Вечный ученик

Когда Чарлз вернулся домой, отец пошел ему навстречу, радостно раскрывая объятия, - и вдруг остановился и воскликнул:

- Посмотрите! У него совершенно изменилась форма головы!

Сам Дарвин этого не находил, сколько ни рассматривал себя в зеркало. И сестры дружно запротестовали:

- Ах нет! Он так же красив, как прежде, наш милый Чарлз!

Дарвин бродил по дому, по его уютным комнатам, о которых он так часто вспоминал во время плаванья. Он гулял по садику вокруг дома - каким крохотным он казался после диких тропических лесов! Вот он - тихий, маленький мир, о котором он мечтал в письмах. Мирок, а не мир. О величественной красоте огромного мира, которую ему посчастливилось повидать, теперь он с восторгом рассказывал вечерами у камина.

Но умиляться и предаваться воспоминаниям было некогда.

Штабеля гербариев и коллекций, горы записей ожидали, когда он приведет их в порядок. («Однако из-за моего неумения рисовать и отсутствия у меня достаточных знаний по анатомии значительная доля рукописных заметок, сделанных мною во время путешествия, оказалась почти бесполезной».)

Дарвин даже не представлял, сколько научных материалов переправил домой в толстых пакетах и аккуратных посылочках. Пять лет он был занят только наблюдениями и сбором коллекций. Теперь предстояло понять и осмыслить все, что он узнал и увидел за время плаванья. Сколько времени уйдет на это?

К тому же вскоре выяснилось, что из плаванья Дарвин вернулся больным человеком. Его донимали «слабость, быстрая утомляемость, головные боли, бессонница, обморочные ощущения и дурнота», хотя выглядел он крепким и сильным. Ему приходилось соблюдать строжайший режим. Работать он мог не более двух часов в день. Какая-нибудь получасовая беседа могла вызвать бессонную ночь. Большую часть жизни он проводил на диване, копя силы для опытов в оранжерее или непродолжительной работы за письменным столом. Порой он испытывал такую слабость, что даже книжки не мог удержать в руках. Удивительно, как Дарвин смог столько сделать вопреки болезни!

(В заболевании Дарвина было много странного и загадочного, и медики расходились в диагнозе. Было непонятно, откуда вообще взялась болезнь? Ведь отправился он в плаванье вполне здоровым человеком.

«В молодости он, по-видимому, отличался большой выносливостью; так, во время одной экскурсии участников «Бигля» на берег, когда все страдали из-за отсутствия воды, он был одним из тех двух человек, которые оказались более способными, чем все остальные, переносить жажду и могли отправиться на поиски воды, - напоминает его сын Френсис. - В юности он отличался ловкостью и мог перепрыгивать через барьер, высота которого доходила ему до «адамова яблока» шеи».

Большинство врачей решило, что у Дарвина возникло сильнейшее истощение нервной системы. Некоторые даже считали, что он был к этому заболеванию предрасположен по наследственности. Но вот совсем недавно медики, кажется, смогли поставить более точный диагноз. И удалось это сделать заочно, да еще сто двадцать пять лет спустя благодаря тому, какие точные записи своих наблюдений нам оставил великий ученый.

Среди множества заинтересовавших его во время путешествия растений и животных Дарвин описал и напавших на него однажды крупных черных клопов-бенчуков, встречающихся в пампасах. «Мы положили его на стол и стали рассматривать, - рассказывает ученый, - когда кто-нибудь протягивал палец, то смелое насекомое тотчас выпускало жало и бросалось сосать кровь, если ему это позволяли...»

Видимо, Дарвин не удержался и позволил коварному насекомому полакомиться своей кровью, потому что дальше деловито отмечает: «Укушение его не причиняло никакой боли». Но это был очень неосторожный поступок!

Позднее медики установят, что бенчуки служат переносчиками опасной тропической болезни, от которой медицина пока еще не нашла надежной защиты. Загадочные недуги, мучившие Дарвина, весьма похожи на симптомы этой болезни Чагаса, как ее называют. Похоже, великий натуралист стал жертвой своей неуемной научной любознательности... Как это для него характерно!)

