"Imperium" - читать интересную книгу автора (Александр Айзенберг)

Игрушки

Огромный, огромный магазин. Стандартная роскошь рекламы. Неудивляющие чудеса. Но это как для кого. А Игрушке здесь нравится. Сегодня ему исполнилось четыре года. В первый раз папа повел его сюда.

– Какая красивая тетя! Прямо, как кукла Дама! И улыбается так же.

– Что бы ты хотел, малыш?

– Нет-нет. Сегодня я сам выберу ему.

– Конечно, конечно. Ну, конечно.

– Так… Футбольный мяч. Костюм самурая. И вот эту игру.

– «Императорский Рим»?

– Да… Это новинка?

– Это – суперновинка… Чеки мы не принимаем.

– У меня открыт здесь счет.

– Простите.

____________________

– Ой, как я устал… Наконец-то гости ушли. Фу-у…

– Много подарков.

– Я и сам купил… Ты видела?

– Да. Что это за новинка?

– Давай посмотрим. Вспомним детство. Ну-ка, уходи с моей песочницы.

– А ты не трогай мои куличики… Развязывай коробку.

– Ух, ты!

– Рим!

– «Все дороги ведут в Рим». Так кажется.

– Все дороги ведут к морю. Сейчас лето.

– Нет. Правильно: «Все дороги ведут в Рим». Люди едут…

– Или покупают, как ты, игрушки.

– Ну, ладно… Вот инструкция… Ага… «Императорский Рим» – великолепная вещь. Игра позволяет увидеть своими глазами, как жили «владыки Вселенной…» Даже пожить их жизнью!… «…Высшее достижение нашей фирмы…» Интересно.

– Давай дальше.

– «…Начинающему предлагаются на выбор некоторые заранее заданные эпизоды римской истории. Для этого ручка настройки (Рис. 7а) надо переключить в положение «автомат» и, выбрав нужный эпизод, набрать его номер на табло с помощью пульта управления (рис. 7б)… (Перечень эпизодов прилагается)… По мере приобретения опыта играющий сможет самостоятельно добиваться изображения произвольных ситуаций… Конструкция Игры позволяет добиться также эффекта вмешательства. Но с этим торопиться не следует… Норма времени должна быть небольшой… Долго находиться в этом состоянии не рекомендуется…»

– Я хочу поиграть.

– Только тихо-тихо.

– А с чего начнем?

– Ну, хотя бы… Вот это…

Тит Флавий Веспасиан, родившийся в небольшой деревеньке около Реате поблизости Рима, сидел один в императорских покоях и думал. Мыслей было много. Были толковые, были очень умные, были так себе. Недостатка в мыслях не было. Наоборот. Их было слишком много. Как волн в море. И также они разбивались, налетая друг на друга и ударяясь о камни берега. А над всем этим, как пугало на поле, торчал вопрос: что же будет с империей, Юпитер Капитолийский, разрази тебя гром! с самим Римом?… После всех этих сволочей Неронов, Отонов… Бедный Юпитер… Ведь и Капитолий разрушили во время всего этого…

Вопрос вопросом, но голове, которая раскалывалась на части, как арбуз под ударом кулака центуриона Лупа, не переставая, каркал ворон, такой же старый, хитрый, себе на уме, как и он «Оно тебе надо? Старый дурень, тебе же уже к семидесятнику. Ну! Плюнь на все и сажай груши. Вообще, кому это все надо?

Видишь, не так все просто… Оно так, но не так… Пережить психопата Калигулу – ну, он больной был, конечно, – Этого Клавдия, почти императора, состоящего при своих женах – язвах Мессалине и Агриппине, не говоря уже о Нероне… Слава Богам, свинья не съела, но здорово тогда я спасся, когда заснул под пение покойного императора Нерона, не про меня будь сказано…

«Теперь, парень, ты сам император. Ну-ну»… Веспасиан посмотрел в зеркало, ехидно подмигнул самому себе: «Цезарь!» Где-то в глубине души он все же был доволен. Не каждый так выглядит в этом возрасте. Особенно ему понравилась здоровенная шея. – Толстая, как пень.

Хоть посмотрю на себя, пока никто не мешает. Да-а… Опытная морда… Много повидал… Деловой человек. Правильный до тошноты. А что же? Нос навис крючком, как коготь. Каменный подбородок, как пресс-папье на заемных бумагах. Сжатые губы, тонкие и резко очерченные. Плотные щеки. Голова, лысеющая со лба, похожая на равнобедренную трапецию вверх ногами. Чуть заметные брови. -Ясные цепкие глаза. Лицо с зарождающейся, довольной улыбкой удовлетворенного собой человека.

Хорошего роста, сложения крепкого и плотного… Вот выражение лица у меня натужное. Как на горшке… Тот парнишка смешно сказал, когда я его попросил пошутить: – Пошучу, когда опорожнишься. – Хе-хе-хе… Га-га… Кх-хе… Ладно…

Нужно было сорок миллиардов сестерциев, чтобы поднять государство на ноги… Берем потихоньку, но какие деньги! Думай, император, думай… Да, пока не был императором, так не гавкали. Философ, зараза, собачий, сегодня залаял на меня. Циник! Действительно, пec! Я ему так и сказал… Попробовал бы он на Калигулу или Нерона гавкнуть… Ну его, это императорство! Как вспомню триумф… Ну-у, болтуны свистели: «В честь победы в Иудейской войне!…» Чуть не кончился во время парада под всеми лаврами. А! Поделом мне, старику: как дурак, захотел триумфа, словно предки мои его заслужили, или сам я мог о нем мечтать…

Но на этом гаде я – таки сегодня отыграюсь. Как это он мне сказал, когда при Нероне меня выгнали из Рима, и я его спросил: «Куда же мне теперь?» Вот наглец. Правда, позже, когда я уже был императором, стал просить прощения, так я ему сказал:

– Пошел ты!… Ты понял? – Да.

Ничего, пусть меня зовут скрягой, селедочником, ослятником – как угодно – я таки вытяну наш добрый Рим из этого дерьма. Как тогда, когда после Гальбы, Отона и Вителлия – горе – цезарей я спас город от голода… Хорошо, что я еще из Египта перед тем как увидеть римскую волчицу отправил корабли с зерном. Да, а когда они прибыли, то оказалось, что запасов хлеба оставалось меньше, чем на десять дней… Чхал я на них! Будут им налоги. Новые и старые… Ишь, уже Тит возмущается! Пусть возмущается. Даже хорошо, что возмущается. Я – плохой, а он – сын, наследник – надо, чтобы был хороший… Сегодня пришел ко мне:

– Как так, что обложили налогом сортиры?

Возмущался нововведением… А что тут особенного? Какая разница, с чего? Было бы много А туда все ходят. Пусть сидят, э – г… м-м… и вспоминают императора. Хе… Я ему сунул в нос пару золотых денариев, а потом спрашиваю, чувствует ли он какой-либо особо неприятный запах. Титунчик понюхал и сказал, что нет… А ведь это деньги с мочи… Non оlet! Не пахнут! Ничего, пусть говорят… Что я скупаю, а потом перепродаю, что продаю должности хапугам и оправдания подсудимым, что самых хищных чиновников нарочно продвигаю на хорошие места, чтобы дать им нажиться, а потом засудить. Как тот жаловался? Что я им, как губкой, попользовался? Сначала сухому дал намокнуть, а потом мокрого выжал? Пусть мне будет хуже. Я еще у этого паршивца сегодня наживу, который меня посылал. Он просил «брату» должность дать. Посмотрим на того «брата»… Только, чтобы не такой, как сегодня утром. Духами пахнет! Восточными! Мужик – и духами, как трехсестерциевочка… Уж лучше бы он вонял луком!… Забрал я у него… забрал место… А деньги оставил… Однако, пора бы этому нероновцу появиться… Ага… Ну, вот и он.

– Так ты пришел… Ну, есть этот человек?

– Божественный, мы оба припадаем к твоим лучезарным стопам, я и мой брат.

Как телята лижут, аж щекотно.

– Ну, ладно. Ты за дверью подожди… Я сам с твоим родственником поговорю… Давай, давай… Как тебя зовут, парень?

– Гай Гаргилий Гемон, божественный.

– Гай Гаргилий Гемон… Это хорошо… Сколько ты ему пообещал за должность управителя? Говори… Другого выхода нет, ты же знаешь. Пять тысяч?! Юпитер Великий! Вот аферюга! Значит так, давай эти пять штук сюда, и я тебе делаю это место… Четыре… пять тыс… сяч… Ну, будь здоров, Гай Гаргилий Гемон…

Старый воин – мудрый воин… Хе-хе… брат… Нет, парень, ищи себе другого брата, а это теперь мой брат!

Веспасиан подбежал к закрывшейся двери и успел-таки подслушать: – Грошовая побирушка!

Император вытер пот со лба и устало улыбнулся: «Вот гнусный александриец! Но сейчас я его нашел! X-ха! Дешевкой не рождаются, ею становятся… Как тогда орали в Александрии Титу, когда он объявил о снижении налогов?… «Мы его прощаем (меня!) Он просто не умеет быть цезарем».

Цезарем… Там, в Александрии, привыкли к своим Птолемеям… Какая бы сволочь не была – лишь бы божественная… А у нас?… Тоже есть разные… Но только люди уже устали от всего этого. Как расцветет какой-нибудь очередной пустоцвет, так и наступил золотой век, так и пришло к нам любимое Богами солнце с какой-то особенной миссией… А жрать нечего… И что будет завтра тоже не знаешь… И все воинственные такие. Одному тебе, деревенщина, ничего такого не надо… Но пора уже порядку быть, в самом деле… И придется все-таки тащить на собственной спине обломки, как тогда на восстановлении Капитолия…

Веспасиан вспомнил тяжесть плит, как тянуло поясницу… непроизвольно потер то самое место короткими тяжелыми негнущимися пальцами.

Да, главное – это мир… Потом остальное… Чтобы не могли тебя прирезать в твоей постели так: просто потому, что кто-то захотел… Чтобы не было голода… Делаем потихоньку, делаем…

Император устал. Он уснул. Уснул сидя, как бывает со старыми людьми. Спал он, широко разинув рот. Слюна стекла по подбородку. Он спал и разговаривал с вороном. Тем самым. Вздорная птица прыгала и резким голосом кричала в самое ухо: «Ну, что? Хочешь быть богом? А? Нет? Станешь им, станешь! Вот так же вот, когда-нибудь уснешь… и навсегда. Навсегда! Навсегда!»…

Глухая, как и я иногда… Да, тогда точно почувствую, что становлюсь Богом… А не хотелось бы!… Богом… Придумывают же такое… Ах, ты, ворон… Что ж ты так хр-р… хр-ра-пишь… хр-р…

– Слушай, как здорово…

– Отлично.

– А ты знаешь, я – как пьяная. Немножко одурманивает.

– Ну! Ты устала. Ты устала, ты устала. Все! Выключаем, тушим свет, идем спать.

На работе плохо… Кажется, я ее теряю… Теряю… Хе-хе. Ну, и что!… Вот, лучше выпью стаканчик…

– А-а, сынок… Поиграем? А, ты сам. Ну, давай… Давай-давай… Игрушка наша…

День был жаркий. В Помпее шла избирательная компания. Борьба развернулась в основном между Клавдием и Марком Церринием Ватией. Должность эдила! Это не шуточки: полиция и снабжение города. Здесь нужен солидный человек. В принципе, граждане Помпеи ничего не имели против остальных кандидатов: одним энтузиастом больше, одним меньше… Дело хозяйское: пожалуйста, но что из этого? Ну, Везоний Прим голосует за Гнея Гельвия, как за достойного человека. Ну, и все понимают, что они оба больные на голову, этого у них не отнять, но это же их проблемы.

– А зачем нам чужие проблемы? – говорил своей команде Клавдий. Клавдий был популярен. Он мог даже при всех похлопать по плечу хлебопека Требия. Потом вытирал руки и говорил: «И ничего в этом нет особенного. Со мной можно просто. Я – демократ.» И шепотом для своих добавлял: «Это на греческом».

