3

В комнате густо пахло аптечными специями. Агафья Степановна только что закончила перевязку. Савва лежал на кровати, отдуваясь. Постонать бы — легче становится, да как-то и стыдно. Молодой парень, а стонет. Вера из кухни прислушивалась к их разговору. Подходить к Савве во время перевязки мать не разрешила — неприлично это молодой девушке.

А Савва лежал вот уже четвертую неделю. Вырвалась у соседа из токарного станка деталь и ударила его в спину. Сгоряча тогда он не почувствовал особой боли. Проработал весь день до конца и до дому дошел хорошо, — даже нес напеременки с Филиппом Петровичем старую шпалу, на топливо. А ночью потом взяло и взяло. Дышать нечем. К утру вовсе правая рука отнялась, не поднять. Но по гудку на работу пошел. Стал к станку. Нет, как плеть висит рука. Пальцами пошевельнешь — и то во всем теле боль отзывается. Мастер погнал в приемный покой. Там фельдшер осмотрел, покачал головой, выписал рецепт на лекарство, дал освобождение от работы.

Значит, можно теперь отдыхать? — спросил Савва, неумело левой рукой пряча рецепт в кармане.

— Отдыхай, — сказал фельдшер, — коли это ты себе за отдых считаешь.

А чего там со спиной у меня?

Точно я тебе не скажу, в нутро не заглянешь. Либо сломал ты себе, парень, ребро, либо так зашиб, что воспаление кости получилось. Ухаживать за тобой есть кому?

— Ухаживать — что ж, люди, конечно, найдутся. Да ведь без заработка останусь я.

Ну, тут я тебе, парень, уже никакого рецепта дать не могу, — развел руками фельдшер. — Не надо туда-сюда все деньги сразу расходовать. Откладывать надо про черный день. Да вам, кудрявым, что в голову разве вобьешь? Себе — шелковые рубашки, а барышням своим — конфетки. Фить — и денег нет. А теперь вот будешь лежать, так от скуки об этом подумывай. Жизнь только начинаешь. А поболеть, может, в еще не раз придется.

Именно об этом сейчас и разговаривали Савва с Агафьей Степановной. Вера все слышала и терзалась. Правда, не мать первая начала разговор, а сам Савва. Стал извиняться, что долго лежит и денег не зарабатывает, а кормить его и лечить надо. Только зачем он это говорит? Будто бросят они его? Или деньги с него будут спрашивать? Ага, теперь мать уговаривает: «Не тревожься, Савва, после сочтемся…» Ой, какая хорошая она, мама!

Агафья Степановна вышла с тазиком. Ставила сейчас на спину Савве припарки. Вера спросила ревниво:

Ну, как у него? Лучше?

Снаружи, как было, синее, а внутри кто ж его знает как? — И потрепала за ухо дочь. — Да поправится, ты не бойся!

К обеду Филипп Петрович почему-то не пришел. Вместо него явились Лавутин и Ваня Мезенцев.

Попроведать больного зашли, — объяснил Ваня.

А где же Филипп?

Вот уж, право, не знаем, Агафья Степановна. Вместе были, — Ваня посмотрел на Лавутина, — в проходной, правда, малость с Гордеем Ильичом мы задержались. На улицу вышли — нет уже Филиппа Петровича. Подумали: не дождался, домой ушел.

Да придет, Агафья Степановна, куда же он денется? — успокоил Лавутин, прошел в комнату к Савве, прикрыл дверь за собой и подсел поближе к окошку.

Ну, какие есть новости? — осторожно поворачиваясь на бок, спросил Савва гостей.

Новости оказались невеселыми. В мастерских объявили, что с завтрашнего дня сбавляются расценки. Прикинули рабочие — получается почти на целую четверть. И провизионные билеты вовсе отменяют. Зайцем будешь ездить — станут штрафовать. Все равно даже если на товарном поймают. А как без провизионных? В городе-то цены растут и растут. А поедешь подальше, на маленькие станции, как ни говори, там подешевле купишь. Ведь семья у каждого, прокормить нужно.

