В старости одолевают воспоминания. Чем меньше остается жизни впереди, тем все чаще тянет оглянуться, проверить, взвесить ее — не напрасно ли прожита. Заново переоцениваешь свои дела и проступки, вспоминаешь дороги, по которым ходил, людей, события, встречи. Эта напряженная и волнующая умственная работа не прекращается даже во сне.

Сегодня мне приснилось почему-то самое раннее детство и бабушка. Она у меня была религиозной и почти каждый вечер, закончив дневные заботы, читала мне перед сном жития святых. Такой я и увидел ее нынче во сне: в линялом платочке горошком, с лицом морщинистым и темным, она сидела в углу под образами и протяжно, слегка нараспев, читала пухлую книжищу в засаленном переплете, время от времени строго поглядывая на меня поверх очков:

— «Бе человек в Риме, муж благочестив именем Ефимьян и жена его Аглаида при Онории и Аркадии славныма цесарема римьскима, велик быв в боярех, богат зело…»

А потом, по какой-то странной ассоциации, еще не раскрытой до конца психологами, мне приснился мой учитель, Даниил Кириллович Заболотный. Я увидел его опять молодым, каким встретил впервые осенним днем далекого 1896 года.

Проснувшись, я весь день, чем бы ни занимался, все время думал неотступно о Данииле Кирилловиче, вспоминал встречи с ним, даже словно слышал его глуховатый голос и радостный, заливистый смех. И давнее желание рассказать всем об этом удивительном человеке властно потянуло меня к письменному столу. До сих пор я как-то все откладывал это «на потом». Но теперь воспоминания охватили меня, — так и родилась эта книга.

И еще я подумал: написав ее, я выполню завет Алексея Максимовича Горького, который столько раз говорил, слушая рассказы Заболотного: «Очень надо было бы написать книгу о вашей жизни, об учителях ваших и учениках…»

Я врач, медик, а не литератор и писал ее урывками, вечерами, без строгого плана, как говорится, «по вдохновению». Порой как-то так получалось, что в воспоминания вплетались мои сегодняшние мысли и раздумья, — надеюсь, читатель не посетует на меня слишком строго за это.

Долго я выбирал название, — оно, может быть, удивит некоторых своей старомодностью. Но его подсказал все тот же сон с бабушкой.

Жития святых… Каких только подвигов не совершали праведники в рассказах бабушки, чтобы доказать богу свою святость: и вериги носили, и в пустыню удалялись, и годами на одной ноге на верхушке столба стояли на манер аиста! Преподобный Феодосий, обнажившись до пояса, отдает свое тело на съедение оводам и комарам. Днем и ночью он носит власяницу и никогда не спит «на ребрах», а только «сед на столе», то есть сидя на стуле.

А зачем? Какую, спрашивается, пользу принесли они этими «подвигами» людям?

А вот перед вами жизнь, целиком, — до последнего дыхания, растаявшего на холодном зеркале, которое я держал в своих руках в тот прощальный час, — вся жизнь, без остатка, щедро отданная людям.

Даниил Кириллович Заболотный тоже частенько спал сидя, хотя это ему вовсе не нравилось, кормил своей кровью комаров в астраханских плавнях, замерзал и голодал, ухаживал за несчастными, рискуя каждую минуту смертельно заразиться от них при одном неосторожном, слишком глубоком вдохе. И все это он делал ради совсем не знакомых ему людей: русских, украинцев, индийцев, китайцев, арабов — ради всех людей на земле. Ради того, чтобы «уменьшить массу человеческих страданий и увеличить массу человеческих наслаждений». Эти слова Писарева он очень любил и частенько повторял.

Благородная, поистине героическая жизнь-подвиг, спасшая сотни тысяч людей… Как назвать ее иначе, если не этим старинным и торжественным словом: житие?

ДВАЖДЫ ВОСКРЕСШИЙ

Началась мировая война, и для нас, медиков, наступило горячее время. Тысячами погибали люди на фронте — от ран, от столбняка и гангрены. А в тылу выползли на свободу тиф, дизентерия, холера, оспа и, конечно, чума. От них людей в тылу погибало раз в пять, а то и в шесть больше, чем в окопах от ран.