Марк Церриний Ватия не был демократом. Не было у него таких предков, как у Клавдия, и он не мог позволить себе роскоши не быть аристократом, и поэтому Марк не хлопал по плечу хлебопека Требия. Только временами он запирался в кабинете, доставал из сейфа набор шариков, жонглировал ими и вспоминал молодость… У него была великолепная эпирская собака. Настоящий молосс! Кто понимает, разумеется. Он занимался чревовещанием и гавкал за нее в нужный момент. Потом она подохла, и он купил ей новый поводок вместо старого. Этот поводок лежал в сейфе и, всякий раз открывая дверцу, Марк думал: «Зачем мне этот поводок» – и тер шею.

Потом его переманили в мимы. Но там Церринию не понравилось, и он решил попробовать играть в трагедиях. Когда труппа прогорела, Марк понял, что ему осталось заняться только политикой. Он имел римское гражданство, неплохо подвешенный язык и остатки актерской популярности. Если он говорил речь, в ней неизменно присутствовали следующие обороты: «великий римский народ», «на нас лежит великая миссия защиты порядка во всем мире», «это сфера наших интересов, и мы никому не позволим их нарушать», «римские боги – лучшие боги в мире – стопроцентные римские боги» – и при этом у него выступали слезы на глазах, надрывы в голосе были не хуже, чем у Эзопа в роли Ясона, когда он объясняет Медее, почему он должен с ней развестись и как ей от этого будет хорошо. Он бил себя в грудь и, потрясая выправкой легионера из театральной толпы, требовал поиграть мускулами, разбить и уничтожить варваров, а затем подарить им мир. Воинственен он был до чрезвычайности; в армии, правда, не был, ему помогли с грыжей, а призвать по возрасту его уже тоже не могли.

И Клавдий, и Марк Церриний Ватия были с благородной сединой. Клавдий чуть моложе. У Марка Церриния была здоровенная челюсть. За обоими стояли солидные люди, серьезные люди. Борьба была, конечно. Правда, бороться было не из-за чего. Выбирались два эдила: один – Клавдий, второй – Ватия. Но «Народу скучно, – говорили оба – каждый своей команде, – а чем-то он должен заниматься. Работают у нас рабы. Хлеб покушать, на гладиаторов посмотреть – это все пассивный отдых. Олимпиады у нас не привились. Пусть участвуют в выборах, пусть думают, что нужны их голоса».

Да, день жаркий. Именно сегодня в трактире «Выпьем по маленькой» все и должно было решиться. Вокруг него везде были наклеены, навешаны и нацарапаны на стенах избирательные призывы. Плакат цирюльников, которые желали «…иметь своим эдилом Марка Церриния». Рядом «торговцы фруктами единогласно поддерживают Голькония Приска», (Этот Приск говорил о любви к природе и зелени, и вот торговцы фруктами отдали ему свои голоса. Хороший человек, наверное. Жалко только, что все равно его не выберут). Дорогая, с бронзовыми буквами новинка-надпись не оставляла сомнений: «Носильщики, погонщики ослов, торговцы чесноком и другие рекомендуют своего кандидата в лице Клавдия». Какой-то аноним стыдливо нашкрябал гвоздиком на стенке: «Просим, чтобы вы сделали эдилом Требия. Предлага…» Возможно, поломался гвоздик. Стыдливости сопутствовала степенность: «Марка Церриния в эдилы повсюду предлагают усталые столяры-тележники вместе с Фабием и Кримием». Выборы, как известно, где-то дело семейное, с чем и соглашался краткий, зеленого цвета, плакат: «Марка Церриния в эдилы предлагают зеленщики, грузчики и Фавентин с семейством.»

Имена не всех избирателей звучали пристойно, но… Но – это же голоса… Игривая надпись: «Уличные дамы хотят Клавдия» налезла на соседнюю, накарябанную безграмотной рукой: «Ватию в эдилы придлагают варишки!» Надписи были сделаны на заборе частного владельца, и он отреагировал на это, в основном, спокойно: «кто вытащит отсюда гвозди, пусть засунет их себе… в глаза!»

Вообще, невзирая на выборы, жизнь шла своим чередом. Рядом с фразами политического содержания присутствовали обычные, типа: «Феликс с Фартунатой были здесь». Целые письма, почти трагические даже: «Вирпула своему Терцию: ты бессовестный!». Сообщения мемуарного порядка: «Беспрестанно Рестут обманывал многих девчонок!», «Мужа своего продавать я не хочу», и «Антиох провел здесь время со своей Цитерой». Здесь были даже опасные разоблачения: «Амилет Педания – вор». А рядом с ними, естественно, была реклама: «Лучший хлеб у Требия…»

И вот наступил торжественный момент. И Клавдий, и Церриний громко по очереди обещали новую колоннаду, новый форум и новый амфитеатр для боев гладиаторов. Им все время пытался помешать трактирщик Марцелл с клиентом. У них были сложные расчеты: «Трактирщик, сосчитаемся!… Ик!…»

– Вина у тебя был один секстарий, на один acс хлеба, на два асса закуски.

– Верно… Ик…

– И это верно.

– Сено для мула на два асса.

– Этот мул меня доконает…

К тому времени, когда они сосчитались, ситуация изменилась. Клавдий показывал пальцем на Церриния и кричал: «Он – сумасшедший» – и обзывал его маньяком и продавшимся загранице. Марк же держался за тогу, брызгался слюной и вопил, что Клавдий грызун, и он ему пять раз даст… Его заглушили Фавентин с семейством. Фавентин требовал дать в рыло… Тогда к президиуму ринулись с плакатом наперевес следующего содержания: «Просим, чтобы вы сделали эдилом Марка Церриния Ватию. Предлагают все старые кутилы. Написали Флор с Фруктом» два старых алконавта, а за ними все кутилы. «В морду ему, – ревел Амилиат Педания. Вирпула показывала Терцию на патруль, а тот со свиной ножкой в руке визжал: – В гробу я видал этих пустышек!», имея в виду, что те еще ни до чего не дослужились, судя по их знакам различий.

Люди пожилые не вмешивались. Они говорили о загранице. Хлебопек Требий качал головой: «Мой родственник был там. Он говорит, что там жить тяжело. Хлеб дорогой…»

– Конечно, – отвечал ему озлобленный Гольконий Приск, – только он оттуда на целую виллу себе привез, а остальное все плохо. И хлеб дорогой. Совсем его не ел. Одно мясо жрал. И одеться там не во что. Только все пурпурное, льняное. А настоящих шерстяных вещей нет. Ничего хорошего.

В них тоже зачем-то стали бросать тяжелыми вещами…

На следующий день Клавдий и Марк Церриний Ватия взасос целовали друг друга, свои команды, ударяясь подбитыми глазами о разбитые носы, поздравляя с победой на выборах. Особенно радовались девочки Марцелла, старые кутилы и Флор с Фруктом – ведь их кандидаты прошли. Они знали, на кого ставить.

«Жаркий день был вчера» – подумал Церриний и достал шарики. Везоний Прим вытер свой плакат, призывающий голосовать за достойного человека Гнея Гельвия, тряпочкой и спрятал до следующих выборов. Марцелл считал деньги. Клавдий при народе хлопал Требия по плечу и говорил, что он демократ. Амилиат Педания был спокоен. Терция и Приска забрали.

Вирпула рыдала. Фавентин с семейством отдыхали на лоне природы. В Помпее было тихо. Закончилась избирательная кампания.

– Кончилось… Вот здорово… Папа… Ой, уснул. Хм… Мама, мы с папой играли, а он уснул…

– Игрушки! Вечные игрушки! Просто зла не хватает!…

– Что она шумит? Вечно шумит…

– Слушай, пока родителей нет, поиграем.

– А где они?

– Мать пытается деньги найти, а отец… А кто его знает, где он… Ты симпатичная.

– Правда?

– Конечно. Так поиграем? Знаешь, при этом иногда можно такой кайф поймать. Никакая «дурь» не сравнится!

– Правда?

– Ей-богу… Ну, я включаю.

Шла гражданская война. Не было ни власти, ни законов. Свирепость насыщалась кровью, а затем обращалась в корыстолюбие. Смерть отобрала слабых претендентов на императорство: Нерона, Гальбу и Отона. Остались двое: Авл Вителлий (Его поддерживали германские легионы) и Тит Флавий Веспасиан (За ним были Иудея с Сирией). Решалась судьба империи, всего Римского мира, ойкумены

Провинции содрогались от грохота оружия, поступи легионов, передвижения флотов. Обе армии двигались к Кремоне.

Флавианцами командовал легат Антоний Прим – человек ужасный в мирное время, но нужный на войне. К его иллирийским легионам присоединились войска, стоявшие в Паннонии, Мезии; сторонники погибшего Отона, ненавидевшие Вителлия. Много было перебежчиков. Переходили целыми легионами. Флот также стал флавианским.

Дела Вителлия были плохи. Германская армия была изнурена и раздражена. Первый из его полководцев Фабий Валент задержался в Риме, ослабевший после болезни. Авл Алиен Цецина впал в оцепенение, то ли растратив все силы, то ли был готов изменить.

Люди ждали… Ждал сенат… Ждала империя… Ждала ойкумена… Ждала Кремона…

В лагере вителлианцев было шумно. Собрались младшие командиры германских легионов. Злые, впавшие глаза – со снабжением было неладно – тяжелый запах пота и кожи доспехов – слишком много людей – колючая щетина застывших подбородков, затянутых ремнями шлемов. Говорил центурион 15 легиона Камурий. Совсем недавно он еще был солдатом. Его отметил Отон. Камурий погрузил меч в горло престарелому императору Гальбе. И потом ему повезло. Самые храбрые центурионы – отонианцы были убиты Вителием. Повезло ему и тем, которые вместе с ним убивали Гальбу – много крови связало их с Вителлием. Они стояли рядом: ветераны Теренций и Леканий – это они изрезали старику руки и ноги – мешал панцирь.

Неровный огонь факелов освещал лицо центуриона. В черную ночь выплевывал слова об измене Камурий. Об измене императорского полководца Авла Алиена Цецины. Стояли, одобрительно стуча мечами о щиты, деканы из 5 Алауда – хохлатые жаворонки (так их называли по украшению на шлеме) и ловили каждое слово.

Юлий Мансуэт из 21 Стремительного думал свое. «Цецину солдаты любили. Молодой, красивый, статный, честолюбивый… Гальба отдал его под суд за казнокрадство… Цецина и Валент ругаются…

Цецина называет Валента человеком подлым и грязным. Валент Цецину – гордецом и хвастуном».

Мансуэт улыбнулся. В темноте все равно не видно. Эх, как надоело все!… Столько лет службы… Да, надоело. Дисциплина римской армии… Все коротко пострижены… Только варвары носят длинные волосы. А когда лохматые стали нас двигать, закрыли рты. Теперь к одежде прицепились: Цецина носит длинные штаны и короткий полосатый плащ-наряд германцев – он не патриот. Пусть приклеют надпись «Сделано в Риме» и успокоятся… Сенат… Что это, вообще, такое, когда всем командуют престарелые?… Такой маневр сделал еще Сула в… затертом году… И теперь, через двести лет это все сработало…»

Мансуэт давно служил. Он хотел домой, увидеть сына… Столько лет в Испании… Теперь здесь… Может, и прав Цецина, Веспасиан… Вителлин… Все равно.

От рева чуть не лопнули барабанные перепонки. Передавали друг другу: «В виду неизбежности поражения Алиен Цецина приказывает сдаться Антонию Приму».

С мечом в руках бросился к военному трибуну, посланному Цециной, декан 5 Алауда Ромилий Марцелл, и через мгновение тот хрипел, захлебываясь своей кровью. Судорога свела лицо легионеру, рука с окровавленным мечом дрожала. Марцелл схватился за горло: «А-а! Так вот где суждено закатиться славе германской армии. Сдать оружие, позволить связать себе руки без боя, без единой раны? Кому сдаваться – легионам, над которыми мы же сами одерживали победу!»

Ромилий сорвал с себя доспехи. Он бил разбитыми кулаками о землю. Белые волосы слиплись. Тяжело подошел Камурий: «Я предлагаю выбрать полководцами легата 5 легиона Алауда Фабия Фабулла и префекта лагеря Кассия Лонга».

Германские легионы снова нацепили на свои знамена изображения Вителлия. Цецину заковали в кандалы. Валент выехал из Рима.

