"Двойная игра" - читать интересную книгу автора (Карау Гюнтер)

26

Вернер философствует о хрупком душевном равновесии людей. Катастрофа надвигается, как свирепая гроза, и как раз в это время становится труднее всего именно с лучшими друзьями. Ошибки — это просто свершившийся факт. Они множатся, как снежный ком.

Что помогает человеку держаться и что заставляет его пошатнуться? Перелистывая старые учебники психологии, я вновь пришел к выводу, что между любой, даже хорошей Теорией и практикой, с которой приходится сталкиваться, всегда существует разрыв, потому что теория, которая годна хоть на что-нибудь, носит общий характер, а практика, напротив, всегда конкретна. Короче говоря, я тревожился за Йохена. С ним происходили непонятные перемены. Когда он приходил на инструктаж или с докладом, его отличали четкость и дисциплинированность, как и подобало молодому члену партии. Но эта собранность была чисто внешней. Внутренне же он как-то расслабился. Вероятно, у каждого человека, как у часов, есть своя пружина, которая позволяет ему двигаться и жить. Но как эта пружина заводится?

Если посмотреть со стороны, то положение Йохена стало более простым. Проходя подготовку под руководством специалистов ЦРУ, он вынужден был совершать рискованные переходы через секторальную границу, и это держало его в постоянном напряжении, лишало покоя и сна. Теперь же в качестве законсервированного на случай войны радиста он сидел на месте. Ему запретили приезжать в Западный Берлин. Он получил возможность рациональнее распределять свое время и наконец-то нормализовать отношения с женой и коллегами. Но вот что странно! Если раньше он недосыпал, потому что ему не хватало времени на сон, то теперь он страдал от бессонницы, так как не мог восстановить душевного равновесия. Если раньше он производил впечатление :запыхавшегося человека, поскольку без устали мотался из одной части разделенного границей города в другую, то теперь ему не хватало дыхания, так как был нарушен внутренний ритм его жизни.

Особенно не давала покоя Йохену мысль о том, что противник извлечет из передаваемой им по радио информации больше полезного, чем нам хотелось бы. Тяжелый груз ответственности давил на него, и мне было не просто разубедить его, повторяя, что я разделяю ее вместе с ним. Обычные сеансы радиосвязи по расписанию были делом несложным. Они служили не столько для передачи малосодержательной информации, сколько для того, чтобы подтвердить, что радист находится в постоянной готовности и контакт с ним не потерян. Над чем нам действительно пришлось поломать голову — так это над полученным им заданием подключиться к подземной кабельной сети советских воинских частей, дислоцированных севернее и западнее Западного Берлина. Мы, конечно, приняли соответствующие меры, как и во время успешно выдержанной проверки. Но риск, однако, оставался, и Йохен сознавал это.

Учитывая его душевное состояние, я не отваживался сказать ему, к каким неприятным осложнениям привели его выходы в эфир. Соблюдая инструкции, он при проведении радиосеансов менял места работы, использовал технику для скоростной передачи радиограмм, прикрывался направленными помехами и быстро переходил с одной частоты на другую. Для работы в эфире в его распоряжении была самая современная радиостанция на полупроводниках, о которой мы еще только мечтали. Хотя дальность ее была не очень велика, она отличалась высокой устойчивостью и хорошей направленностью распространения радиоволн в сторону корреспондента — почти как в радиорелейной связи. Это значительно уменьшало опасность радиоперехвата и пеленгации. Тем не менее его, конечно, обнаружили.

Сначала к нам явился один зарегистрированный радиолюбитель, который имел обыкновение проводить отпуск на чердаке, прослушивая эфир на своей радиостанции. По незнакомому излучению он обнаружил в эфире «чужую птичку». Наткнувшись на радиостанцию Йохена во второй раз, он записал радиограмму на магнитофонную пленку, которую и передал нам. Группа дешифровщиков, которая упустила из виду, что я своевременно зарегистрировал данные нового радиопередатчика, с энтузиазмом ухватилась за эту пленку, и мне еле удалось охладить их пыл, прежде чем они обломали себе зубы на этой записи.

Помимо всего прочего в ноябре имел место метеорологический феномен. Через низины, которые проходили примерно по древним долинам, стали прорываться странные слои туманообразований. При этом мельчайшие частицы тумана на какое-то время превращались в лед, не выпадая в виде мелкого града или ледяного дождя. Между слоями тумана проходимость радиоволн улучшилась, и Йохена стали принимать на таком расстоянии, которое ранее считалось немыслимым. Два отдаленных подразделения связи ПВО отреагировали на это спешными донесениями.

