"Костры партизанские. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Селянкин Олег Константинович)

Глава вторая

В ту весну 1942 года фашистское командование еще не думало о мире, в ту весну оно по-прежнему бредило победой. И уже 5 апреля Гитлер подписал директиву, в которой было сказано: «Все имеющиеся в распоряжении силы должны быть сосредоточены для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожения противника западнее Дона, чтобы затем захватить нефтеносные районы на Кавказе…»

Командование Советской Армии тогда, весной 1942 года, не знало об этой директиве. Оно, исходя из тех данных, какими располагало, решило, что наиболее вероятное направление летнего удара фашистских полчищ — Москва; и сил у вражеской группировки «Центр» было предостаточно, и линия фронта здесь оказалась чрезвычайно изломанной, так что без особого труда можно было найти много мест для внезапных фланговых ударов как советских, так и фашистских войск. Поэтому и приняло все меры для того, чтобы провалилась эта вражеская затея.

Планы эти разрабатывались, разумеется, в условиях строжайшей секретности, поэтому о них ничего не знали ни те, кому в скором времени предстояло стать их исполнителями, ни миллионы мирных жителей по обе стороны фронта. Но все без исключения — и военные, и мирные жители — все понимали, что сегодняшнее относительное затишье — временное.

А фон Зигель даже ненавидел эту весну. За то ненавидел, что она дороги превратила в непреодолимое для машин месиво. А ведь ему нужно было держать в повиновении район, который по размерам своим не уступал иному европейскому государству! Но, позвольте спросить, а как это можно осуществить, если самой природой тебе сейчас только и дозволено сидеть в Степанково и с ненавистью и опаской поглядывать на зеленеющие леса и разлившиеся речки и болота?

К сожалению, местным бездорожье не помеха: теперь не только ночью, но и солнечным днем кто-то осмеливался рвать линии связи, подпиливать сваи мосточков и вообще всячески пакостить вермахту. Выходит, прав был он, фон Зигель, когда в каждом советском, даже в том, который кланялся вроде бы и почтительно, чувствовал потенциального врага Великой Германии!

Самое же обидное — начальство упорно отказывается правильно оценить ту обстановку, которая сложилась здесь. Оно, как и осенью прошлого года, требует и безжалостного покорения всего местного населения, и полного ограбления его.

Да, он, фон Зигель, прекрасно понимает, что победитель всегда наживается за счет побежденного. И полностью согласен с пояснением к плану «Барбаросса», с тем самым пояснением, в котором говорится: «Весь вермахт на третий год войны будет снабжаться продовольствием за счет России. При этом, несомненно, погибнут от голода десятки миллионов человек, если мы вывезем из страны необходимое нам».

Очень правильно и без дипломатического тумана все сказано. Но надо же думать и о том, когда он, комендант района, может проводить в жизнь эту линию, а когда обстоятельствами вынужден вроде бы отступать от нее. Временно отступать. Чтобы чуть позднее наверстать упущенное!

Еще можно понять, когда местные условия не желает учитывать кто-то, руководящий из Берлина. Например, Заукель — специальный уполномоченный рейха по рабочей силе. Этот именно сейчас потребовал на оккупированных территориях привлечь к полезному для Великой Германии труду всех мужчин в возрасте от пятнадцати лет. И еще ему вынь да подай четыреста или пятьсот тысяч украинских девушек, которые будут использованы в Германии будто бы в качестве служанок. И немедленно исполни все это!

Но больше всего обижает и даже возмущает то, что даже гебитскомендант отказывается понимать, чем вызвана некоторая пассивность фон Зигеля. Почти каждый день звонит по телефону и притворно-вежливо требует активных действий!

Возможно, поступая так, он защищает себя? Дескать, я требовал, дескать, я постоянно напоминал гауптману фон Зигелю о необходимости точно следовать указаниям свыше?

Да, нелегко разгадать истинный ход мыслей начальника, очень нелегко. Даже в том случае, если он когда-то был сослуживцем твоего отца.

Никак не ожидал Каргин, что ему придется командовать ротой, но пришлось. Через неделю после разговора с Николаем Павловичем доставили приказ по партизанской бригаде и предложили расписаться чуть пониже того параграфа, который гласил, что с сего числа Иван Степанович Каргин назначается командиром такой-то роты; и располагаться ему с ротой надлежит в деревне Лотохичи — на самой границе района, контролируемого партизанами.

Каргин, разумеется, сразу пошел к Николаю Павловичу и заявил, что еще не дорос до такой величины, какой является командир роты, дескать, он, Каргин, всегда горой за дисциплину стоял, а сегодня…

— И впредь ты обязан стоять за нее до самой смерти своей, — бесцеремонно перебил его Николай Павлович. — А что касается величины, какой является командир роты… Или трусишь? Ответственности боишься?

— В нашем роду такого не водится, — насупился Каргин и тут же понял, что нет у него сил сопротивляться приказу, и вздохнул тяжело.

Николай Павлович, похоже, уловил свершившийся в душе Каргина перелом, усмехнулся и закончил уже с легкой иронией:

— Поплакаться в мою жилетку хочешь? Что ж, валяй: я в бригаде за комиссара, так что мне по должности выслушивать любого человека положено.

— Плакаться, это нам и вовсе лишнее…

— Такое в вашем роду тоже не водится? — подмигнул Николай Павлович.

После этого замечания и вовсе оттаял Иван Каргин, засмеялся и спросил:

— А с обстановкой в том районе не познакомите? И вообще… Что за люди в роте, что в первую очередь сделать надлежит.

Вот тут и врезал Николай Павлович, так врезал, что и сегодня Каргин дословно все помнит:

— Что сделать надлежит, сам определи. Затем ты и на должность назначен, чтобы мозгами шевелил, сам решения принимал. И отвечал за них!

Почти выкрикнул это Николай Павлович и сразу же, словно и не было вспышки, ровным, спокойным голосом поведал, что в роте Каргина пока будет только тридцать семь человек; основная задача роты — следить, чтобы именно здесь враг внезапно не проскользнул в расположение бригады; и, конечно же, — заниматься боевой подготовкой. Как в армии, разработать план проведения ее и неукоснительно следовать ему.

— Еще что волнует вас, товарищ командир роты? — закурив, спросил Николай Павлович; глаза у него теперь были уже теплыми, доброжелательными.

— Моих дружков куда определили? Тех, кто со мной пришли? — спросил Каргин о том, что больше всего его сейчас волновало; что ни говорите, а каждый из них был для него все равно что брат или другой самый близкий родственник.

— В твою роту зачислены. Мы понимаем, что тебе на кого-то опереться надо. Конечно, и про других бойцов роты ничего плохого не скажу, но твои-то за тебя горой.

— И Пауля с Гансом тоже мне определили?

Николай Павлович некоторое время молча курил, сосредоточенно глядя на газету, лежавшую на столе, потом все же сказал с большой неохотой:

— По этому вопросу у нас единого мнения нет. Некоторые высказываются за то, чтобы их поскорее отправить на Большую землю.

— Значит, не верите ни им, ни мне? — насупился Каргин. — Выходит…

— Ты под наши внутренние разногласия политическую платформу не подводи! — шутливо, но с грустью, которую не удалось скрыть, пригрозил Николай Павлович — Пауль с Гансом у тебя остаются… Пока остаются. — И, словно не желая продолжать разговор на эту тему, спросил:

— Больше, надеюсь, вопросов не имеешь?

Каргин понял невысказанное желание Николая Павловича и поспешил проститься.

Деревня Лотохичи — всего шесть домиков, в половине которых, похоже, люди не жили уже несколько лет. И, как подумал Каргин, только потому, что место здесь — хуже не сыскать: и земли пахотной с гулькин нос, да и та в восьми километрах от деревни, и болота со всех сторон; даже вода, которую брали из маленькой речки, крепко тиной припахивала. А правильно ли причины определил, об этом спросить не у кого: немногих местных жителей, если верить Стригаленку, еще прошлой осенью фашисты куда-то угнали. За какую вину или для чего — этого никто не знал.

До весеннего половодья стояли в Лотохичах. Занимались боевой подготовкой, как того штаб требовал. И разведкой. Даже кое с кем из жителей окружающих деревень связь установили. Со всеми бойцами роты справедливо строг был Каргин. И все же к своим старым товарищам — особенно к Паулю с Гансом — требования предъявлял более жесткие. Умышленно так поступал: чтобы другие не говорили, будто он потачит своих, чтобы не только в его душе прочно утвердились Пауль и Ганс.

