В старости одолевают воспоминания. Чем меньше остается жизни впереди, тем все чаще тянет оглянуться, проверить, взвесить ее — не напрасно ли прожита. Заново переоцениваешь свои дела и проступки, вспоминаешь дороги, по которым ходил, людей, события, встречи. Эта напряженная и волнующая умственная работа не прекращается даже во сне.

Сегодня мне приснилось почему-то самое раннее детство и бабушка. Она у меня была религиозной и почти каждый вечер, закончив дневные заботы, читала мне перед сном жития святых. Такой я и увидел ее нынче во сне: в линялом платочке горошком, с лицом морщинистым и темным, она сидела в углу под образами и протяжно, слегка нараспев, читала пухлую книжищу в засаленном переплете, время от времени строго поглядывая на меня поверх очков:

— «Бе человек в Риме, муж благочестив именем Ефимьян и жена его Аглаида при Онории и Аркадии славныма цесарема римьскима, велик быв в боярех, богат зело…»

А потом, по какой-то странной ассоциации, еще не раскрытой до конца психологами, мне приснился мой учитель, Даниил Кириллович Заболотный. Я увидел его опять молодым, каким встретил впервые осенним днем далекого 1896 года.

Проснувшись, я весь день, чем бы ни занимался, все время думал неотступно о Данииле Кирилловиче, вспоминал встречи с ним, даже словно слышал его глуховатый голос и радостный, заливистый смех. И давнее желание рассказать всем об этом удивительном человеке властно потянуло меня к письменному столу. До сих пор я как-то все откладывал это «на потом». Но теперь воспоминания охватили меня, — так и родилась эта книга.

И еще я подумал: написав ее, я выполню завет Алексея Максимовича Горького, который столько раз говорил, слушая рассказы Заболотного: «Очень надо было бы написать книгу о вашей жизни, об учителях ваших и учениках…»

Я врач, медик, а не литератор и писал ее урывками, вечерами, без строгого плана, как говорится, «по вдохновению». Порой как-то так получалось, что в воспоминания вплетались мои сегодняшние мысли и раздумья, — надеюсь, читатель не посетует на меня слишком строго за это.

Долго я выбирал название, — оно, может быть, удивит некоторых своей старомодностью. Но его подсказал все тот же сон с бабушкой.

Жития святых… Каких только подвигов не совершали праведники в рассказах бабушки, чтобы доказать богу свою святость: и вериги носили, и в пустыню удалялись, и годами на одной ноге на верхушке столба стояли на манер аиста! Преподобный Феодосий, обнажившись до пояса, отдает свое тело на съедение оводам и комарам. Днем и ночью он носит власяницу и никогда не спит «на ребрах», а только «сед на столе», то есть сидя на стуле.

А зачем? Какую, спрашивается, пользу принесли они этими «подвигами» людям?

А вот перед вами жизнь, целиком, — до последнего дыхания, растаявшего на холодном зеркале, которое я держал в своих руках в тот прощальный час, — вся жизнь, без остатка, щедро отданная людям.

Даниил Кириллович Заболотный тоже частенько спал сидя, хотя это ему вовсе не нравилось, кормил своей кровью комаров в астраханских плавнях, замерзал и голодал, ухаживал за несчастными, рискуя каждую минуту смертельно заразиться от них при одном неосторожном, слишком глубоком вдохе. И все это он делал ради совсем не знакомых ему людей: русских, украинцев, индийцев, китайцев, арабов — ради всех людей на земле. Ради того, чтобы «уменьшить массу человеческих страданий и увеличить массу человеческих наслаждений». Эти слова Писарева он очень любил и частенько повторял.

Благородная, поистине героическая жизнь-подвиг, спасшая сотни тысяч людей… Как назвать ее иначе, если не этим старинным и торжественным словом: житие?

„ЛЕТИ КАК ПТИЦА!"

Не успев даже заехать в Чеботарку, чтобы хоть немного отдохнуть после трудной битвы на сопках Маньчжурии, Даниил Кириллович в декабре все того же 1911 года уже спешит в Астрахань.

