"Новый русский бестиарий" - читать интересную книгу автора (Боссарт Алла)

Птица Феликс, Пепел и “КамАЗ”

Все дальнобойщики уважали Омара Пепеляна, известного на трассе

Москва-Керчь как Пепел, а также Клешня, по причине отсутствия трех пальцев на левой руке, оторванных в детстве самодельной взрывчаткой: было такое кратковременное увлечение дома еще, в Баку. Увечье не помешало Омарику сесть за баранку и к двадцати трем годам стать самым лихим водилой в городе – уже после армии, где служил в техобслуживании вертолетной части. Три вещи (кроме мамы) любил

Клешня: море, хорошую скорость и волю. Поэтому, когда позвал его из такси к себе на персоналку секретарь парткома “Каспнефти”, Пепел прикинул в своей кипучей голове – и с почтительным достоинством отказался: “Не обижайтесь, уважаемый Мирза-оглы Назарбекович, но еду я теперь учиться на инженера в Москву!” – “Ай, молодец!” – похвалил начальник и дал Омарику телефон одного большого человека в Москве, который ему, парторгу каспийской нефти, кое-чем обязан.

Никуда Пепел уезжать из родного Баку, конечно, не собирался, но тут обстоятельства сложились для него не самым удачным образом. Попросил дедушка Арташез перевезти двух баранов из горного села в долину.

Омар дедушкино поручение выполнил. Но в долине, во дворе дома, где ждали баранов дедушкины заказчики, вместо них сидели под орехом два милиционера. Омар, смекнув, сразу стал разворачиваться вместе с баранами, чтобы вернуть их назад на горные пастбища, но один милиционер машину засек и кричит из-за стола: “Эй, стой, чей такси?!” А второй, молодой, выбежал на улицу и быстро записал номер, хотя Омар не зевал, рванул с места. Но тот, молодой, – прямо как беркут.

Что-то с этими баранами было нечисто, и с Омара взяли подписку о невыезде. Но дедушка Арташез всем заплатил и Омару дал сто пятьдесят рублей на самолет. И сказал: “Уезжай пока, тихо станет, вернешься”.

Но тихо не стало. Наоборот, года через два, когда большой человек

(записка с “Каспнефти”) уже устроил Пепеляна на междугородные грузовые перевозки, дома, в Баку, стало очень даже шумно… И дедушка

Арташез прислал телеграмму: “Дядю Бедроса убили едем мамой Москву”.

Двенадцатый год дедушка с мамой снимают комнату у одной тетки в

Бибиреве (чистая, хорошая, вдовая женщина, говорит мама), а Омар шоферит на “КамАЗе”, живет в общежитии, не пьет ни капли и копит на квартиру.

В Керчь Пепел возит технику, аппаратуру, то-се. Из Керчи – сельдь, в сезон – арбузы, овощи. Сумасшедший Гагик Керченский, свояк дяди

Бедроса, убитого в кровавые дни бакинской резни, всегда встречает

Омарика как самого дорогого и почетного гостя. Кормит свежей ягнячьей печенью, копченым угрем, розовым кишмишем. “Смотри, как живу, – обводит широким жестом трехэтажный дом из армянского туфа, сад, бассейн, молчаливых девушек в юбках с разрезами, дальнюю бахчу.

– Продай мне “КамАЗ”. Мальчики будут в Москву арбуз-дынь возить, торговать с борта. А мы с тобой дома сидим, шеш-беш играем, много денег, много девочек, много кейфа… Ну, Омик-джан? Мать выпишем, деда, пусть до смерти в раю поживут!” Пепел смеялся, хлопал дядю по коленке: “Не мой борт, дорогой, как продам?” – “Ва, глупый мальчик!

– сердился старый бык. – Гагик Керченский с Москвой не договорится?”

Гагик, уважаемый вор в законе и крупный наркоделец, свихнулся после того, как его сына Сурика (отказавшегося участвовать в семейном бизнесе и изгнанного за это из дома) зарезали за бухту медной проволоки на туапсинском серпантине, где он зарабатывал на жизнь честным шоферским трудом и окончил свои трудовые будни в ущелье, куда был сброшен вместе со своим, кстати говоря, “КамАЗом”.

Раз в закусочной “Синяя птица”, популярной на трассе рыгаловке, на

Клешню наехали мелкие братки. “Что везешь, хачик?” – “То и то”, – вежливо отвечал Омар. “Сколько бабла?” – “Столько”. – “Мало”. -

“Сколько есть”. – “Гони все, будем тебя крышевать до места. Там железо толкнешь, забашляешь еще штук пять, назад крышуем. Нет – спалим твою колымагу, на хер, со всей начинкой и тебе клюв попишем.