Но первое время после возвращения из кругосветного плаванья болезнь только начинала подтачивать его организм и еще не очень мешала ему. При первой возможности он познакомился с Ляйеллем и рассказал ему, с каким увлечением читал его «Основы геологии», как помогли они ему в изучении тех стран, которые Дарвин посетил. И с радостью узнал, что и Ляйелль, оказывается, с большим интересом расспрашивал Генсло о наблюдениях Дарвина и нетерпеливо ждал его возвращения! Они быстро стали друзьями.

Свой «Дневник изысканий» во время плаванья на «Бигле» Дарвин посвятит Чарлзу Ляйеллю - «как признание того, что главные научные достоинства, которыми, быть может, обладают этот «Дневник» и другие произведения автора, обязаны своим происхождением изучению всем известных, удивительных «Основ геологии».

Однако это не мешало Дарвину спорить с Ляйеллем.

- Ну а как вам понравились атоллы? Вы ведь наверняка их повидали немало, - спросил как-то Ляйелль в одной из бесед.

- Коралловые атоллы?

- Да, эти кратеры древних вулканов. Они ведь очень интересны, не правда ли?

- Очень. Только я думаю, что это вовсе не потухшие вулканы, как принято считать.

- Вот как? А что же это, по-вашему?

- Я думаю, это были просто самые обыкновенные острова. Дно океана медленно опускалось, острова скрылись под водой. От них остались только коралловые венцы, окружавшие их когда-то.

- Но ведь на большой глубине кораллы жить не могут, - сказал Ляйелль.

- Совершенно верно. Живые кораллы наращивают все новые этажи только в самом верхнем слое воды. А под ними уходят в глубину коралловые отложения прежних эпох. Когда-то они процветали на мелководье. Еще одно подтверждение, что опускание дна происходило медленно и непрерывно, без всяких катаклизмов, как уверяет нас Кювье. Иначе все кораллы бы погибли и не было бы никаких атоллов.

- Пожалуй. Очень интересная гипотеза. И весьма логичная, весьма, - пробормотал Ляйелль, захваченный мысленной проверкой и оценкой новой идеи. («Меня чрезвычайно поразил и поощрил тот живой интерес, который был им проявлен. В подобных случаях, будучи погружен в размышления, он принимал чрезвычайно странные позы, часто клал голову на спинку стула, в то же самое время вставая со стула...»)

Когда Дарвин попросил Ляйелля помочь ему в обработке геологических образцов, собранных во время путешествия, тот решительно отказался:

- Вы сами это сделаете не хуже меня.

Дарвин в этом не был так уверен. Все ведь вроде оставалось по-старому. Он, уже не такой молодой, каким отправился в плаванье, официально по-прежнему не имел никакого научного образования. А перед ним - горы материалов из самых различных областей науки. Их надо осмыслить.

Но делать было нечего. Он же сам насобирал их, эти горы. Приходилось засучивать рукава и браться за дело. И он взялся - прежде всего за учебу. Вспомним, как сам Дарвин определил главное содержание этого периода своей жизни: «...совершил кругосветное путешествие, а потом снова учился...»

Разбирая коллекции и обрабатывая «Дневник путешествия», Дарвин как бы все видел и переживал заново. Факты, подтверждающие изменчивость видов, он выписывал в отдельную тетрадь вместе с возникающими у него мыслями.

И за очень короткий срок мировоззрение его в корне переменилось! Это может показаться невероятным, но вот свидетельство самого ученого:

«Во время моего плаванья на корабле «Бигль» я верил в постоянство видов, но, насколько могу припомнить, смутные сомнения иногда мелькали в моем уме. По возвращении домой осенью 1836 года я тотчас же начал подготовлять мой «Дневник» для печати и увидел тогда, как много фактов указывает на общее происхождение видов; ...но лишь спустя два или три года я пришел к убеждению, что виды изменчивы».

Хорошенькое «лишь»: за какие-то три года Дарвин смог решить задачу, занимавшую лучшие умы со времен древних греков! Причем он уже успешно преодолел и главную трудность: первым сумел понять причины изменчивости, ее движущую силу.