Зато партнер с другой стороны радиомоста был чрезвычайно доволен. Уже через несколько месяцев Глазу сообщили, что суммы, вносимые на его счет в банке, повысились. Йохен действительно работал прямо-таки с пугающей самоотверженностью. Казалось, в работе на радиостанции заключена вся его жизнь, остальное же для него не существует. Он будто и впрямь забыл, что деньги на хлеб насущный ему приходится зарабатывать в другом месте. В общем, он так увлекся работой на радиоаппаратуре, что будничные дела перестали его интересовать.

Доказательств этому становилось все больше. Профсоюзное спортивное общество исключило его за пассивность из гандбольной секция. Он рассказал мне об этом со смехом, и я не придал значения этому событию. Правление жилищно-строительного кооператива прислало ему повестку. Он сказал, что они могут поцеловать его в одно место, и я опять не забеспокоился. Зато серьезные опасения внушала мне его дипломная работа, к которой он сам почти не прикасался. Лишь Рената, его жена, все еще возилась с логарифмической линейкой и таблицами. Делала она это не только потому, что, страдая от одиночества, убивала таким образом время, но и — о чем я догадался позднее — потому, что надеялась сохранить хотя бы эту ниточку, связывающую ее с мужем.

Творческий аспект дипломной работы заключался в анализе и оценке экспериментов, проводившихся в научно-исследовательском отделе. Поскольку дело с места не двигалось, начальник отдела, известный своей мягкостью и добротой, потребовал сократить должность ассистента, хотя в свое время он выбил ее специально для Йохена. Сам Йохен о своих трудностях мне ничего не рассказывал. Я узнал об этом от одного доверенного лица. Поскольку все эти сведения я некоторым образом получил за его спиной, то не мог заговорить с ним об этом первым. Поначалу отношения между нами были доверительные и мы не боялись говорить друг другу правду. Но теперь они стали заметно прохладнее. И я уже не решался устроить ему головомойку, которую он вполне заслуживал, поскольку боялся еще больше подорвать его доверие ко мне, без того становившееся все более и более относительным.

Должен признаться, что в его равнодушии к окружающему я усматривал вызов. Я знал его как человека, который не любил привлекать внимание к своей особе и, даже становясь разговорчивым, о себе говорил мало, зато охотно говорил о других, проявляя при этом искреннее участие. Но теперь он и в этом переменился. По мере того как его интерес к судьбам других угасал, возрастало внимание к собственной персоне. Случалось, во время делового разговора он внезапно переводил его на себя и начинал рассказывать, о чем он думает, что его волнует, что он делает сейчас и что ему еще предстоит сделать. Самосозерцание постепенно переходило у него в сострадание к самому себе. Все это меня крайне беспокоило и раздражало, ведь для нормального, здорового человека сострадание к самому себе означает самоотрицание.

Время шло, а его состояние все ухудшалось. На дворе стояла унылая зима с ее нескончаемыми туманами и дождями. Можно было подумать, что между зимой и весной каким-то непонятным образом вклинилось пятое время года — вечные сумерки. И политический барометр не предсказывал ничего хорошего. Усиление подрывной деятельности вражеских тайных служб на международной арене закономерно сочеталось с политикой «большой дубинки».

Бонн расторг с нами все торговые договоры. В дополнение к эмбарго началась новая кампания переманивания рабочей силы, вывоза патентов и жизненно важных товаров из ГДР в Западную Германию. Западный Берлин с его открытыми границами в черте города являлся тем шлюзом, через который происходила эта утечка. Ясно просматривалось направление главного удара: за экономическим и моральным истощением должно было последовать и политическое разоружение, с тем чтобы затем одним, по возможности кратковременным, военным ударом ликвидировать наконец то государственное образование, которое называлось Германской Демократической Республикой.

В этой тревожной обстановке я готовился посетить Лейпцигскую ярмарку. Я собирался встретиться там с одним старым знакомым из журналистской среды. В некотором смысле эта встреча имела отношение к работе Йохена Неблинга, но я не стану вдаваться здесь в подробности, чтобы не вносить путаницу во всю эту историю. Впрочем, как выяснилось позже, встреча эта никаких результатов не дала. Во всяком случае, не откладывая дела в долгий ящик, я решил взять с собой на сутки и Йохена (столько времени без него могли обойтись в Берлине). Я считал, что смена обстановки пойдет на пользу нам обоим.