Рассказывал Ваня. Говорил тихо, неторопливо, обстоятельна. Он сразу весь как-то осунулся, побледнел. Сидел у постели Саввы и, слегка покачиваясь, гладил ладонями свои колени. Лавутин изредка вставлял замечания, короткие, злые. И все перебирал беспокойно своими узловатыми, сильными пальцами.

Хотя бы даже взять, к примеру, меня, — говорил Ваня. — Самая маленькая против того, как у других, семья. Трое нас: я, жена да ребенок. Стариков нет. Одному мне только двоих кормить приходится. И домик свой. И то, если взять теперь заработок по новым расценкам да на нашем городском базаре всю провизию покупать, получится, будто у меня в семье еще один человек прибавился. А ведь и так мы жили — ничего лишнего. Работа тяжелая, а поесть… когда как случится.

А вот помахай, как я, молотом, — вставил Лавутин, — да на мой рост прикинь. Мне сколько съесть надо? Про робят своих подумаю — сердце щемит. И не то побаловать — накормить досыта иной раз нечем.

И на чужой квартире живет еще, — продолжал Ваня. — Да ведь есть и хуже еще положение. По семь, по восемь человек в семье. Тянулись все, ждали: вот, может, цены на провизию подешевеют или расценки прибавят. А дождались…

Ох, когда-нибудь и они дождутся! — шумно вздохнул Лавутин, поднялся и стал ходить по комнате широкими, грузными шагами.

Тебе спокой нужен, — спохватился Ваня, ласково поглядывая на Савву, — а мы тут с такими неприятностями пришли.

Не для вас одних неприятности, — сказал Савва, морщась от боли: дохнешь глубоко — и словно иглой в спину кольнет, — для всех неприятности. Взять бы да обо всем этом в газету написать.

Писали один раз, — заметил Ваня, — до тебя еще, Савва. Да только никакого проку от этого не было.

Лавутина злость разбирала. Он остановился, засунул пальцы за поясок.

Писали, — сказал он, — как писали, так и читали все. Ты не знаешь, Савва. Добивались мы, чтобы для рабочих воскресную школу открыть. Отказали нам. Ясно: рабочий — лошадь, а лошадь незачем грамоте учить. Написали в газету, напечатано было. Буткина друзья писали, а может, он и сам под чужой фамилией. Прочитаешь — и что получается: ах, бедные рабочие, они хотят учиться, а им не дают, как это нехорошо! Ай, как нехорошо! Жаль бедненьких рабочих!

А по-другому написать — цензура не пропускает. Так ведь Семен Аристархович объяснял, — насмешливо подмигнул Ваня.

Ну, а так к чему эти умильные слезки? — зло загудел Лавутин, не заметив усмешки Мезенцева. — На кого они подействовать могли? Ну? На кого? На Баранова, что ли? Помнишь, Ваня, в той же газете и другая статья была напечатана? Огромная! Кто-то кошку на улице мучил. Напакостила она хозяину на подушку, он и стал пороть ее ремнем. Кошка — на улицу. Хозяин настиг ее возле ворот и еще раз выпорол. Куда тебе! Шум раздули… И вопросительные знаки в газете, и восклицательные! Зверство! Издевательство! Чудовищное преступление! Защитить животных! Чего полиция смотрит? Почему не судят таких людей? Нет, Вапя, такие газеты не для рабочих печатаются, а для кошек. Кошек они защищают, а не нас.

А помнишь, Гордей Ильич, — оживился Ваня, — мы «Искру» читали? Вот это газета! В нее написать бы.

В «Искру» — дело другое, — сказал Лавутин. — Об этом надо подумать. Вот если Вася Плотников приедет — через него. Как иначе туда письмо пошлешь?

