"День сомнения" - читать интересную книгу автора (Афлатуни Сухбат)АРИАДНЕ ИВАНАВНЕ ЗАВСЕ”.Подпись: Дмитрий АКЧУРА. – Акчура… тоже ваш ученик? – И слушал меня гораздо внимательнее! Всегда выделялся из коллектива благодаря любознательности… – И грамотности, – усмехнулся Триярский. – Не понимаю вашего юмора… Тяжелейший случай дисграфии… – Чего? – Дисграфии! Способный, живенький, активный – но не мог писать, письменно передавать мысли. С ошибками, без ошибок: не мог. И домашние условия наложились: рано без матери, отец запил, потом притащил мачеху – такую, знаете, фрукту… Я ее пару раз в школу вызывала, для бесед. Я ведь двадцать лет кристально проработала на Кашмирке… – Это которая для умственно отсталых? Подождите. Как же Акчура – с этой дис… – Дисграфией. – … графией мог стать писателем? – Перелом, диалектический скачок, который, как я надеюсь, он обязательно опишет в своем новом произведении. Ой! Через пять же минуток к Ермаку Тимофеевичу! Тапки не забудьте вернуть – я их из Царскосельского дворца везла! Триярский постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, дернул. За дверью открылась глухая неоштукатуренная стена. – Что за невоспитанность! – возмутилась сзади Изюмина. – Подождите смирненько, и вас пригласят. Триярский захлопнул дверь и развернулся – Изюмина глядела на него с видом последнего дня Помпеи. Даже секретарша бросила свои шарики. – Ариадна Ивановна, вам не кажется, что вы сейчас не в своей умственно-отсталой школе, а я не ваш ученик? Не кажется? А что я здесь уже полтора часа только и делаю, что смирненько жду – хотя это я нужен вашему шефу, а он мне сто лет не нужен… – Руслан… извините, не в курсе насчет вашего отчества… – начала Изюмина. – Мое отчество вас не касается. Идите и рисуйте ваши лозунги и не лезьте со своими советами. – Руслан Георгиевич! – ударил в спину Триярскому металлический баритон. По религиозным лицам Изюминой и секретарши можно было догадаться, кто его звал. Дверь распахнулась, никакой стены за ней уже не было: открывалась небольшая комнатка… …настоящая, подлинная приемная Черноризного. С японским интерьером и завернутой в красное кимоно новой секретаршей, которая тут же спикировала перед Триярским на колени и принялась сдирать с него туфли. Еще сильнее поразил интерьер, производивший непривычное для дуркентского глаза сияние. Свиток в углублении: иероглифы, цветы. – Среди хризантем одряхлевшей бабочки закружилась тень… – Сэйфу Эномото, восемнадцатый век, – произнес все тот же баритон. - Я рад, что вам понравилась моя приемная. Прошу в кабинет. Перед Триярским стоял пожилой красавец с родимым пятном на щеке. – А где же бабочка? – Триярский разглядывал свиток. – Я тоже задавал себе такой вопрос… Один японский искусствовед объяснил, что после триумфа “Чио-Чио-Сан” – “Госпожи Бабочки” – многие японские мастера перестали изображать это насекомое… Точнее, изображали его с помощью пустоты. Видите это место – вот здесь обычно, по канону, изображали бабочку – а ее нет. Красноречивость пустоты… – И я… только что подумал: пустота – это самый изощренный вид лабиринта. – Да? Значит, не зря я вас продержал эти полтора часа, если у вас стали возникать такие мысли. Полтора часа должны были подготовить вас к беседе – я, поймите правильно, не хотел получать в собеседники этакого… Джеймса Бонда. Вошли в кабинет. – О-чо… Хаяку! – скомандовал Черноризный секретарше. – М-м, не знал, что в нашем Дуркенте можно набрести на такие места… от нахлынувшей роскоши Триярский чуть не задохнулся. Особенно поразил небольшой робот в виде японского монаха в позе лотоса. – Жалкие остатки! Мы на грани разорения. Вы видели наши цеха. – Руины. – Руины! – обрадовался Черноризный. – Готов заявить это на самом высоком уровне: руины, руины и еще раз – руины. Запасы гелиотида истощены – да, да, хотя из этого, конечно, уже успели слепить Государственную Тайну… – А вы, как зам. по безопасности, ее, стало быть, охраняете. – Я охраняю оставшиеся крохи гелиотида. Хотя, скажете вы – охраняй не охраняй: контракт с японцами подписан, американцы… американцы без всякого