"Все. что могли" - читать интересную книгу автора (Ермаков Павел Степанович)

11

Из Москвы Стогов уезжал со сложным чувством. На фронт он просился не раз. Вспомнилось, по первому рапорту с ним деликатно побеседовал начальник отдела. Дескать, здесь тоже не баклуши бьют. Воевать просятся многие, если всех отпустить, кто здесь станет править дела. Границы у нас большие, их повсюду надо охранять, причем, исходя из сложной обстановки военного времени, усиленно. Вся полнота ответственности за это, организация службы лежит на Главном управлении пограничных войск. Если большинство организаторов, специалистов высокой квалификации, к каким, безусловно, относится и полковник Стогов, уйдут из управления, охрана ослабнет. Не резонно ли? Да, резонно, соглашался Стогов. Но он по призванию и по опыту строевой командир, а не работник аппарата управления. Возможно, от него больше будет пользы на фронте.

Прошло время, он написал второй рапорт. На этот раз с ним беседовал заместитель начальника штаба, тоже довольно миролюбиво. Доводы, в общем-то были те же, что и по первому рапорту: теоретическая и практическая подготовленность полковника Стогова необходима Главному управлению пограничных войск. Руководство предлагало Тимофею Ивановичу пока обождать.

«Пока» — понятие растяжимое. Стогов вложил в него конкретный срок — два месяца. Минули и они, подал третий рапорт, надеялся, не откажут. Но ответ задерживался. Он уже подумывал о том, что его настойчивую просьбу командование сочло за упрямство, хуже того, за каприз. Предполагал он и другой вариант, рапорт затерялся где-то в канцелярии.

Однако ошибся. Его пригласили к одному из руководящих работников политического управления полковому комиссару Рябикову. Неприятное, тоскливое предчувствие тронуло душу Стогова. Комиссара он близко не знал, хотя по работе и соприкасался. Как-то выезжал в командировку в группе командиров и политработников на Дальний Восток. Возглавлял группу полковой комиссар. Невысокого роста, круглый, холеный, он со всеми держался свысока, соблюдал дистанцию. Был безукоризненно, даже подчеркнуто щеголевато одет. Свои выезды в пограничные отряды и на заставы обставлял с особой значительностью, будто направлялся туда совершить доселе неизвестное чудо в охране границы.

Но дело кончилось тем, что он потребовал от командования округа снять с должностей двух начальников застав и коменданта пограничного участка. Вина, какую вменял Рябиков командирам, по мнению Стогова, была не столь велика. Недостатки в работе, допущенные ими, всегда можно было обнаружить и у других. В подобных случаях Стогов дело решал просто: на месте требовал устранить недочеты, давал добрые и действенные советы, исходя из собственного опыта.

Когда он выразил свое несогласие с требованием об освобождении командиров от занимаемых должностей, Рябиков одернул его:

— По-моему, вы страдаете политической близорукостью.

Почему именно политической, это осталось не проясненным. Ведь командиры обвинялись в нарушениях служебного характера, «политикой» там не пахло.

Стогов знал, по главку ходил слух, что с Рябиковым связываться небезопасно. Якобы он пользовался чьим-то «высоким» покровительством, поэтому брал на себя не всегда свойственные его положению права. На совещаниях и собраниях нередко козырял, если ему кто-то указывал на это, что политорганы представляют партию в войсках. А он, один из руководителей этих органов, здесь, в главке, но этим не кичится, а только берет на себя ответственность, когда ее не хватает у других. «Мы, коммунисты, бойцы партии, значит, вместе с нею отвечаем за все», — нередко провозглашал он.

Стогов чувствовал зыбкость подобных утверждений. Что стоит за этими словами, понимал ли это сам Рябиков или его завораживала невозможность открыто возразить ему, высказать сомнения, доказать их нелепость. Сколько уж раз жизнь учила, что, когда за какое-то конкретное дело «в ответе все», за него практически не отвечает никто. И дело просто не сдвигается с места.

«Народ мудро подметил: у семи нянек дитя без глаза, — мысленно усмехался Стогов. — А когда «все» за этого дитятю отвечают, и вовсе бестолочь получается».

Вот почему ничего хорошего от встречи он не ждал.

Действительно, разговор получился нервным, неприязненным. Рябиков выглядел уязвленным, воспринял рапорт Стогова как упрек: почему и он не рвется на фронт, как многие другие. Конечно, он не высказал подобную мысль, но это явно выражено на его лице, во взгляде, холодном и отчужденном.

— Как командир, полковник по званию, я сознаю свою необходимость быть на фронте. Так и хочу распорядиться собой, — неуступчиво доказывал Стогов.

— Вы прежде всего коммунист, а потом полковник, — отрезал Рябиков и со значением заключил: — Ваши желания и необходимости определяет партия. Учтите, она и решает, как вам поступить в каждом конкретном случае.