— Пора кончать с этой загадкой астраханских степей, — заявил он, вернувшись из Маньчжурии. — С дальним эндемичным очагом разобрались наконец. А тут чумное вогнище под самым боком. Можно ли с ним дальше мириться? В Астрахани сильный народ подобрался: Деминский со своими хлопцами, Клодницкий. Давайте им поможем развернуть наступление.

Загадка эндемичности чумы в Маньчжурии и монгольских степях разгадана. Точно и неопровержимо доказано, что «черную смерть» тут хранят в своих подземных норах тарбаганы. После отъезда Заболотного доктору Писемскому в тех же местах удалось обнаружить еще двух чумных тарбаганов, и Хмара-Борщевский отправил в степь специальную экспедицию.

Теперь стало ясно, что «черная смерть» действительно может вдали от людских поселений, в тиши степей и лесов прятаться годами, выжидая удобного времени для нападения.

И ясно теперь, как с ней бороться, с чего начинать, чтобы предупредить эпидемию, не дать ей вырваться на волю: при малейших признаках массового заболевания среди тарбаганов надо высылать в степь противочумные отряды.

А в заволжских степях? С тех пор, как мы с Заболотным впервые побывали здесь на эпидемии во Владимировне, чума унесла тут почти тысячу шестьсот жизней — это лишь те, что стали известны врачам. А сколько еще людей наверняка погибло без всякой медицинской помощи в казахских аилах, затерянных в безбрежной степи, в землянках на отдаленных хуторах?..

— Теперь, после поимки чумного тарбагана, я совершенно уверен, что здесь чуму могут хранить только суслики, — говорит Заболотный.

Но и этот предполагаемый «вор» пока не пойман, не уличен с поличным. Совсем недавно, минувшим летом, через все астраханские степи прошла большая экспедиция Ильи Ильича Мечникова. Ее сотрудники специально ловили сусликов, тушканчиков, полевых мышей, — и опять ни одного случая заражения чумой!

Совещание, созванное Даниилом Кирилловичем по приезде в Астрахань, было немноголюдным. В небольшой комнате собрались старые и закаленные бойцы: все такой же тихий, спокойный, рассудительный Ипполит Александрович Деминский, совсем не изменившийся внешне за те полтора десятка лет, как мы с ним впервые познакомились на зимней ночной дороге у околицы Владимировки; приехавший с нами из Петербурга участник маньчжурской эпопеи Г.С. Кулеша, опытный бактериолог И.И. Шукевич. Понимали все друг друга с полуслова. Доклад был кратким и деловитым.

— Всякая комиссия, имеющая целью борьбу с эпидемией, должна основываться на данных, выясненных практикой и выработанных наукой, — так начал Даниил Кириллович. — За последнее время получен целый ряд практических и научных указаний как в отношении эпидемиологии чумы, так и способов борьбы с нею…

Чтобы ни один случай чумного заболевания не прошел мимо ученых, Заболотный предложил снабдить каждого медика, отправляющегося в степь, специальными анкетными карточками. Вопросы для них он разработал еще в Петербурге. Одна из карточек специально отводилась для точных сведений о всех грызунах, встречающихся в тех местах, где работает врач.

Даниил Кириллович даже предусмотрел, какой формы должны быть банки для пересылки в лабораторию пойманных сусликов, и торжественно продемонстрировал образец участникам совещания.

— Вот это исследователь! — восхищенно шепнул мне сидевший рядом Деминский. — Учусь, учусь у Даниила Кирилловича, и все равно каждый раз он меня чем-нибудь удивит…

Было решено, кроме Центральной астраханской лаборатории, устроить еще две — одну в Новой Казанке под руководством Шукевича, а вторую в самом центре отдаленного степного края, в Уш-Тагане, соединив ее телефоном и телеграфом с Ханской Ставкой, как тогда по старинке называлась Урда.

Да, начиналось настоящее, решающее наступление — это мы чувствовали все.

На одном из последних заседаний, когда Деминский в перерыве беседовал с Заболотньш, к Ипполиту Александровичу вдруг подошел лабораторный служитель. Он, видимо, давно ждал в коридоре: снег у него на воротнике успел растаять.

— Так что, Ипполит Александрович, извините за беспокойство. Но вы сами велели… где бы, дескать, ни находились… Весточка вам из степи.

