестанут держать винтовку и глаза не увидят прицела.

Коммунистический город, тоже смертельно голодный, победит вымирающее мелкобуржуазное село и заставит его жить как велено. Вот тогда возьмут Левку и приведут к трибуналу и о многом спросят: как жил, что делал? И хотя многое мог бы сказать Левка в свое оправдание, смерти Кольцова ему не простят. А жить Левке хотелось. Все его могучее тело было создано для действия, борьбы и радости жизни.

Никак не выходил из головы полномочный комиссар. Скольких послал на смерть – о них не думал. А этот тревожил. Не так себя вел, как другие. Даже когда Нестор Махно сказал ему, что сегодня же расстреляют, ничего не изменилось ни в его лице, ни в поведении. И когда хлопцы руки вязали, он лишь провел взглядом по махновским командирам и задержался на нем, на Левке Задове. И Левка, который никогда ни от кого не отводил глаз, выдерживал любую дуэль взглядами, тут вдруг опустил голову. Может, Кольцов хотел дать какой-то знак? Или что-то сказать?

Нет, не то. Если бы ему было что сказать, он сделал бы это раньше, еще до того, как его отвели к батьке…

Под эти невеселые мысли Левка махнул жестяную пол-литровую кружку самогона, в общем, сколько просила душа, и позвал Феню – петь украинские песни. С Феней познакомила Левку последняя, четвертая по счету жена батьки, бойкая и сообразительная Галка Кузьменко. Галкина подружка сразу понравилась Левке: щирая украинка, бровастая, румяная, грудастая, веселая, а уж как «писни спивае» – заслушаешься.

Феня Павленко вскоре стала Левкиной зазнобой, военно-походной женой. Ей пришлось выучиться и кашеварить на сто человек, и из карабина стрелять, и из ручного «льюиса» не давать промаха по кавалерийской лаве.

И сейчас Лева попросил Феню прийти. Приказывать – ни боже мой. Феня и Галка не из тех, кому приказывают: анархических, свободных взглядов. Когда Феня пришла, он попросил заспивать ему что-нибудь эдакое, для души, для серденька.

Феня посмотрела на багровое после горилки лицо Левки, потеребила вихры, помогла стащить сапожищи с необъятных ног и сняла со стены гитару:

Всей своей широкой душой Левка любил украинские песни. Хоть мать и учила его в детстве своим, еврейским жалостливым песням, учила идишу, да только давно забыл Левка и эти напевы, и язык, и обычаи: с двенадцати лет по донецким заводам, среди сотен пришедших из деревень хлопцев, которые после тяжелой и нелюбимой работы в шахтах и в горячих цехах хватали по склянке горилки и спивали, спивали…

Постучали. Феня, раздосадованная, что ее перебили, запустила левкиным сапогом в дверь. Но через короткое время снова постучали, еще громче и настойчивее. Левка, ругаясь, стал обуваться, Феня повесила на стену гитару.

Вошли двое хлопцев, ввели комиссара – как с того света.

Левка протер глаза. Потом обрадовался: живой все же.

– Вот! Комиссар хотять шо-то важное сказать. Чуть уже было их не шлепнули, так они мигом все вспомнили, – сказал конвоир.

– Оно как в дуло заглянешь, так и чего не знал – вспомнишь, – добавил второй.

– Ладно балачки разводить! – громыхнул Задов. – Все геть отсюда. И тебя, Феня, ласково попрошу удалиться.

Кольцов, не дожидаясь приглашения, сел на стул. Ждал, когда Левка придет в себя. Вот когда пригодились уроки работы в чужих тылах – Павел сидел, ничем не выдавая своего волнения. Как будто не с расстрела привели, а с дружеской вечеринки.

Наконец Левка спросил:

– С чем пожаловал обратно, комиссар? Помирать стало страшно?

Кольцов хмыкнул, выдержал еще минуту молчания:

– Правду хочешь? Правда такая. Не думал я, что вот так сразу, без скрупулезного допроса, пулю в лоб. Не по уму. Непрофессионально, наконец. Думал, попугать решили… Махно – ладно, он на мне крест поставил. В нем злоба говорит, он за братьев своих всему миру хочет отомстить! Но ты-то, Лев Николаевич! Контрразведка – твой кусок хлеба. Не даром ли ты его ешь?