Помог ему в этом, как часто, по уверению Дарвина, бывало в его жизни, очередной счастливый случай:

«В октябре 1838 года, то есть спустя пятнадцать месяцев после того, как я приступил к своему систематическому исследованию, я случайно, ради развлечения прочитал книгу Мальтуса «О народонаселении»...»

В этой книге священник Томас Мальтус уверял, будто человечество, обречено на голод, нищету и вымирание, на вечную и бесконечную жесточайшую борьбу всех против всех, поскольку якобы число людей на Земле возрастает в геометрической прогрессии, а животный и растительный мир обеспечить их пищей не успевают, отстают, развиваясь гораздо медленнее - в прогрессии арифметической. («...Меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные - уничтожаться. Результатом этого и должно быть образование новых видов».)

Рассуждения Мальтуса были совершенно ненаучны. Голод и нищета терзают бедняков в силу социальных причин и от недостаточного развития производительных сил. Никакого фатального разрыва между прогрессиями развития вовсе не существует. Мальтус их просто выдумал. И опроверг эти поповские бредни не кто иной, как Дарвин, - даже не заметив этого.

Его заинтересовала идея Мальтуса о борьбе за существование потому, что он видел такое соперничество именно в мире животных и растений, где не регулируемое никакими традициями и установлениями размножение как раз идет по прогрессии быстрой, геометрической!

Если взять минимальную цифру - что каждое растение одуванчика приносит в год сто семян, нетрудно подсчитать: через десять лет свободного распространения одуванчики заняли бы пространство, почти в пятнадцать раз превышающее поверхность всей суши! А такой сорняк, как лебеда, приносит в год гораздо больше семян - до ста тысяч каждое растение.

Велика и плодовитость животных. Дарвин прикинул: даже потомство одной пары слонов, если бы все оно выжило, за семьсот пятьдесят лет составило девятнадцать миллионов! А ведь слоны - одни из самых медленно размножающихся животных. У рыб, скажем, миллионы икринок в одном потомстве.

Любое животное и растение за короткий срок могло заполнить своим потомством весь земной шар, - если бы не мешала борьба за существование, пищу и место под Солнцем. В такой вечной битве происходит естеетвенный отбор наиболее приспособленных форм. Это-то и служит движущей силой преобразования видов, их эволюции. Об этой борьбе и напомнила Дарвину книга Мальтуса. Удивительный случай, когда ложная идея помогла рождению правильной теории разоблачив в то же время свою ошибочность и убивая себя.

Френсис Дарвин, публикуя рабочие записи отца, совершенно справедливо заметил, что, конечно, рано или поздно великий натуралист пришел бы к тем же выводам и без воздействия вздорных выдумок Мальтуса. Когда топливо готово, достаточно одной искры, чтобы костер запылал.

Такой искрой просто стали слова «борьба за существование». Вполне возможно, роль искры могли бы сыграть, всплыв из глубин памяти Дарвина, знакомые с детства стихи деда:

В томике Ляйелля, с которым он не расставался во время плаванья и теперь перечитывал снова, Дарвина наверняка должно было заинтересовать так созвучное его размышлениям наблюдение знаменитого швейцарского ботаника Декандоля: «Все растения данной местности... находятся в состоянии войны друг с другом. Те, что случайно первыми обосновались в определенной местности, имеют тенденцию, уже хотя бы по той причине, что пространство занято ими, вытеснять другие виды...»

Конечно, это относилось и к животным. Дарвин много раз мог в том убедиться за время долгого путешествия.

Так или иначе, по свидетельству самого Дарвина, в конце 1838 года у него уже в общих чертах сложилось учение о происхождении видов путем естественного отбора. Но обнародует он свои идеи лишь через двадцать лет! Пока же он их даже не записывает сколько-нибудь подробно. («Теперь наконец я обладал теорией, при помощи которой можно было работать, но я так сильно стремился избежать всякого предубеждения, что решил в течение некоторого времени не составлять в письменной форме даже самого краткого очерка ее».)