— Откуда? — спросил Деминский, принимая у него конверт, на котором ничего не было написано.

— Из Новой Казанки гонец привез.

— Да это разве письмо? — изумился Заболотный, увидев, что Деминский вынимает из конверта небольшой клочок чистой бумаги, почему-то проткнутый гусиным пером.

Я потряс конверт: больше в нем ничего не было.

— А это наше изобретение. Не все вам, столичным гостям, нас поражать, — довольный нашим удивлением, произнес Деминский. — Народ в аилах и на дальних хуторах сплошь неграмотный. Как им нас известить в случае чумной вспышки? Голь, говорится, на выдумки хитра. Вот мы и придумали общими силами такую первобытную почту — без слов.

— И что же это послание означает?

— Дело плохо, чума пришла, и, выражаясь метафорически, призыв к врачу: «Лети как птица!»

— Ловко! — обрадовался Даниил Кириллович. — Подумайте, господа, какие молодцы! И как романтично, красиво!

Но тут же он помрачнел.

— Откуда, говорите, гонец?

— Из Новой Казанки, где мы как раз наметили лабораторию открыть. Очень тяжелый район.

— Значит, там вспышка?

— Да.

— Надо ехать туда! — решительно сказал Заболотный. — А то, пока мы тут совещаемся, она ведь не дремлет. — И он махнул рукой.

У Деминского была простуда, но он все-таки хотел поехать с нами. Заболотный категорически воспротивился. Мы отправились в степь с доктором Шукевичем, которому как раз предстояло возглавить борьбу на этом участке.

До Новой Казанки от Астрахани насчитывалось свыше трехсот верст, да и то «степных, немереных», как сказал нам Шукевич. И все это по однообразной, занесенной снегом, метельной степи, — как наш веселый ямщик, то и дело принимавшийся распевать старинные казачьи песни, ухитрялся находить верную дорогу, мы с Заболотным так и не поняли.

А казахские аилы, где объявилась чума, были разбросаны по степи еще на добрую сотню верст во все стороны от Новой Казанки. Добираться до них пришлось в плетенной из прутьев кошевке, которую медлительно волочил по сугробам старый, облезлый верблюд. Такое путешествие со скоростью черепахи в конце концов вывело из душевного равновесия нетерпеливого Даниила Кирилловича, и он решительно потребовал, чтобы мы пересели на лошадей.

Закутавшись в тулупы и кое-как, бочком, пристроившись в неудобных деревянных седлах, мы ездили из аила в аил. Такой страшной картины нищеты и повальной бедности мы еще не видели нигде, даже в Индии. Там хоть было тепло, а здесь больные валялись в промерзших насквозь дырявых кибитках. За ними никто не ухаживал. Их сторонились даже родственники, запуганные вековым горьким опытом бесчисленных эпидемий.

Повсюду вши, блохи. Самые бедные жили и умирали даже не в кибитках, а в ужасных норах, вырытых прямо в промерзлой земле. Когда мы осматривали умиравшую казашку в одной из таких землянок, то увидели, что у нее, еще дышавшей, пальцы уже обледенели…

И всюду: в погребах, прямо в землянках, обложенных для теплоты стогами сухого кумарчика — дикой степной травы, — гнездились мыши. А вокруг каждого аила петляли по сугробам цепочки сусличьих следов: видно, не все зверьки впадали в спячку. Они продолжали выбираться на поверхность земли и зимой.

Укутанная снегами степь надежно хранила свои тайны. До наступления весны нечего было и думать заниматься здесь какими бы то ни было исследованиями. Оставив в степи Шукевича с местными врачами, мы решили возвращаться в Астрахань, а потом домой, в Петербург.

На обратном долгом пути по пустынной и мертвой степи произошел у нас как-то с Даниилом Кирилловичем любопытный разговор, запавший мне в душу.

Однажды, когда солнце уже садилось, а до ближайшего жилья было еще далеко и я устало дремал, завернувшись с головой в лохматый тулуп, Заболотный вдруг начал меня расталкивать.

— Полюбуйтесь, какой изумительный закат! — восторженно сказал он. — Снег словно горит, а над ним зеленая полоса. Просто чудо!