– Но-но, – сжал кулаки Левка, – трошки потише. Больно разговорчивый стал… Есть шо сказать – говори, нет – хлопцев погукаю.

– Передать тебе хочу… привет…

Лева напрягся, ожидая дальнейших слов Кольцова.

– Не догадываешься, от кого?

– Нет.

– От Якова Григорьевича.

Задов хотел что-то сказать, глотнул воздуха, но передумал, из осторожности решил послушать, что комиссар скажет еще.

– Вот ты все спрашивал у меня, не скажу ли я что-нибудь тебе напоследок? А я ждал, что ты мне скажешь.

– Что же ты хотел от меня услышать? – спросил Задов.

– О дислокации дивизий ВОХРа, о Дзержинском, о чем хочешь ты меня спрашивал, а вот о здоровье Якова Григорьевича Блюмкина не спросил. А ведь тебя очень интересует, как он там? При власти ли? Почему на связь не выходит? Вестей не шлет?

Задов сумел взять себя в руки и теперь снова сидел перед Кольцовым, развалясь на стуле и выставив перед собой пудовые кулаки.

– Не выходит на связь, – значит, я ему пока не нужен, – сказал Задов.

Это был тот миг, которого ждал Кольцов. Интуиция его не подвела. Задов связан с Блюмкиным, и, значит, он, Кольцов, сейчас может попытаться изменить всю ситуацию в свою пользу! Только очень осторожно. Не переиграть бы!

– Вот видишь, а выходит – нужен… Ну как ты думаешь, Задов Лев Николаевич, дорогой, – спокойно и тихо, но и с определенным нажимом, как с подчиненным, продолжил разговор Кольцов, – как ты думаешь, почему ваша дурацкая свадьба, с Мишкой Черниговским, из которого невеста – как из собачьего хвоста сито, вдруг в четыре утра наваливается на комиссара ВЧК, который идет по предместью один, в час, когда даже собаки спят, без всякой охраны, и почему-то при нем и новенькое удостоверение, и новенький орден… Какой-то очень странный комиссар – и ведет себя хуже последнего дурня… Часто ли ты слышал, чтоб военнослужащий в таком ранге без охраны, просто так, в самое лихое предрассветное время шастал по окраинным городским улицам? Приключений искал? Это Грицько или там Опанас, приняв по литру горилки, могут по улицам шляться, но не полномочный комиссар… Вот и реши задачку, в чем тут секрет?

Левка перекатил свою круглую голову с одного крутого плеча на другое. Слушал, не перебивая.

– Не кажется ли тебе, Лев Николаевич, что комиссар и те его сотрудники, которых «свадьба» не заметила, заранее знали, что по городу шастают махновцы, что они тынялись по Сумской. Скажу по секрету, чекисты хотели на этот раз всю эту вашу «свадьбу» прихлопнуть, но потом возникла необходимость встретиться с Задовым, с тобой то есть, и попросить тебя еще об одном одолжении. Вот почему комиссар и оказался на пути этой вашей дурацкой «свадьбы».

Задов слушал все более напряженно, на его невысоком лбу проступили глубокие морщины.

– И разве трудно представить, что в ЧК не олухи царя небесного работают и они поняли, что это самый верный и быстрый способ доставить нужного человека на вашем же транспорте к самому Задову. К тебе то есть, Лев Николаевич. Потому что с той поры, как Яша Блюмкин связывался с тобой, прошло много времени. И мы не знали, как ты поживаешь, какие у тебя возможности нам помогать.

На протяжении всей речи Кольцов напряженно следил за выражением лица своего опасного собеседника, он не должен был выдать себя ни единым словом. Хотел было сказать: «…с той поры, как ты встречался с Блюмкиным». Но подумал, что в последнее время Блюмкин вряд ли мог найти такую возможность. Скорее всего он передавал задания Задову через своих доверенных людей. И как давно это было, Кольцов тоже не знал. Поэтому и сказал: «…с той поры, как Яша Блюмкин связывался с тобой». Кажется, он ни в чем не ошибся, все слова попали в точку.