До тех пор в Лотохичах стояли безропотно, пока однажды утром, выйдя на крыльцо и глянув окрест, не увидел Каргин, что вода за минувшую ночь со всех сторон вплотную подкралась к горке, на склоне и вершине которой толпились избы Лотохичей. На острове он со своей ротой оказался! Лишь по гати, многие бревна которой давно сгнили, теперь можно было выбраться в лес. Почти три километра идти по гати до леса, не многовато ли?

— Тут, товарищ Каргин, у нас неприступная позиция! Если фашистские каты сюда сунутся, мы их на этой гати так употчуем, что навек запомнят!

Это сказал, конечно, Стригаленок. Он всегда появляется неожиданно, будто подкрадывается к тебе.

Рядовым бойцом был Михась Стригаленок в разведке у Юрки. Но все время норовил оказаться около командира роты. Словно специально кем-то приставленный для наблюдения за Каргиным и для оказания ему мелких услуг. Случалось, Каргин только заикнется, дескать, сюда надо бы такого-то вызвать, — Стригаленок уже сорвался с места. Или Каргин еще ощупывает свои карманы в поисках кисета, а Михась уже протягивает свой, с таким доброжелательством протягивает, что невольно в голову лезет: не закуришь у него — кровно обидится.

Кому-то все это, возможно, и понравилось бы, а Каргина иной раз до зуда в кулаках подмывало осадить Стригаленка, но пересиливал себя: боялся обидеть парня, глаза у которого были всегда такими доверчивыми, простодушными. Только поэтому и сейчас не вспылил, а сказал как только мог спокойно:

— А если не мы на них, а они на нас навалятся? Превосходящими силами? Во много раз превосходящими? Если так навалятся, что нам отходить придется?.. Главная сила партизанская — быстрый и неожиданный маневр. А где мы возьмем его, этот маневр, здесь сидючи?

Какое-то время на лице Стригаленка читалась лишь растерянность, но уже скоро он сказал так, будто даже обрадовался:

— Так точно, здесь мы начисто лишены маневра!

Ничего не ответил Каргин, повернулся спиной к Стригаленку и, чуть сутулясь, поспешно зашагал к избе, которую все именовали штабной. Только потому так нарекли, что обычно сюда Каргин вызывал командиров взводов и всех прочих, чтобы дать указания или нагоняй. Сейчас ему хотелось побыть одному, хорошенько обдумать то, что надлежало сказать товарищам. Однако не успел самокрутки выкурить — вошел Юрка. Десять суток он рыскал по окрестным деревням, зарос — борода чуть не до бровей добралась, крепко осунулся. Но больше всего поразили Каргина глаза Юрки. Безразличные они были какие-то. Это у Юрки-то!

Каргин сказал буднично, будто его нисколько и не волновало, что мог сообщить разведчик:

— Присядь, отдышись.

Еще больше удивило и насторожило то, что Юрка не затараторил в ответ, а послушно опустился — почти упал — на скамью, на тот ее конец, который был ближе к двери. Прижался спиной к темным бревнам и закрыл глаза. Однако Каргин не спешил с вопросами, он знал, что Юрка не из молчальников, что он вот-вот обязательно выскажет все, что так опустошило его душу. И Юрка действительно скоро заговорил, не открывая глаз:

— До самых Выселков дошел. Кажись, все деревни обшарил, кажись, всех, кого можно было, опросил, а Гришкин след не проглядывается.

Так вот почему ты сегодня такой смурной!

Даже нежность шевельнулась в душе Каргина (не забыл Юрка друга, ищет его следы!), но заговорил так, словно мораль прочесть вознамерился:

— Я тебе, когда в разведку отправлял, разве эту задачу ставил? Может, кто постарше меня в должности перехватил тебя в пути и отменил мое приказание?

— Чего цепляешься? Выполнил я твое задание, выполнил!

Ага, наконец-то ты опять становишься самим собой, голубчик!

Каргин, сразу посуровев, властно потребовал:

— Доложи как положено.

И, подавая пример, встал, опустил руки по швам. Пришлось и Юрке отдираться от лавки.

— Докладываю, — начал он, подавив в себе недовольство тем, что и сейчас Каргин требует от него точного выполнения уставов; будто нельзя в спокойной беседе все высказать. — Дошел, значит, до самых Выселков, По кругу, как вы и приказывали, шел. Личным наблюдением и путем бесед с народом установлено: фашисты пока особой активности не проявляют, больше по бункерам и гарнизонам отсиживаются… Но чует мое сердце, Иван, что они опять какую-то подлость замышляют!.. И еще — на Выселках в тупике вагон стоит. Букса у него загорелась, вот и отцепили от состава, в тупик сунули. Какой груз в вагоне — того не знаю. Но пять фашистов около него болтаются… Слышь, Иван, у тебя в том чугунке не картошка вареная? Уж больно аппетитный дух оттуда идет.

Каргин молча переставил с шестка на стол чугунок с картошкой, и немедленно Юрка запустил в него руку. Картофелина, которую он ухватил, была горяча, он перекидывал ее с одной ладони на другую и все равно умудрялся чистить быстро и ловко.

Юрка ел с таким азартом, что и Каргин сунул руку в чугунок, машинально отметил, что там осталось всего картофелины четыре, не больше, и взял одну.

Скоро Юрка, пошарив в чугунке и даже заглянув туда, вздохнул не то разочарованно, не то сожалеючи и попросил:

— Дай, Иван, закурить. Мой самосад надо сперва выжать да для просушки на печке разложить.

Дымили нещадно. Словно хотели доказать друг другу, что вот, мол, у меня какие густые клубы дыма изо рта валят. Порой, когда случалось так, что они одновременно выпускали по едкому облаку табачного дыма, будто туманом кухоньку заволакивало.

— Говоришь, пять фашистов вагон охраняют? — наконец спросил Каргин, дымом выжимая у Юрки слезу.

— Точно, пятеро их. И еще — окна в том вагоне наглухо досками заделаны. А щеколда двери проволокой прикручена… Я ли не старался, но так и не разгадал, какой груз в том вагоне. Только, ручаюсь, есть там что-то!

— Потому и уточняю подробности.

— Хоть убей, больше ничего не знаю, — начал горячиться Юрка. — Если бы со мной хоть маленькая группа была, а то ведь я один разведку вел. Как перс одинешенек!

— Как перст, — поправил его Каргин.

— Чего?

— Перст, а не перс. Перст — палец, значит.

— Слушай, перс ли, перст ли, а тебе не все равно? Ты лучше скажи, один я был или нет? Факт это или не факт?.. Кроме того, объясни мне, почему и перс не мог быть один? Ты-то откуда знаешь, что не было такого исторического случая?

— Не тараторь, думать мешаешь, — повысил голос Каргин.

— Вечно так: сами придирками на спор вызовут, а потом, когда я фактами давить начинаю, цыкают, дескать, замолкни, — проворчал Юрка, но уже тише и значительно спокойнее.

Напасть на Выселки Каргин решил еще в тот момент, как только Юрка сказал, что там в тупике торчит вагон, который охраняют пять фашистов. Наличие охраны убеждало, что груз в том вагоне стоящий.

Да и проверить роту в настоящем боевом деле очень хотелось: что ни говорите, а бой — лучший экзамен. В этом Каргин был уверен.

А как настоящий бой спланировать, это вопрос для любого командира важнейший. И не просто спланировать, а так, чтобы был полный успех.

Перво-наперво — человек десять выделить под начало Юрки. Они цепью отсекут тупик, где стоит вагон, от самой станции; она хотя и маленькая, можно сказать, видимость одна, что вокзал имеет, а все же вдруг там немецкие солдаты или полицаи хоронятся? Если так, если сунутся на выручку своим, Юрка их огнем встретит…

Человек десять надо здесь, в Лотохичах, оставить. Чтобы дырки не образовалось в охране района базирования партизан. Федор Сазонов службу знает и любит. Он промашки не допустит.

Остается еще семнадцать бойцов…

Одного надо послать в штаб бригады с донесением, известить, что так, мол, и так, подвернулся удобный случай насолить врагу. А семь других с сержантом Устюговым Андреем не со стороны тупика, а с противоположной к станции подкрадутся: если начнется пальба, сами застрочат, видимость окружения создадут.

Ну, а с остальными он, Каргин, сам к тому вагону полезет!