____________________

Под Кремоной встретились армии Вителлия и Флавия. Ночью сошлись они. Удар был страшен. Лучшая армия мира била сама себя. Тьма покрывала кромешный ад. Римская доблесть, могучие руки – сами себе несли смерть. Одно оружие, один язык – одна судьба. Все смешалось. Вымпелы без конца отбивали друг у друга – они перепутались!

____________________

– Прим! Надо помочь 7 Гальбанскому легиону. Они держатся из последних сил.

– Вижу. – Антоний Прим поморщился. Всех он видит. 7 Гальбанский! Был бы другой. Они приняли на себя удар. Они должны его выдержать…

Под натиском ветеранов 21 Стремительного таяли ряды 7 легиона. Град дротиков обрушился на флавианцев. Усовершенствованные при Марие, они впивались в щиты, давили своей тяжестью; нежестко прикрепленные к наконечникам древки постепенно наклонялись – рвались руки у флавианцев. Пальцы медленно разжимались, щиты падали на землю, и новые дротики расстреливали в упор лишенных прикрытия легионариев.

____________________

Вителлианцы подбирались к орлу 7 Гальбанского легиона. Сразу упало двое, третий… Центурион первой пилы Атилий Вер с ужасом увидел – он один. Мечи… Копья… Все направлено на него. Лицо Вера перекосилось – святыня легиона у него… Затравлено оглядывался примипилярий 7 Гальбанского, крепко сжимая в руках древко тяжелого орла.

____________________

Антоний Прим уверенно продолжал отдавать приказания. Все шло, как надо. Сил у него больше. В такой бойне одновременно ложатся и те, и другие. В этом размене он выиграет. У него останется больше. И пусть тогда Веспасиан попробует не выделить ему его долю добыче. Ха! Да он сам ее возьмет. Еще здесь. Этой ночью.

____________________

Хищный клюв орла стремительно падал на головы. Как дубиной быка, забивал легионным орлом Вер вителлианцев. В глазах его не было уже ничего человеческого. Кровавая пена, пузырясь, покрывала его губы. Гудело все вокруг него, слышались гулкие удары, хруст костей, а сам он казался серым смерчем. Груда трупов громоздилась у его ног. Свистнул нож, лезвие мягко вошло в горло центуриону… Страшно пытался он вздохнуть, последним усилием метнул далеко в сторону своих орла и рухнул бездыханным.

Бой продолжался. Он стал почти неуправляемым. Рубились не легионы с легионами, а каждый против каждого. Рубились в темную. Ничего не было видно. Свои? Чужие? Здесь все враги! Бились грудь с грудью, щит о щит, за копья никто не брался, панцири и шлемы разлетались в куски под ударами мечей и секир. Убивали, зная, что это мог быть и близкий человек, и каждый солдат вел себя так, будто от него зависел исход войны. Резали друг друга все более ожесточенно – в гражданской войне не берут пленных.

____________________

Луна смотрела равнодушно. Мертвое серебро мелькало на черном небе. Его то задувал ветер своим гнилым дыханием, то вновь оно освещало чью-то кровь.

____________________

Гулкие удары разорвали наседавшую тишину. Это была последняя надежда вителлианцев: они сумели незаметно сосредоточить на Дорожной насыпи метательные орудия и теперь в упор расстреливали римлян… И своих, и чужих… Побольше унести с собой…

Бревна и камни со страшной силой летели из прямометательных орудий параллельно земле. Они буквально сметали ряды… Сильным ударом сломали грудь молодому легионеру – в проломе, если бы было светло, было бы видно, как метнулся несколько раз комок сердца и повис… Ударило по лбу над бровями кусочком шлема, затем осколком черепа – кость – исцарапала – и забрызгали остатки мозга соседа… Повезло.

Заработали баллисты. По высокой дуге взлетали булыжники и падали. Иногда отскакивали и опять убивали.

Подтянули самую большую баллисту 16 легиона. Она извергала громадные камни. И опять луна спряталась от воплей.

____________________

– Они бьют и в своих, и в чужих. Там месиво.

– Надо уничтожить баллисты… Мы потеряли управление боем… пока. Если до утра эти сумасшедшие баллисты не перебьют всей нашей армии, мы победим. Их надо уничтожить… Это все.

– Подойти невозможно.

– Другого выхода нет… Послушай… Кажется, тихо стало. Они больше не бьют. Пусть подтянут резервы.

____________________

Два солдата прикрылись щитами мертвых вителлианцев. Они незаметно подошли к той самой… К огромной Баллисте… «Руби», – коротко сказал первый. Мелькнули мечи на глазах охраны. Стук лезвий. Они перерубили скрученные тяжи и канаты. И Баллиста поперхнулась… Двух солдат разорвали… Два трупа неизвестных…

____________________

Сначала серебро луны смешалось с быстро сереющим небом. Затем все напряглось. И огромный красный шар солнца поднялся над Кремоной. Поле загремело от крика: солдаты 3 легиона, пришедшего из Сирии, по тамошнему обычаю приветствовали восходящее солнце. Рев легионов потряс вителлианцев… Они дрогнули… Дрогнули при виде брошенных на них Антонием Примом сомкнутым строем двигавшихся когорт преторианцев.

Антоний Прим увидел солнце, увидел покосившиеся метательные орудия на краю дороги, увидел свою победу. «Теперь пора» – подумал он, вскочил на коня, подъехал к рядам преторианцев. К своему последнему резерву. Горяча коня, надсаживаясь, кричал он: «Упустите победу сейчас, и никогда больше вам не видать Рима. Какой император возьмет вас на службу? Какой лагерь откроет вам свои ворота? Вот ваши знамена, вот ваше оружие. Потеряете вы их – и одна только смерть останется вам, ибо свой позор вы уже испили до дна! Впе-е-ред!». Началась резня.

____________________

Гай Мансуэт, легионер 7 Гальбанского, бежал с кровавым мечом за спиной какого-то ветерана вителлианца. Если тот не остановится, он его ударит в печень. Корка крови и грязи застыла на лице Мансуэта. Руки и ноги отваливались. Он хотел крикнуть: «Стой! Убью!» – Потом бы он перерезал горло этому изменнику Рима. Получилось: тяжелый вздох и «Хр-х-х-хх…» От голоса ничего не осталось. Сорвал заночь… Все равно тот остановился… Он уже все равно не мог бежать… Вытянул вперед руку с испанским мечом и ждал. И смотрел пустыми глазами.

Кажется, все… И не увижу маленького Гая, жену… Но он уже не маленький. Он вырос… Сильно дрожит рука… Не удержать меч…

Тот, что был моложе, отразил рубящий удар, едва не выпустив меч; неожиданно присел и в длинном выпаде нанес колющий удар снизу, под панцирь, в пах… Меч вошел во что-то. Гай Мансуэт резко выдернул его из раны, отскочил.

Что-то острое кольнуло Юлия Мансуэта в низ живота и резко, раздирая живое тело, вошло вглубь… Очень холодно и больно стало ему… Как на качелях – приблизилась, удалилась, удалилась, приблизилась земля…

Гай Мансуэт увидел на падающем, сложившемся в два раза, знак 21 Стремительного легиона и подумал, что надо быстрее обшарить его. Хотел добить – мало времени. И так подохнет…

Кошелек… Кусок серебра… Они же были в Испании… Еще дышит…

Гай перевернул тело на спину. Полез к полутрупу за пазуху… Случайно посмотрел на успокаивающиеся глаза…

«Все заберет себе… Все, что я скопил за службу… Почему он так смотрит на меня своими злыми глазами… Такие у жены, когда она злится… Оте… Похож… Просто, похож. По… Отец? В 21 Стремительном служит отец… А меня взял Гальба в 7… Пока он служил…»

– Ты… Мансуэт… Юлий Мансуэт?… Отец…

Юлий Мансуэт видел еще, как затряслись руки у сына… Тот о чем-то кричал… Он вырос. Сильный стал…

Что-то заставило остановиться бойцов. Непонятно что. И вителлианцы, и флавианцы здесь, около насыпи, опустили мечи и смотрели, как легионер из 7 Гальбанского держит на руках другого из 21 Стремительного и, обняв его, что-то кричит со слезами на глазах.

– Что это с ним?

– Чего он кричит?

– Слышишь, сын отца убил.

– Что там такое?

– Что случилось?

Гай Мансуэт сипящим голосом молил отцовских манов не считать его отцеубийцей, не отворачиваться от него…

Это – ошибка… Ошибка, ошибка… Только ошибка…

Кто стоял близко – слышали: «Все, а не я виноваты в этом! Что один солдат… ничтожный солдат в бушующей повсюду гражданской войне…»

Лихорадочно, руками, копал яму, хоронил здесь же…

Вскоре в обеих армиях слышались возгласы удивления и ужаса все проклинали безжалостность войны, но с прежним остервенением убивали и грабили близких, родных и братьев, повторяя, что это – преступление, и снова совершали его.

____________________

Антоний Прим поставил задачу: на плечах отступающих войти в Кремону. Он знал – эта ночь и этот день – решающие.

Гай Волузий из 3 легиона первым ворвался в Кремону. Сорок тысяч вооруженных солдат вломились в город. Взрослых девушек и красивых юношей рвали на части. Над их телами возникали драки, кончавшиеся поножовщиной и убийствами. В руках у всех пылали факелы и, кончая грабеж, легионеры кидали их в пустые дома и разоренные храмы.

____________________

Антоний Прим встал с постели, на которой осталась лежавшая навзничь восьмилетняя девочка, подошел к окну. Он смотрел на огонь. Потом еще раз оглядел легкое тело ребенка и махнул рукой. Из угла комнаты вышла обнаженная девушка лет шестнадцати… Ее нежная золотая кожа… Прим протянул руку… Его ждали еще две женщины: двадцати и тридцати лет… Он вернулся к ложу, сделал глоток красного вина и позвал всех…

«Мне пока собирают золото. Много золота… И власть… Пусть горит огонь… Какие крепкие ноги и грудь у этой… постарше… Злая, наверное… Фурия… В эту ночь и в этот день решилось все… Молодец, Беккон! Молодец, Клювик! Клюй их, клюй, пока жареным не стал. Ай да Петуший клюв! Хорошее все-таки в детстве прозвище дали». Антоний Прим громко засмеялся. Немного пьяно выкрикнул: «Одна ночь и один день!» – увидел испуганные глаза четырех женщин и опять крикнул: «Один день!… И одна ночь!…»

– Ну, как? Правда, здорово?

– Угу…

– Знаешь, мне недавно попалось в журнале… Не помню… Ну, неважно… Там было написано, что муравьи, когда идут всем муравейником, то у них строй, как у римского легиона. Понимаешь?

– Угу…

– Разведка, охранение… Все, как у владык вселенной. Представляешь, муравьи… Нет. Владыки муравьиной вселенной… Под ногами. Их раздавить можно. Всех…

– Угу…

– Что ты все время мычишь?

– Мне челюсти сводит, а ты мне про муравьев… Игрушка… Как маленький… Поцелуй меня…

Боже мой, как я устала… Я уже устала… Сынок-наркоман… Жалко эту девочку. Жалко… Такая же дура, как я. Он еще в игрушки играет… Может, и я поиграю? А что? Почему нет? Один раз…

Август Запада наблюдал из-за стены, через потайной глазок, сделанный в изображении обнаженной египетской танцовщицы, за своим гонцом. Военный трибун Прокул тряс ногой и смотрел в зеркало, любуясь собой.

«Наверное, он дурак», – подумал Максимиан. Затем он потер затылок, а потом той же левой рукой стал мять бицепс правой. Так он делал всегда. Бицепс был большой и твердый. Он гордился своими мускулами. Недаром его звали Геркулием. Может, он и в самом деле происходил от Геркулеса?…

Прокул уже разглядывал изображение на стенах. Глаза его блестели. Император сказал, что скоро придет. Он, наверное, наградит его… Ну, и бедра у этой флейтистки на стене… А Максимиан похож на профоса легиона… Прокул засмеялся про себя, представив профоса с его свирепой рожей здесь. Здесь! С его приподнятой в складках, красной шеей, поджатым, как у скряги, подбородком лопаткой; пришитыми друг к другу губами, по-солдатски подстриженными волосами, открытыми прижатыми ушами, коротюсеньким чубчиком и прозрачными глазами пьяницы… А складки старого служаки под носом! Нет, император не такой… Хотя очень похож…

Максимиан читал письмо. То, которое привез Прокул. Читали голова шла у него кругом. Письмо было от Диокла из Салоны… Далмата Диокла. Сына вольноотпущенника из города Диоклеи, что в Далмации. Диокла… Того самого Диокла, который начал свою службу легионером при Аврелиане и Пробе… При Пробе он уже был наместником Мезии. Потом император Кар… Потом… После смерти Кара, погибшего от молнии, недолго жил его сын – юный Нумериан…

Максимиан вспомнил рев солдат, бегущих, стучащих калигами. Вспомнил, как он ударял копьем о щит, требуя со всеми смерти виновных… Вспомнил, как загремели доспехи легионариев, когда пронеслось по рядам, что Нумериана тайно убил префект претория Апр!… Что убийца метит в императоры!…

Тогда Диокл, уже начальник дворцовой стражи, обнажив меч, и повернувшись к солнцу, поклялся страшной клятвой, что не стремился к власти, что не знал ничего о заговоре против Нумериана и не хотел ему смерти.

