"День сомнения" - читать интересную книгу автора (Афлатуни Сухбат)Час девятый. ПОСЛЕДНИЙ ЛОЗУНГПлатформа с Триярским достигла дна подвала. Триярский выглянул из шахты в коридор. Пусто; две-три желтушные лампы, качавшиеся, вроде буйков, в волнах темноты. “А Черноризный сейчас, наверное, распекает проходную за то, что не изъяли черепаху”, – Триярский укладывал мертвый панцирь в сумку. “А потом дает команду звонить в дурку, чтобы забрали буйного психа из подвала… Интересно, я превращусь в буйного?” И Триярскому вдруг стало все равно, во что он превратится через полчаса, что произойдет сегодня в Доме Толерантности, и сколько еще электронных мерзавцев разведет у себя в кабинете Черноризный. Снизошедшая благость была неожиданно прервана. Шум шагов, голоса. “Что… уже дурка?” – Триярский сплющился в какую-то нишу. Поддалась невидимая дверь – ворвался прямоугольник света, в который вошли четверо в американской форме. И двинулись в сторону Триярского, рассекая коридор свинцовыми шагами и по-кавказски шероховатыми фразами. “А вот это уже конец”, – усмехнулся Триярский, прикипев к стене. За несколько шагов до Триярского четверка остановилась. Один за другим, исчезали в той самой шахте… Взвыл мотор, загудели натянутые тросы. “Ха-кха-ха”, – обрадовались в шахте. Четверка взмыла вверх. Триярский рванулся к железной двери, через которую они вошли – дверь поддалась, в глаза хлынул кипящий, перемешанный с дождем свет. Выбежал, сжимая в кармане покрытый холодным потом пистолет. Никого. Внутренний двор. Обглоданная стена, два бака с дымком. Все это его почему-то обрадовало – именно та предельная четкость, не затуманенная безумием, с которой он видел и осознавал эту дырявую стену, эти баки, эту вонь и этот дождь, летевший на его смятое вдруг в улыбке лицо. – Еще двадцать минут, еще можно… Бросился в пролом в бетоне. Через секунду Триярского можно было видеть вылезающим из-под лозунга: “Толерантность – залог нашего мира. Областной Правитель”. Звон стекла наверху заставил Триярского задрать голову. И отскочить – прямо на него откуда-то сверху Башни падал, стремительно увеличиваясь, человек. И рухнул в клумбу в паре метрах от Триярского. – Аххх-а… Трия…ский… – прохрипел упавший. Черноризный. В руке была зажата все та же японская сабля; рубашка сползла жгутом, голая поясница. Харакири… или как его там. Не успел. Рухнуло с металлическим звоном второе тело. – Обунаи-йоо… обунаи-йо! Искореженный Ерема, аварийно мигая, пытался подняться. – Хадзукащи… До-о щтара… Во поре береджонька стояра! Черноризный таращился на нависшие над ним гнилые хризантемки клумбы. – …ярский… спуск во втором корпусе шлифовального цеха, обязательно. И спасетесь… – Как найти? – … она покажет… Триярский обернулся – за ним стояла Изюмина. – Ариадна… новна… моя самая эффективная… идея… Изюмина всхлипнула. – Во поре береджонька стояра… – напевал Ерема, – во поре кудорябенька стояра… А… дэкита! Поручирощ! Во поре кудорябенька стояра… – Заткните его… Эх – как все… предупреждал же Исав… Исав! Новая конвульсия прокатилась по телу бывшего зама. Последняя. – А теперь – побежали, товарищ Триярский! – дернула за рукав Изюмина. Она была права: из окна, из которого только что вылетел Черноризный со своим ассистентом, выглянула бритая голова. Защелкали выстрелы. Завыла сирена. Триярский бросился за угол следом за Изюминой. – Во поре кудорябая стояра…! Рю-ри-рю-ри…- неслась вслед лебединая песня Еремы. Они неслись по Заводу: ограды, пирамиды металлолома, таборы грузовиков, желтые лужи; лестницы, ввинчивающиеся в пустоту. Стены: крашеные – кирпичные – в кафеле цвета хозяйственного мыла – подпирающие новый лозунг… За какой-то из стен выскочил один из лихой четверки – на мотоцикле; автомат. Триярский выстрелил – догонявший рухнул; мотоцикл полетел дальше. Снова замелькали бывшие цеха, наполненные битым стеклом, переходы с карфагенскими арками. – Кто это был? – крикнул Триярский, когда они спускались в какой-то люльке на первый этаж полузатопленного цеха. – Дети… наслоились семейные