Каргин встал, привычно пробежал пальцами вдоль ремня, проверил, не появилось ли лишних складок на гимнастерке, и сказал сугубо командирским тоном:

— Передай дежурному, чтобы послал ко мне командиров взводов. Как по боевой тревоге!

Последние слова догнали Юрку уже в дверях.

Станция Выселки — восемь домиков, грудящихся около того, который местные жители величали вокзалом, — стандартного здания грязно-желтого цвета и о трех углах: четвертый разворотила единственная бомба, еще в прошлом году случайно оброненная каким-то фашистским летчиком. Были еще четыре блестящие полоски рельсов и две покрасневшие от ржавчины — тупик, как-то несуразно вильнувший в сторону леса, будто начали строить самостоятельную ветку, да почему-то передумали.

Нескольких минут наблюдения хватило Каргину, чтобы понять: нет здесь засады, обыкновенный товарный вагон, одиноко торчащий в тупике, — не приманка, нарочно подброшенная фашистами. Фашисты-охранники угрюмо толпились у вагона и с опаской поглядывали на нежную зелень молодых березок, шелестевших листвой метрах в десяти от таинственного вагона; старый бородатый козел от безделья разглядывал свою рогатую тень.

Однако, чтобы исключить даже невероятную случайность, Каргин приказал действовать точно по плану, с которым всех участников операции ознакомили еще вчера. Только разошлись бойцы, чтобы занять указанные им места, подошел Пауль и сказал, старательно выговаривая каждое слово:

— Товарищ Каргин, я имею предложить… Мы с Гансом идем по железной дороге. Мы — патруль… Они должны обрадоваться, когда нас увидят.

Резонно, ничего не возразишь. Фашистские патрули, как точно известно, периодически проверяют железнодорожное полотно. И эти, охраняющие вагон, просто обязаны кого-то послать к патрульным. Хотя бы только затем, чтобы спросить, не знают ли они, когда появится поезд. Кроме того, появление патруля должно успокоить охранников, дескать, безопасны здешние леса, нет в них партизан. А сейчас они ишь как в автоматы вцепились…

— Действуйте, — разрешил Каргин и даже толкнул Пауля кулаком в плечо, словно попросил поторопиться.

Над Выселками по-прежнему висит гнетущая тишина. За все время, пока Каргин вел наблюдение, ни один человек не вышел ни из станционного здания, ни из домиков поселка; словно не было тут никого живого. Кроме старого козла, который теперь улегся у серых досок сараюшки.

Наконец показались Пауль и Ганс. Они, неспешно шагая по шпалам, приближались к станции.

Их, разумеется, заметили и охранники. Они, словно забыв о вагоне, теперь смотрели только на патрульных.

— Пора? — чуть слышно дохнул кто-то в затылок Каргина.

— Замри!

Невероятно волновало Каргина благополучное завершение всего задуманного, поэтому и единственное его слово прозвучало с огромной внутренней силой, противиться которой никто не осмелился.

Пауль и Ганс будто бы только сейчас заметили и вагон, и солдат, толпившихся около него. Они на мгновение даже замедлили шаги и перекинулись несколькими словами. Однако, положив руки на автоматы, висевшие на груди, продолжали свой путь; чувствовалось, они сторожили каждое движение тех, за спиной которых высился обыкновенный товарный вагон.

Уже через несколько минут Каргин понял, что Пауль с Гансом только так и должны были поступить: охранники, заметив, что патруль проходит мимо, закричали им, призывно замахали руками. И лишь тогда Пауль остановился, отрывисто спросил, что нужно. Умно остановился: теперь, если бы Каргин с товарищами вздумали стрелять, Пауль и Ганс не оказались бы на линии их огня.

Пауль не сделал даже попытки приблизиться — два охранника, закинув автоматы за спину, спокойно зашагали к мнимому патрулю; остальные на вагон теперь и вовсе внимания не обращали.

Вот сейчас пора!

Очереди прозвучали приглушенно, но дружно.

Каргин поспешил к убитым, чтобы проверить, нет ли при них документов, которые смогут заинтересовать Николая Павловича или другое начальство, а его товарищи метнулись к вагону. Он видел Юрку, бежавшего к станционному зданию, чтобы помешать кому-либо воспользоваться линией связи; слышал, как переругивались партизаны у вагона, стараясь осилить жесткую проволоку, опутавшую щеколду двери. Все это было так же естественно, как и то, что из домиков поселка выбегали люди с узлами, которые, похоже, были собраны не сейчас, даже не сегодня. Но он с тревогой глянул в сторону вагона, когда там вдруг стихли голоса. Ничего не увидел, кроме ног своих товарищей, толпившихся у невидимой ему двери вагона. Он еще не успел принять какого-либо решения, как там раздался вопль, похожий на многоголосый радостный стон. Прошло еще несколько мгновений, и на земле рядом с ногами товарищей Каргин увидел множество чужих ног. И даже несколько человек, которые почему-то лежали неподвижно. Неудержимо потянуло туда, однако он на какое-то время все же смог пересилить себя, хотя и бегло, но просмотрел все бумаги, найденные в карманах убитых. Лишь после этого без торопливости, степенно зашагал к вагону, по ту сторону которого творилось что-то важное, радостное и пока непонятное ему.

Перед ним расступились. Свои — уважительно, а прочие — почти мальчишки, обалдевшие от счастья, — с благодарностью.

— Гляньте, товарищ командир, какой груз мы нечаянно отбили, — начал было кто-то из партизан, но Каргин перебил его:

— Сам вижу! — Он действительно видел все. Даже мертвых успел сосчитать. Их было пятнадцать. — Всем в лес!

Спасенные немедленно галдящей толпой метнулись к деревьям. На них прикрикнули, и сразу голоса смолкли. Только потрескивание хвороста еще слышалось некоторое время.

Когда планировалась эта операция, Каргин никак не предполагал, что в вагоне окажутся люди, что и местные жители захотят уйти из своих домов. И сейчас ему нужно было хоть несколько минут побыть одному, чтобы принять решение, но от Юрки уже бежит боец, кричит:

— Сейчас поезд будет, товарищ Каргин!

Каргин быстро оглядывает лес, куда ушли люди (там полный порядок: ни голоса, ни одного человека, замешкавшегося на опушке), потом сиротливо торчащий в тупике вагон и с удовольствием фиксирует, что убитых фашистов кто-то уже додумался покидать в него, что со стороны станции не поймешь, пустой он или с грузом. И, придерживая автомат, бежит к станционному зданию, на пороге его сталкивается с Юркой.

— Ну, что стряслось?

— Товарняк идет. Здесь останавливаться не будет.

— Тогда чего панику сеешь?

— Я? Панику? — На лице Юрки недоумение сменяется обидой. Но высказаться он не успевает: на станцию врывается требовательный гудок паровоза.

Тут Каргин замечает мужчину в кителе железнодорожника. В руке у мужчины зеленый флажок и жезл.

— Встречай поезд как положено, — говорит Каргин, глядя прямо в глаза этого мужчины, и тот выходит к рельсам, держит наготове жезл.

Казалось, не будет конца этому составу, громыхавшему мимо станционного здания…

Наконец, вильнув на стрелках, и последний вагон убежал на запад.

Каргин, стараясь сделать это незаметно, вытер вспотевший лоб и вышел из станционного здания, где, затаившись за косяком, стоял все время, пока шел поезд. Только вышел — увидел опять того же железнодорожника. Теперь на его плечи был наброшен брезентовый плащ. Позади начальника станции толпились женщины, дети и еще трое мужчин в таком возрасте, что дедом величать чуть-чуть рановато. Все имущество этих людей горкой лежало на телеге, в которую была запряжена настолько дряхлая лошадь, что спала, стоя в оглоблях. К задку телеги был привязан козел — недоверчивый, весь в репьях.

— Позвольте и моей команде уйти с вами? — начал железнодорожник и сразу же повысил голос, словно заранее знал, что Каргин будет обязательно возражать: — А куда еще нам податься? Будто не знаете, что с нами фашисты за сегодняшнее сотворят?

Каргин уже решил, что и этих людей он просто обязан взять под свою защиту. Конечно, когда окажутся в Лотохичах, он немедленно доложит командованию о случившемся, а пока…

— Взрывчатка с собой? — спросил Каргин, повернувшись к Юрке.

— Закладывают на стрелках. Как следующий эшелон пойдет, так и бабахнем. И домики эти подпалим перед уходом.