контракта здесь как дома. И ведь как только назовешь им реальную цену, сразу вспоминают демократию и права человека… Уступишь немного в цене – ладно, говорят, с демократией можете пока не спешить, но чтобы такие-то права человека к завтрашнему дню – как штык. Снизишь еще цену – они еще пару прав сбавляют… В итоге – остатки (на любом уровне могу заявить: остатки) гелиотида идут за бесценок. Американцы, японцы… немцы вот приезжали. А ведь все – вся эта инфраструктура – русскими, русскими руками строилась! Впорхнула кимоношная секретарша: чайничек, чашечки, печенья в виде гелиотидов. – Спасибо, нет, – Триярский замахал, на случай, если секретарша окажется японкой. – Да русская она, Мария. Четыре года в Японии на экономиста училась, вернулась: в одну фирму, в другую… Пришлось эту сакуру сюда пристроить – а то совсем бы зачахла… А от чая – зря отказываетесь. Так на чем я остановился? – На русских руках. Черноризный углубился в чай, потом поставил чашку, кивнул: – Сколько здесь нашего брата полегло! Хоть вторую Медной горы хозяйку пиши. Да и сейчас: сорок процентов завода – русские; завод разорится, что с ними делать прикажете? Безутешно погрыз печенье. – Вы, Руслан, надеюсь, русский человек? – Бабушка – татарка, остальные вроде все русские, – сказал Триярский, тихо ненавидя сам себя за эту барскую улыбку, с которой Черноризный экзаменовал его на национальность. – Ну, татарская бабушка только украшает русского человека… Все мы проистекаем из Евразии… Кстати, как вам эта сабля? Настоящая японская, можно использовать при сэппуку… Провел ребром ладони по животу. – Харакири? – уточнил Триярский. Черноризный засмеялся. Захохотал и робот, мигая лампочками-зрачками: – Харакири! Харакири-ва абунай-дес-йооооо…! Дамэ, дамэ, дамэ! Черноризный взял саблю, покачал в ладонях: – Не думайте, большая половина вещей в этом кабинете принадлежит лично мне, включая и эту саблю… Вы, наверное, хотите спросить, почему я с вами так искренен… и для чего вообще пригласил? – И зачем подбросили эту нездоровую Изюмину… Черноризный вздохнул: – Зря вы так Ариадну Ивановну… Кандидат наук. Психолингвист. Ее кандидатская об измененных состояниях сознания под воздействием гелиотида до сих пор считается… – Воздействие гелиотида на сознание? – Эх… а еще в музее гелиотида побывали! Впрочем, каюсь, идея с музеем пришла мне поздновато, а Ариадна Ивановна могла в спешке за деревьями не показать вам всего леса… Да, гелиотида – да, на психику. Именно с этой целью он и добывался оборонкой – басни про его применение в радиотехнике распространялись для дезы. Еще в тридцатые были изучены все древние легенды о потере разума от диадемы или какого-нибудь ожерелья из гелиотида, а также статистика психических расстройств у добытчиков-дуркоров… к этому подшили данные радио-химических исследований самого камня, обобщили и положили через товарища Берию на стол Лучшего Друга Красных Дуркоров. Так вот, мы с Ариадной Ивановной десять лет проработали в одной группе: она вела наблюдение за детьми… – Детьми? – Да, с дефектами психики… Что вы вращаете белками – родители были в курсе, им объясняли – естественно, не все. Ну, что идет лечение. “Я ее пару раз в школу вызывала, для бесед”. Для бесед… для бесед… – Вы не думайте, – продолжал, зевнув, Черноризный, – эксперименты велись и над здоровыми детьми… и над взрослыми, и даже над мышами. Мышами, правда, заведовала уже не Изюмина. У многих при небольших дозах облучения начинали открываться таланты – я имею в виду детей… хотя мыши тоже такое вытворять начинали, хоть второго Бианки пиши… конечно, никто ничего не писал, все было засекречено, особенно опыты по быстрой отсортировке психотропного гелиотида от обычного, ювелирного. Мое направление, – с какой-то мстительной гордостью добавил Черноризный, уставившись на Триярского не только двумя холодными зрачками, но даже как будто и черным кружком родимого пятна. – А потом? – поморщился от мигрени Триярский, чувствуя, что у его трехглазого евразийца припасена какая-то развязка. – Потом наступил крах. Крах: на любом уровне могу… Как раз когда