Война надолго нас разлучила и разбросала по Разным фронтам. Встречались мы с Заболотным в эти годы урывками, очень редко. Увиделись в декабре 1914 года в Москве на совещании бактериологов. Даниил Кириллович был председателем и делал доклад о своих работах по брюшному тифу. Поговорили мы только несколько минут в перерыве и разъехались: я на Западный фронт, он — на Кавказский.

Потом, года через полтора, по причуде прихотливой военной судьбы мы вдруг совершенно случайно встретились на какой-то станции возле Киева, забитой солдатскими эшелонами. Даниил Кириллович прямо на перроне рассказал мне, что успел побывать и на Галицийском фронте и на Северном, работал на эпидемиях и холеры и тифа, расспрашивал о моих военных скитаниях.

Неожиданно нашу беседу прервал какой-то юнец в форме вольноопределяющегося. Козырнув и прищелкнув каблуками, он попросил у Заболотного разрешения купить в буфете бутерброды.

Не сразу мы очнулись и сообразили, что идет война, кругом снуют солдаты и по уставу им полагается посещать буфет только по разрешению старшего из присутствующих военных чинов. Заболотный и оказался самым старшим по званию на перроне.

Поняв, в чем дело, он смущенно и совсем по-штатски сказал солдату:

— Пожалуйста, голубчик, кушайте на здоровье. Мы продолжали бессвязную, торопливую беседу, как вдруг наше внимание привлек громкий шум в буфете. Мы оглянулись.

В дверях буфета стоял какой-то усатый генерал и зычным голосом на весь перрон распекал только что подходившего к нам солдата.

— Кто вам разрешил войти в буфет, где находятся офицеры? — бушевал генерал.

Перепуганный «вольнопер» показал на Заболотного. Тогда генерал напустился на Даниила Кирилловича:

— Какое, милостивый государь, вы имели право давать разрешение, когда здесь есть чины повыше вас? Кто вы такой? Какой части?

— Я профессор Заболотный, — тихо ответил Даниил Кириллович.

Выражение начальственного гнева на генеральской роже сразу переменилось на умиленно-восторженное.

— Батюшки, профессор!.. — почти пропел он, разводя руками. — Как же я вас не узнал! Ведь я специально сюда приехал вас встречать. Машина ждет.

Заболотный жалобно посмотрел на меня, порывисто обнял, пробормотал:

— Ну, до побачення! Береги себя, хлопче! — и понуро поплелся за генералом, предупредительно расчищавшим ему дорогу.

Проходя мимо солдата, все еще стоявшего навытяжку, Даниил Кириллович вдруг остановился и сказал:

— Идите теперь, голубчик, и покупайте, что вам нужно. Идите! — и озорно, по-мальчишески подмигнул мне на прощание.

Поразительно, как даже в такой обстановке Заболотный ухитрялся заниматься научной работой, особенно изучением сыпняка — «военного тифа», как мы его называем. Интереснейшие его статьи об этих исследованиях попадались мне в те годы то в одном медицинском журнале, то в другом.

А из письма старого приятеля — сельского врача вдруг узнаешь, что у них, в каком-то заброшенном и никому не известном украинском местечке Любень Вельский, прибывший туда с воинской частью «известный тебе профессор Заболотный» успел устроить нечто вроде детского дома для сирот-беженцев.

Руководил всей санитарной службой во время войны окончательно уже выживший из ума все тот же принц Ольденбургский — о «медицинских изысканиях» его я уже рассказывал. Он рассылал по госпиталям сумасбродных инспекторов, под стать себе.

Один из таких самодуров случайно снова свел меня с Даниилом Кирилловичем на дорогах войны.