____________________

Меч сверкал на солнце… Острый луч попал в глаза Апру… Он отвел их. Меч притягивал… Белый клинок солнца метался в голубом небе… Дикий крик Диокла… Стремительная молния обрушилась… Выпученные, голубые глаза Апра взлетели над толпой, похожие на глаза мурены, когда она мертва, и их выковыривают ножом, и они висят… На мече выступили красные ниточки, как набрякшие вены…

____________________

«…Диокл… тут же зарубил стоявшего поблизости Апра, от козней которого погиб этот прекрасный и образованный юноша»…

«…В городе Халкедоне солдаты провозгласили Диоклетиана императором…»

Диокл… Диоклетиан… Через год Диоклетиан решил поделить власть… Максимиан никогда, видно, не понимал до конца этого человека. Император назначил его своим соправителем и дал титул цезаря. А еще через год Диоклетиан назвал Геркулия Августом и разделил с ним империю пополам. В конце концов, они вчетвером: он, Диоклетиан и еще Констанций Хлор с Галерием встали во главе государства.

Да, он объяснял, что, не разделив власть, не удалось бы ее удержать. Он был прав, но добровольно… Вот так!… Делить власть…

Но даже Нерон не смог уничтожить следы республики… А Диоклетиан назвал себя Богом и господином. Как царю царей, целовал» край его одежды.

«…Проницательнейший принципе, правитель мира и господин, установивший вечный мир, Диоклетиан Благочестивый, Счастливый.

Непобедимый Август, великий понтифик, Германский Величайший, Персидский Величайший, наделенный властью народного трибуна и консула, отец отечества, проконсул…»

Максимиан сидел с опущенными веками. Холодно-тяжелое его тело расплылось, как огромный камень в реке, где время срезало с него все раны.

Власть… Захватить власть… Удержать власть… Максимиан почувствовал, что он устал… Борьба с христианами… Войны… Реформы: военная, хозяйственная, денежная, налоговая… Диоклетиан как-то обратился к нагруженному мулу… Никого рядом не было…

– Давай я сниму с тебя мешки, а вместо них навалю на тебя порфиру?– А… Не хочешь?… Боишься ноги протянуть?… Правильно…

Они были в Египте, когда поймали какую-то вдову. Диоклетиан выслушал ее молча и приказал отпустить… Безразличным голосом она тихо и невнятно, облизывая черные, в язвах, губы распухшим языком, говорила:

– После того, как два года назад мужа моего бичевали за невзнос налога в размере трехсот солидов и заперли в тюрьму, а троих сыновей продали, я нахожусь в бегах, бродя с места на место. Теперь я брожу по пустыне. Меня часто хватают и постоянно бичуют, теперь я уже третий день нахожусь в пустыне без пищи… – Как струйка песка, стекала ее речь…

Наморщенный лоб Диоклетиана… Даже на монетах… Ма-а-а-лень-кий наморщенный лобик. Как у центуриона, который думает, хватит ли ему хлеба, чтобы кормить своих легионеров еще десять дней.

Обещал он!… Выполнить обещание отречься от императорской власти через двадцать лет! Поднялся на трибуну, произнес речь; снял с себя диадему, пурпуровую мантию и уехал в Салону. Как частное лицо, в повозке. Как Диокл… Дворец около моря… Разводит цветы и выращивает овощи.

Максимиан опять решил посмотреть, что делает Прокул. Тот Улыбался. Он вспоминал свою поездку в Салону. Как он проезжал на белом коне! В новой форме!… Да… Потом он вспомнил огород Деда, к которому его послали. Дед что-то выкапывал из земли, а чуть Впереди то же самое якобы делала Стация в о-очень короткой и прозрачной тунике… Белые пухленькие ножки на черной земле… Время от времени старичок отдыхал, опираясь на кругленькие бедра своей помощницы… Прокул с удовольствием вспомнил, как нервничала Стация, когда он поцарапал своим блестящим панцирем ей грудь… Красная капелька крови на белой груди… Вишенка… Интересно, что хотел от старика Максимиан?… Дурак этот Диокл…Старый дурак Прокул был в Никомедии, когда он отрекался от власти… Диоклетиан поднялся на трибуну и со слезами на глазах заявил, что он немощен что хочет покоя после всех своих трудов и что передает власть в бо. лее сильные руки… Под изумленными взглядами армии и горожан он снял с себя диадему, пурпуровую мантию; сел в повозку и уехал в Салону. Уже как частное лицо… Старый дурак…

Император смотрел на своего гонца и не видел его.

Нарциссы… Гиацинты… Лук… Море лука… Фалернское… Море… Зеленые волны… Пять… Нет, десять рабынь… Нет, пятьдесят… На всякий случай… И спаржа. Запах земли. Никаких трудностей управления таким огромным государством, как Римская империя… А власть? Сила?

«Какая прелесть собственными руками выращивать овощи и цветы. Ничто теперь не заставит меня оставить это наслаждение и стремиться к овладению призраком власти… Вернуться… О, если бы ты мог посмотреть на овощи, выращенные моими руками в Салоне, ты бы сказал, что мне этого никогда не надо делать…»

Максимиан ударил ударил кулаком по стене, ударил сильно. Отлетел тот самый кусок, где были лицо обнаженной египетской танцовщицы и потайной глазок. Военный трибун с грохотом вскочил, схватился за меч и в проломе стены увидел своего императора.

Все-е… Хоть забылась на немного… Вроде кино… Ой, идет… Надо быстрее убрать, все поставить… Выключить успеть…

– Что ты здесь делаешь?

– Так. Пыль вытирала.

– Ты игра-ала. Ты играла! Не смей! Не прикасайся!!! Я сам…

– Боже! Да кому она нужна?

Сумасшедший какой-то. Руки трясутся, зрачки расширены…

– Уходи!

– Да ушла, ушла…

– Х-хх… Х-хх…

Включить… Включить быстрее… Это лучше всякой марихуаны… Есть!…

Маленький сириец держал в руках веер. Его глупые большие глаза от удивления ползли на лоб, как тараканы по белой стене. Он такого еще и не дел… Толстяк продолжал жрать! Он не долго будет жрать. Великие Боги! Как хорошо было в Сирии, а здесь… И ноги болят, конечно, а как же… Раб покачнулся… Толстяк посмотрел на него с укоризной, но ничего не сказал – продолжал жевать. «Добрый господин», – подумал мальчик. А потом передумал. Вчера чихнул его приятель, так толстяк в него костью бросил и глаз выбил. А так он спокойный толстяк. Равнодушный… Иногда ему странным казалось… И ему, и всем… Толстяк и… За столом сидел и чавкал, давясь пищей, великий император Авл Вителлий.

Теперь… ф-фу… эту ножку… Ф-фу… Нет… Отдохну… Ф-фух… Потный какой я… Все течет… Неприятно… Толстый, жирный и потный… Противный. Вот какой я.

Вителлий спокойно улыбнулся. Он вдруг подумал, как бы его описал со стороны беспристрастный наблюдатель.

Надо, чтоб он сильней махал на меня веером. Сказать надо… Говорить… Пусть будет так… А было бы прохладнее…

Да. Огромного роста; красное от пьянства лицо, с толстым брюхом… Га-га-га… Да, смешно.

И все-таки хотелось на себя посмотреть. Вителлий незаметно скосил глаза на свой бюст, стоящий поодаль. Подморгнул ему.

– «Симпатичная морда», – подумал император. Он сидел, и его толстое, широкое, потное лицо – с поджатыми губами; с нижней, чуть выпяченной, даже обиженной, губкой; нависшими бровями; усталыми, небольшими, неглупыми глазами; покрасневшим носом с утолщением внизу; шрамом, рассекающим правую бровь у переносимы полумесяцем; взглядом с одышкой; незаметными ушами; коротко постриженными волосами; подбородком тяжелым, неповоротливым и ленивым; большим лбом без складок – все это, сидевшее на толстой с нависающей кожей шее – было лицом цезаря, лицом августа, лицом принцепса, лицом императора – лицом великой Римской империи.

Вителлин сидел: все было вкусно – много вкусного – глаза стали закрываться – он захотел спать. Император спал. Тяжелая голова упала на плечо.

Почему-то в глазах сразу возникла надпись: «Imperium». Тяжелые буквы, неотшлифованные, негладкие, царапали, кололи и кричали: «Власть!», «Власть!», «Власть!»…

____________________

Потом был снег… Зима. Германская армия. Обозленные лица. Кто-то ему говорит: «После подавления восстания Юлия Виндекса германские легионы ощутили вкус войны, побед, грабежей… В лагерях царят ненависть и страх по отношению к старому императору Гальбе, меняющиеся, когда солдаты убеждаются в своей силе, уверенностью в собственной безнаказанности».

____________________

Плотная белая дорога. Яркое снежное солнце. Мчится на коне консульский легат Авл Вителлий! Сухой морозный воздух. Он кричит: «Ого-го-го!» И стучат, стучат копыта…

Ворота лагеря… Истерический крик: «Децимация!!!» Рыдания: «Прокля-тый Гальба…» Он, удивленный, радостно всем улыбается… Беспокойно смотрит по сторонам… Заискивает перед суровыми легионерами, раздает свои и чужие деньги… Но все хорошо. Все говорят, что он славный и добродушный.

Проплыли лица легатов легионов Авла Алиена Цецины (он смеялся, показывая белые зубы; болтался красный язык – мелькнуло: он же изменил!) и Гая Фабия Валента, улыбающегося… Неприятная улыбка у легата Гая Фабия Валента. Сухой лоб перерезала морщина. Лоб тоже улыбался. – «Жирное чучело, – думал Валент, – сколько же можно тебя уговаривать, расхваливать боевой дух солдат? Когда же ты покатишься на мятеж? – Даже длинный нос Фабия дергался, улыбаясь. Вителлия передернуло. Он выпил. Резкий сусальный голос легата напоминал по вкусу уксус с медом.

– Нет места, где не гремела бы слава Вителлия!… – Вителий ел. – Никто не сможет тебе помешать. Британия поддержит тебя. За ней поднимутся и вспомогательные войска в Германии. Провинции ненадежны. Власть старика колеблется и скоро рухнет. Дары судьбы сами свалятся в твои руки… Только подставь их!…

Лицо Валента вытягивалось, уменьшалось. Он кричал, надрываясь, его не было слышно.

Вителлию вдруг стало жалко своего полководца. Как красиво он выходил из Рима навстречу Антонию Приму-Беккону-Петушьему клюву. А какие изнеженные наложницы и евнухи были у него!

Море… Корабль… Валент хватается за мачту… Руки флавианцев. Много рук… Камера… Скованный по рукам и ногам Гай Фабий Валент… Сухое, небритое лицо…

– Он мертв, – сонно подумал император.

Скрип калиг знаменосца 4 легиона: «Четвертый и Двадцать второй легионы сбросили изображения Гальбы и поклялись в верности сенату и римскому народу…» Прерванный ужин…

Бешено мчатся гонцы по Верхней Германии… Так-так-так-так-так-так-так… Убаюкивающе стучало.

Вителлий дернулся, меняя затекшую руку. И снова закрыл глаза. Как будто липкий мед сковывал веки и приятно давил.

____________________

Покачиваясь, шел консульский легат Авл Вителлий. Сильно болела голова. Лицо, распухшее и помятое, от мороза стало синевато-багровым.