У Стогова возникло такое ощущение, что Рябиков в эту минуту пытался олицетворить собою партию.

К этому разговору, оставившему неприятный осадок, Стогов мысленно возвращался не раз, размышлял над ним, как бы процеживал каждое слово. «Да, — думал он, — я коммунист, но прежде всего, товарищ полковой комиссар, — возражал он своему собеседнику, — я человек…» И вдруг он сделал для себя неожиданное открытие, ни разу раньше не приходившее ему в голову. Свое отношение к службе, к делу, за которое отвечал, командуя заставой, пограничным отрядом, работая в главке, никогда напрямую не связывал с тем, коммунист он или беспартийный. Прежде заботился о том, что вот он, Стогов, бывший золоискатель и охотник из-под Иркутска, должен везде поступать так, чтобы ничем не посрамить, не запятнать своей фамилии. А ее знали на его родине. По крайней мере, в пределах района был известен его отец, Иван Стогов. Родом-племенем своим гордился. В семье, в той среде, где рос Тимошка, никогда не жаловали лентяев, бездельников и шалопаев, уважали и почитали старательных рабочих, мастеров, честных и открытых людей. Он это крепко усвоил.

На военной службе, считал Стогов, тем более возрастает понятие долга и высокой порядочности. Ему, командиру, людей доверили. Он посылал их на охрану границы, шел с ними в бой против басмачей. Командир Стогов — защитник Родины, ее границ. Это для него превыше всего. Ясное дело, вступая в партию, те же заповеди и жизненные правила обещал исполнять. Поэтому все понятия должны сойтись в одном, и не надо ставить коммуниста, как это делает Рябиков, над всеми остальными. Превыше всего должна быть наша человеческая сущность. Дело, долг, служение Родине для человека главное, а не то, коммунист он или беспартийный.

Но что бы там ни говорил комиссар Рябиков, в чем бы ни упрекал его, ни подозревал понапрасну в каких-то неведомых грехах и кознях, у Стогова не убавилось желания ехать на фронт.

Теперь же он думал, что едет туда не по своей воле, его просто-напросто вытурили из управления.

Перрон медленно плыл назад, вместе с ним провожавшая Стогова жена, поникшая, с дорожками слез на щеках. Она крепилась с того дня, как узнала о его отъезде. Держалась и на вокзале, пока не прозвучал сигнал отправки. Тогда она заплакала, не вынимая платка, не вытирая слез. Такой и осталась в памяти Стогова.

За короткое время это было второе провожание, наверное, не менее тягостное, чем первое. Этим летом их семнадцатилетний сын кончил школу-десятилетку и вскоре уехал в танковое училище. В военных училищах теперь сроки обучения короткие. Через полгода выпорхнет из него, как воробей-подлетыш, нацепит на петлицы «кубари» и затеряется на бесконечных фронтовых дорогах.

Теперь у нее добавилось беспокойства. Пройдут дни, пролетят недели и месяцы, она с волнением и опаской будет открывать почтовый ящик. Какая весть окажется там? То ли радостная, то ли та, от которой померкнет в глазах, краски жизни поблекнут, потускнеют.

За окном замелькали перелески, тронутые первыми приметами надвигающейся осени — желтизной и багрянцем. Глубокими, прозрачными выглядели ручьи и речки. Золотились жнивьем поля, хлеба были уже скошены. На картофельных огородах копошились люди, тут уборка еще в разгаре.

Все это — кудрявые рощицы, искрящиеся солнечными бликами водоемы, обезлюдевшие подмосковные деревеньки с избами под почерневшими тесовыми крышами, его жена с капельками слез на ресницах, прижавшаяся к ней былинкой дочка-семиклассница — оставалось тут, а его, полковника Стогова, поезд уносил все дальше, к югу, в низовья Волги, откуда летели вести с каждым днем одна тревожнее другой. Хотя жадный взгляд цепко схватывал то, что мелькало за окном, как бы желая накрепко уложить все в памяти, — кто знает, когда вернется в эти места, да и суждено ли вернуться, — мысли его уносились на фронт, в неведомый ему пока пограничный полк, командиром которого он назначен. Одолевало беспокойство, как-то там все сложится, как пойдут дела. Пограничным отрядом командовал, получалось. Но служба на границе — одно, у фронта свои особенности. Боевого опыта этой войны у него не было, придется приобретать в ходе боев.

Конечно, отнюдь он не считал себя профаном в этом деле. Не сбросишь со счетов бои с басмачами в Средней Азии. Вспомнил себя командиром эскадрона, своих бойцов, жаркие пески пустыни. Как бы наяву увидел лавину мчавшихся в атаку басмачей, лохматые папахи, оскаленные конские морды, услышал дикие визги, пулеметный перестук и звон клинков.