Произошло это уже в конце войны, в Риге, незадолго до того, как нашим войскам пришлось временно оставить город. Я приехал с фронта по вызову инспектора, который оказался высоким поджарым генералом, подслеповатым и к тому же глухим на одно ухо. Узнав об этом дефекте, я весьма бойко пробарабанил свой рапорт, встав нарочно со стороны глухого уха. Генерал ничего не расслышал толком, но милостиво покивал. Я уже собирался благополучно откланяться и поспешить обратно в часть, как вдруг он заявил, что едет сейчас ревизовать госпиталь и приказывает мне сопровождать его.

— Вам будет это полезно, молодой человек.

По госпитальной лестнице я поднимался вслед за генералом в полнейшем бешенстве. И вдруг — представьте мою радость! — среди врачей, торжественно вышедших нас встречать, увидел Заболотного.

Оказалось, что он здесь консультирует палату с инфекционными больными. Но мы успели перекинуться только несколькими фразами.

Генералу представили Заболотного, и они вместе стали обходить палаты. В одной из них все задержались. Палата прямо сверкала чистотой, на каждом столике стояли цветы.

— Это все она, ваше превосходительство, — сказал один из раненых, показывая забинтованной рукой на совсем юную девушку в косынке сестры милосердия, скромно стоявшую в дальнем углу.

— Спасибо ей, ухаживает прямо словно сестра родная! — раздался слабый голос откуда-то с дальней койки.

Даниил Кириллович подошел к раскрасневшейся девушке, поблагодарил ее и крепко пожал руку. Девушка пролепетала что-то по-латышски и сделав книксен.

Примеру Заболотного последовал и генерал. Когда вышли из палаты, он громко высморкался в огромный платок, на котором был вышит голубок с веточкой в клюве, и внушительно сказал:

— Хвалю! Как фамилия этой милой сестры милосердия?

— Санитарка Эдлис, ваше превосходительство» подсказал кто-то из врачей.

— Как санитарка? А почему же на ней сестринская косынка?

— Наверное, не было другой под руками, — пожимая плечами, ответил Заболотный.

— Что значит не было? Выходит, это я простой санитарке руку подавал! — загремел генерал на весь коридор. — Вы меня ввели в заблуждение, стыдно, профессор! Потрудитесь объявить ей выговор за нарушение субординации.

— Хорошо, ваше превосходительство, я сейчас же сделаю это лично, — ответил Заболотный.

Генерал со своей свитой проследовал дальше, а Даниил Кириллович вернулся в палату.

Я заглянул в приоткрытую дверь. Заболотный подошел к девушке, с красными пятнами на лице прислушивавшейся к шуму в коридоре, и сказал:

— Генерал просил еще раз поблагодарить вас, Хелли. Спасибо, голубушка!

И он низко склонил перед ней седую голову. А выйдя в коридор и увидев меня, вздохнул:

— Вот так мы и работаем…

Я задержался на два часа, и мы провели их с Заболотный, беседуя за горячим ароматным чайком в его комнатке, под недалекий грохот немецких пушек.

Потом мне рассказывали, что, заняв Ригу, немцы повсюду разыскивали профессора Заболотного, надеясь, видно, увезти его в Германию в качестве «почетного трофея». Но Даниил Кириллович, к счастью, уже был в то время в Пскове, распределяя свои противоэпидемические отряды и походные лаборатории по новым участкам фронта.

Снова встретились мы с Заболотный только в Петрограде, уже после Октябрьской революции.

Он принял ее сразу, не раздумывая, и мог бы сказать словами поэта: «Моя революция». Многие медики, особенно «столичные», поначалу саботировали, и в журнале «Общественный врач» был даже заведен специальный раздел «Врачи в стане большевиков» — из проклятий и грязных сплетен вперемежку.

А Даниил Кириллович с первых же дней революции стал служить ей, как говорится, не за страх, а за совесть.

В январе 1918 года он организовал в Институте экспериментальной медицины новый эпидемиологический отдел и сам возглавил его.

Весной 1918 года в истощенном, измученном Петрограде началась холера. Заболевало до семисот человек в день, и первое время не успевали убирать с улиц трупы. Заболотный сам, не ожидая, когда его позовут, пришел на заседание Петроградского Совета и сделал доклад о неотложных мерах, которые, по его мнению, следовало провести для борьбы с холерой.