Конница Первого легиона… Валент… Надо пройти ровнее…

____________________

– Теперь, конечно. Теперь, когда вся верхнегерманская армия примкнула к нам… А тогда… Я приветствовал Вителлия, как императора… М-мм… Я боялся. Боялся и думал: стоило ли из-за того, что старик меня наградил не так, как я хотел, так рисковать?… Разве что… Может и так… Время мутное…

– Ну, и что?

– Странно… Все странно. Я говорил с легионерами. Никто в отдельности не рвался, никто не говорил, что хочет войны… А войска требовали начать военные действия? Как это?

– Да.

– И я ничего не хотел. Вроде. А Вителлий?! Он и война?… Легионы сами действовали за оцепеневшего Вителлия, пьяного и объевшегося… Никто не хотел, никто! И все видели, что от войны уже не уйти.

____________________

– Я говорил в камере с Валентом еще, но по интересующему вопросу это главное, Прим.

– Хм… Интересно, как было у Веспасиана? Говорят, что узнав о смерти Гальбы и мятеже Отона и Вителлия, солдаты испугались: власть и различные блага уйдут к другим, а им останется одна служба… Но, скорее всего, каждый из них тоже не хотел войны, да еще такой… Веспасиан… Он… Нет, не рвался… Он совсем не рвался… Муциан, сидевший в Сирии, его… уговаривал, но сам… Тоже нет. Получается: никто ничего не хотел. Хм… Странно, действительно.

____________________

Сон становился каким-то нехорошим. Надо было просыпаться. Начинала болеть голова. И все равно продолжало крутиться разноцветное колесо, вдруг останавливаясь; вырастало огромное цветное пятно, превращаясь во что-то реальное… ужасно неприятное – опять расплывалось и опять крутилось, крутилось…

Синее пятно… Он, сидя, спрашивает испугано: «А как Иудея и Сирия? Как Веспасиан?» А ему читают донесение разведчика: «…Легионы здесь готовы принять участие в гражданской войне. Тит Флавий Веспасиан в Иудее и в Сирии Муциан видят настроение солдат и, судя по всему, решили выждать – кто: Вителлий или Отон?…»

Отонианцев Валент с Цециной разбили. Отон покончил с собой. Тогда все обошлось.

Желтое пятно слепило. Потом поползли трещины, как по скорлупе яйца: много-много. Черненькие, маленькие, они росли и вдруг превратились в дороги – паутинку дорог. Вытек белок-море, чуть позже желток – еще море, и по дорогам, ведущим от обоих морей, загрохотали повозки, заполненные до края всем, что могло еще возбудить аппетит. Вителлий ежился и ему казалось, что все сразу из всех повозок – много всего падает ему в рот. Немного подступило к горлу. Отошло. Опять… Очень сухо стало во рту императора. Он судорожно сделал глотательное движение. Мотнул головой. Ударился в висок. Резко заныл правый глаз, закувыркалось красное пятно.

____________________

Муциан посмотрел в зеркало. «Нет, прическа лишь слегка примялась… В такую минуту», – подумал он. – «В таком возрасте», – улыбаясь про себя, римлянин провел пальцами по лицу. Муциан встал. Глядя на Веспасиана, он понимал, что здесь все будет наверняка, что иначе просто быть не может. «Будь я моложе. – мелькнуло, – рискнул бы, чем смотреть, как скисает молоко при одном его виде!… А возраст?… Это не темная лошадка Отон или заевшийся мерин Вителлий… Это счастье будет у него. Жаль, но возраст… Надо ставить только на победителя».

Веспасиан ждал. Он долго ждал. А теперь, пожалуй, пора. Пора бы этому аристократу говорить. Это как больной зуб мудрости. Вырывать. Все равно вырывать… Муциан садился рядом, продолжая говорить. Он был серьезен. Такими вещами шутить было нельзя. – «Все-таки старый он уже», – думали оба. Два старика. Один крепче, другой ухоженнее. И второй говорил первому, как старик старику, просто: «Я призываю тебя, Веспасиан, взять императорскую власть, которую сами Боги отдают тебе в руки; государству это принесет спасение, тебе – великую славу… Бездействовать дальше, наблюдать, как государство идет к поруганию и гибели – трусость и позор…» Муциан посмотрел на тяжелую голову Веспасиана.

– Для себя я хотел бы только одного – не считаться хуже Валента и Цецины. – И вдруг Муциан понял, что некуда… Некуда! Некуда деться этой хитрой деревенщине, выскочке-центуриону, куску. Красный, Муциан говорил, говорил…

Веспасиан молчал. И слушал. «…Я еще больше рассчитывал на лень, невежество и жестокость Вителлия, чем на твою проницательность, бережливость и мудрость…» – Он улыбнулся. – «Нахал. Ну, нахал», – подумалось ему. Муциан увидел улыбку, понял ее и решил заканчивать: «Так или иначе, война нам сулит меньше опасности, чем мир, ибо того, что мы говорим сейчас, уже достаточно, чтобы нас сочли изменниками…»

____________________

И все-таки надо просыпаться. Надо… Столько дел… Надо только поесть.

На столе уже стояли дыни. Желтые, чуть зеленоватые; круглые, продолговатые, с золотистым отливом.

Через небольшие щелочки опухших глаз Вителлий смотрел на мелькавшие ножи. Он на мгновение отвернулся. Ему нравилось это превращение.

Много частей белых нежных тел красавиц.

Нежные-нежные…

Вителлий ел седьмую дыню и думал про пир, который он задаст самому себе вечером.

Пиршество!… Это будет в третий раз сегодня… О-о…

Больше не идет…

Вителлию принесли рвотное, специальный таз… Его вывернуло. Маленький сириец придерживал за лоб огромного императора; потом вытер ему рот. Вителлий посмотрел в таз и остался доволен. Таз унесли. Теперь можно было доесть оставшиеся дыни в ожидании ужина.

Вителлий читал донесение эдила города Рима. Тот писал, что многие недовольны образом жизни цезаря, рассказывают анекдоты про его обжорство. Кто-то добыл, переписал и расклеил по улицам государственный бюджет империи, из которого вытекало, что за несколько месяцев правления Авла Вителлия только на еду для императора ушло 900 миллионов сестерциев.

Жадные люди… Завистники… Сами бы хотели так поесть. Вот именно: сами! А все-таки поел я неплохо. Особенно тогда… Две тысячи рыбин!…

Вителлий потянул в себя слюну.

Семь тысяч штук птицы!… И все на одном столе… Мясо с рыбой! Рыба с мясом!

Вителлий закрыл глаза. Веки подергивались. Он хотел есть!

Блюдо. Огромное блюдо с флажком. На флажке написано: «Щит Минервы градодержицы».

Серебряное блюдо… Оно стоило один миллион сестерциев.

Императору было плохо. Он чувствовал спазмы в желудке.

На огромном блюде смешались печень рыбы скир, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго, молоки мурен…

Жирное, нежное, сочащееся… Тающее, вкусное, волшебное… Розовое, белое, красное… Души-и-истое-е…х-хе… О-о-х…

____________________

Почему-то не спалось. Было жарко. Может, не так и жарко, но ему… Ему? Да-а… Вдруг прошел озноб по коже. Вителлий вскочил с постели, подошел к светильнику… Письмо Антония Прима всегда он теперь держал с собой… Не такой уж он дурак и обжора. Да, нет… И прекрасно он понимает, каким должен быть император.

Да… Должен быть… Гай Юлий Цезарь… Октавиан Август… Тиберий. Нет! Нет! Нет… Это-то прошло уже. Тиберий умер. Умер…

Вителлий вытер пот со лба. Неожиданно он вздрогнул. Кто-то кричал: «Спинтрий! Спинтрий! Любимая рыбка императора Тиберия! Рыбка, вильни хвостиком! Своим толстым, жирным хвостом… А-а!…» Никого не было. Император вспомнил: так кричал перед смертью центурион-отонианец…

«Что-то творится невообразимое», – думал Вителлий. Он вспомнил, что ему рассказала Триария, жена брата. Один рядовой конник заявил, что убил в последнем сражении брата и потребовал за это вознаграждения. Настроение в армии такое, что наказать его невозможно; наградить – наверное, бесчеловечно и незаконно. И ему ответили, что совершенный им подвиг заслуживает почестей, воздать которые

в походных условиях невозможно, а потому лучше отложить дело до других времен.

– О-ой… Кому он нужен, чтоб его наказывать или награждать. Если он такой скот – это его дела, – Вителлий устало смотрел на письмо Антония Прима.

«Что же делать?» – думал он. Трибуны и центурионы все чаще перебегают к врагу. Командующие Юлий Приск и Алфен Вар бросили армию. В тюрьме убит Валент.

Рядовые пока еще хранят верность. Упорно хранят. Почему?… Хотя… Разве я уже такой плохой?… Я люблю поесть. Не хочу волноваться изза кого-то. Не… Когда я был просто римским гражданином, то, может, и не всем нравился, но был таким, как все, наверное, со своими слабостями и достоинствами… Вла-асть Это – власть. Оказывается, мало быть добрым малым… Ведь ты – император? А я не знаю, я не могу… Не могу – вот что. Я знаю, что нужно мне, а им?… Нет… Легионы за меня… Они просто понимают: командиров им купят, или… А их не-ет… У них другого выхода нет. Им поздно. Уже поздно. Хотя… Но это было раньше, когда еще было можно… Да. Часть моих солдат перешла с развернутыми знаменами к флавианцам. Перешла… А теперь, им все… И остальным тоже. И они меня держат заложником. Но ведь я им тоже обещал…

Вителлий услышал голос Триарии. Он не любил эту женщину. Ему казалось, что злость бьет из нее фонтаном.

Такие, видно, фурии. Но они же есть. И она такая.

Сейчас Триария говорила своим визжащим голосом: «Он советуется со всеми, даже с рабами. Даже с этим маленьким сирийцем. Потом ужасается, потом угрожает, а потом напивается, как свинья…»

Это же она про меня… Про меня. Ну, почему я должен за них всех отвечать? Пусть они сами. Сами! А мне… А я… А мне Прим…

Вителлий нежно погладил письмо Антония Прима. Полководец флавианцев писал, что гарантирует жизнь, предлагал деньги и иное убежище в Кампанье, если он сложит оружие и сдастся.

Император вдруг бешено завопил: «Триария! Иди сюда!

– Когда та вошла и увидела его таким – властителя Рима, он продолжал кричать о том, сколько рабов он с собой возьмет, где на побережье он останется. – Не хочу! Не хочу! Не надо мне власти, я жить хочу!…»

«Жить хочу… Хочу жить… Почему она так на меня смотрит??? Начать мне на всех… Кого волнует чужое горе?… Но что же мне делать…»

По лицу пожилого толстого человека, только что со сна, смешно катились круглые слезы. Он устало сидел и вытирал их руками. И полное безразличие овладело им. Никому он не нужен… Вот так просто… Как человек… Он, оказывается, никому не нужен? Он, как человек…

У Триарии расширились зрачки. Она изрыгала проклятия: всем, ему. Кричала, что, если бы другие не помнили о том, кто здесь принцепс, сам он давно бы забыл об этом…

Она смотрела на этого жирного тупицу. Если б она могла, то загрызла бы его, вонзила ногти в глаза… Какой скот, как-кой… Ах, он думал, что ему так же легко удастся убедить всех нас согласиться на перемирие, как и его самого… Да, тогда Веспасиан вступил бы в Рим, не пролив ни капли крови… Да… Не-ет! Не будет так.

Триария – ненормальная… Дикий зверь. Они все такие. Все. Или еще хуже. Да, они и слушать не хотят о прекращении войны… Прекращение войны! На любых условиях… Все… Значит… Как человек… Как император… Как человек…

И Авл Вителлий улыбнулся. – «Ты права, Триария, – сказал он. – Перемирие поставило бы нас всех в полную зависимость от любого каприза победителей и не принесло бы ничего, кроме опасности и позора…»

Триария, открыв рот, смотрела, смотрела… А император засмеялся. Засмеялся, как в истерике и сквозь хохот выкрикивал: «Хор-ха-ха-ха-хорошо пахнет труп ха-ха-ха-врага, а еще… а еще… ха-ха-лучше-гражда-ни-на! Ха-ха-ха!…»

____________________

Что так долго не слышно… Сознание потерял?… Нет, приходит в себя. А игру выключил… Показалось…

– Что это ты такой?… Еще играть будешь или поешь?