Давно это было и вроде бы недавно. Помнится, последнюю большую банду на севере Туркмении разбили в тридцать третьем году. Девять лет с той поры миновало. Велик ли срок? Нет, будто вчера это было. Вел пограничников лихой командир Иван Иванович Масленников. Ныне генерал, с началом войны армией командовал, недавно на повышение пошел. Стогов хотел бы попасть к нему. Небось, не забыл своего эскадронного. В управлении говорили, он теперь на Северном Кавказе.

Так что пороху Стогов понюхал. Ясно, время было иное, оружие не чета теперешнему. Сегодня война другая, противник владеет современной боевой техникой, всю Европу под себя подмял. Стогов в прошедшие годы времени зря не терял, насколько возможно, изучал будущего противника, его оружие, тактику. Будет командовать не хуже других. Известно, пловцом не станешь, пока в воду не прыгнешь.

Теперь прыгнет, усмехнулся он, поскольку из управления вытурили. «Да, полковник Стогов, какое бы ты этому факту значение ни придавал, название ни подбирал, а суть остается одна, — внушал он себе. — Не надо сейчас гирьки на весы подкидывать, взвешивать, так ли это, не так. Хотел на фронт, и вот едешь». Надо признаться, чувствовал себя в управленческом звене Стогов стесненным. Постоянно ощущал над собой некий пресс, никак не мог привыкнуть, что кто-то где-то за него все решил, его дело лишь исполнять. Обижало, что собственное мнение не требовалось, и этим маялся. Иногда «возникал», пытался что-то доказать. Начальству его строптивость была не по нутру.

Предполагал, тучи над ним сгущались. И не ошибся, гром грянул, когда он докладывал о капитане Ильине, вывезенном после ранения из партизанского отряда. Почему-то и в это дело, как раньше по рапорту Стогова, вмешался полковой комиссар Рябиков. Казалось бы, вопрос чисто служебный, а ему стали придавать «политическую окраску».

— На каком основании, — спрашивал Рябиков, — обещано капитану, человеку толком непроверенному, неизвестно где болтавшемуся целый год, назначение на должность коменданта пограничной комендатуры? Кто разрешил?

— Да на том основании, — доказывал Стогов, — что капитан и раньше командовал комендатурой, встретил войну на границе, показал себя умелым и отважным командиром в боях с немцами, в том числе и в партизанах.

— Вы верите всем этим россказням? — скептически усмехнулся Рябиков. — Вы можете ручаться, что за год пребывания в тылу врага у вашего капитана все чисто?

— Насколько он мой, этот капитан, настолько и ваш, — резко и непримиримо отозвался Стогов. — Почему я, да и вы тоже не должны верить ему и сообщению партизанского отряда?

Он сорвался тогда, высказал все, что накипело. Как же без веры в людей воевать с ними бок о бок, идти в бой и надеяться победить врага? Да, он уверен, что капитан Ильин рассказал правду, этот командир не мог солгать. Судьба его искорежена, сердце обожжено и ожесточено от всего, что пришлось хлебнуть. Но Стогов убежден в честности Ильина.

— Какие у вас имеются доказательства, чтобы утверждать так? — полковой комиссар бросал на него тяжелые взгляды.

— Однако нет фактов, порочащих Ильина, — не сдавался Стогов, внутренне сжавшись. — Повторяю, без веры в людей жить невозможно. Конечно, никому не верить удобнее. Я не поверю капитану, вы — мне… И не надо ничего решать, не надо брать на себя ответственность за человека. Сложнее сделать наоборот. Но кое-кто считает, как бы чего не случилось…

Его понесло, сорвались тормоза, он говорил и говорил. Мол, легче живется, когда над каждым где-то вверху твердая рука. Уже не в связи с Ильиным, а вообще выплескивая наболевшее, с чем был несогласен. Вот и получается, каждый приучен к тому, что, проснувшись утром, ему скажут, что и как сделать, куда ступить, с кем о чем говорить, кому доверять и даже с кем дружить. Сам не высовывайся, не смей свое суждение иметь, не будь ретивым. Это невыгодно, даже небезопасно.

Рябиков с нескрываемым изумлением глядел на него. Стогов, не обращая на это внимание, выговорился, почувствовал облегчение, словно счистил с себя ржавчину.

— Не гожусь я для работы здесь, — закончил он. — Прошу отправить меня на фронт. Надеюсь, там буду ко двору.

— Искатели славы… Лавры героев не дают покоя, — не глядя на Стогова, обронил Рябиков, словно не слышал сказанного только что Тимофеем Ивановичем, или просто решил обойти опасную тему. С него же могут спросить, куда смотрел, комиссар, если у работника главка не «те» взгляды. — А капитана вашего… начальником заставы. И не более того. Если вы страдаете политической слепотой, как я уже замечал вам однажды, то этой «болезни» не подвержены другие.

