"Бунт мужчинистов" - читать интересную книгу автора (Тенн Уильям)

2. ДОРСБЛАД

В тот день взбунтовались мужчинисты в одном из калифорнийских городов и взяли штурмом местную тюрьму. Вместе с карманниками всех мастей, взломщиками и запойными пьяницами на свободе оказался и некий Генри Дорсблад, человек, который провел в секции, отведенной под содержание неисправимых алиментщиков целых восемнадцать лет. Более чем кому-либо другому, именно Дорсбладу было суждено придать мужчинизму ярко выраженную политическую окраску и создать особый, характерный только для мужчинизма жаргон, изобиловавший необыкновенно яркими идиоматическими выражениями. Тот, кто когда-нибудь слышал этот жаргон, никогда не забудет его, как и могучий рев, исторгавшийся из тысяч мужских глоток, поющих популярную песнь:

«Адскопламенный Генри», «Ханк-Танк», «Ну-ка, выкуси — у Хэнка!», «Мужик из мужиков — Дорсблад!» — вот тот культурный герой, который завладел воображением американцев в еще большей мере, чем когда-то Билли де Кид, он же «Малыш Билли», прославившийся в семидесятые годы девятнадцатого столетия как минимум двадцатью убийствами за неполные двадцать два года жизни и увековеченный в доброй полусотне голливудских фильмов. И подобно Билли де Киду, Генри Дорсблад внешне был самым настоящим замухрышкой.