– Нет, играть не буду. На сегодня хватит.

– К тебе твоя девочка приходила. Спрашивала, когда будешь.

– Ладно. Это все ладно. Помоги мне, я лягу… Я посплю…

– Спи… Спи…

____________________

– Я узнала. Все эти «Римы», «Чингиз-ханы», «Тысячи ночей»-Это хуже ЛСД. Таких теперь много. Наркоманы-игроки.

– Да. Все делают, чтобы люди чем-то могли забить голову. Вот сволочи! Игрушки придумали. Надо его все же оторвать. Может, он не знает… Сынок! Сынок!

– Закройте двери! Я играю! Я играю… Так, так… Пошло… Легче стало. Пошло, пошло…

Стол. Его доска из эбенового дерева. Серебряный кубок, матово отсвечивающий, наполненный не доверху… Красивого зеленого цвета; в полутьме черно-зеленого… Пойло для императора Диоклетиана… Нет… Уже не императора. Просто для Диокла.

На руках бывшего августа расплылись пятна веснушек… По коричневым, сухим мозолям ладоней перекатывалась круглая с хвостиком луковица… Он сам ее вырастил… Ему было приятно ощущение золотого шелка лука… Кажется, он был на огороде, когда пришло приглашение от императоров Константина и Лициния на свадебный пир… Легионеры каждый день едят лук. Это поднимает настроение и рождает храбрость. «Хорошо быть храбрым… Свирепым и храбрым», – подумал Диокл… Он отказался. Подумал и отказался. Просто извинился, что из-за старости не имеет сил участвовать в торжестве.

____________________

Я на отдыхе… Отдыхаю… Ничего не хочу знать. Я убежал от всех. Так не трогайте меня. Оставьте в покое.

____________________

Диокл разорвал шелк, раздел луковицу. Он вспомнил о жене и дочери. Им было плохо. Очень плохо… Их убили… Лициний… А перед этим был Максимин Даза… Он слышал, что говорят про него – что он благоденствует у себя во дворце в Салоне, а жене и дочери вот-вот придёт конец.

____________________

Неправда!… Ложь! Все – ложь…

____________________

«Какое красивое слово», – подумал он. Но ведь было его письмо к императорам. Ведь он все-таки написал. А его уже не боялись. Боялся он и все же написал! Написал, чтобы их оставили в покое – всю его семью.

____________________

Жена… Дочь… Они бежали… И они бежали и от того, и другого, и третьего… Бежали, бежали… Куда-то все время бежали. Вся его семья… И я тоже?

____________________

Диокл вспомнил, как недавно у него сильно заболел живот, а он был в городе. И он хотел сесть прямо на улице и сел бы, будь он только Диоклом, но он был еще и Диоклетианом, и ему удалось сохранить уверенное выражение лица, хотя холодный пот тек по спине и по лицу, ноги дрожали, и он думал, что сейчас упадет и умрет, а умирая, не выдержит, и все поймут, почему он умер… Когда он добежал… Всего несколько шагов!… И страх, страх… И чувство освобождения… Все-е…

____________________

Что-то щекотало руку… Старый человек смотрел на бегущего по его руке муравья. Смотрел долго, а потом стряхнул его щелчком. Затем вспомнил про лук и вгрызся в него зубами. Вдруг вздрогнул и резко обернулся со свирепо-трусливой гримасой… Никого не было. Ему показалось… Глупое письмо прислали Константин и Лициний. Ну, как же не глупое! Его обвиняют, что он раньше благоволил к Мак-сенцию, к Максимину Дазе! Да что ему, не все равно? Хоть бы они все горели на медленном огне!

____________________

Они угрожают… Я хочу покоя… Тихо себе живу… Страшно, конечно… Страшно… Почему не хотят забыть обо мне… Смерть. Смерть смертью, а жить хочется… Хочется… Мда-а… Убьют, наверное… А когда?… В любой момент?… Сегодня? Завтра?…

____________________

Он поежился… Холодно… Ему все время было холодно… Смерти он боялся, понятно. Но еще больше Диокл боялся мучений… Боялся издевательств… Он боялся… И ничего не мог сделать с собой… Диоклетиан доел луковицу. Взял серебряный кубок с зеленым пойлом. Посмотрел, закрыл глаза и выпил.

____________________

Я бежал, бежал… И я убе-га-аю…

– Мало! Мало!… На ручную надо перевести… Так… И держать, держать… до конца… Уйти отсюда… Со всеми проблемами. Социальные требования… Лучше забыться… Великая река… Река забвения… Ну!

Гай Цестий Эпулон – римский гражданин хоронил свою жену Атистию. Рядом с ним стоял его приятель Марк Антоний Нигр (ветеран-гладиатор, выступавший во фракийском вооружении 18 лет). Теперь он пытался обнять скорбящего вдовца – мешал огромный живот – и утешить его. Хриплый голос ветерана разносился по всему кладбищу: «Видишь дорогой мой, как здесь стало намного лучше. Смотри, уже и памятник установили. Раньше было намного хуже. А надпись какая трогательная!» – Бывший гладиатор высморкался, откашлялся и громко прочитал: «Была у меня жена Атистия, женщина достойнейшая жила, останки тела которой, все, что осталось, находится в этой хлебной корзине» – И опять слезы полились у безутешного Гая Цестия Эпулона. Марк Антоний Нигр сопел, переминаясь с ноги на ногу. Он устал. Хотелось выпить. Ветеран терпел. Он стал читать про себя надписи на соседних могилах – совсем недавно он стал дальнозорким, и ему это даже немного нравилось. На бегах он теперь четко видел момент финиша, а во время гладиаторских боев все подробности схватки. И он громко орал, что победили зеленые, а не синие, и, с силой толкая соседа в бок, сипел тому в ухо, почему сейчас фракиец не рубил, а колол. Да, и Марк Антоний Нигр и Гай Цестий Эпулон были болельщиками. Когда-то Эпулон болел за Нигра – тот выходил на арену, неся огромное тело, ревел: «Ave» – и бил. Как он бил! Теперь таких бойцов уже нет… А потом они уже болели вместе. Конечно, за фракийцев. А на бегах за Марка Аврелия Полиника. За настоящего парня, который сейчас тоже был здесь, на кладбище. Был с ними. Да, Марк Аврелий Полиник, имеющий три миллиона сестерциев, был здесь. «Выгодное Дело быть наездником», – всегда говорил он, лежа в очередной раз с чем-нибудь поломанным, – доход одного наездника равняется доходам ста юристов». Самая блестящая вожжа этого сезона тоже читала надписи. Он умел читать. Неожиданно над его головой прогудело: «Предусмотрительный человек!» – Марк Антоний показывал на соседнюю могилу, на которой было написано: «Луций Цецилий Флор, прожил 16 лет и 7 месяцев. Кто здесь справит малую или большую нужду, пусть на того разгневаются Боги всевышние и подземные». Наездник, давно переминавшийся с ноги на ногу, согласился. Затем он взял за руку отставного гладиатора. Они отошли в сторону. Задумчиво глядя на надпись, «Я запрещаю касаться моих останков! Публий Вероний Каллист, человек наилучший здесь погребен», – наездник облегченно выдохнул: «Они думают, если я миллионер, так я должен быть культурным? Странные люди».

– Глупые люди, – возразил ему Нигр. – Смотри. Ушли уже в могилу, а злость осталась с ними. Вот хотя бы этот… Как там?…

Полиник прочитал: «Богам Манам Гаю Лепидию Юкунду, который прожил три года и два месяца, сделал гробницу Гай Лепидий Феликс, дражайшему сыну, а также и себе, своим вольноотпущенникам и вольноопущенницам и их потомкам, кроме вольноотпущенницы Флетузы, чтобы не был ей дан доступ в эту гробницу». Рядом с этой огромной могилой сидела кладбищенская старуха и жадно ела. Голодный миллионер посмотрел на нее, сглотнул слюну и, продолжая слушать хрипы состарившейся звезды арены, подумал: «Бабка грушу жрет. Чтоб ты подавилась, падла!»

– Жадные! Низкие! – продолжал развивать свою мысль Нигр. – Он думает, все с собой возьмет. Даже в землю. Ни-че-го не возьмешь! Ты меня слушай. Все люди – вот здесь или есть, или будут… О, посмотри на это чудо: «В ширину 22…» – стерлось – «в длину 26» – стерлось – «Марк Камурий Соран, сын Публия, из Ромилиевой трибы. Этот памятник не перейдет к наследнику. Не быть мне здоровым, если я напишу на этом памятнике еще чье-либо имя!». Здоровым! В могиле! Сумасшедший… Чтоб он был здоров… в своей могиле. – Полиник нетерпеливо кашлянул: «Слушай… Пора все заканчивать. Берем Эпулона и идем в «Уголек».

– Какой «Уголек»? – удивился Марк Антоний.

– А ты не знаешь… – Полиник засмеялся. – Помнишь забегаловку «Восточная» Квинта Бруция?

– Это тот Бруций, который сын Публия? Из Квириновой трибы?

– Ну, да. Бывший торговец говядиной с Бычьего рынка.

– Так что?

– Помнишь, когда к нему прицепились с налогами, вся эта история тут же сгорела.

– Да.

– Так он теперь на том же месте открыл новую под названием «Западная». Это официально. А в городе ее называют «Уголек».

– Ха-ха-ха! Хорошо. «Уголек» – это неплохо.

– Там нас будет ждать Тит Цессоний. Он заказал столик. Все – как надо.

Марк Антоний Нигр задумался: «Цессоний… Ветеран 5 Гальского легиона… Да-а… Ну, пойдем, все-таки… Эпулончик, пойдем с нами, пойдем… Хватит, пойдем… Не она первая, не она последняя… Все там будем… Пойдем… Видишь, рядом тоже люди лежат… С пониманием подошли к этому вопросу: Вон «Богам Манам Секста Перпенны Фирма. Я жил, пока хотел; как умер, не знаю.» Умный человек. А что же? Или этот: «Богам Манам Тит Флавий Марциал здесь покоится. Что я ел и пил – со мною, что оставил – потерял. Прожил 80 лет…» Эпулоша, идем в «Уголек». Пойдем, выпьем. Это останется с нами… Идем…»

Здоровенная лапа ветерана арены нежно опустилась на плечо друга. Впереди уверенно шагал, убегая от могил, наездник. А мимо них неслись последние крики: «…Жил покуда, пил я вволю. Пейте, кто остался жив…», «…Поддерживал я свое существование бокальчиками, шерстью, шкурками. Ты, который читаешь эту надпись, будь здоров, и, когда захочешь, приходи…»

____________________

В «Угольке» было весело. Играла музыка, и громко бил барабан. Тит Цессоний, сын Квинта из Сергиевой трибы, ветеран 5 Гальского легиона, сверкая лоснящейся лысиной, сидел один за столиком немного сонный. Оживился он, увидев Полиника с Нигром и Эпулоном.

– Сегодня Бруцию привезли вино «Альпийское эхо». Я взял. – не здороваясь, сказал он.

– Что это за вино – заинтересовался наездник. Нигр удивленно посмотрел на него:

– Что, ты не знаешь? Выпиваешь это вино, начинаешь рыгать и эхо слышно на все Альпы.

Все посмотрели на Эпулона. Под грохот барабана Цессоний встал: «В память о твоей жене, Эпулон, я пью. Да будет ей земля пухом!» Стукнули стаканы, послышалось бульканье и опять стук стаканов в тишине, накрывшей стол.

«Атистия, – думал Гай Цестий Эпулон, – вот ты умерла, и мне плохо. Но плохо не потому, что ты умерла, а потому, что нет тебя. И слезы льются даже не от того, что нет тебя, а что теперь мне плохо… Как же мне плохо сейчас…»

И всем почему-то было неловко смотреть, как на его щеках с красными жилками, как в дождь, застыло, перед тем, как раскатиться и сползти, несколько грязновато-мутных капель.

