"Все. что могли" - читать интересную книгу автора (Ермаков Павел Степанович)

14

В предутреннюю пору темнота сгустилась. Лишь где-то далеко, на восточном срезе небосвода обозначилась чуть розоватая полоска.

Старшина Горошкин появился так же внезапно, как и исчез, уходя в разведку. Он неслышно приблизился к подвалу, где уже с тревогой ждал его Ильин. Предупреждая доклад, капитан опять положил ему руку на плечо. Гимнастерка старшины промокла от пота.

— Садись, рассказывай.

— Вражеских войск много, — шепотом заговорил старшина, обмахивая разгоряченное лицо фуражкой. — Прут немцы больше по дорогам. На ближнем хуторе тоже побывали. Постреляли-половили кур, корову зарезали и уехали.

«Так, — размышлял Ильин, — стало быть, пока немцы серьезного спотыкача нигде не сделали. Но сделают. Не может того быть, чтобы наши не собрались с силами».

— Мужики рассказывали, — продолжал старшина, — до дикости злобствует немец. Иные села дочиста спалили, стариков, баб постреляли.

Горошкин удрученно замолчал, и капитан не торопил его с рассказом — не просто переварить груз горестных наблюдений. Но вот старшина встрепенулся, взмахнул рукой, словно отсекая что-то.

— Простите, размяк я малость. Но ничего… — он приподнялся, в самое ухо капитану загудел: — Об этом бы надо в первую очередь, а я раскис. Наших, с соседней заставы, встретил. Замполитрука Синяева, с ним семеро бойцов. Комендатурский толмач-переводчик тоже с ними.

— Да что ты… Сырков?

— Он самый. Когда я им сказал, что вы живы-здоровы, они рванулись сюда. Казните-милуйте, товарищ капитан, я своеволие допустил. Помните балочку, отсюда в полуверсте на север?

— Ну-ну…

— Вот там они остались. Условились, за полчаса до рассвета подойдут поближе и в упор жахнут по немцам. Пока те разберутся, что к чему, мы шарахнем. Вот, с точки зрения…

Ильин припоминал местность: балочка от дороги в стороне ведет к озеру, за ним болотина, лес. Пожалуй, дока Горошкин все учел, распланировал, как следует.

— Молодец, умно поступил, — похвалил он старшину. — Буди бойцов, надо готовиться.

— Бабы едой снабдили, — Горошкин приподнял сумку. — Горшок вареников да жбан молока. Дед один так высказался: «Вареник зьишь да молока врежешь, тоди и помирать не страшно».

— Наверное, дед насчет врезать имел в виду не молоко? — горько рассмеялся капитан.

— Точно угадали. Дида казав так: «Ковбасы круг да горилки з перцем ковш, тоди и…»

— Це инша мова, — капитан поднялся. — Угощай бойцов.

— Вам тоже подкрепиться не мешает.

— Мне, как и всем.

Через несколько минут горшок и жбан были пусты. Горошкин построил пограничников.

— Товарищи бойцы, друзья, — глухо и медленно роняя слова, заговорил Ильин. — Молча простимся с нашими боевыми соратниками, остающимися здесь навечно. Запомним их имена, поклянемся вернуться на родную заставу, — он прервался ненадолго, не видел в темноте, но по движениям пограничников чувствовал, как подтягивались они, крепче сжимали оружие, понимал, что и сегодняшний день не сулит им облегчения и что для любого из них он может стать последним. — К нам на подмогу придут бойцы соседней заставы. Начнут они, ударим и мы. Наш отход прикрывает…

— Есть! — перебив капитана, негромко, но энергично отозвался старшина. — «Дегтярь» проверен-заряжен, к бою готов.

— …Прикрывает старшина Горошкин, — продолжал капитан, хотя еще минуту назад у него было другое решение. Он рассчитывал взять на себя эту роль, понимая, что в прорыве из вражеского кольца, без надежды остаться в живых, это будет самым трудным. — В атаку — по моей команде. Осмотреть и подготовить оружие и гранаты. Выходить из подвала по одному и рассредоточиться в цепь, направление держать на север, к балке. Только тихо!

Чем ближе к утру, тем беспокойнее было на душе у Ильина. Ему начинало казаться, что с группой Синяева случилось что-то нехорошее, может, напоролась на немцев и погибла. До рассвета оставалось всего ничего. Атаковать днем — значит стать мишенью вражеских автоматчиков.

Подполз Горошкин, укрепил пулемет на сошке, приложился щекой к прикладу, проверяя, виден ли прицел.

— Запропал где-то Синяев. Неужто сорвалось? — возбужденно шепнул он.

— Пять минут ждем и атакуем сами, — спокойно отозвался капитан.

Эти последние пять минут казались вечностью. Но вот чуть левее балки и ближе к заставе ухнули гранатные разрывы, зачастили выстрелы, послышалось «ура!».

Немцы тоже открыли пальбу, и хотя не сразу нащупали, где атакующие, видимо, быстро сообразили, что атака жидкая.

Скомандовав «Вперед!», Ильин бросился первым. Пограничники подхватились за ним, полетели гранаты. Бойцы обрушились на позицию противника. Завязалась рукопашная. Ильин видел, атака может потухнуть, у немца сил больше, возьмет числом. Кое-кто из бойцов залег, начал пятиться. Тут Горошкин выскочил с пулеметом на бугорок, длинной очередью полоснул по немцам. Пограничники опрокинули заслон, и через минуту были в спасительной балке. Сзади еще немножко порокотал пулемет старшины, скоро и он сам присоединился к заставе.