Ох, какой страшный вой поднялся после этого выступления в некоторых «ученых» кругах!

Когда я зашел как-то в те дни к Даниилу Кирилловичу, он, не успел я раздеться, сунул мне в руки помятое письмо.

— Хочешь посмеяться?

«Профессору Д.К. Заболотному. 21 августа 1918 года», — было написано щеголеватым, писарским почерком.

— А подпись-то нарочно неразборчиво вывел, закорючка какая-то, — насмешливо сказал Заболотный. — Попробуй ты разобрать, у тебя глаза помоложе.

— И охоты нет. Что же вы ему отвечать собираетесь?

— И не подумаю. «Наш век»… Кончился ваш век, господа хорошие! — бормотал Заболотный, все еще пытаясь разобрать подпись. — «Неожиданное выступление в Совдепе»… Да, может, я к нему всю жизнь готовился!

Выступление Заболотного в Петроградском Совете стало своего рода историческим: именно после него многие честные, преданные народу врачи и ученые активно взялись за работу.

Четырнадцать держав пытались задушить в огненном кольце фронтов молодую Советскую республику. Под Нарвой и Псковом — немцы. Правительство вынуждено переехать в Москву. Страну душит голод. В Тамбове восстали левые эсеры. В Мурманске — английский десант, американские войска заняли Архангельск.

В голодных селах и городах косят людей болезни. В Москве — тиф, в Астрахани — чума, в Саратове- черная оспа. По самым осторожным подсчетам, в 1918–1921 годах у нас в стране переболело не менее 25 миллионов человек! В газетах проскакивают статьи под зловещими заголовками вроде «Быть Петрограду пусту»:

«Быть Петрограду пусту» — таково крылатое слово, вновь, после двухвекового перерыва, пущенное в обращение одной Петроградской газетой несколько месяцев назад. Судя по переписи Петроградского населения 2 июня текущего 1918 года, пророчество это, по-видимому, сбывается…»

Выступая с докладом на VII Всероссийском съезде Советов, Ленин с потрясающей прямотой, ничего не утаивая, говорит о тех нечеловеческих испытаниях, которые переживает страна:

— И третий бич на нас еще надвигается — вошь, сыпной тиф, который косит наши войска. И здесь, товарищи, нельзя представить себе того ужаса, который происходит в местах, пораженных сыпным тифом, когда население обессилено, нет материальных средств, — всякая жизнь, всякая общественность исчезает. Тут мы говорим: «Товарищи, все внимание этому вопросу. Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!»

Вот так стоял тогда вопрос.

И Заболотный высмеивает нытиков, терпеливо уговаривает перепуганных маловеров, создает эпидемиологические отряды и рассылает их во все концы России, сам едет и в Астрахань, и в Самару, и на фронт, своими руками готовит вакцину и сам делает прививки. В Петрограде он возглавляет всю борьбу с холерой, и ему даже присваивают довольно странное и необычное, но вполне в духе того незабываемого времени звание «Холерного Диктатора»…

Некоторые из знакомых Заболотного убежали за границу. Они зовут его туда и удивляются, что он отказывается: «Все из России пишут о голоде, о холоде, об отсутствии хлеба, яиц и про очереди, а Вы… Вы — про цветы».

Это письмо, присланное Заболотному из Америки одной сбежавшей его знакомой художницей, я нашел, перебирая недавно архив Даниила Кирилловича, — и сразу нахлынули воспоминания тех лет…

Видимся мы с ним опять урывками, на бегу и порой в совсем неожиданных местах. То я застаю его в пустынном и нетопленном зале Публичной библиотеки, где он, дуя на замерзшие, негнущиеся пальцы, точно студент, делает выписки из толстенных фолиантов.

— Понимаешь, друже, Василий Леонидович Омелянский попросил подготовить материал насчет роли микробов для увеличения плодородия почвы. Ленин этим очень заинтересовался, Владимир Ильич…

В голодном, лишенном света, замерзшем Петрограде открывается «Свободная ассоциация положительных наук». Выступает с докладом Горький. А в президиуме, склонив набок седую голову, — я вдруг вижу — сидит и внимательно слушает Даниил Кириллович. Когда он успевает, словно волшебник, бывать всюду?!