В дни ярмарки благодаря притоку зарубежных гостей, предвкушающих выгодные сделки, в Лейпциге царит своеобразная атмосфера беззаботности, причем окунуться в нее стремятся многие жители города. «А что, если это удастся и нам? Ведь Лейпциг — именно то место, где можно немного расслабиться», — наивно думал я. Йохена, естественно, тянуло туда, где была выставлена радиотехника и техника связи. Потом мы отлично закусили в ресторане «Августинер», а переваривать обед отправились в «Капитол», где смотрели какой-то вестерн. Затем мы заглянули в созданный после прошлогодней лейпцигской шахматной Олимпиады Дом шахмат, чтобы выяснить, нет ли там литературы по игре го. Мы непринужденно веселились, как и было задумано. Правда, до серьезного разговора дело так и не дошло. и только вечером, когда мы оказались в том старом винном погребке, уютную обстановку которого, наверное, нет надобности описывать, поскольку она знакома всем, кто бывал в Лейпциге, мы наконец поговорили. Но не атмосфера погребка была виной тому, что из моего намерения приятно провести вечер ничего не вышло. Йохен пил с такой жадностью, будто стремился наверстать упущенное или напиться впрок. Под влиянием вина его первоначальное оживление перешло в апатию. Несколько парочек развязно танцевали на небольшом пятачке между столиками. Йохен этого не видел. Он сидел молча, уставившись в бокал с вином, в котором отражались огоньки свечей.

— Йохен, ты не должен поддаваться плохому настроению, — сказал я. — Тебе необходимо взять себя в руки.

Он поднял на меня взгляд, полный скепсиса:

— Что ты знаешь о моем настроении? Известно ли тебе, что я боюсь возвращаться домой? И вообще, что такое «дом»? По своей квартире я хожу, словно по незнакомому острову. Разве проживающая там женщина — моя жена? А разве ребенок — это мой сын? Я сажаю его на колени. Он скачет, а я приговариваю: «Поскакали, поскакали, поскакали — в яму бух…»

Я принялся заклинать его взять себя в руки, убеждал, что положение критическое, что, быть может, вскоре узел развяжется. А он, холодно глядя на меня, заявил, что я так же хорошо научился утолять боль души, как доктор Баум. И вообще, мы — доктор Баум и я — в чем-то схожи: оба наделены чувством собственного превосходства, уверены в себе, оба такие чуткие, человечные и — невозмутимые.

Что это — у него окончательно сдали нервы? Я сказал ему, что, слушая подобные речи, мне очень трудно оставаться чутким и невозмутимым, а сравнение с доктором Баумом меня совершенно не устраивает. Уж не забыл ли он, в рядах какой организации состоит и где его место? Он ответил вопросом на вопрос: уж не хочу ли я перейти к оскорблениям?

— Конечно, я помню, в какой организации состою, по чувствую себя парализованным, который не в силах шевельнуть ногой. Я знаю, где мое место. У радиостанции! Не беспокойся: свою работу я буду выполнять хорошо. Но что у меня остается, кроме нее?

Его слова несколько успокоили меня. В них я усмотрел осознание им своего долга. Я сказал ему об этом, а еще сказал, что если подойти к делу с умом, то это не помешает решить и личные проблемы.

Сегодня-то я сознаю, что тогда мы дошли до предела — совсем перестали понимать друг друга. Мы слушали только слова, не вдумываясь в их смысл.

— Правильно, — сказал он, осушая бокал с вином. — Сосредоточимся на нашем деле. А знаешь что? Наверное, мне лучше расстаться с женой. Тогда мы оба перестанем мучиться. Каждый будет жить по-своему. У нее останется ребенок, а у меня радиостанция. И ты бы выиграл от этого.

Как легкомысленно он заявил об этом! Можно ли вообще вести себя так беззаботно и беспечно, как какой-нибудь юнец? Я был растерян и раздражен, а потому слеп и глух. Я просто не понимал, что его развязность была напускной, что в действительности он не хотел поступиться тем, что составляло его жизнь, но чувствовал себя неспособным бороться за это. Он оказался в заколдованном круге, и я дал втянуть себя туда же. Пришлось посоветовать ему выкинуть блажь из головы.

— Идет, — согласился он и рассмеялся: — А теперь напоследок пойдем в какое-нибудь злачное место.

И мы пошли в злачное место. Но мудрее от этого я не стал. Для этого потребовались еще кое-какие события, однако произошли они несколько позднее.

Мне до сих пор не ясно, как вообще все это могло случиться. В один из весенних солнечных дней, когда Йохен должен был проводить радиосеанс, он, вероятно все еще надеясь спасти то, что уже казалось окончательно погибшим, вопреки всем правилам конспирации решил взять с собой жену. Он и Рената были заядлыми грибниками. Вот Йохен и предложил ей отправиться за первыми весенними грибами. Рената ухватилась за эту мысль, как за соломинку. Ведь раньше он уходил из дома тайком. Неужто этот кошмарный период их жизни заканчивается? Может, после этой совместной поездки их семейная жизнь снова наладится?