Я так еще и за то, — добавил Ваня, — чтобы рабочим сразу всем забастовать.

Забастовать? — повторил Лавутин. — Безусловно, надо бы. Да только вот что нельзя забывать: раньше на станции у нас десяток жандармов был да в городе полицейских столько же. А теперь этой благодати втрое больше стало и тут и там. Да казачью полусотню еще прислали. Забастовать теперь, Ваня, нам куда труднее.

Так зато и народ смелее стал, — возразил ему Мезенцев, — смелее и зубастее.

Эх, Ваня, зубы — это все же не штыки, — закончил Лавутин, — так что забастовку теперь умело готовить надо. И обдуманно.

Он подошел к двери, распахнул ее, заглянул на кухню.

Возле печки Агафья Степановна озабоченно переговаривалась с дочерью. Куда потерялся отец? Не стряслась ли беда с ним какая? Под паровоз нечаянно не угодил бы. Через пути ведь переходить надо. А там, бывает, товарными цоездами все загромоздят, ныряй у них под колесами. И не увидишь, откуда вывернется.

Сбегай, доченька, да поспрашивай, — решила Агафья Степановна. — Что-то тревожно на сердце… Места себе не найду.

Вера послушно схватила платок. Забежала на минутку в комнату, к зеркалу. Где уж красивой девушке час прожить, чтобы не посмотреться в него!

Но тут Лавутин остановил ее:

Вон он идет, твой тятька… Только… вдвоем, кажется.

Что такое «вдвоем», Вера знала. Она даже в сердцах куснула платок. Агафья Степановна скорбно сдвинула брови.

— С чего это он? Хорошо как держался — и вот снова… Вера побежала навстречу отцу. Ввела его под руку.

Агафья Степановна стащила с кровати чистое покрывало. Разостлала свою старенькую каемчатую шаль — пусть сразу ляжет, не то будет по дому бродить. А тут больной человек.

Филипп Петрович вырвался от Верочки, стал руки в боки, мутно поглядывая на приготовленную ему постель.

Вот… это я, — объявил он наконец. — Готовый…

Ляг, Филипп Петрович, — строго приказала ему жена.

Нет… — и, поджав губы, затряс кистями рук, словно на них была вода. — Нет, не хочу… Невозможно…

Он прошел к столу, сел, облокотясь на левую руку, и, всхлипывая, запел:

Среди долины ровный,

На гладкой высоте,

Цветет, растет высокий дуб

В могучей красоте.

Подошел Лавутин, потрогал его за плечо, сказал укоризненно:

Ну зачем ты это, Филипп?

Тот схватил руку Лавутина.

— Братцы!.. Братцы!.. И снова запел:

Высокий дуб, развилистый,

Один у всех в глазах…

Филипп! — крикнул, нагнувшись к нему, Лавутин и тряхнул его за плечи. — Ну-ка, приди в себя. Агаша, дай ему на лоб холодненького.

Агафья Степановна принесла мокрое полотенце. Лавутин сам навертел его Филиппу Петровичу на голову. Вера подскочила, сняла с отца сапоги. Филипп Петрович глянул на собравшихся слегка посветлевшими глазами. Он легко пьянел, и так же быстро хмель оставлял его.

Ну чего вы все на меня? — сказал он просительно. — Выпил немного я… Вот и все…

Нет, Филипп, не все, — Лавутин был по-особому суров. — В другой раз я тебе и слова не молвил бы. Ты отвечай: почему сегодня напился?

Почему? — Филипп Петрович пошевелил пальцами босых ног. — Эх!.. Не знаешь сам, что ли?.. Расценки сбавили… Провнзионки отменили…

Поэтому и напился?

А чего? Чего больше? — всхлипнул Филипп Петрович. — Чем заглушить? Катись все… В паромщики опять пойду.

Ваня Мезенцев до этого молча стоял в стороне. Теперь он застегнул на все пуговицы пиджак, обдернул полы, подошел к столу.