– Бедный Эпулон, – вдруг он услышал сквозь барабанную музыку приятный женский голос, повернул лицо и увидел Марцеллину. Она тоже была из их компании. Цестию вспомнилось, как много лет назад, когда он один раз утром пытался выбраться из ее постели – ему пришлось объяснять причину. Причина была – небольшая работа; тогда пухленькая Марцеллина захохотала, легла на него грудью и продекламировала: «Если хочешь поработать: ляжь поспи – и все пройдет!» Сейя Марцеллина и сейчас была недурна, но, конечно, уже не совсем то. Цессонию она, например, не очень нравилась из-за разных причин, и он как-то сказал Полинику: «Женщине пятьдесят лет, а ей кажется, что она все еще конфетка».

До Эпулона донеслось: «…Смотри на вещи так же, как я».

– А как ты смотришь? – неторопливо спросил он. Марцеллина стала хохотать: «Я недавно поставила себе памятник. На нем такая надпись: «Сейя Марцеллина, дочь Тита, себе и Вибеннию Марцеллину, сыну, при своей жизни поставила надгробие. Что хотела, то и могла; что могла, то и хотела».

– …Надо плюнуть на все. Жалко, конечно, твою жену, но жизнь не остановилась…

Барабан продолжал бить.

Эпулон почему-то вспомнил, как он примерно так же говорил своей матери, когда умер отец, и она, глядя непонимающими круглыми – такие только в детстве и хорошей старости бывают – глазами, говорила: «Как же так? Как же я теперь буду?… – плакала, вытирая слезы, продолжала: – Друга нет…», – и убежденно: – Такого друга больше не будет… Такого дома…

– А где твой сын, Марцеллина? – Полиник спрашивал про друга детства. Она шепотом ему ответила: «У Антония Прима. Тс-с…» Трам-да-да-да-там!… Трам-да-да-да-там!… Трам-да-да-да-там!…

Нигр, наконец, не выдержал, вскочил и заорал: «Что он себе там думает на барабане?!»

Один из посетителей путано жаловался Бруцию, что в зеркале он себя не видит; оно – грязное. На что бывший торговец говядинои флегматично отвечал: «Нормальное зеркало. Сколько ты выпил?»

– Нормально я выпил. Зеркало грязное. Что-то красное виднеется и больше ничего!

– Странный человек! У него красное лицо, и он хочет себя хорошо увидеть. С таким красным лицом! Ну, ты рыба!… Что ты смотришь на меня, как на новые ворота?…

Посетителю перехватило дыхание, а толстый хозяин «Уголька» продолжал: «Только не надо дышать на меня перегаром. Я не переношу этот запах. И сними с головы лушпайку». Посетитель неверными шагами выбрался поближе к хозяину и от всей души объяснил ему, что у него морда, как у пьяной обезьяны, назвал аферюгой и замер в ожидании ответа, держась за дверь. Бруций взял в руки молоток и, немного нажимая на отдельные слова, с намеком сказал: «У тебя дома дети могут вот-вот заплакать. Будь здоров, чтоб ты околел! Вперед! И с песней!»

Ударившись об угол, посетитель вдруг закричал: «Где этот фальшивый император Веспасиан?!…» Огляделся и добавил: «Ник-кого здесь нет? Нас никто не слышит?» – И уже увереннее: «Где он?! Я ему морду набью!!!» Затем умильно попросил: «Только никому не говорите, что я так говорил», – еще раз ударился об угол и вывалился за дверь.

– Вот поперло Веспасиану, что его здесь нет, – хихикнула Марцеллина.

– Настоящий патриот, – с апломбом сказал Цессоний, ударяя еще раз по «Альпийскому эху».

Марк Антоний Нигр и Марк Аврелий Полиник тихо говорили в углу о политике.

– Я тебе говорю, никто не видел еще такого зрелища, – горячился бывший гладиатор. – Это было красиво. Представь только себе…

____________________

Облаченный в черную одежду спускался император Авл Вителлий с Палатина. Раз у него подвернулась нога, и он чуть не упал. Один Вителлий уходил от власти. Вокруг было много людей. Они смотрели на императора. На уходящего императора, вокруг которого была пустыня. Вителлий уходил от власти при своих же солдатах, уходил, не стыдясь присутствия женщин.

Какой рев вокруг!… Толпа… Это римский народ…

– Не уходи!

– Вернись!

– Вернись!!!

Вителлий шел очень медленно. Остановился. В первый раз поднял глаза.

Ничтожество! Сколько же можно!

Еще несколько шагов сделал август. И вдруг он испугался. Ему было страшно идти дальше.

Надо уйти от них. И тогда я буду жить, и ничего мне Веспасиан не сделает. Надо идти… А я почему-то стою на месте…

Человек в черном стоял. Римские граждане смотрели на него. Неожиданно для всех он вздрогнул, присел, закрыл голову руками. Цезарь прикрылся от удара! Никого рядом с ним не было.

Толпа теперь молча смотрела на Вителлия. Было тихо. Кричали глаза. Их было много. И они все смотрели на человека, который боялся быть римским императором. Смотрели и требовали от него мужества; ждали, что лучший из лучших граждан покажет, что такое римская доблесть.

Толпа требовала, чтоб этот человек отказался. Отказался, от мысли стать частным лицом. Они – эти люди – напоминали зрителей в цирке. Удары мечей, рык бойцов, глухой удар тела о песок арены, черная запекшаяся кровь на колене трупа, откатившегося в сторону – и внезапно для всех гладиатор, на которого столько поставили – столько денег! – весь интерес – поднимает вверх руку: все останавливается, а он расстегивает доспехи и говорит, что не хочет рисковать своим здоровьем, а хочет… Ему хочется погулять по берегу Тибра, забыть обо всем… Дудки! Играй до конца! Билеты никто не вернет, а деньги уплачены. Играй до конца, тебе говорят!!!

– Вернись на Палатин!!!

– Вернись!!!

– В общем, Вителлин колебался, колебался и – таки вернулся во дворец.

– Вот такое вот, Полиник. – Нигр плюнул. – Знаменитое время четырех императоров. – Полиник задумчиво повертел в руках стакан. Он слушал.

– … Жена Луция Вителлия Триария опоясалась солдатским мечом. Она сама убивает, а ноздри ее раздуваются от запаха крови и вида трупов…

К ним подошли Эпулон, Цессоний, Марцеллина и Бруций.

– Идемте ко мне в подсобку, – сказал хозяин, – там нам будет спокойнее.

Когда все устроились, Марцеллина поправила прическу, сделала большие глаза и достала письмо: «Это от моего сына. Он пишет, что Прим после взятия Кремоны двинул легионы на Рим». Цессоний почесал бровь, моргнул и почти выкрикнул: – «Идут? Они уже под Римом. Вы же знаете, мой сын у Вителлия. Сегодня вечером… Уже вечером, я говорю… Марцеллина, такое может быть, твой Вибенний и мой Секст – два друга – встретятся… Не делайте этого, Боги…

Раздался стук в дверь.

– Кто это? – прошептала Марцеллина.

– Врач. Он живет на нашей улице. Публий Децимий Эрот Меру-ла со своим охранником Гаем Гавием Квадратом, – открывая дверь и впуская гостей, ответил Бруций.

Вошедшие поздоровались. Цессоний недовольно смотрел на них. Бывший вояка терпеть не мог новых римлян, а эти были к тому же вольноотпущенники. – Почти рабы, – думал он про себя. Ну, а интеллигентов – это новое веяние в старом добром Риме – он вообще не переваривал. Отставник всегда тяжело сходился с людьми, а тут… Бывшие рабы… Но это были соседи… Врач, как врач, а Квадрат ему был даже немного симпатичен своей, можно сказать, римской силой… Да, ведь он уже не варвар, он живет в Риме…

Мерула устало помассировал веки. Бруций спросил его: «Уже?» Врач кивнул. Ему надоело удивляться и не хотелось говорить. Что толку? И так все известно: флавианцы не позже, чем завтра войдут в Вечный город. Удивляться чему-то?… И все же… Все же Мерула кое-чего не мог понять…

Самое поразительное, но в этой войне сражаются же не настоящие враги, а хорошо знающие друг друга граждане…

Публий Децимий Эрот Мерула негромко и мягко стал говорить – он спрашивал, он думал вслух.

– Квадрат был в лагере, и у тех и у других. Я не понимаю солдат, у них нет вражды друг к другу… И прекрасно сознают, что они всего лишь кости в игре честолюбивых командиров… Я видел начало боя… С каким ожесточением римские легионеры резали и убивали Друг друга… И все это на глазах своих жен и детей… Сколько людей там смотрят на все это. И это тоже зрелище… Настоящее… И сейчас тоже… Я не знаю… Может… Да… Поистине велика сила военной дисциплины!…

– Что ты понимаешь в воинской дисциплине?! Варвар! – Цессоний задыхался. – Варвар… Римская военная дисциплина! Это… Это же… – по грубому лицу ветерана римской армии текли слезы. Он – владыка вселенной дожил до…

– Варвар!…

– Оставьте его… Ничего, это пройдет… – врач повернулся к Бруцию. – Когда флавианцы войдут в город, будет резня. Что-то надо придумать. У меня дочь. Да…

– У Марцеллины сын служит в иллирийских легионах Антония Прима, – тихо сказал Эпулон.

– Сын Цессония у Вителлия, – маленькие глазки Нигра смотрели, как в молодости: на арене перед ударом – настороженно, цепко. – Пусть пойдет Марцеллина. Ее не тронут.

Марцеллина улыбнулась: «Мерула, если ты выживешь, у тебя будет много работы… В основном, тяжкие телесные повреждения, как называл это один мой знакомый юрист, и последствия от изнасилований».

– Да, я хорошо заработаю, если выживу… Да… И если будет, чем платить.

– Все-таки ты не настоящий римлянин, Мерула. Работа! Пусть работают рабы. – Марцеллина смеялась. – Мерула! Запомни: лучше отдыхать летом, чем работать зимой. Ха-ха-ха! Ха-ха… Ну, ладно, Бруций, дай мне что-нибудь съестное, я пойду…

____________________

Наступила ночь. Но даже темень не смогла разнять сражающихся. Яростно рубили и рубили они и не могли остановиться, хотя знали, что от ударов падают не враги, а римские легионеры… Вдруг флавианец узнавал в противнике знакомого, они останавливались, рассказывали последние новости, о том, что дома, а затем один убивал другого… Ни голод, ни усталость, ни мороз, ни темнота, ни раны, ни кровавая баня, ни вид трупов, лежавших на этом поле, не прекращали бойни. Страшная тяжесть давила на обе армии. Нет, не память о прежнем поражении и не сожаление об огромном числе бессмысленно погибших. Одни хотели победить, а другие не хотели быть побежденными, как будто они сражались с чужими, а не с братьями, как будто этот момент должен был решить – умрут они или попадут в рабство. Истощенные, нуждаясь в покое, они отдыхали один момент и даже беседовали друг с другом, а в следующий момент они уже снова бросались друг на друга.

____________________

Звезд почему-то не было видно в эту ночь. Черное небо и темно-серые облака. Когда снова взошла луна… Луна взошла. Богиня луны Селена – добросовестная женщина. Пока с ней ничего не случится, она будет выполнять свой долг. Снова и снова… Пока с ней ничего не случится.

Когда снова взошла луна и много больших и малых облаков неслось по небу, часто заслоняя его, тогда можно было видеть, как они то сражались, то стояли, опершись на свои копья, то сидели на земле, выкрикивая, с одной стороны, имя Веспасиана, с другой – Вителлия. Все были знакомы. Разговоры были интимными и не очень. Кто-то кого-то хвалил, а кто смеялся.

Вителлианец с перевязанной головой всех смешил. Осколочек республики засел у него в пальце, и хотя иголка гражданской войны расковыряла все, что можно было расковырять, эту занозу еще не удалось вытащить. Он пытался кричать, рвал горло, а получалось орущее молчание – сорвал голос – но иногда прорывалось какое-то шипение, в котором можно было разобрать: «Товарищи сограждане! Что же мы делаем? Из-за чего мы сражаемся?…»

Можно подумать!… Хохот стоял над полем. Это смешно: под черным небом много людей и все смеются. Смех был немного надорванный. Шутили теперь многие: «Иди ко мне».

– Нет, уж ты иди ко мне.

– Ну, иди, иди ко мне!

– Иди, иди.

____________________

Из города ночью приходили женщины и приносили вителлианцам пищу и питье. Их было много, они искали своих, а не найдя, подходили к живым.