– Черт бы вас побрал с этим вашим Блюмкиным! – зло сказал Левка. – И со всеми вами! Вцепились в горло и мне и батьке. А кто вам обеспечил победу над Деникиным? Неужели не откупились? Что ж вы не дадите нам покоя!

Задов теперь разговаривал с ним как со своим. Павел попал в точку.

Кольцов старался подавить в себе чувство радости по поводу того, что ему удалось, имея столь мизерную возможность на успех, раскусить Задова. Хотя этот суровый и крепкий человек меньше всего походил на секретного агента в стане врага. Нет, Задов был посложнее… его еще предстояло понять.

Трудную задачу поставил перед собой Павел: Задов и сам хотел бы разобраться в том, кто же он такой, кому и зачем служит? Таким простым, таким ясным было начало, и таким запутанным и сложным стало продолжение!

…Родился Левка Задов в еврейской колонии, которой какой-то екатеринославский шутник-чиновник дал название Веселая. К концу девятнадцатого века в здешних привольных краях появилось десятка два таких колоний, но обычно названия им давали по имени местности, откуда приезжали евреи-переселенцы: Новополоцкая, Новоковенская, Нововитебская… А тут – Веселая!

Весь запад России был переполнен евреями, которые, не имея работы или хотя бы земли, жили в страшной нищете… Решили всех желающих переселять на юг, где земли еще хватало. С одним, правда, условием: не открывать шинков, не торговать, а земледельничать или же ремесленничать.

Поначалу казалось, что земли всем будет в достатке. Левкиному отцу дали две десятины, и он начал ее обрабатывать. И пока он пахал, сеял и косил, у него с женой Сарой родилось десять детей: Исаак, Лева, Наум, Даня, Фира, Люба, Сара, Катя, Ася и Цива. У всех остальных переселенцев тоже оказалось по десять – двенадцать детей. В общем, сколько Яхве давал и как завещал евреям праотец Авраам, у которого тоже было восемь сыновей еще и дочки. Но что дочки? Они с приданым уносят из дома добро.

Выяснилось, что степная земля прокормить такое количество народа не может. Переселенцы годами жили в полуземлянках и спали покотом на земляном полу. К тому же какие из литовских или белорусских евреев земледельцы? Не их это занятие. Чтобы семье не умереть с голоду, старший Задов распродал все, что имел, и на вырученные деньги купил пару битюгов и тяжелую фуру – биндюг, поднимавшую пудов эдак сто пятьдесят, и поехал с семьей в город, который выстроил предприимчивый англичанин Джон Юз, – в Юзовку. Там дымили доменные печи, там высились пыльные терриконы, там были жизнь и работа.

Не дав семье вдоволь пищи и одежды, мудрый еврейский Бог одарил Задовых богатырским сложением и здоровьем. Когда кони не могли поднять в гору тяжелую фуру с окатышами или металлическим ломом, биндюжник впрягался третьим. Но раз соревнуешься с битюгами, получай и конский век – короткий. В сорок два года у главы семьи лопнула «становая жила». Много поднял.

«Дело» перенял старший сын Исаак, а Левка пошел на мельницу мешки таскать, успев к тому времени окончить два класса хедера и умея отличить букву «алеф» от буквы «самех». В пятнадцать лет парня приняли в доменный цех – чернорабочим. А именно каталем. Это было повышение. Он катал тяжеленные тачки по доскам, проложенным по земляному полу цеха. Для Левки такая работа казалась детской… Однажды, разогнавшись, он чуть не сбил с ног мастера. Тот, естественно, дал Левке по уху. Но Задов уже тогда был до крайности самолюбив. Он ответил. Мастер надолго попал в больницу, а Левку выгнали с «волчьим билетом».

Задова подобрали анархисты. Их простая теория пришлась по душе бывшему каталю. Всякая власть есть преступление, хозяин фабрики – эксплуататор и вор, собственность – грех, и отнять ее – дело благоугодное.

Левка участвовал в нескольких экспроприациях, с кровью и смертями – получил двадцать лет каторги. Но тут наступило время демократа Керенского, который призвал широко отворить двери тюрем для всех, пострадавших от царизма.