И еще одна очень важная мысль приходит ему в это время в голову, и он записывает ее в заветную тетрадь: «Если мы позволим себе увлечься догадками, то животные - наши собратья по боли, болезни, смерти, страданию и чувству голода, наши рабы в выполнении самых тяжелых работ, наши товарищи в забавах, - могут вместе с нами происходить от одного общего предка, все мы можем быть связаны воедино».

Однако, как ни занимали его эти главные мысли, Дарвин хотел высказаться и по другим вопросам. Прервав работу над теорией происхождения коралловых рифов, вызвавшей такое одобрение Ляйелля, он вдруг делает до­клад в Геологическом обществе на совершенно неожидан­ную тему: «Об образовании перегноя при содействии дож­девых червей». Поистине, нужна была гениальность Дар­вина, чтобы должным образом оценить великую преобра­зующую рель незаметных и неприглядных на вид обитате­лей почвы. А он увлечется ими на всю жизнь.

В это же время среди истрепанных походных записных книжек и деловых бумаг на его рабочем столе появилась какая-то странная таблица. Сверху на большом листе бу­маги было написано: «Вот в чем вопрос». Ниже лист был аккуратно разделен пополам. Слева написано: «Женить­ся», справа: «Не жениться».

Содержание этой «научной работы» было несколько необычным. В левой графе он своим мелким, неразбор­чивым почерком записывал: «Дети (если даст бог) — и постоянный спутник (друг в старости)... Семья и кто-то заботящийся о доме. — Удовольствие, доставляемое музы­кой и женской болтовней... Но ужасная потеря времени». На правей стороне: «Ни детей (ни повторения себя в потомстве), никого, кто позаботился бы о тебе в старо­сти. — Что за польза от работы без сочувствия со сторо­ны близких и дорогих друзей?..

Но зато возможность свободно ходить, куда захочется... Быть может, моя жена не будет любить Лондон; то­гда я буду осужден на ссылку в деревню и на деградацию с превращением в ленивого, праздного дурака».

Достоинства женитьбы все же явно перевешивали: «Бог мой, невыносимо думать, что всю жизнь проведешь подобно бесполой пчеле, работая, работая, и в конце концов ничего... Только представить себе: милая, нежная же­на на диване, огонь в камине, и книги, и, быть может, му­зыка... Жениться, жениться, жениться. Q. E. D»[5].

На обороте листа он все еще продолжал себя убе­ждать: «Итак, доказано, что необходимо жениться. Когда же - тотчас же или позже?.. Затем, как я смогу управ­ляться со всеми моими делами, если буду вынужден еже­дневно гулять с женой? - Увы! Я никогда не изучу фран­цузского языка - и не побываю на континенте (т.е. в Ев­ропе) - и не поеду в Америку - и не подымусь на воздушном шаре - и не предприму одинокой прогулки по Уэльсу, - бедный раб, тебе будет хуже, чем негру. - И затем ужасная бедность (разве что твоя жена будет добрее ангела...) - Пустяки, мой мальчик! Не унывай, уповай на случай - пристально посмотри вокруг себя - есть много счастливых рабов...»

Конечно, забавно, что даже к своей женитьбе Дарвин подошел, так сказать, «по-научному». Но это характерно для него!

Коль человек начинает составлять подобные балансы, время для этого настало. А где искать себе супругу, Чарлз прекрасно знал, никаких затруднений тут не воз­никало. Уже стало семейной традицией, что Дарвины бра­ли себе жен или мужей только из семьи Веджвудов. Так что к своей суженой — Эмме Веджвуд Чарлз присмат­ривался, признаться, уже давненько: когда в юности охо­тился в поместье дяди Джоса, а вечерами умиленно слу­шал, как музицируют очаровательные кузины, и даже в порыве чувств иногда сам садился за пианино. Это с его-то слухом, а точнее, полным отсутствием музыкаль­ного слуха! Будущая жена оценила его музыкальный та­лант коротко, но убийственно: «Он играет как сумасшед­ший». Впрочем, это ни в малейшей степени не помешало их счастью. Уже в глубокой старости Дарвин напишет: «Меня изумляет то исключительное счастье, что она, человек, стоящий неизмеримо выше меня по своим нравственным качествам, согласилась стать моей же­ной».