Он перебирал на столе какие-то бумаги, пухлые губы его сжались, по углам рта обозначились морщины. Поднял хмурый взгляд на Стогова, проговорил со значительностью:

— Поглядел я в его партийный билет… Могли бы и вы поинтересоваться этим документом. Как коммунист, и отнюдь не рядовой, а сотрудник главка. Тогда поостереглись бы, наверное, так трогательно его опекать и обещать ему должности, не имея на то полномочий.

«Смотреть в партбилеты — это ваша прямая обязанность. С этого бы вам и начать, а не меня отчитывать, — думал Стогов, глядя на Рябикова с явной неприязнью и не пытаясь это скрыть. — На то вы и комиссар, чтобы потолковать с коммунистом, позаботиться о нем. У вас тут море полномочий».

Вспоминал сейчас Стогов этот разговор и считал, легко отделался. Вполне могли за такие речи взять под руки, перехватить их стальными обручами и отправить, куда Макар телят не гонял. Сколько его сослуживцев там…

Назначение командиром полка проходило со скрипом. Возражал Рябиков, дескать, не имеет опыта боев. Отдел кадров доказывал свое, приводил в пример всю его военную биографию и утверждал — достоин. Начальник Главного управления выслушал обе стороны, приказ подписал, сказав при этом, что не находит оснований не назначить на эту должность.

Чем дальше ехал он, тем сильнее овладевала им мысль, что приедет он в полк и все образуется. С этой мыслью переправился через Волгу, видел «карусель», устроенную немецкими самолетами, фонтаны, поднимавшиеся над переправой, от разрывов авиабомб. Вдалеке, за краем речного простора вырисовывался город, едва различимый за сплошной дымной завесой.

Под вечер Стогов знакомился с командирами пограничного полка. Собрались в просторной штабной землянке. На него смотрели с любопытством, мол, что за птица, как у нас с тобой служба пойдет? Известно, подчиненные командира себе не выбирают. Замечал настороженные взгляды, читал в них: почему со стороны дали, разве нет своих, кого можно двинуть?

Он кратко представился, дескать, послужил красноармейцем-кавалеристом, начальником заставы, отрядом командовал. Последние два года служил в Москве.

— Современного боевого опыта у меня маловато, только тот, который получил в командировках на фронт, — сказал он доверительно-просто. — Очень на ваши навыки надеюсь. Чему-то поучусь у вас, но главное, думаю, всему война научит.

По осторожному покашливанию почувствовал, такое заявление не обрадовало. Командир без боевого опыта — это ой-ей-ей. Но в то же время видел, честное признание пришлось по душе. Какая бы ни была правда, тут она ценилась, а что не побоялся сказать ее, понял, людей это тронуло. Поглядывали на орден Красного Знамени на его гимнастерке, понимали, боевые ордена за красивые глаза не дают.

Казалось, первая тропка между ними пролегла, какие-то ниточки связались.

Начальник штаба, пошевеливая пышными усами, представлял ему командиров:

— Командир первого батальона…

— Капитан Ильин, — вытянулся тот, почти уперся головой в бревенчатый накат.

Стогов цепко, коротко глянул на него, скупо улыбнулся.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Недавно встречались, — качнул он головой начальнику штаба. — Что ж, так оно и должно было случиться.

Не поясняя подполковнику, почему и что должно было так случиться, пожимая Ильину руку, придержал в своей:

— Стало быть, Андрей Максимович, повоюем вместе.

— Повоюем, товарищ полковник.

«Не по-вашему вышло, — мысленно продолжая спор с Рябиковым, уколол того Стогов. — Война оценивает людей по-своему, каждому воздает по заслугам».

Потом, когда командование полка осталось в землянке, пили чай, Стогов спросил об Ильине:

— Понимаю, он тут неплохо себя показывает? Начальник штаба подбил пальцем усы, блеснул глазами.

— Крутой характер. Скор на мысль и поступок. Думаю, не ошибаюсь — толковый командир, — подполковник держал стакан в ладонях, будто согревал их, раздумчиво говорил: — Иногда опасаюсь за него. Рисковый, порой действует на грани возможного. Недавно сложилась пиковая ситуация. Он с заставой, которой поначалу командовал, пошел на прорыв через сильный немецкий заслон. В самую пасть бросился. Не ударь навстречу армейские части, конец и ему, и заставе. Знал, на что шел, а… шел. Не всякий решится на такое. Вот как бы я отозвался о нем. Поставили мы Ильина на батальон со спокойной совестью. Уверен, боевое счастье на стороне таких, как Ильин. Верю я в него.