Ой, а где пальчики-то у нас? Гляди, черножопый, а то и остальные – ам, откусим!”

– Да пошел ты к такой-то матери, – лениво сплюнул под ноги Омар

Пепелян, мужчина ростом метр 69 в весе пера. Волос и нос, правда, имел крепкие, нравом же сам, как говорят о лошадях, – строгий, то есть яровитый.

– Ах ты ж чурка беспалая! – зашелся бритый подсвинок. Видать, большую силу души вложил дурень в удар, потому что в следующий миг лежал расквашенным пятаком к стене, куда врубился, совершая как бы полет безмозглого шмеля на всех парах в закрытое окно. А Пепел лишь слегка отклонил корпус, кое-чему обученный телохранителем Гагика

Керченского (три года спецназа).

Эк пацанва забегала, замельтешила, замахала кулаками, у кого и перышко сверкнуло! Но странно неуязвимым прошел Пепел сквозь кутерьму, упер сапог в рыжей осенней глине в могучее колесо своего железного друга, оглянулся с улыбкой. Погрозил одним из двух пальцев левой клешни и молвил беззлобно: “Заговоренный я, ишаки вы карабахские! В воде не тону, в огне не горю, и ножик меня не берет.

А таких, как вы, – троих на завтрак кушаю, троих – на обед. А на ужин – так, в чай макаю. Ну! – страшно зашевелил дикими бровями. -

Брысь отсюда!”

В этот миг раздались мелодичный смех и шелест аплодисментов.

Тут на сцену выходит наконец дивный голубой Феликс, хозяин “Синей птицы”, прославленный среди дальнобойщиков Симферопольского шоссе своей непомерной и неслыханной щедростью.

Голубой Феликс, личиком – юный, как пионер, родился, однако, летом

1812 года. Сразу после крестин отец его, гусарский поручик, оставил крошку попечениям молодой жены и теток и ускакал сражаться с

Наполеоном. Злополучные патриотки не пожелали расстаться с прекрасным домом на Пречистенке о шести деревянных колоннах и сгорели в историческом пожаре вместе с колоннадой, конюшней и обоими флигелями. Бог уберег бедного поручика: разорванный французским снарядом, он никогда не узнал об ужасной смерти своей семьи. Барыни, челядь и лошади с воплями метались в языках огня; трехмесячный (чудо какой прелестный) малыш, подхваченный бушующим пламенем, вспыхнул, как перышко, и на глазах обезумевшей матери немедленно рассыпался голубоватым пеплом.

Неделю полыхала Москва, сгорев дотла. Дом на Пречистенке слился с черным пепелищем, откуда торчали лишь гнилые зубы печей. А когда жители стали возвращаться в скорбный и пустынный город, какой-то мастеровой из немцев, направляясь к себе в Лефортово, увидел перепачканного сажей малютку: зарывшись в теплый пепел, мальчуган сидел посреди улицы и спокойно играл обломками кирпича.

Феликс рос умным и послушным мальчиком, но к столярному ремеслу приемного отца не приохотился. Среди румяных, жадных до работы и еды ребятишек Клоппика был он словно нездешний голубой ангел. Все кружился в танце да пел нежным голоском. Не жилец, пугали добрую фрау Клоппик приятельницы. И накаркали. Гулял раз юноша Феликс в

Лефортовском парке, сочинял стихи, вдруг – трах! Страшная, сокрушительная гроза, страшные молнии, ослепительные, как Божья кара… Ах, майн либер Феликс! Испепелило бедняжку, даже косточек не осталось.

Маленький Феликс, сбросивший в огне с десяток годков, любил, подкравшись вечером к дому Клоппиков, смотреть, как садятся они за стол и всякий раз поминают в вечерней молитве его, а добрая фрау

Клоппик всякий раз вытирает выпуклые фарфоровые глазки.

Там и заметил его управляющий фон Мекков, жених старшей дочки

Клоппиков. Подивился ангельской красоте малыша и отвел к хозяину – бездетному богачу. Распутный богач пленился мальчиком и обучил его всяким тайным и грешным играм. В доме фон Мекка художественная натура Феликса расцвела, покровитель отвез его в Петербург и, на свою беду, представил директору Императорского Мариинского театра.