Он привстает в санях, протягивая руку к закату:

Ямщик испуганно оглядывается на него.

— Тютчев, поэт такой был, — виновато поясняет Заболотный. — Хорошие стихи писал.

Усталому и замерзшему, мне было вовсе не до поэзии и красот природы. Одолевали невеселые мысли, и я, может быть резковато, обрезал Заболотного:

— Тютчев, Пушкин, Гейне… Вам бы сюда Клодницкого, он тоже все стишки декламирует да и сам сочиняет: «Нет конца стремлениям, жизни есть предел…» Сколько лет я вас уже знаю, а, признаться, не понимаю подобного увлечения. На что все это медику? Наше дело трупы резать, сусликов травить — какая уж тут поэзия!..

— Да, давно я это за вами замечаю, что не интересуетесь вы ни литературой, ни музыкой. И давно хотел поговорить с вами об этом, — очень серьезно и с какой-то грустью проговорил Заболотный. — «Нет конца стремлениям, жизни есть предел», — это ведь Николай Николаевич очень верно сказал, напрасно вы иронизируете. Вы ужасно обкрадываете свою жизнь, делаете ее такой куцей, однобокой, серой. Мы с вами выбрали нелегкую профессию, все время видим человеческое горе, кровь и грязь кругом. Тем более должно вас тянуть к поэзии, красоте…

— Ну, мы с вами материалисты, лягушатники, воспитывались на Писареве…

— А откуда это повелось среди медиков прикрываться Писаревым? С чего вы взяли, что он был черствый, сухой человек, чуждый поэзии? Только из того, что так страстно пропагандировал естественные науки? А как он замечательно сказал о Рахметове? Я помню наизусть еще с юношеских лет: «Вся его работа клонится только к одной цели: уменьшить массу человеческих страданий и увеличить массу человеческих наслаждений». В том числе и наслаждений музыкой, поэзией, красотой природы, разумеется. А как он сам умел наслаждаться поэзией, красотой жизни, как он умел мечтать! Об этом вы забыли?

— Ну, не один Писарев. Вот и Дарвин…

— Что Дарвин? — перебил меня Заболотный, распахивая мешавший ему тулуп. — Вот вы помянули Дарвина, добре. А знаете, что я вычитал у старика недавно в автобиографии? Там он признается, что постепенно как-то разучился наслаждаться произведениями искусства и под старость эстетическое чувство у него совсем атрофировалось…

— Вот видите…

Но Даниил Кириллович даже замахнулся на меня.

— И вы знаете, как он оценил это омертвление чувств? — почти выкрикнул он.

— Как?

— Он назвал его равносильным утрате счастья. Понятно? Дарвин!.. Не нам с вами чета. — И он патетическим жестом поднял руку к небу, залитому кровью заката, совсем как неистовая боярыня Морозова на суриковской картине…

Вернувшись в Петербург, мы с надеждой ждали прихода весны и новостей из Астрахани. Но первые вести опять оказались неутешительными. Весной специальные отряды изъездили всю степь вокруг Новой Казанки, обследовали около трех тысяч землянок, — и не нашли ни одного суслика, ни единой полевой мыши или тушканчика, заболевших чумой.

— Прямо наваждение какое-то! — выходил из себя Заболотный. — Как говорится в одной старинной комедии: «Та тут чудасия, мосьпане!»

Он порывался сам поехать в Астрахань и отправиться в степь на ловлю сусликов. Но не пускали институтские дела. Драконовский режим, который установил в институтах тогдашний министр просвещения Кассо, стал совершенно невыносимым. По всей России опять прошла волна студенческих забастовок.

Даниил Кириллович принимал их близко к сердцу. Рассказывали, будто он даже сам подбивал студентов не ходить на занятия и, уж конечно, щедро помогал им во время забастовки: деньги у него таинственно «испарялись» в это время уже в день получки.

Такое открытое сочувствие студентам не могло! не привлечь внимания высокого начальства. И действительно, гром не замедлил грянуть.

Когда я зашел однажды к Заболотному, то случайно увидел у него на письменном столе большой лист роскошной мелованной бумаги с грифом самого министра просвещения. Перехватив мой любопытный взгляд, Даниил Кириллович засмеялся.