Теперь, после полученных в тюрьме уроков от старших, образованных товарищей Левка знал, что самый лучший вид анархизма – безмотивный. То есть, не рассуждая, уничтожать следует всех, кто служил прежнему государственному строю: присяжных поверенных, жандармов, офицеров и генералов, чиновников и даже носивших форму гимназических учителей.

В восемнадцатом году, когда на Украину пришли немцы, которые не разбирались в видах анархизма и вешали представителей всех фракций, Левка оказался в Царицыне, в отряде одесского анархиста Даньки Черняка. Данька в те дни организовывал группу анархистов-террористов для заброски к немцам в тыл. Вот тут-то Левку и заприметил человек Троцкого Яшка Блюмкин, тоже известный террорист. Он участвовал в убийстве немецкого посла Мирбаха, желая сорвать Брестский мир. Блюмкина тогда же посадили в тюрьму. Но, по настоянию Троцкого, тут же выпустили. Для выполнения важных заданий на оккупированной немцами Украине и для убийства фельдмаршала Эйхгорна, что Яков Григорьевич и совершил руками смельчака Борьки Донского.

– Будешь главой специальной группы! – сказал Блюмкину Троцкий.

Блюмкин стал генералом от террора. А Задов тем временем прибился к батьке Махно. Батьке нравился огромный, малограмотный, но смышленый еврей, биография которого почти с точностью совпадала с его собственной: чернорабочий, анархист, экспроприатор, каторга, освобождение, анархист-террорист… Одно только отличало их: Махно не зависел от Блюмкина. А Задов, толком не прочитав, подписал своей закорючкой обязательство сотрудничать с красной разведкой. И пришел день, когда к Задову явился человек с заданием от Блюмкина. Потом он приходил еще несколько раз…

Задов разглядывал Кольцова и гадал, мог ли такой человек быть послан Блюмкиным? Не того полета птица. Разве что от самого Троцкого? Или Дзержинский перехватил? Спросить? Так ведь не скажет! Но кем бы он ни был послан, а судьбу Левки Задова держит, пожалуй, посильнее, чем Задов – его. Ах, чертов документик, подписанный в восемнадцатом!

Леве хотелось поскорее разобраться, зачем полномочный комиссар пошел на такой риск, чтобы встретиться с ним? Неужели вновь потребуют убрать Нестора Ивановича? Нет, Левка схитрит. Батько дал ему чувство настоящей воли. Бескрайней. И не для того неделю назад Левка вынес на руках раненого Махно, чтобы теперь лишить его жизни.

Да и знают они там, что не пойдет Левка на это. Уже один раз отказался, решительно и наотрез. Так что же ему надо, этому посланцу, – за ерундой не отправят в самый махновский штаб ценнейшего для чекистов человека, бывшего адъютанта самого генерала Ковалевского.

Кольцов не мог не догадаться, о чем думает сейчас Задов, и ему оставалось лишь усмехнуться тому обстоятельству, что и он, Кольцов, тоже лихорадочно размышляет над тем, с каким заданием он прибыл к махновцам. Ведь не признаешься же Левке, что по глупости, по собственной оплошности и самоуспокоенности попал он в руки махновской глубокой разведки, которая искала «языков»…

– Задов, мы не потребуем от тебя делать то, что тебе не по нутру, – успокоил Левку Кольцов. – Ты не пешка в какой-то игре. Ты есть личность, и в наших интересах, чтобы ты такой личностью и оставался.

Задов удовлетворенно крякнул. Неглуп комиссар, не зря «полномочный».

– Вот такой вопрос: не пойдет ли батько на сговор с Врангелем? Мы этого опасаемся. Это открыло бы белым путь на Донбасс.