Они поженились и стали устраивать семейные обеды для ученых коллег. Дарвин входил во вкус семейной жизни, хотя иногда по утрам, разбирая за завтраком почту, с недоумением спрашивал:

- А это письмо кому? Кто такая «миссис Чарлз Дарвин»? О извини, дорогая!

Рождались дети - сын, потом дочь. Семья росла. Дарвину становилось все труднее уединяться для спокойной работы. Они решили купить небольшое поместье с кирпичным домом в три этажа возле деревни Даун, неподалеку от Лондона. Дом был уютный, просторный, а вокруг поля и луга, разделенные зарослями живых изгородей. В этом доме Дарвин проведет всю оставшуюся жизнь, лишь изредка выезжая в Лондон и на лечебные воды - в тишине и покое, в резком контрасте с путешествием на «Бигле».

В 1839 году вышел из печати его первый научный труд - «Дневник изысканий», или «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль». («Я - автор книги. Доживу до восьмидесяти лет и все не перестану дивиться такому чуду... Если бы кто-нибудь летом, прежде чем я уехал в путешествие, сказал, что я буду писателем, это показалось бы мне так же невозможным, как стать ангелом...»)

Несмотря на постоянное недомогание, работа в Дауне пошла успешнее. Дарвин даже сумел извлечь пользу из своей болезни. Она позволяла ему избавиться от светских приемов и официальных обедов и заниматься только тем, чем он хотел. Он мог уклоняться от нудных и бессмысленных религиозных споров под тем предлогом, что, дескать, из-за физической слабости ему «непосильны глубокие раздумья о самом сокровенном, чем может быть полна душа человеческая...» так с неприкрытой иронией Дарвин и писал, отклоняя приглашения на подобные диспуты. Даже бессонница помогала ему по ночам тщательно продумывать возникавшие идеи, чтобы днем проверить их точными опытами и изложить на бумаге. Одна за другой печатаются его работы. В 1842 году вышла монография о коралловых рифах. Перечитав ее через несколько лет, Дарвин имел полное право с подкупающей искренностью сказать:

- Поражаюсь собственной точности!

Немного можно насчитать во всей истории науки таких же законченных и совершенных теорий, разработанных столь же тщательно, чтобы они выдержали проверку временем без всяких поправок. Когда уже в наши дни техника наконец позволила пробурить глубокие скважины на коралловых рифах Тихого океана, добытые из них образцы полностью подтвердили правильность теории Дарвина.

Интересно, что она была разработана им... еще до того, как он увидел первый коралловый риф в своей жизни! И пожалуй, именно это помогло ему посмотреть на процесс образования коралловых атоллов с новой, оригинальной точки зрения. Все геологи до него считали атоллы остатками древних вулканов, обманутые их внешним сходством. На восточном побережье Южной Америки атоллов и коралловых рифов не было. Зато, прежде чем их увидеть, Дарвин узнал много интересного о том, как меняют берега опускания и поднятия суши: «Это с необходимостью привело меня к длительным размышлениям о результатах процесса опускания, и было уже нетрудно мысленно заместить непрерывное образование осадочных отложений ростом кораллов, направленным вверх. Сделать это - значило построить мою теорию образования барьерных рифов и атоллов».

Так что, когда Дарвин увидел первый атолл, он рассматривал его совсем с иной точки зрения, чем другие ученые. И ему оставалось лишь проверить свою теорию. Он это успешно сделал, пользуясь для зондирования океанского дна просто длинной веревкой с привязанным к ней куском олова...

Столько у него было дел, и брался он за каждое с таким увлечением, что поневоле работа подвигалась медленнее, чем хотелось бы. Он писал Фиц-Рою:

«Последние две недели изо дня в день напряженно работал, анатомируя существо родом с архипелага Чонос и размером с булавочную головку, и готов провести таким образом еще месяц, чтобы каждый день лицезреть все новые красоты строения...»