наши разработки уже доползали к финишной ленточке и можно было мягко начинать массовую профилактику населения. В Дуркенте велась только часть исследований. Наши филиалы сидели в Ереване, Душанбе, Чернобыле, даже Сочи… В каждом из филиалов было накоплено некоторое количество психотропного гелиотида – некоторое, но не достаточное. – Недостаточное для… – Для конструкции даже небольшой “пушки”. Гелиотидная пушка: в сочетании с соответствующими продуктами питания – уникальное средство для гелиотизации масс. То есть обработки излучением психотропного гелиотида… – Каким образом? – усмехнулся Триярский. – С кукурузников, как пестициды? – Кукурузники беспокоить было совершенно не нужно: есть десятки других способов. Флюорография, например. Телевизоры, теперь компьютеры. Главное, что это так и не было осуществлено: документация исчезла, исчезли гелиотиды, специалисты, имевшие допуск. – Но вы-то не исчезли. Скажу больше, именно с началом того, что вы патетически назвали крахом, вы превратились из безвестного научного сотрудника… – Старшего научного… – поправил с мертвой улыбкой Черноризный. – …безвестного старшего – в “нашего олигарха”, владельца японских редкостей, в… – Можете не продолжать. Долго перечислять придется. Да, я есть. Скажу больше: я спас не только себя, я спас целое направление в изучении гелиотида, и всем вашим Дурбекам приходится с этим считаться. И всей международной гелио-мафии, которая этих Дурбеков выращивает, удобряет и стрижет под версальскую клумбу. Чему я не могу противостоять – что сам гелиотид добывается варварски, что половина по пути… ну, вы же работали в прокуратуре, что молчите?! – Именно потому, что я не молчал, я уже два года там не работаю. Как мне интимно шепнули при увольнении – уволен по звонку ваших людей. Ермак Тимофеевич, я благодарен вам за беседу, она очень расширила мой кругозор. Только давайте перейдем к нашей отсутствующей бабочке. Которая среди хризантем. Черноризный встал, неторопливо, словно вычисляя в сантиметрах каждый шаг, прошелся по кабинету. Монах, снова очнувшись от своей электронной нирваны, следил за траекторией хозяина, беспокойно поигрывая лампочками. – А бабочка, Руслан Георгиевич, улетела. Бабочке намекнули, что она, наверное, устала позировать, вообще – скоро зима. Бабочка оказалась дисциплинированной, не стала дожидаться, когда вместо кожаного кресла ей предложат булавку. Шутка. – Ха-ха-ха, – затарахтел монах, – омощирой дес-нээ. Рощиа-но щутока-нэээ! – Он понимает? – спросил Триярский. – Ерема? Ловит интонацию. И ужасно обидчив, – советую при нем не ругать учение секты щингон: за последствия не отвечаю. Так на чем мы остановились? Да, насчет моих людей, которые вас уволили. У меня нет “моих людей”. У меня есть мои идеи. Я действительно хотел вас вознаградить, Триярский. Вы должны были стать моей идеей. Одной из самых остроумных идей. Сегодня в городе произойдет замечательная история – вы могли бы стать одним из ее героев: вместо того, чтобы путаться и суетиться. Я хотел вас вознаградить! Впрочем, через полчаса вы получите вознаграждение. А теперь… Металлический монах засеменил к Триярскому, угрожающе кланяясь: – Харащо пощидери? Тепери кончири и – домои. Черноризный протягивал на прощанье руку. Триярский пожимать не стал: – Ермак Тимофеевич, так где все-таки Якуб? Черноризный не убрал непожатую руку, только слегка повернул кисть – вниз. Тотчас же на эту кисть налетел Ерема: встав на колени, принялся ее с аппетитом целовать, искоса поглядывая на Триярского. – Так где же Якуб, Ермак Тимофеевич? Черноризный лениво стряхнул с руки любвеобильного Ерему: – Среди хризантем. Триярский вышел, не дожидаясь, когда его выпихнет своими поклонами Ерема. Задержался перед свитком на стене. – Вы правы, – кивнул Триярский, – вот она. И указал куда-то в середину хризантемного свитка. Там, среди лабиринта вытянутых лепестков он все-таки разглядел ее – маленькую скомканную бабочку. – Что ж, одну загадку вы разгадали, – Черноризный с улыбкой смотрел на него, расположившись в дверном проеме; ниже выползла гладкая голова Еремы, – могу