– Ни-ког-да! – Левка постучал своим огромным кулачищем по столу, отчего тот загудел, как музыкальная дека. – Являлся тут один от Врангеля на переговоры. Капитан. Только вчера с осокоря сняли. Три дня на суку висел… А ты бинты на ноге Нестора Ивановича видел?.. Пробовали через линию фронта во врангелевские тылы попасть. Ну пошустрить там среди обозов, как когда-то удавалось с Деникиным. Только тут шутка не вышла. Они пропустили нас, а потом с трех сторон зажали. Броневики, самолеты… серьезное войско у Врангеля. Еле мы оттуда вырвались, и тысяча хлопцев наших геройски там полегла… а батьке – пуля в ногу. Коня на тачанке ранили, я батьку на руки и – бегом… Не, насчет Врангеля у нас нема разговору. И разве б мы с вами, большевиками, воевали, если б вы крестьян не обижали? Вы их, простите, шерстите, как раньше помещик не шерстил! Последних лошадей отбираете, последний хлеб. А в армии у Махно кто? Мужики. Нет, они свои хаты на разграбление комиссарам не отдадут. На-ко вот, почитай ваши инструкции. Может, ты с ними еще не успел познакомиться?

Левка сунул Кольцову несколько листочков – копии приказов и распоряжений, добытых махновскими разведчиками:

«Тов. Буденному. Следуя личному распоряжению тов. Ленина, 1‑я Конная, продвигаясь на польский фронт через местность, находящуюся под влиянием Нестора Махно, должна как следует проутюжить все села, чтобы облегчить затем выполнение задач Продармии и войскам ВОХР. Председатель РВСР и Наркомвоенмор Л. Троцкий».

– А почитай, что ваш Ленин пишет членам Совета труда и обороны. – Задов указал на синий, испечатанный «ундервудом» листок.

«…Войскам Кавфронта идти пешком через всю Украину, рассчитав маршрут так, чтобы в каждую волость (из 1900 приблизительно волостей Украины) заходили дважды, через определенный промежуток времени, сначала конная, потом пешая часть для выполнения следующих задач:

а) сбор продовольствия (по разверстке);

б) оставление на месте, то есть в каждой деревне, под охраной местных крестьян и под ответственностью двойного (против разверстки) запаса продовольствия (ссыпанного в амбары, в дома попа, помещика, богача и т. п.);

в) составление (и проверка) списка “ответственных крестьян” (из местных богачей – по степени наибольшего богатства выделяются 5—20 % и т. д. хозяев на каждое село, смотря по его величине).

“Ответственные крестьяне” лично отвечают за выполнение продовольственных и других заданий власти. За неисполнение – расстрел…»

Задов внимательно наблюдал за Кольцовым, пока он читал этот документ, в котором чувствовалась рука автора, его дотошность и предусмотрительность.

– И знаешь, кто нам принес эти документики? – спросил Задов, нехорошо усмехаясь. – Казаки из кавкорпуса Думенко. Они перешли на нашу сторону. А сам Думенко и часть его штаба расстреляны в Ростове… Вот тебе и родоначальник пролетарского казачества!

Кольцов чувствовал: еще немного – и с помощью несокрушимых аргументов Задов одолеет его. И тогда Павел не сможет диктовать свои условия. Да, паршивые фактики. Революция не пошла по пути красных роз и алых бантов. Все вылилось в дикую междоусобную схватку, в которой все чаще звучит одно слово – «расстрел». А какое еще во время полной свободы может быть наказание? Тюрьмы разрушены. Штрафы? Чем? Деньги ничего не стоят. Выговоры по служебной линии? Смешно. Вот вам обратная сторона полной свободы, нерегламентированности в обществе: обесценивание жизни. У человека уже нечего отобрать, кроме его собственного существования.

– Весной, когда мы Деникина разбили, половина войска у батьки ушла в красные, другая половина вымерла от тифа, – продолжал наседать Задов. – У Махно оставалось пятьдесят конников да три тачанки. Это – от шестидесяти тысяч! Если бы большевички не начали зверствовать на селе, вся бы махновщина затихла, как костер под дождем. А сейчас у нас опять сорок тысяч, да пулеметов на тачанках не меньше, чем шестьсот, да семь батарей. И я, Задов, должен отдуваться, вас выручать?

Павел понял, что «вычислить» Задова среди агентов Блюмкина было еще не самой сложной задачей. Задов сам как могучий таран, прошибающий стены крепости, и его нельзя просто заставить, запугать, шантажировать. Его надо убедить.