Принятый в кордебалет, очень скоро Феликс стал получать главные партии и оставил фон Мекка. Вдохновленный дивным прыжком Феликса, еще не оперившийся гений Петр Чайковский написал свой первый (в ту же ночь уничтоженный) балетный этюд “Похищение синей птицы”.

Позже они встретились в доме племянника фон Мекка, известного заводчика и мецената. Жена Карла, умная и печальная хромоножка

Надежда Филаретовна, не любила Феликса, однако с Петром Ильичом связаны самые светлые и поэтичные минуты его жизни.

После взрыва в царской ложе (где находился по приглашению великого князя), обновленный Феликс решил посмотреть мир. Нанялся матросом на корабль до Марселя. В кабаке слушал Рембо – и влюбился до безумия.

Отправился за ним в Африку, был рядом до последнего дня и остался безутешен. Попал в лапы дикарей, принесен в жертву. Сойдя с жертвенного костра живым и помолодевшим лет на двадцать, провозглашен Великим Огненным Владыкой и мудро правил племенем, пока не соскучился. С попутным караваном добрался до побережья, достиг

Испании. Из Барселоны, где пережил краткий и ослепительный роман с

Гауди, вновь переехал во Францию, к которой привязался всей душой.

Не оставил бы он этих жемчужных набережных и прокуренных кафе, этих пронизанных солнцем предместий и позеленевшего камня мостов никогда и нипочем, кабы не страсть, управлявшая его беспорядочной и несгораемой душой. В Париже Феликс участвовал в Дягилевских сезонах, дружил с Нижинским. Не пережил измены возлюбленного, самовозгорелся

– но, черт побери, немедленно восстал из пепла еще более юным и прекрасным! Ну что ты будешь делать…

В блистательной Вене Феликс принят при дворе, обласкан высочайшими особами. Вздорный Франц Фердинанд привязывается к нему настолько, что рвется усыновить прелестного юношу, и только сараевское убийство пресекает скандальное намерение бедного эрцгерцога.

В Берлине друзья из высоких финансовых кругов представляют Феликсу коренастого картавого русского с рыжей бородкой клинышком и огромным лысеющим лбом. Бойкие и жестокие раскосые глаза земляка немедленно выдают опытному Феликсу великого авантюриста, бесстрашного и бесконечно лживого. Он присутствует при передаче этому опасному субъекту огромной суммы денег и по поручению своих покровителей сопровождает картавого курьера в пломбированном вагоне в Петроград.

Там, чуя неладное, вопреки настойчивым уговорам попутчика Феликс прощается с ним навсегда. Несколько раз ЧК нападает на его след, но

Феликс ускользает, наученный дикарями Эфиопии буквально растворяться в воздухе. Жизнь его проходит теперь в самой гуще московской богемы.

Он – душа голодных и ярких оргий с Мариенгофом, Есениным, Айседорой.

Переписывается с Горьким, Луначарским, Андреем Белым. Посещает

Блока, работает в его библиотеке. Вместе со всеми письмами сгорел в

Шахматове.

После смерти Ленина по ходатайству Горького выпущен в Сорренто. Был близок с Ходасевичем. Втайне от него и Шаляпина – бурная переписка с

Алексеем Толстым. Поддается на его уговоры и возвращается на родину.

Натурально, расстрелян, кремирован, завербован НКВД для работы в одной из коммунистических газет Испании в период формирования

Народного фронта. Заинтригованный “Предчувствием гражданской войны” встречается с Сальвадором Дали. Без ума от него, позирует для

“Пылающего жирафа”. В день рождения Галы позволил сжечь себя.

Ну и так далее. Окончательно вернулся в Россию в 1968 году, ознаменовав свой приезд самосожжением в знак солидарности с пражскими студентами и протеста против ввода войск в Чехословакию.

Возрожден, арестован, в лагере имел счастье встретить Саркиса.

Братом назвал его Саркис – святая и буйная душа. Их дружба скреплена клятвой. Крепкая, истинно мужская эта клятва, и Феликс скорее умер бы, чем нарушил ее.

Последний раз он горел при взрыве “Мерседеса”, по дороге в гости к своему новому другу, крупному чиновнику Госдумы, на празднование миллениума в узком кругу.