Терпеть не мог Каргин многословия Юрки и нахмурился, молча зашагал к лесу, туда, где скрылась его группа.

— Позвольте, а как же мы? Каково ваше решение по нашему вопросу? — всполошился железнодорожник и даже рванулся за Каргиным.

Юрка схватил его за рукав и многозначительно спросил:

— Без слов не понимаешь?

Больше чем в два раза выросла рота Каргина за эти часы. Это и радовало, и беспокоило. Он уже знал, что спасенные мальчишки еще неделю назад сидели по своим хатам, хлопотали по хозяйству. И вдруг нагрянули фашисты, согнали в колонну, а потом и втиснули в этот вагон. Сказали, что отвезут в прекрасную Германию, где каждый получит хорошую работу и наконец-то станет жить по-европейски.

Неделю пробыли они в вагоне. Даже спали стоя. Так тесно было. Последние трое суток не давали ни крошки хлеба, ни капли воды. Шуметь, требовать начали — фашисты ответили очередями. А стенки вагона разве защита от пуль?

— А теперь какую думку держите? — спросил Каргин, когда во время короткого привала выслушал эту историю.

Не ответили, а дружно потребовали:

— Зачисляйте в свой отряд!

Лишь один, помявшись, все же сказал:

— До дому пробираться буду. — И торопливо добавил, словно испугался, что его поймут превратно: — Мать там у меня одна. Больная. Параличом разбитая.

— Надеешься, что вторично тебя не схватят? — усмехнулся Каргин.

Парень долго не отвечал. Потом, когда Каргин уже намеревался отойти от него, он все же сказал:

— Поймите… Она же сама ничего не может…

И такая убежденность в правильности своего намерения прозвучала в голосе парня, что никто не возразил ему. Каргин же только и сказал, положив ему руку на плечо:

— Ладно, держи нос выше. Может, что и придумаем.

Часа три назад произошел этот разговор. С тех пор только и слышно, как чавкает грязь под ногами многих людей да поскрипывают колеса телеги.

Вот и минули первые дни мая. Можно сказать, все обошлось вполне благополучно. А ведь он, фон Зигель, был уверен, что именно в эти дни, которые местные жители привыкли считать большим праздником, партизаны опять громко заявят о себе. Может быть, как в тот раз откроют огонь из какого-нибудь припрятанного оружия или что другое придумают. Но, слава богу, все обошлось.

Что ж, если быть честным, подобные ошибки даже приятны…

Неужели правильно утверждает это ничтожество Свитальский, будто сейчас в районе нет ни одной большевистской банды? Будто народ — наконец-то! — смирился с тем, что теперь ему века придется жить по законам Великой Германии?

Очень хочется верить в это…

Однако прошедшие месяцы многому научили его, фон Зигеля. Прежде всего — осторожности. Не потому ли он и живет сравнительно спокойно, что очень скоро понял: здесь, хотя по этой земле и прокатилась волна немецких войск, до полной победы, до полного покорения народа — невероятно долго. Сердцем чувствовал это, ну и вел себя соответственно: не был излишне строг с местным населением. Конечно, кое-кого из местных жителей пришлось и казнить, но разве хоть одна война возможна без чего-либо подобного? А если разобраться, он был очень лоялен ко всем местным. Настолько лоялен, что и сегодня кое-кто из начальства косо посматривает на него.

Так рассуждал фон Зигель, стараясь успокоить себя, а майский ветерок, врываясь в распахнутые окна, шелестел бумагами, лежавшими на столе. Назойливо шелестел. Словно знал, что фон Зигелю крайне неприятно вспоминать и думать о том, что сообщалось в них. Действительно, разве настоящему немцу доставит радость бумага, в которой говорится, что 12 мая на Харьковском направлении советские войска неожиданно перешли в наступление?

Именно об этом сообщалось в циркуляре, листы которого так вкрадчиво шелестели на столе.

Правда, там особо подчеркивалось, что советские войска хотя и ударили внезапно, но пока имеют лишь частичный успех.

Ха, частичный успех! Разумеется, война обязательно закончится победой Германии, но не пора ли начать называть вещи своими именами? Разве сейчас допустимо словно между прочим сообщать о каких-то «частичных успехах» советских войск, если каждый солдат вермахта знает, что на Харьковском направлении кое-где даже на шестьдесят километров продвинулись русские? Что они захватили не только много пленных, но и вполне исправные пулеметы, орудия, танки и самолеты?

Как только увидишь хотя бы двух шушукающихся солдат, так и знай, что они именно об этом наступлении русских судачат, гадают, не закончится ли оно для вермахта таким же разгромом, как и прошлогоднее, начавшееся под Москвой!

Короче говоря, и дураку должно быть ясно, что сейчас не время дразнить, еще больше обозлять местное население. А вот гебитскомендант будто ничего не видит, не понимает! Не позже чем вчера он опять звонил. Сначала пространно говорил о том, что дороги уже не плывут, уже приобрели жесткость, а разлив рек и болот даже прекрасен, ибо он лишает партизан возможности свободного маневра; самое время начать массовые облавы и уничтожать всех, кто пытается скрываться в лесах и болотах.

Однако дальше общих слов гебитскомендант не пошел, он вдруг круто изменил направление разговора:

— Да, Зигфрид, я буду очень признателен, если вы в своем районе нащупаете что-то, хотя бы похожее на то боа. Помните, какое вы зимой мне презентовали? Кстати, моя жена очень благодарна вам за него, приглашает навестить ее, когда счастливый ветер занесет вас в Германию.

Фон Зигелю здесь бы и рассыпаться в благодарностях за столь лестное для него приглашение, заверить, что все силы приложит, ни спать, ни есть не будет, но выполнит это желание жены господина оберста. А он промолчал. И этого оказалось достаточно, оберст заговорил уже иначе:

— Вы слышите меня, гауптман? Что-нибудь похожее…

— Приложу все усилия…

— Избави бог! Все свои усилия по долгу службы вы обязаны сосредоточить на другом… Кстати, вы сдержали свое обещание?

Фон Зигель еще копался в памяти, а гебитскомендант уже дожимал, окончательно загонял его в угол:

— Ведь вы обещали, если не найдутся те два ваших солдата, расстрелять по два заложника из каждой деревни района? Когда снег стает, обещали расстрелять. Как видите, я ничего не забываю, гауптман.

Уже не Зигфрид, а гауптман… И все из-за того, что он не догадался умело использовать паузу в разговоре, которая была ему расчетливо предоставлена!

Интересно, а кто донес этому старому маразматику о том, что он, фон Зигель, дал это обещание и все еще медлит выполнить его? Кто осмелился на такое?

Фон Зигель мысленно перебрал всех своих помощников, всех, кто мог быть заинтересован в его падении. И пришел к выводу, что таким человеком мог оказаться только Свитальский. Этому жизненно необходимо утвердиться, этот понимает, что быстро сгорит, если он, фон Зигель, не изменит к нему своего отношения.

Попробовал купить — очень умно золото подсунул — ничего принципиально во взаимоотношениях не изменил, только на неопределенное время отсрочил свое падение.

Хотя, если быть откровенным, скорее всего — приблизил свой бесславный конец: фон Зигель не настолько идиот, чтобы оберегать жизнь такого опасного для себя свидетеля.

Чувствует, прекрасно знает все это Свитальский! Потому и старается доказать оберсту, что способен быть крайне полезен. Оставаясь именно здесь, именно в этой должности полезен!

Что ж, убрать его очень просто. При помощи неожиданного выстрела из кустов: партизаны, мол, счеты свели. Можно и просигналить гестапо: пытался меня подкупить, я уверен, что в каком-нибудь тайнике он прячет еще большие ценности.

Короче говоря, самыми разными путями к пану Свитальскому можно подтолкнуть смерть. И от него, гауптмана фон Зигеля, зависит, будет ли она мгновенной и легкой или придет как долгожданная избавительница от невероятных мук.

Но перед смертью вы, господин начальник полиции, еще поработаете на меня! Вы пожаловались начальству на мою забывчивость? Признаю свою вину, признаю! Больше того: намерен сегодня же все поставить на свои места!

Фон Зигель решительно подошел к письменному столу и чуть коснулся пальцем кнопки звонка. Через мгновение в дверях замер дежурный по комендатуре.

— Передайте господину Свитальскому, что я прошу его зайти ко мне, — сказал фон Знгель, голосом и глазами подчеркивая свою доброжелательность к начальнику полиции.