– Лев Николаевич, – негромко сказал Кольцов и постучал пальцами по прочитанным им приказам и распоряжениям, – эти бумажки – плохие бумажки, неумные, кто бы их ни писал… Но ты вспомни, где они написаны? В Москве, в Петрограде, где люди мрут от голода, где распухшие дети, где крыс и кошек съели… Страна разорена, хлеба просит, хлеба! Уже не просит, а требует: или ты не дашь хлеба и я помру, или я возьму хлеб через твой труп. Вот так стоит вопрос. А у Махно мужички, между прочим, вовсе не бедненькие. Батько давал им грабить вволю. Кто немецкие колонии жег и хлеб вывозил? Он что, заработанный был, хлеб? Кто латифундии разорил и все добро перевез в свои амбары? Кто дважды, трижды грабил Екатеринослав, Александровск, Павлоград, сотни мест? И все к себе во двор. Большевички плохи? А кто, кроме них, защитит страну? Польша уже ухватила половину Украины – кто воюет с Польшей? Если Врангель победит, весь юг, весь Донбасс отойдет к французам. Кто с Врангелем борется – не большевики? Бакинская нефть у кого? У англичан. Что, Махно изгонит англичан и вернет нефть? По мне, так, несмотря на тысячи глупостей, которые сделали большевики, только они восстановят страну, наведут хоть какой-то порядок, начнут мирную жизнь…

Пришла очередь Задову задуматься.

– У меня два класса хедера, – сказал он. – Голову поломаю, а ответа не найду. Только будущее и рассудит, кто там лучше думал… – И рассмеялся, на этот раз не криво и с сипом, а громко, обнажив свои белые зубы. – Дурной я какой-то еврей, ей-богу. Все умные к большевикам подались. Там сила, я понимаю. А я все при батьке. Видно, при нем и останусь до конца. А может, вы, большевички, меня переделаете?..[6]

– Переделаем, – сказал Кольцов. – Нам, большевичкам, ничего не остается, как идти до конца, и тебя, Задов, мы прихватим с собой… Пригодишься!

– Какой ты уговористый! – буркнул Левка. Он встал во весь свой рост, доставая макушкой до матицы на потолке. – Жаль, не успели тебя хлопцы расстрелять, мне мороки не было бы…

– Другой бы пришел, – заметил Кольцов. – Уж лучше я, Лева.

– Это, конечно, почетнее, – согласился Задов. – Сам полномочный комиссар улещивает…

Он походил по глиняному полу – походка была неслышной, только пламя в плошке металось, встревоженное движениями массивного тела. Остановился против Кольцова.

– Вот что, комиссар, – сказал Задов с определенной решительностью. – Не затем же ты пришел сюда, жизнью рискуя, чтоб мои байки послушать. И не союз Махно с Деникиным вас там интересует. Так что давай не морочить друг другу голову. Говори, что вам от меня надо. Не знаю только кому: Троцкому, Дзержинскому или вам с Блюмкиным.

– Республике, Лева, – сказал Кольцов. – Она ведет сейчас войну на три фронта: с поляками, Врангелем и с вами… Трудновато для Республики!

– Это точно, – согласился Задов.

– Нужна твоя помощь.

– Что я могу?

– Махновские разведчики бродят вокруг Харькова. Зачем? Какой план? Наши штабисты задумались.

– Недурные у вас штабисты сидят, – восхитился Левка. – Не зря задумались… Батько хочет крепко прогреметь. Чтоб дела его были слышны по всей Украине, а также по всему свету. Недаром представители нашего культпросвета есть уже в Италии, Франции, Испании…

Задов не мог скрыть гордость.

– Так вот, Лев Николаевич! Просьба…Троцкого или Дзержинского, какая тебе разница. Просьба сделать все, чтобы Махно не реализовал этот свой план. Слишком много сил мы сейчас отвлекаем на Махно.

– Ты со мной так говоришь, как будто я и есть Нестор Махно. У него уже все готово. Мужик он упрямый.

– Думай, Лева! Это очень важно! Это так важно, что к тебе послали не просто связного, а полномочного комиссара. Это так важно, что я согласился рискнуть своей жизнью.