Марцеллина искала Секста – сына Тита Цессония. Своего сына она не надеялась найти – в лагерь флавианцев пройти было сейчас невозможно. Она шла среди вителлианцев – живых и мертвых. На поле был перерыв. Перерыв на обед. Обед или ужин, или завтрак?… Обед, наверное… был у вителлианцев, а они не только ели и пили сами, но предлагали и своим противникам – почти все знали и узнавали друг друга.

Марцеллина увидела наконец того, кого искала. С ввалившимися глазами, с перевязанной головой он напряженно куда-то всматривался. Увидев соседку, он молча взял у нее узелок, развязал его. Она торопливо передавала ему приветы от отца, знакомых, спрашивала, как он себя чувствует; интересовалась, что ему еще принести. Секст выпил залпом стакан вина, поскреб ногтями отросшую щетину. Затем, не говоря ни слова, остановил обиженную таким невниманием Марцеллину и вышел вперед, держа в руках все продукты, которые она принесла. Рядом с ним было тихо: в нем узнали того, с замотанной головой, кто смешно шутил. Какой-то визг полетел к флавианцам: «Вибенний! Вибенний! Это же ты! А это я – Секст!… Вибенний, здесь твоя мать! Марцеллина здесь!… Вибенний, это все она принесла. Вот! Вот!… Возьми, товарищ, ешь. Это не меч, а хлеб. Вот бери, это не щит, а стакан вина я тебе предлагаю, чтобы, если ты меня убьешь или я тебя, – нам было бы легче умирать, и чтобы мы прикончили друг друга не утомленной и обессиленной рукой. Такие поминки устраивают нам Вителлий и Веспасиан, прежде чем они заколют нас как жертву за упокой уже павших душ».

____________________

Цирк, как всегда, был забит до отказа. Бега – есть бега. Что бы себе кто не думал – это бега. Эпулон, Нигр, Бруций, Мерула и Квадрат сидели, как обычно, на 21 трибуне. Полиник был участником, а Марцеллина – это уже никого не удивляло – опаздывала. По проходу мимо них протопали легионеры Антония Прима.

– О! Парни нашего города! – с кислым энтузиазмом сказал Мерула. – Чтоб они только головы себе поломали!

– Что ты так переживаешь? В моем «Угольке» тоже переломали все. А что делать? Жизнь такая. – Бруций сплюнул.

– Вы что думаете, уже все? – Цессоний прикрылся рукой от солнца. – Около цирка кто-то кричал, что его убивают. Город не узнать. Безобразный город стал… Ты хоть взял что выпить?… Бруций!

– Берите виноград! Смотрите, какой красивый виноград!… Ви-иногра-ад! Кому-у виноград…

– А?… Да, взял. Старый пьяница, не можешь не попьянствовать?… Ну, как вино?…

Что-то булькнуло… Потом Цессоний ответил: «Как моя жизнь».

– Когда они уже начнут? – У Эпулона начали стучать колени. Нигр смотрел на Квадрата и думал: «И чего он молчит все время… А руку ему, видно, перебили, когда насиловали дочку Мерулы. Симпатичная девочка… И ножки хорошие. Жалко…» Нигр откашлялся, огляделся, еще раз откашлялся. Потом спросил Мерулу о дочери. Врач смотрел на арену. Не поворачиваясь, он ответил бывшему гладиатору: «А как она может себя чувствовать после Вибенния и его четырех приятелей?… Он, оказывается, ее давно любил. А! Что я могу иметь против него? Приличный римский парень: два раза убил; три раза изнасиловал – больше ничего не было… Настоящий защитник нашего квартала… О-о, вот и Марцеллина. Как ты сегодня вовремя пришла?… А что это за синяк под глазом?

– А… Пустяки, Вибенний искал свою торбу.

– Что за торба?

– Ну, он в нее все барахло, которое награбил, запхал. О видели, бы вы эту торбу! Как цирк! Весь Рим можно запихать. Настоящая мечта оккупанта. Да! Как вам понравится? Воды нет. Со всеми этими делами можно завоняться. Я только успела принять ванну, и вода кончилась.

– Разве это жизнь? Приходишь домой, хочешь отдохнуть, а вместо этого начинают болеть мозги: есть вода? нет? – вмешался Эпулон.

– Мозги… Мозгов нет все равно: разве так поворачивают?

– Вечно этот Нигр. Сейчас еще разминка.

– Слышите, пока я ванну принимала… Знаете хромого старичка? Он на углу рыбой торгует… Убили. Как раз я ванну принимала. Это кошмар… А в это время… У меня квартирант. Скромный. Привел сегодня девушку. По всему видно: патрицианка, из приличной семьи. А кожа какая! Просто, красавица. Прямо посреди белого дня!… И как раз старичка того стали убивать. Она что-то ему стала шептать, а он ей: «Ничего, ничего. Давай быстрее, чтоб успеть, пока они сюда не пришли». Я нарочно прошла, якобы полотенце забыла. Он даже головы не повернул.

– А она?

– Она глаза закатила. Ничего, естественно, не видит и стонет. Ужас!

– Что ужасного?… Я уже ничему не удивляюсь.

Мерула закрыл глаза… Он пытался вспомнить строчку из какого-то захудалого поэта. Кажется так… «…Крови потоки, мертвых тела, безумная ярость и ленивый разврат владеют столицей…» Нигр увидел появившегося ца своей колеснице Полиника: «По-ли-ник! По-ли-ник!» Тот в реве или услышал, или по привычке приветственно махнул в сторону 21 трибуны. Ветеран арены заорал еще громче, Марцеллина свистела. Бруций между тем с кем-то о чем-то договаривался. Эпулон с Квадратом спорили, кто победит. Причем Квадрат помимо мотания головой даже сказал несколько слов: – «Полиник? Нет. Сегодня – Диокл».

Публий Децимий Эрот Мерула… Публий Децимий Эрот Мерула. Мерула… Так меня зовут… А кто-то орет: «Гибель грозит Риму, если та лошадь, на которую я поставил, не придет первой!…» Кто-то орет… Странно… Зачем все нужно?… Я не могу понять: и раньше Рим видел легионы Суллы и Цинны и их жестокость. Но только теперь появилось это чудовищное равнодушие. Никто не отказывается от обычных развлечений… Никто. И я тоже. Такой же подонок. Так хоть расслабишься. Забудешь обо всем. Поговоришь… Время проходит. Так проходит время… А, а интересно все же: почему? Почему все равно? Всем все равно… Наверное, дошло, наконец, чего все это стоит. Надоело. Надоело за кого-то голову ставить. Надоело… Нерон, Гальба, Отон, Вителлий, Веспасиан… Кому они нужны, чтобы за них столько людей… Пусть сами…

– Начинают! Начинают!

Марцеллина наклонилась к Цессонию: «Ты знаешь про Секста? Это тот самый солдат из германской армии…» Мерула внимательно посмотрел на старого вояку, кивнувшего головой и не оторвавшего взгляда от арены.

____________________

Было тихо. Почему-то стало тихо. Вителлий понял, что Рим взят, и он один остался во дворе. Живот был немного холодный. Что-нибудь умное, может быть, даже историческое он должен был сделать и не знал что. Как в детстве было страшно одному. Не хотелось больше оставаться здесь. Вителлий осторожно, на цыпочках вышел из своих покоев. Так же, крадучись, он шел по дворцу – огромному пустынному дворцу. Что-то шелестело, стучала неплотно прикрытая дверь… Император шел по дворцу. Открывал одну дверь, затем еще… Много дверей… И все они вели в пустоту… Пустое место… Пустые комнаты… Пустая пустота о чем-то сухо говорила… Абсолютно неразборчиво… Но он понимал, отскакивал и аккуратно прикрывал двери… Скоро он устал. Все-таки, большой вес и возраст. Пятьдесят семь… Пятьдесят семь… Никого. Наверное. Надо. Спрятаться. Куда? Куда-нибудь…

Он спрятался в собачью конуру. Там было противно, но тепло и, казалось, никто его не видит.

– Если бы все забыли про меня, – думал пожилой отечный огромный человек, ворочаясь в своем ящике. Потом ящик ему показался гробом, и он подумал, что это временный гроб, не тот, который будет на самом деле.

Шел грохот по всему дворцу. Искали беглого императора. Много людей было около дворца. Все ждали. Выбежал преторианец с довольным лицом: «Он прятался в собачьей конуре! Трибун когорты претория Юлий Плацид вытащил его оттуда».

Ударом сапога опрокинули будку вместе с ним. Он побарахтался. Его стали поднимать. Вителлий поджал ноги. Просто так. На всякий случая. Его больно ударили по шее. И он пошел.

Сначала было больно и стыдно, и даже противно. А потом он понял, что все это ерунда. Просто нужно дойти. Это все, что от него зависит: дойти. Надо просто идти.

Подталкиваемый остриями мечей и копьями Вителлий был вынужден высоко поднимать голову, Иногда было щекотно – в первый момент пореза. Ранки были небольшие и быстро засыхали.

Один солдат из германской армии с грязными бинтами на голове с неистовой злобой набросился на Вителлия. Вел забинтованный себя непонятно. Небритый, он кричал, бил в живот Вителлия, а затем выхватил меч и отрубил ухо Юлию Плациду. Трибун ошарашено смотрел на свое ухо, валявшееся на земле. Кровь прохладно стекала на плечо. Тот, с бинтами, уже упал под ударами преторианцев.

В толпе громко обсуждали: просто ли спятил этот чудак, или же он хотел все вылить на Вителлия – все скопившееся, или же думал избавить принцепса от издевательства, а, может, убить трибуна?

Вителлий шел и чувствовал, как удары и плевки попадали ему прямо в лицо. Все это массой наклеивалось на лицо, висело, отрывалось. Он шел и видел, как валятся с пьедесталов его статуи; узнал место, где был убит Гальба: услышал, как старик, по виду – отставной вояка, перед этим долго стоявший над телом того – с забинтованной головой – негромко, глядя ему в глаза, сказал: «Юпитер – не дешевка».

Его поволокли к Гемониям. Эта лестница проходила по восточному склону Капитолия поблизости от государственной тюрьмы Карцер Туллианум. Что-то было не так, и он вспомнил: не было храма, сгоревшего при восстании флавианцев. Не было уже и тех флавианцев – неудачников.

Не так. Так.

Гемонии… На ступени этой лестницы выбрасывали для всеобщего обозрения трупы казненных.

Трибун Юлий Плацид сильно толкнул его. Вителлий упал на колени. Ему было тяжело встать. Колени плохо сгибались. Он посмотрел своими маленькими, спрятанными глазками, как у медведя, сидящего в клетке. Медведя хотят убить из-за его шкуры, а он спокойно и почему-то просяще смотрит. Трибун еще раз толкнул его.

Я дошел. Вот здесь… Хороший меч у него. С востока… Зря он так толкается… Все-таки я уже не так молод… Зря…

Неожиданно ему захотелось сказать этому одноухому… Что он неправ. Ну… Было обидно…

Он опять приподнялся, увидел размахнувшегося трибуна… Выпал зуб. Вителлий облизнул губы и сказал: «Зачем ты так?… Не стоит… Не надо… Ведь я был твоим императором…» Удар преторианского меча был точен. Тяжелое тело Авла Вителлия упало на ступеньки.

____________________

Цирк ревел: «Давай!!! По-ли-ник!!! Ди-о-окл!!!» Нигр вскочил… Все поднялись со своих мест… Полиник пришел вторым. Эпулон крикнул ему вслед: «Баранюра!» Квадрат не улыбался, но был доволен: «Ай-я-яй! Что делается! Ай-я-яй! Полинику больно. Что такое: знаменитому Полинику зубы болят. В-ээ!». Цессоний спокойно встал, говоря при этом: «Дешевками не рождаются, ими становятся. Ума нет – считай, калека». Прическа у Марцеллины окончательно погибла. Вся раскрасневшаяся, она возбужденно проклинала: «Чтоб они себе там сами головы поломали!…»

Кого?… Врач тихо, как бы про себя, повторил: «Пусть они все ломают себе головы!… Сами, конечно?…»

____________________

– Как долго! Надо посмотреть!

– Я боюсь. Он убить может.

– Я посмотрю. А-аа!…

– Что? Что такое?

– Он лежит… Он лежит.

– «Скорую» надо. Вызови «Скорую»… Нет, я сама…

– Он лежит…

– Выключи иг-руш-ку!…