В это удивительное время Заболотный очень подружился с Горьким. Не знаю, когда именно они познакомились, но помню, что Даниил Кириллович часто заходил к Горькому, улучив свободный вечер, рассказывал ему о своей работе и путешествиях, заводил споры на литературные темы.

Жизнь в Петрограде, у самых ворот которого громыхала немецкая артиллерия, становилась все тяжелее. От постоянного недоедания у Людмилы Владиславовны, жены Заболотного, обострился застарелый туберкулез. Похудел, изголодался и Ян-Гуй Данилович. Даниил Кириллович решил отвезти их в родную Чеботарку. Это было опасное предприятие, потому что Украина тоже вся полыхала в огне гражданской войны, поезда ходили с перебоями; их то и дело задерживали в пути бесчисленные банды.

Но другого выхода не было. Только переезд в деревню, где она могла бы хоть немного подкормиться, спас бы Людмилу Владиславовну. Остаться в таком тяжелом состоянии в Петрограде для нее означало верную и быструю смерть.

Осенним утром я проводил Даниила Кирилловича с женой и закутанным до самых глаз Янчиком на вокзал. С ними поехала и домашняя работница Катя, — вела она хозяйство у Заболотных уже много лет, все мы привыкли ее звать просто по имени, и отчества ее я так и не знал.

Грязный, обшарпанный состав, в котором пассажирские вагоны были прицеплены вперемежку с полуразбитыми теплушками, медленно отошел от перрона. И острая боль сжала мне сердце: «Когда увижу я снова Даниила Кирилловича?..»

Мои мрачные предчувствия оказались не пустыми. Вскоре прошел слух о смерти Людмилы Владиславовны. Она якобы так и не доехала до Чеботарки. А потом по всему Петрограду разнеслась весть, что умер будто бы и Даниил Кириллович. Одни утверждали, что он скончался тоже в поезде, заразившись сыпняком; по другим слухам, его убили бандиты.

Все, кто знал Заболотного всегда таким веселым, деятельным, энергичным, не хотели, не могли верить этим слухам. И вдруг в газетах промелькнула коротенькая телеграмма. В ней подтверждалось, что Даниил Кириллович действительно убит «в своем имении под Нежином». Это мифическое имение заставляло насторожиться, и я все-таки никак не хотел примириться с горькой мыслью, что Заболотного больше нет.

Но все надежды окончательно рухнули, когда я получил ноябрьский номер журнала «Общественный врач» и на первой странице прочитал некролог, написанный профессором Диатроповым…

Мне вспомнились пушкинские «Дорожные жалобы», которые так часто твердил Даниил Кириллович в трудные минуты своих вечных странствий:

Значит, так вот и оборвалась эта удивительная жизнь?

У какого мерзавца могла подняться рука на человека, который по первому зову спешил каждому на помощь?!.

Думать об этом было невыносимо, долго не утихала боль утраты. Встречаясь с друзьями, мы невольно каждый раз начинали вспоминать нашего Даниила Кирилловича, и горе схватывало сердце с новой силой…

И вдруг, разбирая утром очередную почту, я увидел засаленный, истрепанный конверт… Надпись на нем была сделана таким знакомым, неровным, несомненно его почерком! У меня задрожали руки, я боялся вскрывать конверт: а вдруг письмо отправлено еще до его гибели?.. Но не могло же оно где-то блуждать целых три месяца!

Нет, Заболотный был жив! Я понял это с первых строк, расплывавшихся перед моими глазами.

«Подавлен потерей Людмилочки, виню себя, не могу себе простить, что раньше не покинул Петрограда, чтобы дать ей возможность поправиться на вольном воздухе, но эпидемия задержала меня, я никак не мог уехать раньше из Петрограда…»

Людмила Владиславовна действительно умерла в дороге…

Ехали они больше месяца. Заболотный был вынужден задержаться по делам в Киеве. Состояние Людмилы Владиславовны не внушало особенных опасений, и она поехала дальше вместе с Яном и заботливой Катей. Никто не подозревал, что она уже успела заразиться тифом, который убил ее, страшно ослабевшую, буквально за сутки.