И, в общем, изрядно эта свистопляска ему надоела. Голубой Феликс построил себе дачу в Крыму. Увитый виноградом балкон – прямо над пляжем, лежа в шезлонге, Феликс с самого утра может безнаказанно тешить глаз и душу играми полуголых адонисов. А на всем протяжении трассы от Тулы до Керчи добрый Феликс понастроил харчевен – без баб, строго с мужским персоналом, с вооруженной охраной при рациях, где всех дальнобойщиков кормили бесплатно. Так просил перед смертью гениальный Саркис, друг Пазолини и Лили Брик, а также верный товарищ и сосед шофера Сурика, которого зарезали на дальнем перегоне за бухту медной проволоки, зарезали и скинули в пропасть под Туапсе вместе с его “КамАЗом”. В память о неведомом Сурике дал голубой

Феликс нерушимую клятву Саркису, своему последнему брату по крови, истинному артисту с синей птицей за пазухой.

И вот сейчас, любуясь маленьким носатым и бесстрашным мужчиной, голубой Феликс чует в нем родную душу, хотя опыт подсказывает ему, что тут иная стихия: земля или даже вода, медленная и упорная, – но не воздух, присущий птицам и совсем не огонь, также присущий некоторым из них, где сам он прожил огромную, невероятно легкую, пышную и жгучую жизнь.

– Эй, Омар! – крикнул он ему с порога. – Возьми с собой до Керчи и обратно. А то скучно жить, совсем не с кем разговаривать. Да и за тебя что-то страшновато.

– За меня не бойся, птица Феликс, – засмеялся Омар. – А взять – возьму, вдвоем веселее.

И опять в Керчи встречал Гагик Керченский с мозгами набекрень и с почтением топил в огромных ладонях узкую ручку голубого Феликса. И безумствовал у себя в раю, и обводил широким жестом райское свое хозяйство, и мечтал, как хорошо бы жили здесь дедушка Арташез и дочь его, пожилая Ануш. И, словно неразумное дитя, которое хочет новую машинку, все приставал и приставал насчет “КамАЗа”. И что-то тяжелое и темное, как сгусток грозы на горизонте, пробивалось в его радушном голосе.

– А что бы вам, уважаемый Гагик Лаэртович, прямо не выйти на управление грузовых перевозок? Уверяю вас, никто не откажет почтенному предпринимателю в такой мелочи – подумаешь, “КамАЗ”! – приветливо помахивал тонкой сигаркой Феликс.

– Хочу Омарику дать заработать, уважаемый Феликс Фердинандович! Хочу семью поддержать, дедушку Арташеза, свояченицу мою, Ануш-джан! Как родню брошу, дорогой? – И Гагик Керченский дико сверкал глазами и задирал брови на самую макушку.

Выехали затемно, часа в четыре, загрузившись арбузами с городской базы и двумя ящиками домашнего вина от гостеприимного Гагика. Дал в дорогу Гагик также маринованного барашка на льду, персиков, гранатов, винограду, вязанку зелени и две толстые плетенки копченого сыра. За полдень, как начало припекать, миновали днепровскую дамбу и остановились у родника покушать.

– Почему не женишься, Омар? – Феликс отщипывал от грозди мелкие розовые ягоды без косточек, сладкие, как мед, который так любил слизывать с его губ насмешливый сладкоежка Вацлав.

– Нельзя пока, – с наслаждением жевал нежного барашка Пепел. – Маму с дедушкой устрою – тогда.

– Расскажи мне про свою маму, Омарик, – ласково улыбался голубой Феликс.

Омар прикрыл глаза. “Ай, мама-джан… Такая маленькая, ножки с кресла до пола не достают. Когда болею, руки мне на голову кладет – все проходит. Зубы белые, глаза черные, волосы, как у молодой, нет седого. На руках ее ношу – легкая, как перышко. В Баку она типа как святая была: Ануш пошла, кланялись. Кормилица, знаешь?”

– Кормилица? – удивился Феликс.

– Очень редко бывает, почти никогда. Меня когда родила – так у нее молоко и осталось. Идет и идет, не кончается. Уже тридцать шесть лет. Дома нацедит в банку – дедушку поит, меня. Потому он не стареет, а я – правда, как заговоренный. Вот, смотри.

Омар взял большой нож, которым резал мясо, и полоснул себя по пальцу изувеченной руки. Феликс вскрикнул. Из глубокого надреза вышло немного крови, края раны сомкнулись, и Пепел покрутил перед лицом

Феликса здоровой клешней.

– Если б тогда пальцы не разорвались совсем, на кусочки, – заросло бы.

– Надо же, – улыбнулся Феликс, – мы с тобой, и правда, как братья.