Необычайно низкорослый, рано облысевший, с безвольно отвисшей нижней челюстью и более чем солидным брюшком, юный Дорсблад не представлял ни малейшего интереса для подавляющего большинства женщин даже как жертва, с которой можно делать все, что вздумается. Тем не менее, хозяйка дома, в котором он снимал комнату, женщина более чем средних лет, заставила его вступить в брак с нею, когда ему было всего двадцать два года, после чего сразу же накупила в рассрочку на двенадцать тысяч долларов самой различной бытовой техники. Естественно, она рассчитывала провести остаток жизни в комфорте и довольстве. Дорсблад вполне оправдывал ее ожидания в течение нескольких лет, вкалывая, как проклятый, на двух работах в полные две смены и еще прихватывая по уик-эндам. Он был квалифицированным программистом компьютеров, начислявших зарплату. В те времена один такой работник вполне мог заменить две бухгалтерии, укомплектованные опытными бухгалтерами, и с лихвой отрабатывал свой довольно высокий заработок. Кроме того, таких программистов было не так уж много, и на рынке труда на них всегда существовал высокий спрос, что позволяло Дорсбладу не очень-то заботиться о завтрашнем дне. Однако изобретение самопрограммирующихся компьютеров положило конец этой безмятежной идиллии. В возрасте двадцати пяти лет Генри Дорсблад обнаружил, что стал жертвой технологического прогресса, пополнив многочисленную армию безработных полуголодных программистов, бродивших по улицам финансовых центров крупных городов Америки в поисках хотя бы поденной работы в какой-нибудь замшелой фирме, никак не решавшейся заменить допотопное, но до сих пор верой и правдой служившее оборудование. Он также отчаянно пытался стать специалистом по обслуживанию аппаратной части новейших самопрограммирующихся компьютеров. Однако двадцать пять лет оказались не совсем оптимальным возрастом для освоения новейшей техники. На таких как он, работники отделов кадров процветающих фирм смотрели как на граждан, получивших лишь начальное образование и не имеющих должной подготовки для учебы в старших классах средней школы. В течение какого-то времени он еще кое-как перебивался в качестве уборщика помещений, в которых эксплуатировались компьютеры, подметая полы, обильно засыпаемые в течение рабочего дня крохотными круглыми или прямоугольными конфетти, образующимися при работе перфораторов, готовящих программы на перфокартах или перфолентах для компьютеров. Но даже здесь наука и промышленность продвигались вперед семимильными шагами, габариты запоминающих устройств уменьшились настолько, что отпала необходимость в предварительной записи программ на особых носителях, а Генри Дорсблад снова оказался на улице без средств к существованию. Видя, как прямо на глазах тает ее банковский счет, миссис Дорсблад обратилась с жалобой в суд на то, что ее муж не в состоянии содержать семью. Генри Дорсбладу пришлось отправиться за решетку, а миссис Дорсблад удалось получить развод да еще и отсудить алименты — суд счел ее запросы весьма скромными и вполне благоразумными — в размере всего лишь каких-то трех четвертей от наибольшего заработка, который он когда-либо получал ранее. Будучи не в состоянии выплачивать даже чисто символические алименты в качестве демонстрации честности своих намерений, Генри Дорсблад так и остался в тюрьме как несостоятельный алиментщик. Раз в год на выездной сессии суда, в состав которого входили только женщины, ему задавали один и тот же вопрос: какие усилия он прилагает к тому, чтобы погасить задолженность и тем самым реабилитировать себя в глазах общества. Когда Дорсблад на одной из таких сессий в лукавой попытке уклониться от прямого ответа разразился целой речью, в которой пожаловался на то, что не так-то просто подыскать какую-либо работу, находясь безвылазно за решеткой, то получил серьезнейший разнос да еще схлопотал перевод в камеру особо строгого режима содержания. После этого он совсем замкнулся и озлобился, превратившись в типичного закоренелого неплательщика алиментов. Прошло восемнадцать лет. Его бывшая жена еще трижды вышла замуж, двух мужей похоронила, а третьего тоже упекла за решетку за отказ от уплаты алиментов. Поскольку злостное уклонение от выполнения супружеских обязанностей со стороны его преемников никоим образом не освобождало его самого от ответственности за собственную финансовую несостоятельность, Генри Дорсблад давно уже потерял всякую надежду выйти на свободу. Он научился гнать брагу в бидоне у себя под койкой и, что более существенно, с наслаждением ее глушить. Научился сворачивать сигареты из туалетной бумаги и табака, извлеченного из окурков, притаптываемых охранниками. И еще он научился думать. Он провел восемнадцать лет в размышлениях о том зле, воображаемом и настоящем, которое было ему причинено, восемнадцать лет изучал социальные причины подобного зла, восемнадцать лет читал только таких признанных классиков в области углубленного изучения взаимоотношений между полами, как Ницше, маркиз Де Сад, Мухаммед, Гитлер, Тарбер. Именно к этому периоду его жизни, заполненному глубокими раздумьями и напряженными нравственными поисками, следует присмотреться особенно пристально, если задаться вопросом, почему такое робкое и бессловесное ничтожество превратилось в самого горластого краснобая-агитатора, самого коварного политического лидера своей эпохи. Совершенно иной, новый Генри Дорсблад был выпущен на свободу толпой разъяренных мужчинистов. Он сразу же возглавил шествие как упившихся освободителей, так и опьяненных свободой бывших заключенных, своевременно выведя их из-под готового вот-вот рухнуть объятого пламенем пожара здания тюрьмы, и отбивая такт ударами столовой ложки по каске, сорванной с головы одного из охранников, начал разучивать вместе с ними сочиненную прямо на ходу песню, в которой толпа подстрекалась к еще более крупномасштабному бунту.

Тогдашние сильные мира сего довольно быстро научились с ним считаться. Вновь арестованный в одном из штатов и приговоренный к выдворению в Калифорнию, Дорсблад не соблаговолил дать интервью губернатору этого штата только на том основании, что это была женщина. Свободнорожденный гражданин мужского пола, упрямо твердил он, никогда не сможет смириться с политическим или судебным верховенством любой из женщин. Губернатор только улыбалась, глядя на то, как пузач-недомерок, закрыв глаза, прыгал козлом по камере и выкрикивал нараспев: «Кухни и юбки! Вуаль и чадра! Гаремы и бардаки!» Однако через неделю она уже не улыбалась, когда его последователи разгромили ее тюрьму и вынесли Генри на своих плечах, а тем более через год, когда не была избрана на повторный срок — и то, и другое несчастье ей пришлось пережить под аккомпанемент все тех же памятных выкриков.

Да и самому Шепарду Л. Мибсу стало не до улыбок, после того как Генри Дорсблад впервые появился на телеэкране в качестве гостя программы «Между нами, мужиками, говоря…». Поскольку сразу же всем стало ясно, что это самый настоящий политический динамит, что ни один штат и ни один губернатор не посмеют предпринять против него какие-либо меры, то кому, как не ему, самим Богом велено участвовать в программе мужчинистов? И почти каждый телезритель на территории Соединенных Штатов и Канады понял, что Шепард Л. Мибс, ведущий программы и общенародный лидер мужчинизма, оказался оттесненным на второй план — его полностью затмил «Адскопламенный Генри».