К удивлению Ильина немцы не пустились в преследование. Скоро стало понятно почему — по балке тут и там вспухли минометные разрывы. Мины лопались с металлическим звоном, взлетала сырая земля, в воздухе свистели осколки. Один за другим падали бойцы, и казалось невозможно вырваться из огненного вихря.

Из обеих групп выбило больше половины. Ильину осколок ударил выше правого колена, сапог наполнился кровью, нога перестала слушаться. Двое бойцов подхватили его под руки, и он прыгал, как журавль, опираясь на их плечи.

В конце концов они вышли и из-под этого огня. Укрывшись в кустах, окидывали затуманенными взглядами окрестности, где пролегали еще недавно дозорные тропы и стояло разбитое здание заставы. Ильин наблюдал за молчаливым прощанием с границей, и у него подкатывал к горлу тугой комок.

Трогая запыленную, наползавшую на крутые черные брови повязку, Синяев коротко рассказал о бое своей заставы:

— Когда после приказа мы отошли, далеко углубляться в тыл все-таки не стали. Вот, думаем, придет поддержка, армейские части, и мы вышибем немца. Встретили же одного Горошкина.

— Вы нам крепко помогли. Ну, а немца, дай срок, выбьем, — сказал Ильин.

В полдень вышли к пасеке. Их встретил старик в длинной, почти до колен, холщовой рубахе. Ветер топорщил пушистый венчик седых волос вокруг широкой загорелой лысины, полоскал рубаху, висевшую на костлявых, высохших плечах.

Раненые, отправленные вчера Горошкиным, оказались здесь же.

— Двое выжили, — докладывал боец-возница. — Остальные еще по дороге… — и показал на свежий холмик под свисающими до земли ветвями старой замшелой ивы. — Дед говорит, мол, оставляйте ребят на хуторе, обещает уберечь и выходить.

— Будь в надежде, Андрей Максимыч, — подтвердил старик.

Он у пограничников был своим человеком. Одну зиму работал в пограничной комендатуре истопником. Постоянно проживал с семьей на хуторе, держал скотину, сажал огород, имел пасеку. От него привозил Горошкин гостинец комендатурским детям. По-русски старик говорил почти чисто. Рассказывал Ильину долгими зимними вечерами, когда топил печи, что еще в конце прошлого века ему, двадцатилетнему парню, довелось несколько лет прожить в России, где его хозяин покупал пшеницу для Европы. Работая у него грузчиком, Никифорович сдружился с русскими парнями, такими же батраками, как и он. Сколько бы горя ни мыкал в дальней стороне, после тепло вспоминал о России и своих друзьях.

— Что в нашем городке делается, не слышал, отец? — спросил Ильин с тревогой и тайной надеждой, может, миновала его горькая судьба, может, мимо него прокатилась вражеская орда.

Старик сокрушенно махнул рукой:

— Грабит немец, жгет хаты. Внучка прибегла оттуда ни жива ни мертва.

На его зов из домика-летника, сложенного из жердей и покрытого корой, появилась девочка лет четырнадцати в светлом, в синюю горошинку платье. Она слышала, о чем спрашивал Ильин, и ее широко открытые глаза налились слезами, по щекам пролегли дорожки. Девочка замотала головой, запричитала:

— Ой, ридный дядечко! Нимцив там богато… та що и инших… бульбакив, чи шо, я не знаю. Уси с ружжями, людей убивають.

Девочка заплакала навзрыд, узенькие плечи ее затряслись, она уткнулась головой деду в грудь, кропила слезами холщовую рубаху.

— Ладно, внучка, ступай в клуню. Успокойся, — старик заскорузлой ладонью погладил ее. — Я сам скажу.

Но ничего утешительного Ильин не услышал от него. По его рассказу выходило, что на пограничную комендатуру нападение было совершено еще до начала бомбежки.

— Люди балакали, яки-то парачисты… те, что з неба сигають. Да ще пан Богаець з бандюками. У поместьи зараз высоко немецько начальство. Прикордонникив усих побилы.

— А семьи командиров… что стало с ними? — чувствуя, как у него холодеет внутри и отливает кровь от лица, спросил Ильин. — Ты что-нибудь знаешь, Никифорович?

Старик развел руками, опустил голову и из-под набрякших век, как и у внучки, потекли слезы.

— Что же ты плачешь, отец?

— Слышал… да, может, и не совсем так было, — пасечник провел по глазам коричневым пальцем, стряхнул капли с сивых усов. — Дурные вести, сынок, разносятся быстрее, чем добрые.

Он пересказал то, что внучка его слышала от матери и соседок. Немецкие солдаты и местные бандиты ворвались в квартиры, забрали женщин и детей. Потом их угнали к сыродельному заводу. Защитить их было некому.

— Разве пограничники не оборонялись? — Ильин присел на пенек, долго умащивал раненую ногу — она наливалась нестерпимой болью.

«Освободить, — взвинчивал он себя. — Любой ценой вызволить женщин и детей».

Любой ценой… Что он мог вложить в это понятие сейчас? Лишь собственную жизнь. Если это спасет их, он отдаст ее.

— В точности не известно, все ли пограничники погибли, — продолжал старик. — Рассказывают, кто-то двоих охранников возле завода порешил.

— Возможно, этот кто-то пытался вызволить женщин?

— Про то мне не известно, — пасечник расстелил на траве брезентовый плащ, разрезал ковригу хлеба, поставил котел вареной картошки. — Лиха хлебнем, через ворот оно перельется…

Круто посолив ломоть, Ильин жевал, с трудом двигая отяжелевшими челюстями. Горьким показался ему в эту минуту хлеб старого пасечника.