– Вот о твоей жизни я в аккурат сейчас и думаю. И пока не очень представляю, как я у батьки твою жизнь выпрошу. А про то, чтобы отменить выступление на Харьков, я не думаю. Батько давно операцию разработал. Сколько трудов вложил… Для него главное – слава.

– И что же мужики? Пойдут за ним?

– Пойдут. Кто из идейных соображений, разделить с батькой славу, а кто – из желания пограбить большой город… Нет, не смогу я его отговорить. Хотя и сам чую – авантюра это.

– Это точно, Лева, авантюра. Объясни батьке, что в городе ему долго не удержаться, от силы неделю. После чего навалятся на него крупные силы. Но – за счет польского направления, за счет Врангеля. Летнюю кампанию он нам, конечно, сорвет. Но и ему уже будет мало места на этой земле. Сотрем в порошок.

Они долго молчали. Каганец в плошке горел неровно, то вспыхивая, то пригасая, и тусклый свет как бы подчеркивал напряженную работу мысли. Каждый из них думал о своем.

– Вот что, комиссар, – после долгой паузы вновь заговорил Задов. – Главная мечта у батьки – свою анархическую республику сорганизовать. Анархическую и вольную, счастливую… Ты бы пообещал ему, что советская власть его поддержит! Скажи ему, сбреши на крайний случай, что, дескать, сам слышал, что Троцкий с Дзержинским собираются с самим Лениным об этом говорить.

Он ждал ответа. Кольцов, однако, заговорил о другом:

– В девятнадцатом у батьки уже была территория для такой республики. Он же владел большим городом Екатеринославом. Забыл, чем кончилось? Местные пролетарии взяли винтовки и поперли его. Ни работы не стало, ни керосину, ни мануфактуры, ни хлеба – одни грабежи…

– То город, – возразил Левка. – В городах батько ничего не понимает. Городов вообще не должно быть, а только поселки при мастерских… для простого обмена… Слушай, а может, ты ему от имени Троцкого Крым пообещаешь?

– Не уполномочен.

– Ну даешь! Полномочный комиссар, а не уполномочен… Мы хотели тут, в Гуляйполе, республику организовать. Не получается. Кругом война. Потом батько в Крым хотел ворваться, когда Деникин побежал. Так ваша Тринадцатая армия и сама Крым упустила, и нас как тряпку вытрепала… Крым бы батьке! Жили б мы окремо, обособленно, на зависть вам, комиссарам, и буржуям всего мира.

И снова на какое-то время в комнате воцарилась тишина. Потом Левка резко встал, засобирался.

– Ох, не по нутру мне это, – вздохнул он. – Не по нутру мне перед батькой на коленях ползать. А придется. Я к тому, что непросто мне будет выпросить у батьки твою жизнь. Крепко вы его, чекисты, обидели…

И, уже стоя у двери, добавил:

– Скажу, шо я с тобой одну игру затеваю. Против чекистов. Батько любит всякие такие цацки.

– И что за игра? – спросил Кольцов.

– А шут его знает, еще не придумал. Да он не спросит. Ну а спросит, что-нибудь на ходу придумаю. А не придумаю, что ж! Еще раз до кривой вербы пойдешь. – Он хохотнул, распахнул дверь и, не оборачиваясь, добавил: – Ну и свалился ты на мою голову!

Кольцов заметил, что на этот раз Левка не приставил к нему охрану. Он подошел к темному окну и стал вслушиваться в ночь. Издали, от реки, доносился лягушечий гвалт, покрикивали ночные птицы и изредка лениво переговаривались махновцы-часовые.

Левка пришел скоро. Молча полез куда-то за печку.

– Вот тебе кожух, спать сегодня будешь тут, на лавке. А завтра шось придумаем.

– Что сказал батька? – не утерпел, спросил Кольцов.

– Он уже засыпал. Только и спросил: «На хрена тебе, Левка, этот чекист нужен?»… Я, между прочим, тоже все время об этом же думаю. На хрена ты мне, чекист, нужен!

Задов ушел. А Кольцов еще долго стоял у окна, размышляя над новым крутым поворотом своей судьбы.