Практически по всей стране мужчины изо дня в день повторяли вынесенный Генри Дорсбладом обвинительный вердикт современному обществу: «Женщины нуждались в особой законодательной защите, когда сам закон предусматривал их более низкий по сравнению с мужчинами статус. Теперь у них есть и равенство, и особая защита. Нельзя иметь и то, и другое одновременно!» Единодушное одобрение встретили и предложенные им на суд слушателей биопсихологические законы: «Мужчина, который ощущает собственное бессилие в течение всего дня, ничем особым не способен проявить себя ночью. Мужчина-импотент в политике — такой же импотент и в постели. Если женщины хотят настоящей любви со стороны мужчин, они прежде всего должны смотреть на них, как на героических предводителей». По сути Дорсблад всего лишь перефразировал отдельные места из передовиц Мибса, которые он многократно перечитывал еще в тюремной камере. Но он произносил их с убежденностью Савонаролы, с блеском в глазах и жаром на лице истинного пророка.

И это было замечено с самого начала — на женщин он оказывал почти такое же воздействие, как и на мужчин. Женщины толпами собирались послушать его речи и как зачарованные внимали его нареканиям по адресу собственного их пола. Они падали в обморок, когда он высмеивал их недостатки, они рыдали, когда он проклинал их за наглость и бесстыдство, они дружно кричали «Да!», когда он требовал, чтобы они отказались от всех своих прав и вернулись к своему единственно справедливому положению в обществе в качестве не «венца Творения», а только супруги его. Женщины собирались толпами, мужчины сплачивали ряды. Яркая индивидуальность Дорсблада утроила число приверженцев Движения. Его слово, его прихоти становились законом.

Он тоже не оставил без внимания наряд настоящего мужчиниста, добавив длинное завитое орлиное перо к полю котелка. Весь мир теперь только и делал, что охотился на орлов и общипывал их догола, дабы удовлетворить ненасытный американский рынок. К двум принципам, провозглашенным Мибсом и Поллиглоу, Дорсблад добавил третий, наиболее агрессивный: «Никаких обязанностей без соответствующего расширения законных прав». Мужчины отказывались становиться кормильцами семьи или солдатами до тех пор, пока не будут признаны абсолютными монархами у себя дома. Судебные органы все больше и больше захлебывались в потоках жалоб на избиение жен и исковых заявлений о принудительном признании отцовства, по мере того как Общество мужчинистов со все более нараставшей напористостью всей своей мощью поддерживало любого мужчину, решившего принять участие в величайшей битве за право, впоследствии получившее название «привилегии пениса». Дорсблад одерживал победы одну за другой на всех без исключения фронтах. Когда он самочинно присвоил себе титул вождя мужчинизма — стоящего выше всяких там основателей или президентов, то Мибс поначалу противился этому как мог, однако в конце концов был вынужден уступить. Когда он разработал совершенно особый гульфик только для себя одного — Гульфик в горошек Первого мужчины — Мибс сердито нахмурился, но затем, поразмыслив немного, только криво ухмыльнулся. Как только он протянул лапы к главнейшей цели Мужчинизма — отмене Девятнадцатой поправки — Мибс немедленно настрочил передовицу, в которой разнес в пух и прах этот безответственный законодательный акт и потребовал возврата к выборам, проводящимся в салунах, и решениям, принимаемым в прокуренных холостяцких каморках.