В лесу у Йохена были, разумеется, совсем другие интересы, нежели сбор грибов. Ему предстояло пробраться к кабелю, который был проложен в запретной военной зоне. Он оставил Ренату одну, и все вышло как нельзя хуже.

Сообщение о том, что Ренату Неблинг задержал советский военный патруль, дошло до меня окольными путями лишь поздно ночью. После первых допросов, на которых она, к счастью, ничего не сказала, кроме того, что, собирая грибы, потеряла мужа и заблудилась, ее передали народной полиции, откуда, составив обстоятельные протоколы, препроводили домой. Стали разыскивать ее мужа, но он как в воду канул. И только на рассвете, проведя ужасную ночь в поисках Ренаты, он позвонил мне. Вот магнитофонная запись, хранящаяся в архиве:

«Вернер, мне надо поговорить с тобой. — Нет, не сейчас! У меня кое-что сорвалось. Очень сожалею. — Что с моей женой? Так ты уже знаешь? — Быстро же работают твои ребята. — Да, молочник спрашивал обо мне. Боже мой… — Нет, я ускользнул. — Да, ты замнешь. — Понимаю. — Нет, я не сошел с ума. — Так дальше не пойдет. — Пожалуйста, не беспокойся о моих нервах. Я вовсе не болтаю вздор. — Нет! — Дело не в нервах, а в характере. — Не волнуйся. Все уже позади. Кончено! Поэтому нечего беспокоиться. — Нет, Вернер, я не издеваюсь. Ты прав, но, быть может, прав и я? Человек несет столько, сколько способен выдержать. — Я все хорошо обдумал. — Да, я знаю, что принцип… Но, быть может, у каждого человека есть и его собственный принцип. — Нет уж, дай мне высказаться! — Видишь ли… Рената уехала и взяла с собой сына. — Не знаю… Я нашел вскрытую телеграмму. Мой отец… Да, ему совсем плохо. — Оставь меня в покое! Мне необходимо уехать. Я беру отпуск. — Радиосеансы? Подождут! — Не знаю, что будет. Знаю только, что все будет по-другому. — Мне это безразлично. Пусть хоть весь эфир обыщут. У меня отпуск. — Да, конечно, все это жуткое дерьмо. И хорошо, когда наконец можно сказать: «Дерьмо, дерьмо, дерьмо!» — Нет, я совершенно спокоен. — Зачем я тогда позвонил? Хотел еще раз поблагодарить за тот вечер, который мы недавно провели в Лейпциге. Знаешь что? Пожалуй, я не мог иначе. И теперь не могу. Я привезу ее назад, а до остального мне нет дела. — Хорошо… Все… Спасибо…»

Я трижды прослушал запись. Прослушав ее в четвертый раз, я понял, что все копания в психологических тонкостях бессмысленны, если в душе человека накопилось столько страха. Этот человек не испытывал страха, когда речь шла о его личной безопасности. Что же произошло с ним сейчас? Что вообще делает человека великим или ничтожным? И я пришел к выводу, что прав старик Маркс, который указывал, что человек — это совокупность его взаимоотношений. Отними у него любовь, дружбу, братство, чувство коллективизма — и ты отнимешь его природу… Я собрал свою дорожную сумку…

Лишь незасыпанная могила отца вновь свела вместе Йохена и Ренату. Но и там разделяло их нечто — нечто в облике тети Каролины, или Кэролайн, как она себя называла. Она не могла упустить случая, спрятав лицо под траурной вуалью, насладиться церемонией погребения брата, давно потерянного, но только теперь умершего. Она, собственно, была центральной фигурой небольшой похоронной процессии. Йохен как-то выпадал из нее. В мешковатом пальто темного цвета, должно быть, одолженном в деревне у какого-нибудь старого приятеля, он казался на кладбище случайным человеком. Он не стоял, подобно другим, опустив глаза, а пристально всматривался в даль, которая с кладбищенского косогора простиралась над колышущимся массивом леса и терялась где-то в синеве. Затем за спиной у тетки он взял жену за руку и больше не отпускал ее от себя.

Панихида была непродолжительной, хотя и торжественной. Почетный караул из представителей рабочих боевых отрядов, согбенные спины стариков, яростно поднятые кулаки. Снежная белизна пионерских рубашек, лица детей, еще не способных предаваться скорби. Множество красных гвоздик, то тут, то там платки у глаз. Представитель районного комитета партии в своей речи говорил о человеке, который много давал, довольствуясь самым малым. Затем оркестр добровольной пожарной дружины исполнил мелодию песни о маленьком барабанщике.