Филипп Петрович, — сказал он, — а этим-то что ж, поможете разве?

А чем поможешь? И этим не поможешь. И ничем не поможешь.

Сопротивляться надо, а не раскисать, — внушительно сказал ему Лавутин. — Будем так, как ты, — пас и вовсе в бараний рог согнут. Эх ты, а еще мужиком себя называешь! Да ты в бабы — и то не годишься!

Филипп Петрович размотал полотенце, бросил его на стол. Подозвал дочь:

Дай попить. — И Лавутину: — Ты скажи: как сопротивляться, Гордей? Книжки разные читать да крадучись собираться? Так ведь делали мы, — голос у него был плачущий, упавший, — да, выходит, только хуже себе наделали.

Вера подала ему большой железный ковш, наполненный квасом. Филипп Петрович подул, отгоняя мелкие хлопья плесени, и выпил квас одним духом.

Чего с ним сейчас наговоришь? — толкнул Лавутина Ваня. — Пойдемте, Гордей Ильич. Пусть человек хорошенько проспится. Отойдет — и сам, поди, разберется.

Ну что ж, пойдем, Ваня, — согласился Лавутин. — А это я с ним так круто почему? Другим ведь он пример подает. Зайдет к нему кто-нибудь горем своим поделиться, а он — вот вам, пожалуйста. Думаешь, на людей это не влияет?

Филипп Петрович встал, шлепая босыми ногами, обошел вокруг стола, сел к окошку.

Братцы, оставьте меня…

Уходим, уходим, Филипп, — топтался па месте Лавутин: как-то неловко было уйти ему, обругав человека, друга своего, рабочего. — Только ты из дому, смотри, сегодня никуда и нос не показывай. А ты, Агаша, сюда к нему тоже никого не пускай. Клади в постель его, пусть отсыпается.

Они попрощались с Агафьей Степановной, с Саввой. Веру отец опять погнал в подполье за квасом. Проходя, Лавутин нагнулся, крикнул ей в открытую дверцу:

Ну, девушка, лечи тут хорошенько своих мужиков! Одного — кислым квасом, другого — сладким голосом. Эх, когда мои дочки так подрастут!

И к Савве:

Давай, друг, поправляйся скорей. Надо нам всем серьезнее за дело браться. Не то заклюют, заклюют…

Хмель снова стал одолевать Филиппа Петровича. Он сидел на скамье, свесив длинные жилистые руки.

А я, — вяло пробормотал он, — просить… начальство… завтра пойду… Может, опять расценки набавят…

Лавутин так и загорелся, рванулся было к Филиппу Петровичу, но Ваня потянул его за рукав.

— Пойдем, Гордей Ильич. Не надо с ним связываться. Во дворе Лавутин дал себе волю — всласть выругался.

Ты понимаешь, Ваня, что получается? Было время, стали мы малость в силу входить, дружнее, дружнее становиться, требовать. Добивались ведь кой-чего! Так они перехитрили нас. Помнишь, сами па всякие уступки пошли? Мы-то голову ломали тогда: как, отчего это? И уступки-то они сделали копеечные, а купили на них здорово. Раскололи нас! Кому грош этот достался, он уже и обмяк. Зачем бороться? И так жизнь наладится… Теперь же, когда штыков гуще вокруг нас понаставили, они и нажали опять, те копеечки им теперь рублями вернутся. А у пас замедление получилось. Мы отстали. Не приготовились. Вот тебе, к примеру, Филипп. Как мокрая курица, и крылья сразу же опустил. А властям да хозяевам такие настроения у рабочих самые нужные.

— А все-таки, Гордей Ильич, сила за нами, — проговорил Ваня, поглядывая на него снизу вверх. — Нас ведь больше. И правда наша. Только вот надо найти правильный ход…

Они вышли на улицу. Филипп Петрович сидел у окошка, грустно тянул:

Один, один, бедняжечка,

Как рекрут на часах!..