На Первом общенациональном съезде мужчинистов в Мэдисоне, штат Висконсин, «Старина Шеп» затерялся в смиренной безвестности вместе со «Стариной Пэпом» в самом дальнем углу возвышения, на котором располагался президиум съезда. Вместе со всеми Мибс яростно вопил и громко топал ногами, когда Ханк-Танк громыхал: «Наша цивилизация — это цивилизация мужчин. Мужчины создали ее и — если не добьются возвращения своих законных прав — мужчины же сумеют и уничтожить ее!». Он хохотал вместе с остальными делегатами съезда, когда Дорсблад метал в зал такие затасканные тирады, как: «Не для того я растил своего мальчика, чтобы он был домохозяйкой!» или «Назовите мне имя хоть одной женщины, всего лишь одной-единственной женщины, которая когда-либо…» Он был в первых рядах толпы, которая под предводительством Адскопламенного Генри трижды обошла здание, в котором проводился съезд, дружно скандируя:

Зрелище было, надо полагать, в самом деле волнующее: две тысячи делегатов, представлявших каждый штат, — с ритмично подпрыгивающими котелками на головах, едва различимых в густых клубах темно-сизого сигарного дыма, с орлиными перьями, колышущимися самым величественным образом в такт с бряцанием шпаг и раскачиванием гульфиков — в едином порыве несколько раз вскакивали со своих мест, чтобы провозгласить приход подлинно мужского тысячелетия. Бородатые, усатые мужчины подбадривали друг друга охрипшими от выкриков голосами и обменивались дружескими рукопожатиями и хлопками по плечам и спине. Они с таким энтузиазмом топали ногами по полу, что когда началось голосование, вдруг обнаружилось: делегация из штата Айова проломила перекрытие и в полном составе провалилась в расположенный под залом подвал.

Но ничто не могло испортить хорошего настроения собравшейся в зале толпы. Наиболее сильно пострадавших развезли по больницам, тех же, у кого были лишь сломаны ноги или ключицы, под оглушительный хохот и довольно сальные шутки выволокли назад, в зал заседаний, для участия в голосовании. Каждую предлагаемую на суд делегатов резолюцию зал встречал единодушным, дружным ревом.

В тот год должны были состояться промежуточные выборы в конгресс.

В связи с этим была разработана тактика борьбы мужчинистов за голоса избирателей для каждого отдельного штата, сформированы координационные комитеты по обработке молодежи, расовых меньшинств и различных религиозных групп. Каждому члену движения был поручен определенный участок работы: добровольцы с Мэдисон-Авеню[5] все свои вечера посвятили составлению пропагандистских брошюр и буклетов, шахтеры Пенсильвании и хлеборобы Небраски выкроили субботы для агитации среди обитателей приютов для престарелых. Генри Дорсблад безжалостно понукал своих приверженцев, требуя от каждого еще больших усилий, заставляя вступать в предвыборные блоки как с республиканцами, так и с демократами, налаживать контакты с другими радикально настроенными политическими группами и партийными боссами крупных городов, развернуть широкомасштабную агиткампанию в организациях ветеранов и пацифистских группах.

— Надо добиться успеха с первой же попытки! — увещевал он своих последователей. — Пока не проснулась оппозиция!

Такая агрессивная тактика мужчинистов вызвала немалый переполох в стане политиканов всех мастей, однако большинство их предпочитало сохранять нейтралитет, избегая пока что занимать четко определенную позицию на той или иной стороне. Как всегда, женщины составляли большинство среди граждан, зарегистрировавшихся для участия в голосовании. Поэтому многие трезво мыслящие политики пришли к однозначному выводу: если выборы не будут фальсифицированы, то верх одержат женщины. Давление, оказываемое на избирателей мужчинистами, по мнению таких политиков, было весьма ощутимым, однако оно вряд ли станет решающим фактором, определяющим исход выборов. И вот тогда-то вся страна и услышала голос Ханка-Танка, обратившегося к женщинам с просьбой — во имя собственного счастья — самим позаботиться о том, чтобы наконец-то закончилась и без того сверх всякой меры затянувшаяся студеная зима феминизма. Многие женщины, пришедшие его послушать, падали в обморок, до глубины души потрясенные одним уж тем, что самому Генри Дорсбладу собственной персоной приходится упрашивать их оказать ему любезность. Этот маневр дал возможность создать женские группы поддержки в качестве вспомогательных отрядов мужчинистского движения — группы «подруг гульфика». Количество их с каждым днем становилось все больше и больше. Женщины — кандидаты в конгресс — подвергались столь яростным нападкам со стороны своих же сестер по полу, что вынуждены были требовать особой защиты полиции, когда намеревались выступить на многочисленных уличных митингах. «Лучше бы тщательнее выглаживали рубашки своих мужей!» — кричали им женщины-мужчинистки. — «Поторопитесь домой — подгорает ваш ужин!»