добавить: японцы давно научились отделять гелиотид от жемчуга, и назвали гелиотидом – “хризантемным камнем"… Желаю удачи. Это пожелание уже застало Триярского в дверях первой, внешней приемной – он спешил. Было слышно, как за ним опускается стена. Проводив полуусмешкой Триярского, Ермак Тимофеевич вернулся в кабинет. Глянул в окно: дождь – не дождь; подвижная серость. С седьмого этажа восточная часть Завода, размытая непогодой, темнела беспорядочным стадом руин. “Одряхлевшей бабочки закружилась тень”, – подумал Черноризный. Пора. Взял пульт, надавил. Стена раздвинулась, обнаружив еще одну маленькую комнатку. Посредине, прикладывая к плечам пластиковый каркас в форме горба, стоял невысокий мужчина в темных очках. Вытянув руку, продекламировал: – О, мой народ! Черноризный улыбнулся. Снял с тарелки яблоко, бросил. Лже-горбун флегматично поймал; впился в оглушительно-сочный плод. Не меняя улыбки, Черноризный подошел ближе: – Будто не было этих шести лет. Ты совсем не изменился, Исав. Тот – сквозь бурлящее яблоко – пожал плечами. – Все тот же Белый Дурбек… Гениальная идея. И сегодня она… Как тебе Триярский? Исав оторвался от яблока. Несмотря на то, что он уже был без бороды и в темных очках, выражение утренней печали на лице осталось нетронутым. Он снова пожал плечами: – По-моему, ты поступил с ним жестоко. – Будь он глупей, я поступил бы с ним помягче. Ты ведь видел, - Черноризный махнул головой на оборудованный в углу пульт с мониторами, – какие я перед ним баллады выводил – а он? Упирался всеми извилинами. Таких… – Послушай, Ермак, а что будет с Акчурой? – С твоим Лжедмитрием? Тебя это интересует? – Черноризный глянул в монитор. – Подожди, сейчас вернусь: наш Шерлок Холмс никак уйти не может. В японскую приемную ворвался Триярский. Правой рукой он волок за собой Изюмину, левой тряс каким-то диском. – В чем дело? – зевнул Черноризный. – Разве мы не попрощались? – Это я вас хотел спросить, в чем дело! – Триярский вытянул левую руку. – Черепаха? Какого лешего… – Мертва! В сумке задохнуться не могла – вот, отверстия для вентиляции… Час назад я вытаскивал ее – стала какой-то ненормально подвижной, почти буйной. Сейчас – пожалуйста, сдохла. Одновременно у меня вдруг начинается мигрень. Вы все пытались меня в столовую затолкать – три. – Какого лешего, я спрашиваю, вас пропустили на территорию с черепахой… Ну, умельцы! Немедленно свяжите меня с проходной! – Стойте… – преградил ему путь Триярский, – ну… и где? Где она, ваша “пушка” – вы же меня тут облучали. Зомбировали, или как там у вас?! Черноризный медленно похлопал: – Ай да Триярский, и вторую загадку отгадал. Жалко, слушал ты меня невнимательно – я же сказал “в сочетании с особым питанием”. А ты у нас с совсем плохим аппетитом оказался, да, Ариадна Ивановна? Изюмина, все еще сжатая Триярским, кивнула. – Так что сделать тебя моей идеей, Триярский, не удалось, а тут еще черепаха. Ариадна Ивановна, вы успели рассказать нашему дорогому гостю, что дуркоры спускались в шахту, обязательно привязав к поясу черепаху? Нет? Только про песни? Подождите, Ариадна Ивановна, сейчас наш нетерпеливый гость вас отпустит. Кстати, кто у нас в лаборатории занимался черепахами? – Покойный Мовсесян, – пропищала сдавленная Изюмина. – Вот видишь, Триярский: покойный Мовсесян. Конечно, я пропустил тебя через гелиотизацию: сильно мелькал ты под ногами с утра – но ты оказался, во-первых, на пустой желудок, во-вторых, любителем рептилий. Так что, когда у тебя через полчаса наступит помрачение, оно может оказаться не слишком долгим… неделя -две. За это время тебя вышвырнут с работы и отсудят дом. Тогда и придешь ко мне. Приползешь то есть. Ерема! Кукла, выглядывавшая из-за локтя Черноризного, неожиданно закричала: – Во поре бередженька стояра… Рю-ри-рю-ри, стояра! Не успел Триярский выхватить пистолет, что-то оглушило его и отбросило в сторону. Пол под ним разъехался, тело понеслось на какой-то подставке вниз. Последнее, что он услышал, были слова Черноризного наверху: – Сколько раз повторять: после “во поле березонька” – “во поле кудрявая”. Кудрявая! |
|
|