Людмила Владиславовна умерла у Кати на руках всего за несколько остановок до Крыжополя. Чтобы труп не сняли с поезда, добросердечный проводник посоветовал Кате посадить покойницу у окна, — «як будто она живая…».

Так и приехала Людмила Владиславовна в те края, где надеялась найти спасение. А впереди поезда летела телеграмма, которую отправили, когда еще никто не чаял страшного конца: «Встречайте, еду…»

Даниил Кириллович пытался вернуться в Петроград, но фронты гражданской войны перерезали все дороги, и ему пришлось остаться пока в Чеботарке.

«Вспоминаю слова Милочки, — заканчивал свое письмо Заболотный. — Нужно жить хорошо и правдиво, — и это меня поддерживает в тяжелое время и во время забот. Красоты много в природе, а о правде и науке нужно позаботиться…»

Прочитав эти слова, я понял: горе не сломило Даниила Кирилловича. Мы ещё повоюем!..

И верно: письма, которые я потом с большими перерывами получал от Заболотного, все время рассказывали о каких-нибудь новых начинаниях «старого чумагона». То промелькнет скупая фраза: «Сегодня продал Милочкино пальто, гроши виддав на школу». То он пишет, что усиленно хлопочет об открытии в родном селе какой-то профтехшколы: «Почти год я уже живу в селе. Какие перемены тут произошли по сравнению с теми, когда приезжал сюда ще юнаком! Появилась тяга к книжкам, интерес к знаниям. Война и революция ставят перед селянами такие проблемы, каких никогда не знало старое житье. В великих трудностях нарождается новое. Буде ясна зоря!»

То Даниил Кириллович вдруг сообщает мимоходом, что, кроме Ян-Гуя, он усыновил еще двух «дуже гарных хлопчиков» — Андрея Жванецкого и Тимофея Вихристюка. А в другом письме забавно хвастает, что его назначили «аж комиссаром просвещения и здравоохранения» всей округи, и приписывает:

«Кое-кто из знакомых все допытывается, почем я, «видный ученый», не уеду вслед за ними за кордон. Нет, то не мой путь; лучше есть одну картошку но быть со своим народом в такой тяжкий для него час».

Петроград все еще отрезан от него. Но Даниил Кириллович не может больше усидеть в такое грозное время в тихой Чеботарке. Рискуя жизнью, он пробирается по степным дорогам, где рыщут банды Махно, лихой Маруси и других атаманов, в только что освобожденную Красной Армией Одессу.

В Одессе бушует сыпняк. Даниил Кириллович организует бактериологическую лабораторию, собрав для нее по всему городу случайно уцелевшее оборудование. Открывается в Одессе медицинская академия, потом переименованная в институт, — и он берет на себя руководство кафедрой эпидемиологии. Возникает угроза заноса чумы из Турции — и Заболотный объезжает все Черноморское побережье, организуя санитарные заставы, чтобы преградить дорогу «черной смерти».

Но и этого ему мало. Он еще находит время открыть в Одессе — один из первых в нашей стране! — Дом санитарного просвещения, сам читает в нем лекции и пишет популярные брошюры на самые различные темы: «Заразные болезни и как от них уберечься», «Вiстi до селян про науку i народне здоровля на Украiнi»…

Из газет я узнаю, что Заболотный избран членом Центрального Исполнительного Комитета Украины. Письма становятся все реже: видно, Даниила Кирилловича совсем захлестнули заботы. Но я надеюсь его скоро увидеть: весной 1922 года в Москве намечается очередной съезд бактериологов и эпидемиологов. На него Заболотный должен непременно приехать.