За неделю до выборов Дорсблад бросил в бой бригады прямого действия. Группы мужчин в котелках, с обязательным гульфиком спереди, спускались с крыш общественных зданий по всей стране и приковывали себя к расположенным снаружи фонарным столбам. Пока стражи порядка освобождали их от оков, которыми они сами себя связали, с помощью слесарных ножовок или газовых горелок, мужчинисты громкими голосами произносили нараспев новое воззвание: «Женщины! Отдайте нам свои голоса — и мы вернем вам ваших мужей! Нам для победы крайне необходимы ваши голоса — вам же нужно, чтобы мы победили! Женщины! Отдайте за нас свои голоса в день выборов!» «А где же, — язвительно спрашивали у них оппоненты, — ваша хваленая гордыня и чванливое высокомерие мужчинизма? Неужто в самом деле венцы Творения выпрашивают милостыню у слабого пола? О, какой позор!» Но приверженцы Дорсблада не обращали внимания на эти насмешки. Женщины обязаны сами вернуть право голоса, которое заполучили всякими правдами и неправдами. Только тогда станут счастливы они, станут счастливы их мужчины, а в мире восстановится порядок. Если же они не сделают этого по доброй воле, — что ж, как-никак, но более сильным полом всегда были мужчины. Им выбирать, как поступить в таком случае… Вот как раз на такой зловещей ноте начались выборы.

Добрая четверть новых членов конгресса была избрана на платформу мужчинизма. Другая, еще более многочисленная группа новоиспеченных конгрессменов, состояла из попутчиков и сочувствующих, которые все еще никак не могли определить, куда же все-таки дует ветер.

Однако мужчинистам удалось составить большинство в трех четвертях законодательных органов отдельных штатов, и таким образом они располагали полномочиями ратифицировать конституционную поправку, которая лишила бы американских женщин избирательного права — как только законопроект об отмене поправки пройдет конгресс и будет предложен для ратификации в штатах. Взоры всей страны теперь были обращены к Капитолию. Каждый из лидеров, имеющих хоть сколько-нибудь существенное влияние в движении, поспешил в Вашингтон, чтобы своим присутствием усилить мужчинистское лобби. Туда же прибыло и неисчислимое множество их противников, вооруженных пишущими машинками и портативными ксероксами, чтобы помешать тому Рагнареку, который грозит гинекократии[6]. Довольно пеструю мешанину представляли из себя антимужчинистки и антимужчинисты — вторых было, естественно, гораздо меньше.