Я стоял в стороне за живой изгородью из сросшихся тисов. Чтобы почтить память Куно Неблинга, я надел старый берет солдата интернациональной бригады и не снимал его даже во время панихиды. Правда, меня никто не видел.

Место вокруг свеженасыпанного могильного холмика постепенно пустело. Какой-то старичок с усами подошел к Йохену и подал ему руку. Я догадался, о чем он говорил.

— Ты не баловал отца вниманием. Наверное, у тебя дел невпроворот.

Йохен молча кивнул. Последними цветы на могилу возложили дети. У могилы остались только трое Неблингов.

Тетушка приподняла вуаль, и я услышал, как она сказала:

— У него ничего не было в жизни, только красивые похороны. — И она вздохнула: — Пойдем, Йохен. Нельзя заставлять людей ждать.

Йохен внезапно обернулся, будто хотел что-то сделать, и увидел меня за изгородью.

— Иди, Кэролайн, — сказал он, — и начинайте без нас. Мы с Ренатой подойдем попозже.

Она хотела было что-то возразить, но, видимо, решила не нарушать благочестия, к которому ее обязывало пребывание на кладбище, и, резким движением опустив вуаль, энергично зашагала прочь.

Подходя к ним, я уловил удивление в глазах Ренаты и пристальное внимание. Решение было принято. Все, что произойдет сейчас, будет на моей ответственности.

Йохен поспешно представил нас:

— Мой друг Вернер… Рената — моя жена…

Слова вдруг начали застревать у него в горле. Не зная, с чего начать, мы смущенно молчали, стоя на узких дощатых мостках, проложенных вокруг могилы.

Йохен спросил меня:

— Ты знал отца?

Я объяснил ему, что никогда не встречался с ним лично, но сразу узнал о его аресте в 1933 году, поскольку его имя было хорошо известно в партийных кругах.

— Странно, что за время нашего знакомства мы говорили о нем только один раз, — заметил Йохен. — Интересно, что он думал обо мне под конец жизни. Только протезная мазь свидетельствовала о том, что я не забыл о нем.

— Подобные мысли всегда приходят слишком поздно, — сказала Рената, поджав губы. Она посмотрела на меня, потом снова на него: — Ты говоришь, что вы друзья, а я никогда не слышала о вашей дружбе. Вы давно знаете друг друга?

Я совсем иначе представлял себе жену Йохена: хрупкой, нуждающейся в защите, которую надо ограждать от всякого рода тревог и невзгод. Может, подобное представление возникло под воздействием решения руководства в соответствии с существующими правилами конспирации оставить ее в полном неведении относительно секретной деятельности мужа. Теперь я увидел, что она совсем не хрупкая, а скорее крепкого сложения, хотя и стройная. Здоровый цвет лица, небольшой, твердо очерченный рот, оценивающий взгляд. В ее вопросе, заданном дружеским тоном, была обезоруживающая прямота, допускавшая только откровенный ответ. Я посмотрел на Йохена. Он покачал головой, давая тем самым понять, что даже в минуты отчаяния ни о чем не рассказывал жене. Она ничего не знала ни о моем существовании, ни о характере нашей дружбы, ни о второй, полной риска жизни Йохена, которую он вел наряду с повседневной. Еще можно было отказаться от задуманного, отступить, прикрывшись решением руководства, которое освобождало меня от ответственности и в то же время возлагало ее на меня. Я мог в последний раз соблюсти дисциплину. Но решение было принято. Я видел, как нуждался в утешении Йохен, и понимал, что только эта женщина может дать ему его.

Домой мы отправились все вместе в моем автомобиле. Мысли Йохена были обращены к отцу. Мы ехали ночной дорогой, а он тихо рассказывал о редких встречах с отцом за последние годы. Это приносило ему облегчение. Я умышленно сделал так, что Рената сидела рядом со мной. Говорила она мало — лишь время от времени вставляла нужные слова, чтобы помочь Йохену избавиться от чувства вины перед отцом. В пути мы сделали одну остановку, чтобы передохнуть и подбодрить себя горячим кофе. И мне наконец представилась возможность перейти к делу.

Когда я снова завел мотор, Рената Неблинг, будто это само собой разумелось, пересела на заднее сиденье к мужу. В пути мы в немногих лаконичных выражениях договорились, что с этой минуты она будет помогать мужу при проведении радиосеансов.