Это было столь неожиданно и невероятно, что дежурный на какие-то секунды задержался, чуть помедлил в дверях.

— Может быть, я не вполне ясно высказал свое приказание? — поинтересовался фон Зигель.

Теперь в голосе коменданта звучали знакомые металлические нотки, и дежурный, щелкнув каблуками и чуть вздернув локти, ответил:

— Яволь!

Свитальский, чуть запыхавшись, явился через несколько минут. Похоже, ждал нагоняя и поэтому почтительно и виновато замер у косяка двери.

— Прошу, — сказал фон Зигель как только мог ласково и рукой показал на стул, стоявший около стола. И вновь заговорил лишь после того, как Свитальский занял указанное ему место: — Надеюсь, вы помните, что я пообещал сделать, если не найдутся те наши два солдата, которые пропали зимой?

Ага, побледнел мерзавец!

— Виноват, начисто запамятовал, — неожиданно как простой мужик ответил Свитальский, глядя не в глаза фон Зигеля, а на верхнюю пуговицу его мундира.

— Никогда не следует брать на себя чужую вину: у каждого человека и своя достаточно велика, — окончательно развеселился фон Зигель, который теперь и вовсе уверовал, что ведет разговор с доносчиком. — Я пообещал расстрелять по два человека из каждой деревни района. По два! — повысил он голос и даже показал два растопыренных пальца.

— Прикажете заложников пригнать сюда? — оживился Свитальский, подался телом вперед, словно приготовился вскочить, если господин комендант даже только кивнет.

— Вы думаете, они поместятся в моем кабинете? — пошутил фон Зигель, довольный собой.

— В Степанково пригнать. И на площади расстрелять!

Боже, как он непроходимо глуп!

Однако фон Зигель, продолжая игру, пояснил спокойно, даже доверительно:

— Нет, расстреливать нужно в каждой деревне. Установлено, что казнь близкого или даже просто знакомого человека оказывает большее эмоциональное воздействие. Вот и нужно побывать в каждой деревне района. Даже в самой маленькой, в самой захолустной.

Лицо у Свитальского вытянулось, побледнело. И он спросил, еще тая слабую надежду:

— Если я правильно понял…

— Абсолютно правильно! Я доверяю вам! — мило улыбнулся фон Зигель и встал, давая понять, что разговор окончен.

— Какие силы разрешите привлечь для осуществления данной операции? — все же осмелился спросить Свитальский, обреченно глядя на фон Зигеля.

— Это извольте сами решить, — поморщился фон Зигель. — Неужели для того, чтобы расстрелять двух мирных селян, вам нужна рота солдат? Лично я, окажись на вашем месте, ограничился бы пятью или шестью полицейскими. И, разумеется, одной машиной.

Свитальский почтительно поклонился и пошел к двери. Лишь подчеркнутая прямизна спины выдавала его волнение.

Два последних дня дед Потап с Петькой будто сторонились Григория: на рассвете, наскоро перекусив, уходили из дома и возвращались лишь в густых сумерках.

Когда они пошли в первый раз, Григорий даже обрадовался: что ни говорите, а дед Потап за парнишкой досмотрит, не даст очень-то своевольничать.

Нырнули они в лесную чащобу — Григорий выждал немного (пусть не подумают, будто он за ними подглядывает!) и лишь потом вышел на полянку перед домом. Благодать-то какая! И солнце ласково пригревает, хотя только начало карабкаться на промытое до нежной голубизны небо, так пригревает, что хочется замереть с закрытыми глазами и ловить лицом его лучи, ловить. И скворушка, словно заведенный, заливается у своего гнезда. Метрах в четырех над землей звонкой песней счастья заливается!

Минут десять или пятнадцать Григорий простоял неподвижно, наслаждаясь пробудившейся жизнью, а потом вдруг почувствовал, что просто обязан немедленно начать что-то делать. Не для войны, о которой он вообще много думал и особенно во время своей болезни, а для деда Потапа и Петьки. Чтобы хоть как-то помочь им жить. И он торопливо, словно боясь опоздать, обошел вокруг избушки, высматривая себе дело. Не нашел. Правда, замшелые доски крыши вопили о необходимости замены, да где их возьмешь?

И дров целых две поленницы. Наколоты и уложены аккуратно; даже берестовыми пластами от дождя укрыты. Короче говоря, чувствовалось: дед Потап в жизни за многим не гнался, но уж что имел, то содержал в соответствующем виде.

Однако бездельничать было невмоготу, и Григорий стал бродить вокруг избенки, с каждым разом все больше увеличивая круги. И ноги учил ходить, и с лесом знакомился. Но прежде всего решил обследовать тропочку, по которой дед Потап возвращался с ведрами, полными холоднущей и вкусной воды. Прошел между огромных и угрюмых елей метров пятьдесят — в лицо ударили солнечные лучи, и перед ним распахнулась полянка-огород, деревьями надежно укрытая и от людского глаза, и от северного ветра. На склоне холма распласталась полянка, развернувшись к полуденному солнцу. И невелика была она, но грядки лежали на ней плотно. Только в самом центре ее торчал здоровенный осокорь, засохший на корню; судя по обугленному зигзагу, застывшему черной змеей, молнией убитый. На вершине, вокруг которой были отпилены или отрублены все ветви, виднелось гнездо аистов. Один из них и сейчас спокойно поглядывал на Григория. Только внимательно всмотревшись, Григорий разглядел старое колесо от телеги, на котором и лежало гнездо. Увидел колесо — понял, что без деда Потапа здесь тоже не обошлось.

А у самого основания холма, где, словно сплетничая, стояли три березы, только начавшие одеваться нежно-зеленой листвой, бил ключик. На дне ямки глубиной в метр неустанно бурлил он. Стенки этой ямки были любовно выложены камнями (из какой дали дед Потап припер их сюда?), а тропка у самого ключика кончалась здоровенной плахой. Даже о том, чтобы ненароком не замутить воду, подумал дед Потап! И невольно пришло в голову, что дед много лет назад не просто так свою избенку сунул, куда взгляд упал, а с расчетом на долгую и счастливую жизнь ее ставил.

Посидел, покурил Григорий у ключика, успокоенно глядя на нежные листья берез и на аиста, подправлявшего свое гнездо, и пошел дальше. К полудню из сил выбился. Казалось бы, теперь только обратно своим ходом вернуться, а тут глаза и запнулись за сушину. Да такую ядреную, что оставить ее в лесу никак не смог и вторую половину дня промучился с ней. Не счесть, сколько раз валился на землю, чтобы передохнуть, и все-таки осилил, приволок сушину к избенке!

За весь день только одну сушину и оборол, а радовался так, словно невесть что доброе сделал.

Дед Потап, как только они с Петькой заявились, заметил сушину. Но ни слова не сказал. Только хмыкнул. Да и то словно про себя, негромко. Зато вечером второго дня, когда рядом с первой обосновались еще три сушины, у деда Потапа вырвалось:

— Все же сильна в тебе наша кровушка, мужицкая.

— Не, я из рабочего класса, — гордо возразил Григорий.

— Значит, простого мужицкого звания чураешься?

Не нашелся что ответить Григорий. И поужинали молча. И ко сну отошли, словом не перебросившись. А утром, едва дед Потап заворочался на печи, Григорий встал с лавки, где спал последние ночи, и стал неспешно одеваться.

— Куда ноженьки востришь? — спросил дед Потап; он уже сидел на печи и почесывал грудь — широкую, без единого волоска.

— Вслед за вами, хочу в тайну проникнуть. В ту самую, которую от меня прячете. Думаете, Гришка — недоумок, ничего не видит, ничего не понимает? Думаете, он здесь заместо мебели?

Дальше Григорий намеревался сказать, что как ни крути, а именно он старшим над Петькой поставлен (самим товарищем Каргиным), что он, Григорий, не старик или пацан, что он настоящий мужик-солдат, но Петька вдруг бросился к нему, ткнулся головой ему в грудь и разревелся. В голос разревелся. И все прижимался к нему, словно боялся, что Григорий вдруг исчезнет, растворится в полумраке избенки.

Это было так неожиданно, что Григорий только спросил, рукой ободряюще похлопывая его по вздрагивающей спине:

— Ты чего? Чего нюни распустил?

В ответ Петька и вовсе взревел. И тогда, чтобы самому не захлюпать носом, Григорий прикрикнул:

— Отставить сопли на мою гимнастерку намазывать! Или ты не боец нашего отряда? Соединимся со своими, как я об этом моменте должен буду докладывать товарищу Каргину?