Только маму я не помню…

От самого Херсона за ними пристроился незаметный пикапчик. Чем-то не нравился он Феликсу. Омар даже знал – чем. За рулем сидел в нем спецназовец Паша, телохранитель Гагика Керченского, добрый Омара приятель, который к его

“КамАЗу”, однако, не приближался и Клешню не окликал – ни по имени, ни по одному из обоих известных ему прозвищ. И еще в кабине был там один парень, казах по кличке Китаец. Ребро вынимал пальцем.

Заночевали на шоферской стоянке за Харьковом. Там, на перегоне между

Харьковом и Орлом, построил Феликс лучшую из своих “Синих птиц”, где ночующих дальнобойщиков даже вином угощали, причем хорошим, из крымских подвалов самого Феликса. Водки не держал, чтоб не передрались по пьянке.

В честь хозяина оборудовали шашлыки, пили степенно, с военными песнями и тостами за дружбу, без матерщины – Феликс не любил.

Пикапчик растаял где-то во тьме ночных кустов. Омар задраился в кабине, Феликс ушел в свой кабинет, где о чем-то говорил с начальником охраны. Разобрались по экипажам шоферюги. Плечистые ребята в камуфляже, с кобурами под мышками прохаживались среди сутулых, как буйволы, “КамАзов”, и пропитанных тяжелой пылью цементовозов из Рустави, и статных шведских рефрижераторов.

Похрустывал под армейскими ботинками первый ночной ледок.

…Тетя Ануш проснулась со стоном от боли и кошмара. Приснилось, как разбивал прикладом стеклянную дверь в бакинском доме ее выкормыш

Бюль-Бюль, сын продавщицы Гули, золотозубой красавицы. Хороший мальчик, ушел из школы, хотя и отличник, грузчиком к матери в магазин: отца зарезали в Большом Побоище вместе с Бедросом, братом

Ануш, которого Тофик с Гулей прятали у себя в чулане. А дома у Гули крутились еще пятеро, Бюль-Бюль старший. Все они были молочными

Омарику. Бюль-Бюль высадил стекло, ввалился в комнату и стал ругаться по-русски, называл ее “курва” и “армянская падаль”.

Опомнись, что ты, сынок, успокаивала его тетя Ануш, но Бюль-Бюль схватил ее под мышки и поволок на балкон. И бросил со второго этажа на тротуар.

“Что, Ануш-джан?!” – сел на своей кровати дедушка Арташез. “Очень больно, папа”, – заплакала тетя Ануш. Из соседней комнаты прибежала на шум хозяйка с трудным русским именем Амплитуда Андреевна – смешная, как кукла, которых навострилась шить из тряпочек Ануш для небольшого заработка и развлечения. Сделала Аннушке укол, и вдвоем с дедом они посадили ее в кресло. Ножки тети Ануш не доставали до пола и ничего не чувствовали – с того самого дня, как ударилась спиной об асфальт. “Плохой сон, – испуганно сказала маленькая кормилица. -

Омарику зла бы не сделали…”

…Наутро кое-кто из отъезжающих видел в кустах пустой пикап с проколотыми покрышками. Богдан, молчаливый хохол, соскочил у ближнего лесочка отлить, потом так же молча и угрюмо сел за баранку, даже не подумав рассказать шустрому напарнику Шурику, что едва не споткнулся в овражке об мужика. Валялся мужик, маленько забросанный ветками и листвой; Богдан перевернул его сапогом, подывывся: похож с лица на китаёзу, а може, так, на смерть свою прищурился.

После Тулы Омар погнал, сколько позволяла дорога, забитая в этот час по-воскресному: быстро темнело, а у мамы к вечеру всегда начинались боли. Феликс лежал на топчане за его спиной, но уснуть не мог.

Беспокоило, что второй ушел. Говорил ведь Андрюше, что начинать надо с блондина! Какая мускулатура…

Чтоб не преть в пробках на Варшавке, Омар свернул на удобную боковую шоссейку, выйти по ней на МКАД у юго-западной развязки.