И вдруг синим апрельским вечером телефонный звонок. Я снимаю трубку и слышу прерывающийся, глухой голос Василия Леонидовича Омелянского:

— Вы слышали? Нет больше нашего старого Данилы… Скончался три дня назад от тифа. Нет, к сожалению, проверено… Завтра в Народном доме устраиваем гражданскую панихиду, — голос его совсем обрывается…

Значит, так и не удалось нам свидеться?.. Утром я все еще надеюсь, что страшная весть опять окажется ложной. Но ее без слов подтверждают опечаленные лица всех друзей Заболотного, кого я ни встречу. Весь день я работаю, словно в черном тумане, а вечером бреду по весенним улицам в Народный дом.

Я вошел в прокуренный зал в тот момент, когда Василий Леонидович говорил:

— Теперь, когда его уже нет с нами, я благодарю судьбу за то, что она на долгие годы свела меня с ним. За все это время я имел множество случаев видеть и наблюдать Даниила Кирилловича в его повседневной жизни, в тысячах мелочей, которые ускользают от внимания посторонних, но которые, как кто-то справедливо заметил, сильнее и интимнее говорят о внутреннем человеке, чем крупные дела…

Было видно, что Омелянский очень волнуется. Он начал наливать воды в стакан. Стояла такая тишина, что отчетливо раздалось на весь зал постукивание графина о стакан. Василий Леонидович налил воды, но так и не выпил ее.

— И я научился любить Даниила Кирилловича — любить за его широкое и благородное сердце, за его на редкость чуткую, самоотверженную и нежную душу. Это был человек порыва, душевной эмоции, а не холодного расчета, большой энтузиаст, весь преданный служению идее… Он весь жил «вне себя», для других, всю свою энергию употреблял на борьбу с враждебными человечеству силами, но только не с воображаемыми волшебниками и великанами, а, напротив, с микроскопическими, но более действительными врагами, угрожающими человеческой жизни. Интересы дела и служение ему он всегда ставил на первом месте, забывая о себе…

Омелянский опять остановился, чтобы выпить, наконец, давно Налитой в стакан воды.

— Выйдя из народа, Даниил Кириллович до конца жизни сохранил живую связь с ним, близко принимая к сердцу его невзгоды и горести, — продолжал он хриплым голосом. — Где было можно и где он был в силах это сделать, он не задумывался перед самой широкой, самоотверженной помощью. Крайне беспечный и до последней степени непрактичный, почти беспомощный в денежных делах, он постоянно нуждался в средствах, хотя и получал их достаточно. Еле сводя концы с концами и живя «от двадцатого к двадцатому», он умудрялся широко благотворительствовать и, не задумываясь, отдавал нуждающимся последнюю бумажку, завалявшуюся в его кармане. Не многие знают, что он и его жена дали образование и обеспечили средствами пять или шесть крестьянских детей из его родного села Чеботарки Подольской губернии. Обаянием своей личности Даниил Кириллович сразу же привлекал к себе сердца окружающих. Нельзя было знать его и не любить…

Дальше я не мог слушать. Наступая на чьи-то ноги, я начал торопливо пробираться к двери.

Да, редеют наши ряды, редеют!.. Один за другим уходят бойцы. И нам, оставшимся, приходится смыкаться теснее. Они уходят, а нам надо жить и продолжать свои нелегкие обязанности…

Я готовлю материал к съезду и все время вспоминаю Заболотного. То подвернется под руку старая фотография, еще маньчжурских времен, то засохший цветок, которым заложил он страницы журнала. Особенно тоскливо вечерами, когда все в доме притихнут и ты остаешься наедине с воспоминаниями.

В один из таких вечеров в прихожей раздался звонок. Домашние куда-то ушли, пришлось идти отпирать самому.

Я с трудом открыл дверь, путаясь в бесчисленном множестве хитрых замков и засовов, оставшихся от недавнего «смутного времени». На еле освещенной лестничной площадке стоял сутулый человек в потрепанной шинели.

— А ну, поворотись-ка, сынку. Экий ты стал сивый какой! — сказал он, протягивая ко мне руки.

И только тогда я осознал до конца, что в самом деле вижу перед собой живого Даниила Кирилловича!..