Петро всхлипнул еще несколько раз, уже затихая, а потом оторвался от Григория, ладонью мазнул по лицу, мокрому от слез, и сел за стол, куда дед Потап уже поставил чугунок с картошкой.

— А умываться за тебя медведь будет? — рявкнул Григорий.

Петро молча вышел из-за стола.

Поели в мертвой тишине. Потом Григорий все же спросил:

— И чего ты, Петька, разревелся, как последняя девчонка?

Тот опустил глаза и насупился — страшнее невозможно. Тогда дед Потап и поспешил ему на выручку:

— Он, Григорий, боялся, что болезнь тебя сломала.

— Меня? Чтобы меня какая-то паршивая болезнь да сломала? — удивился и даже обиделся Григорий.

— Почему тогда в молчанку играл? — буркнул Петро и глянул на Григория счастливыми глазами. — В отряде-то всегда, самым разговорчивым был.

И правда, почему так случилось?

Не нашел Григорий ответа, поэтому и перешел в наступление:

— А ты, вихрастый, не заводи привычки начальство критиковать. Такая самодеятельность — да еще в военное время — до большой беды довести может. — И сразу же, чтобы сменить разговор: — Так куда же вы, единоличники, два этих дня шастали? Куда сегодня путь держать намерены? Не мало ли вас, не надо ли нас?

И тут дед Потап сказанул такое, что у Григория сначала даже дух захватило. Оказывается, они за минувшие дни лесную полянку вскопали. Лопатами вскопали. Чтобы хлеб посеять. А сегодня и еще одну обработать нацелились.

— Война войной, а людям все равно есть надо. Мне-то одному много ли надо? Поверь, Григорий: нашим людям хлеб во как потребуется, — пояснил дед Потап и провел ребром ладони по горлу. — На моих-то поляночках авось герман хлеб не нащупает. Вот и послужит он нашему народу.

Дед Потап словно оправдывался, но глухой его голос звучал убежденно: чувствовалось, он ни за что не отступится от своей задумки.

— Не понимаю, чего ты меня агитируешь? — пожал плечами Григорий. — Если хочешь знать, на любое доброе дело я беда какой сообразительный. — И подмигнул Петру, который по-прежнему смотрел на него сияющими глазами. — Потому и повторяю: не мало ли вас, не надо ли нас?

В тот день они все вместе вышли из домика. Шагали как заправские солдаты — в ногу и широко. Только на плече у каждого вместо винтовки была самая обыкновенная лопата. Дед Потап, вышагивая впереди, сбивал сапогами росу, а Григорий замыкал цепочку. Но Петро нарочно упорно отставал от деда, частенько оглядывался на Григория: боялся запалить его быстрым переходом. Так отставал, что мешал Григорию шагать. И тот вынужден был припугнуть его:

— Веселей шагай, вихрастый! Иначе пятки твои отдавлю, в один момент инвалидом на всю жизнь сделаю!

В ответ Петро расплылся улыбкой: ожил дядя Гриша, ожил!

Перед рассветом, когда до Лотохичей оставалось километра три, из леса вышел Федор Сазонов. Он молча проводил глазами подводу, которая скрипом колес рвала тишину, и колонну группы, увеличившуюся больше чем вдвое. Лишь убедившись, что все в порядке, догнал Каргина и сказал, сдерживая голос:

— Начальства понаехало — ступить некуда.

— Куда и какое понаехало? — спросил Каргин, хотя и догадывался, что речь идет о бригадном начальстве, которое во время его отсутствия нагрянуло в Лотохичи.

— Бригадное, на нашу базу, конечно, — подтвердил его догадку Федор и продолжил с неожиданной иронией и даже озлоблением: — Один из них, видать, штабник, меня сразу экзаменовать бросился. Как клещами, вопросами в меня вцепился!

— О чем спрашивал?

— Сначала за уставы цеплялся. Не удалось подловить — вводные стал давать. Вроде того, что враг силами полной роты атакует: «Ваши действия?» — Он явно передразнил того штабника.

— Терпение мое испытываешь? Что ж, валяй.

— А дальше и вовсе потеха! — неожиданно улыбнулся Федор. — «У вас осколком повредило рацию. Ваши действия?» Отвечаю на полном серьезе: «Матюкаться во весь голос стану». Он сперва только глазами хлопал, а потом багроветь начал и с этакой ехидцей еще вопросик подкидывает: «Позвольте узнать, почему именно теперь?» — «Самое время, — говорю, — чтобы мысли свои о начальстве вслух высказать. Ведь оно, не дав рации, уже повредить ее вражеским осколком умудрилось…» Этот-то, казалось, вот-вот от злости лопнет… А командир бригады ничего, толково на мои слова отреагировал.

— Ну?

— Засмеялся он. Как-то по-хорошему смехом зашелся и замахал на меня руками. Дескать, исчезни с глаз моих.

Юрка, который во время этого разговора шел рядом, одобрительно хохотнул и тут же осекся, заметив, что Каргин остался равнодушен к ответу Федора. Почему? Разве не толково Федор уел штабника? Нет, Иван такое сразу схватывает. Вот и получалось, что есть какая-то причина, которая заставляет его хмуриться.

До смеха ли бойцу, если командир чем-то встревожен?

Действительно, Каргин сразу же оценил и находчивость Федора, и то, что тот сам вышел встречать его, предупредил о визите начальства. Каргин уже твердо решил, что Федора в обиду не даст. Если разгневанное начальство даже прикажет снять его с командирской должности, он, Каргин, конечно, выполнит приказ. Вернее — создаст видимость его выполнения: сегодня в рядовые произведет, чтобы уже завтра (или денька через три-четыре) вернуть на прежнюю должность. Или подобную. Это уже окончательно решено.

Беспокоило Каргина другое: начальство просто так, ни с того ни с сего, никогда не заявляется.

— Еще о чем разговор шел? — пытаясь найти хоть какую-то зацепку, спросил Каргин. — Чем еще интересовались-то?

Федор ответил даже без намека на недавнюю иронию:

— Штабник все нажимал на то, что мы из Лотохичей самовольно ушли.

— Вот откуда ветерком потянуло, — усмехнулся Каргин.

— Может, повременим с перебазированием в лес? — осторожно, словно боясь обидеть Каргина, предложил Федор.

— Повременить? Постой, постой, а ты как узнал об этой моей задумке?

— Стригаленок раззвонил.

Каргин сразу вспомнил и свой разговор со Стригаленком, и то, что именно его, прекрасно знающего местность, направил в штаб бригады с донесением о том, что рота пошла на станцию Выселки на боевую операцию.

— Проворен, ничего не скажешь, — опять усмехнулся Каргин и решительно зашагал в голову колонны.

Когда, чтобы попасть в Лотохичи, оставалось только перейти болото, Каргин остановил колонну, подозвал Юрку и сказал:

— Остаешься за меня. Особо проследи за тем, чтобы никто из леса не высовывался. И вообще… Выставь посты, чтобы из лагеря ни туда, ни сюда хода не было. В караул назначай только наших, проверенных. В оба глядеть, в оба слушать! А я с Федором к начальству пойду, представлюсь и доложу.

Юрка понял, что Каргин нарочно при начальстве намерен перевести роту из Лотохичей в лес, что пока он не верит новеньким, и ответил обнадеживающе:

— В лучшем виде исполнено будет.

Каргин предполагал, что в столь ранний час прибывшее начальство еще почивает или чаи гоняет, но увидел его бодрствующим, увидел сразу, как только вошел в единственную улицу деревни. Около штабного домика стояли Николай Павлович и еще три человека, судя по осанке и развороту плеч — кадровые военные. А чуть сзади них на завалинке сидел дедок с седой бородкой клинышком.

— Это и есть командир бригады, — буркнул Федор.

— По Стригаленку я и сам об этом догадался, — ответил Каргин.

Стригаленок действительно стоял между группой командиров и дедком: кто бы ни позвал — он моментально оказался бы рядом.

Каргин намеревался отрапортовать как положено, однако Николай Павлович неожиданно и быстро шагнул к нему, перехватил и пожал его руку, которую он поднимал к козырьку фуражки, и сказал:

— По глазам твоим вижу, что операцию провел удачно. Не ошибаюсь? Все в порядке?

— Так точно, в порядке.