обстоятельства… облучение… “Сама-то, тоже облученная… Куда еще заведет”, Триярский вглядывался в восторженное лицо Изюминой. – Не волнуйтесь, это самый кратенький путь…- словно поймав его мысли, кричала Изюмина. – Я же выросла на заводе: отец, Иван Пантелеич, красавец – я вам рассказывала… Триярский в полутумане ловил ее запыхавшуюся болтовню. Пространство начинало искривляться, вздуваться, выплевывать какие-то пузыри. Головная боль вскипала до степени рвоты – а он все бежал, бежал за фиолетовым плащом этой двужильной кандидатки бабаягинских наук, обжигавшей детей невидимыми лучами во имя науки и драгоценного Ермака Тимофеевича… Снова улица… ну, вот и началось! Семь всадников в лохматых шапках, и еще несколько пеших, копья, перья какие-то шевелятся. – Ариадна Ивановна… я схожу с ума… у меня галлюцинации! – Это не галлюцинация, это наша монголо-казахская самодеятельность, – тянула его за руку сквозь строй рогатых шлемов Изюмина. Здоровалась с кем-то; шлемы улыбались, кивали. – Репетируют, бедные, под дождиком… Самодеятельная орда, расступившись, осталась позади. – Нет у них помещения. Им сегодня тоже в Толерантности выступать… Ну, пришли. За поворотом открылся новый цех с уцелевшей со времен Белого Дурбека надписью на латинице (была мода): “SСHLIFOVALNI SEX”. “Шлифовальный цех”, сообщала надпись поменьше. Цех был обитаем: вертелись станки, бегали однообразные женщины в комбинезонах. – Де-евоньки! – закричала Изюмина. – А ну-ка ручки вверх – и за голову! Триярский, помашите-ка вашим пистолетом, порадуйте коллектив… Они бежали между застывшими комбинезонами. – Салям… салямчик… – успевала здороваться Изюмина, – здоровьечко как… Руки, ручки за голову, говорю… Нет, не заложница – приказ Ермака Тимофеевича… Да, передам ему привет, все ему передам… Забежали в подсобку – запах гуаши и скипидара. – Стенды здесь изготовляем – не запачкайте. Вот и второй корпус. Пространство снова выгнулось, взъерошилось, полетели пузыри. Штативы, реторты, шайбочки сухого спирта… Около одного завала Изюмина стала судорожно расчищать пол. – Готово, – улыбнулась Изюмина, указывая изрезанной в кровь ладонью на железный люк. Вдруг разом посеревшее лицо Изюминой пугало даже больше ее кровавых ладоней и съехавшего набок фиолетового парика. – Что там, Ариадна Ивановна? – Триярский нагнулся, сдвигая люк. – Спасение… Быстрее! Вот фонарик. Как спуститесь – поворачивайте все время направо. Ну, теперь прощайте, мне пора… – Куда? – Триярский был уже наполовину в люке. – Куда… мм… лозунги рисовать, как вы мне и сказали. Верю-верю, что шутили… А кто сверху люк опять замаскирует? А погоню отвлечь? Хи-хи, фрау доктор Изюмина… все им покажет – вундербар. Поправила парик и послала исчезающему в темноте Триярскому поцелуй. Держась изрезанными пальцами за сердце, Изюмина закидала люк прежним мусором. Зашагала обратно; остановилась, достала зеркальце, пошаркала губы помадой. Побрела, пошатываясь… В комнате, пахшей гуашью и скипидаром, свернула к свежегрунтованным стендам, ожидавшим своей участи в виде изречений Чингисхана или Ницше. Огляделась. Подползла к самому большому белоснежному стенду, благоухавшему чем-то пионерским и одновременно – причастным высокому искусству, Передвижникам, “Возвращению блудного сына”, перед которым молодая Изюмина когда-то потеряла сознание, смутив экскурсию… Погрузив кисть, Изюмина задумалась. И быстро, учительским почерком, вывела: ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА! На “ура” рука дрогнула: из первого корпуса долетела гортанная речь, захрустели шаги. Придерживая правую руку левой, чтобы не дрожала, смаргивая накипающие слезы, Изюмина быстро дописала лозунг. Через полминуты, когда страшная четверка (один, раненный Триярским, – с забинтованной рукой) ворвалась в комнату… Ариадна Ивановна неподвижно сидела на полу. В ладонях отпевальной свечой торчала измазанная в краске кисть. Стеклянные глаза глядели на ворвавшихся с немигающим детским удивлением. Над телом ее сиял свежей краской все тот же аккуратный лозунг: |
|
|