У обочины – поперек – стояла “девятка” с поднятым капотом. Водитель, прикрываясь от слепящих фар, пошел к тормознувшему “КамАЗу”, Омар опустил стекло… Паша и так-то бил в пятак с тридцати шагов, а тут – в упор, как в тире, в парке культуры и отдыха. Но вдруг – словно током шарахнуло под плечо, и выстрел вышел в небо. Даже не сразу сообразил, что ранен: из какого-то совсем игрушечного калибра, все равно как оса куснула. Феликс мгновенно выпустил весь заряд своего дамского револьверчика, но в голову не попал, а от бронежилета крошечные пульки отскочили, как хлебный мякиш. Но этих секунд хватило, чтобы Клешня выжал газ, отшвырнув бампером разинутый поперек пути “Жигуль”. Пролетев пару метров, “девятка” рухнула на бок и, сплющенная колесами “КамАЗа”, взорвалась у того под брюхом…

В груде металла и арбузной каше следствие не нашло ни одного

“человеческого фрагмента”. Единственная жертва ДТП, сильно обожженный, но, слава Богу, живой парень с наколкой в виде головы кабана на единственном здоровом участке кожи над левым соском и сохранившимися там же, под асбестовым нагрудником, документами на имя Павла Дурова из города Подольска Московской области, в сознание долго не приходил, а выйдя из комы, продолжал молчать и ходить под себя. Великодушный безумец Гагик Керченский сам приехал за Пашей и не стал его наказывать, хотя потерю “КамАЗа” переживал сильно. Купил калеке превосходную швейцарскую коляску с мотором и тремя скоростями

– не то что кресло на самодельных колесиках, в котором со скрипом ездила по квартире в Бибиреве его свояченица Ануш Пепелян.

Феликс, чьи силы удесятерились, донес обугленное тело брата до ближайшего дачного поселка. Крайний дом между лесом и Окой стоял, уже заколоченный на зиму. Но оконце в баньке на берегу светилось.

Женя Волынкин проснулся от осторожного стука в окно. Вгляделся в непроницаемую темень, накинул поверх майки ватник, прихватил на всякий случай топор и вышел на низкое крыльцо. Луч китайского фонарика выхватил из ночи тонкую мальчишескую фигуру и бледное лицо невозможной, нездешней красоты, залитое слезами. Мальчик опустился на колени прямо в грязь рядом с какой-то темной кучей и приложил к ней ухо. “Дышит, – шепнул мальчик, – чего вы стоите, он ведь еще дышит, давайте же, делайте что-нибудь!” Куча пошевелилась. Женя направил фонарик вниз – и похолодел. Медленно, шурша огромными, с лопату, клешнями, там разворачивало черное тело в сторону реки чудовище, которое порой снилось Волынкину в его псевдонаучных снах.

Подгребая под себя комья земли, выползло на светлую полоску песчаного берега… “Мать честная… – задохнулся Женя. – Рак…” -

“Омар”, – поправил мальчик. “Пресноводный! – крикнул бывший поэт, а ныне селекционер Волынкин. – Куда! Ну! Держи! Уйдет!”

Но Омар уже сполз в воду, обернул свои выпуклые глазки на стебельках к Феликсу и тяжело махнул левой клешней.

…Ловко работая хвостом и лапами, Омар с наслаждением двигался по течению, быстро уходя на глубину. Дышалось легко, вода остужала опаленное тело. Следуя безошибочному лоцманскому инстинкту, он вскоре вышел в Волгу и через пару дней достиг Каспия. Там Омар лег на дно и уснул среди камней, счастливый.

…Истопник РЭУ № 12, обслуживающего дома по улице Прямолинейной в

Бибиреве, Владлен Кирпичев, придя утром к себе на службу в бойлерную, обнаружил на полу маленького голого младенца. Младенец таращил смышленые глазки и запихивал в рот кулачок. Владлен

Кирпичев, совершенно обескураженный и сбитый с толку, для начала прикрыл мальчишку шарфом и принялся с силой думать. В эту напряженную минуту дверь бойлерной открылась и влетела эта активная тетка, бегала сюда, что ни день, всё у ней слабо топят!

– Ну что, господин Кирпичев, может быть, мне самой, как Лазо, в эту печку твою залезть? – с порога завела тетка. И тут ребеночек, а он так и продолжал валяться на полу, весело засмеялся. – Ой! – ахнула жиличка. – Это еще что у тебя?

– Подкидыш, – хмуро признался Кирпичев.

Амплитуда Андреевна Кузина пристрастно допросила истопника. “Не врет”, – поверила она. И вот что сделала. Сняла шубу, завернула малыша и понесла домой. Бросив Кирпичеву на прощание: “Имейте в виду, господин Кирпичев, если ребенок простудится, я вас засужу”.

Тетя Ануш приложила Феликса к набухшей груди и с облегчением вздохнула. Впервые за все дни, что ждала она пропавшего Омарика, высохли на ее черных глазах слезы и улыбка слетела к морщинистым губам, развернув бархатистые крылышки – как бабочка.