Каргин не словами рапорта, а просто, даже буднично рассказал о необычном грузе, оказавшемся в вагоне, и о том, что теперь в его роте есть даже собственная подвода. Не утаил и того, что, к сожалению, вынужден был на место базирования роты привести жителей Выселок.

— К сожалению? Почему ты так сказал? — немедленно уцепился Николай Павлович.

— Само вырвалось, вот и сказал, — отвел глаза Каргин.

— А если откровенно?

— Кто его разберет, к счастью это или наоборот? — загорячился Каргин. — С одной стороны, когда к твоей части примыкают совершенно гражданские — бабье и детвора, — боеспособность части, конечно, уменьшается. В смысле маневра, имею в виду. Опять же, если взглянуть на этот факт с другой стороны… Теперь любой боец роты не только за свою жизнь в каждом бою будет ответствен, теперь на его совести и их жизни. Доказывать, что из этого вытекает?.. Да и невозможно народ отталкивать, если он к тебе тянется, — закончил Каргин уже убежденно.

— Позвольте спросить, товарищ Каргин, а где сейчас ваша рота пребывает? — вклинился в разговор один из трех человек, что подошли вместе с Николаем Павловичем.

Ага, вот оно, начинается!

Но ответил спокойно, словно и не подозревал, что еще больше злит начальство:

— В лесочке, вон там, замаскировалась.

— А кто вам, товарищ Каргин, позволил сменить дислокацию, утвержденную командованием? — продолжал наседать тот же человек.

— Это, Иван Степанович, наш начальник штаба бригады, — начал было Николай Павлович, но тот бесцеремонно перебил его, взметнув руку к козырьку кепки:

— Старший лейтенант Пилипчук!

Во внешнем виде старшего лейтенанта, в том, как он держался и представился, было что-то раздражающее, заставляющее Каргина взбунтоваться, и он рявкнул так громко, как никогда до этого:

— Рядовой Каргин!

Старший лейтенант начал багроветь, казалось, вот-вот скажет что-то резкое, но за спиной у него раздался чуть дребезжащий добродушный смех. Это смеялся командир бригады. Он по-прежнему сидел на завалинке. Просмеявшись, поманил Каргина рукой, показал глазами на завалинку и сказал:

— Посидим рядком, Иван Степанович, поговорим ладком.

Каргин присел на завалинку. По другую сторону командира бригады и лицом к Каргину уселся Николай Павлович. Он не смотрел на Каргина, внешне оставался спокоен, но, как потом утверждал Федор, из глаз его так и сыпались бесенята. Только старший лейтенант, не пожелавший скрыть обиды, продолжал стоять.

— Ты, Иван Степанович, сперва, для знакомства, ответь мне на такой вопросик, — начал командир бригады, откровенно разглядывая Каргина. — А вопросик таков: почему у тебя в отряде одни ершистые люди подобрались?

— Каков поп, таков и приход, — буркнул Пилипчук, упрямо избегая смотреть на Каргина.

Злость уже отхлынула, и поэтому Каргин ответил спокойно:

— Мы, товарищ командир бригады…

— Александр Кузьмич — так меня зовут, — перебил тот.

Нет, не мог Каргин такого большого военного начальника, каким считал командира бригады, запросто величать по имени-отчеству (да еще и при первой встрече!), поэтому продолжил так, будто не получил подсказки:

— …дисциплину завсегда блюдем, с должным уважением к приказам относимся. Потому и думаем, как их получше исполнить. — Тут Каргин сделал паузу, будто ждал реплики или вопроса начальства. Но все молчали, и он заговорил снова: — Взять, к примеру, эту деревню. Не спорю, если на нее издали глядеть, она хороша для боевой позиции.

— Извините, Александр Кузьмич, но у меня вопрос к товарищу Каргину, — все же сорвался Пилипчук. — Разрешите?

Командир бригады с укоризной глянул на него, однако все же кивнул.

— У вас, товарищ Каргин, какое военное образование?

— Нет у меня его, образования этого.

— Не знал я, Иван Степанович, что ты врать мастак, — покачал головой Николай Павлович. — А два года службы в армии рядовым и почти год командования отрядом, — разве это не военное образование?

— Оно, конечно, так. Только товарища старшего лейтенанта другое интересует.

— Прошу не препираться, — чуть поморщился Александр Кузьмич. Вроде бы и обыкновенным голосом это сказал, но в тоне прозвучало что-то, заставившее моментально внутренне подобраться.

Каргин продолжил уже спокойно, деловито:

— Ведь и я раньше так же думал. Пока половодье силу не набрало. Я, конечно, многого не знаю, рации у меня нет…

— Осколком ее разбило, — ехидно подсказал Федор, который все это время упорно держался около своего командира.

Каргин глянул на Федора строго и опять повернулся к командиру бригады, словно для него одного раскрывал свои мысли:

— …но чует мое нутро, что сейчас у фашистов где-то неувязочка происходит, где-то, похоже, основательно треплет их наша армия.

— Разве вы не получаете сводку Совинформбюро? — нахмурился командир бригады; спрашивал у Каргина, а негодующе смотрел на старшего лейтенанта.

Каргин поспешил на выручку:

— А как же, получаем.

Старший лейтенант промолчал. Он, покраснев до невозможности, нацарапал что-то на клочке газеты и спрятал эту записку в нагрудный карман своей гимнастерки.

— На Харьковском направлении наши войска перешли в наступление, — сухо бросил командир бригады и так глянул на старшего лейтенанта, что Каргин понял: хорошая баня тому обеспечена.

Жалко стало старшего лейтенанта, поэтому нарочно весело и подхватил:

— То-то и чувствую, что не до нас им! На Харьковском направлении, говорите, наступаем?

Командир бригады то ли не понял, то ли не захотел понять просьбы рассказать подробнее о боях под Харьковом, теперь он строго смотрел на Каргина, его торопил взглядом.

— Не будь этого наступления, поверьте, фашисты давно прислали бы сюда тучу самолетов. Что бы тогда оставалось мне делать? Лазаря петь?

— С военной точки зрения, товарищ Каргин, вы абсолютно правы. Но это не оправдывает самовольства, — вошел в разговор начальник штаба бригады. — Смотрите, какой у вас букет самовольщины: смена позиции, налет на станцию!

Ничего не стоило Каргину напрочь отмести обвинения старшего лейтенанта, но ссориться больше не хотелось. И он ответил как только мог спокойно:

— Будет на то ваше приказание — роту немедля сюда верну. Потому пока в лесу и оставил, что вы — начальство бригадное — здесь. Думы свои я высказал без утайки, а прав ли — вам решать… Что на станцию самовольно налет совершил… Может, к тому времени, когда бы пришло ваше разрешение, вагона-то и не было уже?.. Как понимаю, не самовольство это. Оно как-то иначе называться должно.

Дальше разговор и вовсе мирно пошел. Командир бригады одобрил и перебазирование роты, и за налет на станцию похвалил. Все шло, казалось, лучше не надо, когда Николай Павлович вдруг спросил:

— А с неожиданным пополнением что делать будем, товарищи?

Никому не хотелось произносить те слова, которые просто обязаны были прозвучать сейчас.

— Сам знаю, что мне проверять каждого из них придется, — нахмурился Николай Павлович. — Может, ты, Иван Степанович, кого из них уже заприметил?

— Один о матери больной все говорил, — словно думая вслух, ответил Каргин.

— Считаешь, с него начать следует?

— Не, этот самый ясный, он весь на виду… А вообще-то чужая душа — потемки…

— По этому вопросу решение возможно только одно: всех этих парней небольшими группами разбросать по батальонам и ротам бригады, — подвел итог Александр Кузьмич.

— Может быть, точно так же поступим и с оружием, захваченным группой товарища Каргина? — оживился старший лейтенант Пилипчук.

— Вот на это нет моего согласия! — нахмурился Каргин. — Кто те пять автоматов в бою добыл? Кто?

— Не скупердяйничай, Иван Степанович. У тебя в роте и так почти все автоматами вооружены, — примирительно заметил командир бригады.

— Не жадность, а необходимость это, товарищ комбриг, — стоял на своем Каргин. — К примеру, какое вооружение имеет, скажем, взвод эсэсовцев? У всех автоматы и еще десять пулеметов! Вот какая сила в случае беды от одного взвода фашистов на нас обрушится! Так почему я хуже их вооружен быть должен?

— Что ж, резонно, — согласился командир бригады.

— Кстати, Иван Степанович, — вдруг заторопился Николай Павлович. — Приказ пришел твоих немцев переправить на Большую землю. Сегодня же мы их и заберем.