Были здесь и представительницы различных ассоциаций выпускниц колледжей, уже много лет безуспешно доказывавших друг другу свой приоритет в возрождении несколько подугасшего в середине двадцатого века феминистского движения, и редакторы либеральных еженедельников, с пренебрежением относившиеся к консервативно настроенным активисткам профсоюзного движения, которые, в свою очередь, не упускали случая, чтобы не высказаться весьма неодобрительно по адресу аскетичной внешности молодых мужчин со стоячими воротничками священников, и коренастые дамы с гневно сверкающими глазами, авторы столь любимых женщинами мелодрам, исходившие желчью и слюной при виде стройных и модно разодетых миллионерш, поспешивших вернуться из Европы домой для предотвращения кризиса. Респектабельные матроны из Ричмонда, штат Виргиния, шумно выражали свое негодование по поводу заумных и зачастую весьма фривольных шуток, отпускавшихся специалистами по контролю за деторождаемостью из Сан-Франциско. Все они горячо спорили друг с другом, предлагали совершенно разные планы совместных действий, и единственным, что хоть как-то их объединяло, было тайное восхищение своими бородатыми противниками с сигарами в зубах, в игриво заломленных котелках и с обязательными гульфиками впереди. Однако их многочисленность и разномастность заставила призадуматься многих законодателей: они производили впечатление подлинного среза населения Соединенных Штатов. Законопроект о передаче отмены девятнадцатой поправки на усмотрение законодательных органов отдельных штатов, как водится, сначала изрядно помурыжили в лабиринте многочисленных комиссий и подкомиссий, в состав которых конгрессмены всегда любили сплавлять особо рьяных буквоедов и любителей поковыряться в запятых — и все это время перед Капитолием без устали маршировали участники демонстраций, как в пользу принятия рассматриваемого законопроекта, так и против оного. От демонстрантов не отставали газеты, в конце концов занявшие ту или иную позицию — в зависимости, в первую очередь, от того, кому они принадлежали, хотя нашлось и несколько таких динозавров, которые почему-то продолжали ориентироваться на читательский корпус. Пожалуй, на всю страну одна только «Нью-Йорк Таймс» сохранила спокойную, беспристрастную тональность публикуемых в ней материалов, справедливо замечая, что конгрессу предстоит решить крайне трудный вопрос, и просила конгрессменов только о том, чтобы решение — каким бы оно в конечном счете ни было — оказалось бы правильным, несмотря на чье-либо давление. В сенате законопроект был принят совсем незначительным большинством голосов, после чего спущен в палату представителей. В день голосования по нему в нижней палате и мужчинисты, и их идейные противники с одинаковым пылом вымаливали пропуска на галерку, вырывали их у администрации зубами и ногтями. Адскопламенного Генри и его приспешников пропустили только после того, как они сдали в камеру хранения шпаги. А вот у их оппонентов пришлось отнимать силой контрабандным образом протащенный на галерку огромный четырехсекционный плакат с надписью: «Конгрессмен! Твоя бабушка была суфражисткой[7]!». Несмотря на протесты многих законодателей, пытавшихся скрыть свое истинное отношение к решаемому вопросу с помощью тайного голосования, было принято решение о поименном голосовании. Процедура изрядно затянулась. Каждый ответ встречался таким хором громких стонов и одобрительных выкриков с галерки, что спикер, призывая зрителей к порядку, в конце концов сломал свой молоток и вынужден был отшвырнуть его в сторону. Соперничающие стороны шли буквально голова в голову, хотя мужчинисты все время чуть-чуть опережали своих оппонентов. В конце концов болельщики на галерке, лихорадочно прикинув соотношение сил, пришли к выводу, что не избежать тупика. Законопроекту не хватало одного голоса для необходимого большинства в две трети голосов. И вот тут-то и поднялся некий Элвис П. Борэкс, новоиспеченный конгрессмен от штата Флорида, первоначально заявивший о том, что воздерживается от голосования, и провозгласил во всеуслышание, что он все-таки надумал, кому отдать предпочтение.

Атмосфера в зале накалилась до предела — все ждали, как именно распорядится своим голосом конгрессмен Борэкс. Женщины прижали к губам носовые платочки, самые стойкие мужчины тихо постанывали. Даже охранники, побросав свои посты, пожирали глазами человека, который решал судьбу всей страны.

На галерке поднялись на ноги трое: Адскопламенный Генри, Старина Шеп и седовласый Старина Пэп. Стоя локтем к локтю, они зловеще подняли правые руки и обхватили пальцами эфесы невидимых шпаг. Юный конгрессмен с побелевшим от страха лицом вглядывался в их застывшие в немом ожидании фигуры.

— Я говорю — нет, — едва слышно вымолвил он в конце концов. — Я голосую против законопроекта.

Поднялся невообразимый гвалт. Отовсюду раздавались свист, одобрительные аплодисменты, недовольные вопли. Охране палаты представителей, даже несмотря на ощутимую поддержку своевременно подоспевших охранников сената, пришлось изрядно потрудиться, очищая галерку от зрителей, заработав при этом от них немало тумаков. Но и зрителям крепко досталось: с десяток болельщиков оказались затоптаны насмерть, среди них и старик-вождь индейского племени чиппевеев, приехавший в Вашингтон, чтобы уладить кое-какие разногласия с правительством, и забравшийся на галерку только для того, чтобы спрятаться от дождя. Конгрессмен Борэкс описал свои ощущения в телевизионном интервью.

— У меня было такое чувство, будто я гляжу в неожиданно разверзшуюся передо мной могилу. Я, правда, не мог проголосовать иначе. Уж очень просила меня об этом матушка.

— И вы не испугались? — спросил интервьюер.

— Еще как испугался, — признался Борэкс. — Но у меня хватило смелости.

Точно рассчитанный политический риск окупился сторицей. С этого дня именно Борэкс возглавил контрреволюцию.