— Сам Кассо пишет. Вручили мне для ознакомления. — И он дал мне прочесть этот любопытный документ.

И размашистая, замысловатая подпись.

— Что же вы собираетесь делать?

— А ничего! — задорно ответил Заболотный. — Пусть попробуют меня тронуть. А выгонят, уеду к Мечникову в Париж. Или к Деминскому в степи.

Он собирался разорвать письмо, но я остановил его.

— Такой документ надо сохранить для истории.

— Разве что для истории, — засмеялся Заболотный, небрежно заталкивая министерскую бумагу куда-то в нижний ящик стола.

Опять Даниил Кириллович стал часто приезжать к нам в «Чумной форт», — «прятаться под сенью крепостных стен», шутил он. Как было намечено на астраханском совещании, одну из лабораторий форта спешно переоборудовали специально для научного исследования материалов, которые должны были поступать из заволжских степей.

Лаборатория была готова, но никаких материалов пока не прибывало. Осенью Клодницкий сообщил нам, что в двух селах, Рахинке и Заветном, опять началась эпидемия чумы. «Мы с доктором Демянским выезжаем туда, — писал он, — и лично проследим, чтобы все собранные материалы незамедлительно отправлялись к Вам в лабораторию».

— Ну, кажется, разгадка близка, — сказал Заболотный, потирая руки.

Да, разгадку эндемичности «черной смерти» в заволжских степях уже держали в своих руках исследователи. Но узнали мы об этом трагическим образом…

Когда через несколько дней Даниил Кириллович снова приехал ранним сереньким утром к нам в форт, я перепугался. Он сгорбился, был молчалив и печален, словно сразу постарел лет на десять. Ни обычных шуток, ни улыбки в глазах.

— Что с вами, Даниил Кириллович? Вы не заболели?

Вместо ответа он молча протянул мне конверт из плотной серой бумаги, а сам сел на скамейку и, сняв фуражку, смотрел, как ветер обрывает последние желтые листья с чахлых деревьев на крепостном дворике.

Письмо было из Астрахани, от Клодницкого. Я заглянул в конверт. В нем почему-то лежал зеленоватый телеграфный бланк. Ничего не понимая, я вынул его и прочел:

Так вот в каком облике пришла к нам долгожданная весть!…

Дорогой, кровавой ценой дается победа. И скольким еще суждено вот так упасть на пути!..

— Как это произошло? — спросил я Заболотного.

— Не знаю. Клодницкий приложил только коротенькую записочку, я ее оставил дома… Продолжают исследования, вот и все.

Работать в этот день мы не могли. Я проводил Даниила Кирилловича до Кронштадта.

Сутулясь, тяжело опираясь на зонтик, Заболотный шел медленно, совсем по-стариковски шаркая подошвами. В пустынном скверике, заваленном опавшими листьями, он остановился возле гранитного обелиска со старинной медицинской эмблемой на верхушке: змея, обвившая чашу. Это был памятник умершему в прошлом году Василию Исаевичу Исаеву, с которым так часто и увлеченно спорили мы еще недавно за чашкой вечернего чая в сумрачных казематах «Чумного форта». На сером граните сияли новенькие, еще не успевшие потускнеть, золотые буквы: «Врачу, ученому, администратору, общественному деятелю».

— Редеют наши ряды, редеют… — тихо проговорил Заболотный. — Исаев так и не дожил… Нынче весной — Высокович, теперь — Деминский.

А я думал о том, что давно бы следовало медикам заменить эту никому не понятную и даже, пожалуй, пугающую эмблему. Вместо зловещей змеи гораздо больше подошла бы пылающая свеча, как предлагал кто-то из бактериологов, а под ней — лаконичная надпись: «Светя другим — сгораю…»

Мы обошли памятник. На другой грани обелиска сверкали только два слова — любимый завет Исаева: «Спешите трудиться…»

…Через неделю мы с Заболотным уже ехали в Астрахань. На вокзале нас встретил усталый, сумрачный Клодницкий.

— Как он умер? — прежде всего спросил Заболотный.