Пауля с Гансом забрать?!

— Значит, все же не доверяете? — еще сдерживая обиду и гнев, спросил Каргин. — Выходит, роли и то не играет, что они вместе с нами в боевых операциях участвовали?

— А вот сейчас, товарищ Каргин, вы не командирский разговор пытаетесь повести, — заметил командир бригады. — Почему вы так упорно долдоните только о каком-то недоверии? Почему вам и в голову не приходит что-то другое? Например, что они с большей пользой могут быть использованы там, куда их затребовали?

И верно, почему такое не пришло в голову?

Командир бригады не оставляет времени на раздумье, он говорит опять подкупающе добродушно, даже ласково:

— Не пора ли нам, товарищи, с бойцами Ивана Степановича поближе познакомиться? Заодно узнаем, как и чем он их кормит.

Все зашагали к лесу. Впереди — командир бригады с Федором. Не Федору, а Каргину полагалось сейчас быть рядом с командиром бригады, но не смог он пересилить себя, вот и плелся замыкающим.

Уже на гати, когда была пройдена почти половина ее, рядом с Каргиным оказался старший лейтенант. Какое-то время они молча шагали по ослизлым бревнам, потом начальник штаба бригады вдруг заговорил:

— Ты, Каргин, не думай, что я зануда, за параграфы уставов цепляюсь. А взъелся на тебя потому, что партизанщину — это когда каждый, что ему вздумается, то и городит — больше всего ненавижу. В партизанской бригаде дисциплина знаешь какая должна быть? Покрепче, чем в армии! Ведь здесь враги со всех сторон… Что молчишь? Или не согласен?

А Каргин смотрел на левую руку старшего лейтенанта. Она, эта рука со скрюченными пальцами, безжизненно висела вдоль тела.

— Что молчишь? Не согласен со мной, что ли?

— Войну когда и где встретил?

Старший лейтенант чуть замедлил шаг, перехватил взгляд Каргина, будто зацепившийся за его руку, и сказал, не скрывая большой обиды:

— В первом же бою, когда они через границу поперли, покалечило ее. Пограничник я… Бывший… Из-за этой напасти и в строй не пускают, сюда в начальники штаба спихнули!

— Ежели разобраться, на этой должности допустимо быть только человеку, у которого мозги не засушены. И военное дело понимающему, — ответил Каргин.

Больше ничего не было сказано. Но они поняли, что отныне если и будут цапаться, то исключительно по делу. Принципиально, даже беспощадно, но с самым искренним желанием понять друг друга.

Прошло около двух недель с момента возвращения Авдотьи. На первый взгляд в Слепышах все шло обычно, однако Василий Иванович с радостью обнаружил, что те три грядки, которые односельчане обработали в огороде Авдотьи, своеобразным мостом легли между всеми. Может быть, потому так случилось, что, сообща осилив сравнительно малое, люди подумали, что способны и на значительно большее, если перестанут отсиживаться по своим хатам. Причем (и это особенно обрадовало), убедившись, что старший полицай не препятствует, они стали даже собираться, чтобы обсудить кое-какие вопросы. Будто бы случайно встречались у колодца две или три женщины, шепотком судачили меж собой до тех пор, пока не подходили другие. После одного такого разговора, начатого Груней с Нюськой, женщины вдруг пришли к нему как к старосте деревни и заявили, что им в лес сходить надо. За цветами и сосновыми шишками; дескать, на шишках хорошо самовары ставить: и закипают быстро, и дымом мошкару и комаров отпугивают.

Василий Иванович, разумеется, дал согласие на эти походы. Только подчеркнуто официально предупредил, чтобы от деревни особо не удалялись.

Четыре дня подряд женщины ходили в лес. Возвращались в деревню лишь к ночи, и обязательно с корзинами, полными цветов и шишек. Василий Иванович будто не замечал, что чрезмерно тяжелы для цветов и шишек были иные из тех корзин.

Потом Виктор с Афоней ночью упрятали в яму, заранее подготовленную в лесу, около четырех пудов толовых шашек и девяносто семь самых различных гранат с пятью коробками запалов к ним.

Так дружен стал народ, что сегодня и Василий Иванович, будто бы позарившись на литр самогона, который посулила Авдотья, взялся починить крышу ее хаты. Уже ободрал прогнившие доски, упавшие на землю трухлявыми обломками. И, желая отдохнуть, только присел, как у околицы грохнули автоматные очереди. Они прозвучали так неожиданно, что Василий Иванович сначала не смог даже поверить, что сегодня — в такой прекрасный, по-настоящему летний день — кто-то осмелился стрелять в человека. Потом, схватив винтовку, которая лежала рядом, он спрыгнул на землю. Только выскочил из калитки на улицу — увидел грузовую машину. Прекрасно видел, что шла она ходко, а вот шума ее мотора не улавливал. Настолько был переполнен предчувствием того, что уже случилось что-то непоправимое, что не сразу понял Свитальского, который прокричал из кабины проносившейся машины:

— Не паникуй! Это мы шумнули! Суку и двух щенков пристрелили!

Дошел смысл этих слов — Василий Иванович, как только мог резво, побежал к той околице, откуда появилась машина. Изо всех сил бежал, а самому казалось, будто еле-еле ватные ноги переставлял.

Бежал и искал глазами платье Клавы, которая с час назад пошла погулять с пацанами Авдотьи. И он издали заметил над нежной зеленью травы лоскут розового ситца с белыми горошками. Тот лоскут словно хотел оторваться от земли, стремился побыстрее и подальше улететь от этой поляны, да не мог одолеть силы, приковавшей его к этому месту.

Сразу за придорожной канавой голубели незабудки. Среди них, держа за руки сыновей Авдотьи, лежала Клава. Ее платье — розовое с белыми горошками — потемнело, отяжелело на груди.

Одна черная бровь Клавы была чуть приподнята. Словно до последней минуты своей жизни силилась понять Клава, почему в нее и двух малышей целятся из автоматов полицейские.

Около убитых валялась фанерка, на которой было написано по-немецки и по-русски: «Расстреляны как заложники».

Василий Иванович опустился на колени и осторожно, словно боясь причинить боль, взял Клаву на руки. Только выпрямился, бережно прижимая ее к груди, обожгла мысль: «А как же мальчонки? Оставить их здесь?»

Он положил тело Клавы на траву, склонился над сыновьями Авдотьи. Стоя на коленях, он вдруг и понял, что и тело Клавы — даже на самое короткое время — не может оставить здесь. А всех троих прижать к груди и унести в деревню был бессилен. Единственное, на что он оказался способен, придерживать подол платья Клавы. Чтобы шалый ветер бесстыдно не оголил ее ноги.

Груня, прибежавшая одной из первых, заглянула в его глаза, отшатнулась в страхе и прошептала:

— Никак сомлел…

Только теперь Василий Иванович услышал пение жаворонка, увидел не только три окровавленных тела, но и людей, толпившихся вокруг. Он медленно, словно это было невероятно трудно сделать, поднялся с колен, зашагал к деревне.

У самой околицы спохватился, что нет винтовки. Сразу понял, где мог оставить ее, и вернулся. Винтовка лежала там, куда он бросил ее. На примятой траве, среди незабудок.

Ночью, когда Василий Иванович считал, что деревня на сегодня уже перебурлила, кровавое зарево вдруг ударило в окна его комнаты. Однако на улице не слышалось тревожных голосов, не поднимал односельчан набат. Но только Василий Иванович вышел на крыльцо, чтобы глянуть, что горит, к нему подошел Афоня и сказал:

— Авдотья свой дом подожгла.

— Авдотья? Свой дом?

— А на что он теперь ей?

Тоже верно, зачем теперь Авдотье дом? Еще год назад хата была полна ребят, а сегодня от большой семьи уже нет никого. Конечно, кроме Петра. Да и о том пока ни слуху ни духу.

Василий Иванович опустился на крыльцо, долго и, казалось, равнодушно смотрел на зарево, потушившее звезды.

— Как Виктор?

— Закаменел.

Да, страшное горе должно обрушиться на человека, чтобы с ним случилось такое…

— Если не возражаете, завтра, сразу после похорон, мы с ним исчезнем. Суток на двое.

— Только не завтра. Завтра мой день… К Зигелю пойду.

— Правду искать?

В голосе Афони прозвучала явная издевка. Однако Василий Иванович только и сказал, поднимаясь с крыльца:

— Много ты понимаешь…