— Мне сообщили о его болезни седьмого октября, я тогда был на станции Джаныбек. Выехал в тот же день, но опоздал, дожди размыли все дороги. Последние лабораторные записи были сделаны шестого. В этот день Деминский почувствовал себя плохо, сам ночью пошел в лабораторию и' сделал анализ…

— А умер?

— Девятого, в восемь тридцать пять утра. Он ушел от нас не один. — Клодницкий откашлялся: ему перехватило горло. — Заразилась и умерла медичка Московского женского частного института Елена Меркурьевна Красильникова. Вызвалась ухаживать за ним и…

В лаборатории Клодницкий показал нам последнее письмо от Деминского из Рахинки.

«Подозрительные культуры, полученные мною от сусликов и тушканчиков, так и остаются подозрительными. Есть хорошие цепочки, ясная полюсность, но слаба вирулентность… Не знаю, что выйдет. Жалею, что не вместе с Вами работаю, так дело пошло бы ходчее. При всем этом жить здесь порядком надоело. Пора бы и по домам. До свидания, жму руку и желаю получить от грызунов на свою долю…»

— Двадцать седьмого сентября, — угрюмо сказал Клодницкий. — Когда он писал это, возможно, уже был заражен. Остались четыре дочери и вдова…

Потом мы смотрели добытые такой страшной ценой культуры. В капельке на предметном стекле отчетливо сверкали неподвижные прозрачные палочки с окрашенными утолщениями на концах. Типичные, бесспорные чумные палочки, впервые в истории добытые из тушки павшего степного суслика.

Но это открытие не радовало нас. Ведь именно эти, такие невинные на вид, крошечные существа, так быстро расплодившиеся на сытном агаровом студне, убили нашего товарища, талантливого, отважного человека…

Они живут и размножаются во славу науки, а Ипполита Александровича Деминского больше нет…

Но фронт врага прорван, наступление продолжается! Теперь уже нам привозят гонцы письма без слов, пронзенные птичьим пером. И мы мчимся быстрее птицы в дальние аилы, куда нагрянула беда. Один за другим уходят в степь противочумные отряды.

Через полмесяца Николаю Николаевичу Клодницкому удается поймать в одном из селений, пораженном чумой, второго заболевшего суслика. А начиная с весны 1913 года их обнаруживают почти каждый месяц.

Странствующие по степи отряды привозят все новые и новые открытия. Установлено, что хранить чумную заразу могут и полевые мыши, тысячами гнездящиеся в стогах вокруг каждого селения. Доктор Шукевич выделяет чумные палочки из мяса павшего верблюда, — оказывается, и эти животные могут распространять «черную смерть».

Одной из талантливейших учениц Заболотного, Анне Андреевне Чурилиной, работавшей с ним в Харбине, удалось сделать чрезвычайно важное наблюдение: оказывается, у спящих сусликов развитие болезни замедляется, затягивается порой до пяти месяцев. Потом чума снова набирает силу только после их пробуждения от зимней спячки. Вот почему чума так живуча, когда ее хранят в себе грызуны!

Даниил Кириллович буквально завален материалами, поступающими в «Чумной форт» для обработки. Можно подводить итоги борьбы и исканий, растянувшихся на полтора десятилетия.

Сложная и запутанная картина развития чумы в ее эндемических очагах становится теперь ясной: «черная смерть» — это болезнь грызунов. Именно там, в подземных норах мышей, крыс, сусликов и тарбаганов, она может таиться годами и десятилетиями. Если изолировать, уничтожить эти природные очаги чумы, эпидемии среди людей навсегда прекратятся. «Черная смерть» будет стерта с лица земли.

Научная сторона вопроса решена. Теперь нужно действовать — устраивать противочумные станции в опасных районах, высылать в степь отряды, бдительно следить за малейшими вспышками подозрительных заболеваний среди степных грызунов, чтобы сразу, в самом начале, закрывать «черной смерти» дорогу к селениям и городам.

— Помяни мое слово: еще несколько лет — и мы навсегда покончим с чумой! — говорит мне Заболотный, молодо сверкая глазами. — Вот наша terminus ad quern![5]

Но дальнейшее наступление на коварного врага, затаившегося в степях, обрывает война…