Дарвин сетовал, что у него были не очень ловкие руки. Это мешало ему анатомировать мелких животных и насекомых. Испытывая большой интерес к опытам, он в то же время нередко проводил их небрежно, нечисто. Когда Дарвин пытался сам делать какие-нибудь научные приборы, необходимые ему для задуманных опытов, они получались у него грубоватыми и ненадежными. Это замечали порой даже его дети. Однажды они доказали обескураженному отцу, что два микрометра, которые он сделал, к сожалению, весьма отличаются по своим показаниям. А Дарвин так на них полагался...

О том, что его больше всего занимало, он пока никому не рассказывал. Его ближайший сподвижник и самый талантливый пропагандист дарвинизма - Томас Гексли позже вспоминал:

«Помню, как во время своей первой беседы с мистером Дарвином я со всею категоричностью высказал свою уверенность в том, что природные группы отделены друг от друга четкими разграничительными линиями и что промежуточных форм не существует. Откуда мне было знать в то время, что он уже многие годы размышляет над проблемой видов, и долго потом меня преследовала и дразнила непонятная усмешка, сопровождавшая мягкий его ответ, что у него несколько иной взгляд на вещи...»

Лишь изредка прорывались занимавшие Дарвина мысли в письмах самым близким друзьям-ученым. Только в январе 1844 года он напишет известному английскому ботанику Гукеру:

«...Я с самого моего возвращения приступил к одной весьма дерзкой работе: и я не знаю человека, который назвал бы ее глупой. Меня так поразило распространение галапагосских организмов, характер американских ископаемых млекопитающих и пр., что я решил без разбору собирать все факты, имеющие какое-либо отношение к видам. Я прочел горы книг по земледелию и садоводству и непрестанно собирал данные. Наконец появились проблески света, и я почти убежден (в противоположность мнению, с которым я начал работу), что виды (это равносильно признанию в убийстве) не неизменны. Да сохранит меня небо от Ламаркова нелепого «стремления к прогрессу», «приспособления вследствие длительного стремления животных» и пр. ... Но выводы, к которым я прихожу, не так уж далеки от его выводов, хотя способы изменений совершенно другие. Мне кажется, что я обнаружил (вот где дерзость!) простой способ, благодаря которому виды прекрасно приспособляются к различным целям.

Теперь Вы тяжко вздохнете и скажете про себя: «Вот на кого я попусту тратил свое время и кому я писал». Пять лет назад я и сам думал бы так же...»

Как это сказано: «равносильно признанию в убийстве»! Одно великолепное сравнение, поистине шекспировской силы - и сколько оно говорит о сомнениях и переживаниях Дарвина! Нелегко даются новые, еретические идеи.

Уже говорилось, что мысли об изменчивости видов возникали у многих натуралистов очень давно. Теперь историки их находят даже у философов Древней Греции - у Гераклита, Анаксимандра. Бюффон в восемнадцатом веке писал, что все животные изменяются под воздействием окружающей среды, а также «повинуясь внутренней потребности». Схожие мысли высказывали французские просветители Гольбах, Дидро и Гельвеций, в России гениальный Ломоносов и академик Бэр. Эразм Дарвин, как мы знаем, рассуждал в торжественных стихах о борьбе за существование. При желании в его поэмах можно найти даже высказывания но весьма конкретным проблемам эволюции - скажем, о вреде близкородственного размножения.

Очень заманчиво преувеличить влияние идей Эразма Дарвина на его великого внука. Какого-то их воздействия Чарлз Дарвин не отрицал, но и не придавал ему слишком большого значения: «...Вероятно, то обстоятельство, что уже в очень ранние годы моей жизни мне приходилось слышать, как поддерживаются и встречают высокую оценку такого рода воззрения, способствовало тому, что я и сам стал отстаивать их - в иной форме... В то время я очень восхищался «Зоономией», но, перечитав ее во второй раз через десять или пятнадцать лет, я был сильно разочарован крайне невыгодным соотношением между рассуждениями и приводимыми фактическими данными».

В этом была общая беда всех эволюционных идей, которые высказывались прежде. Не подкрепленные тщательно подобранными, неопровержимыми фактами, они оставались гениальными прозрениями, догадками, не более. Только Чарлз Дарвин смог превратить эти догадки в строгую и стройную теорию. Он оказался лучше всего подготовленным к этому. Тому способствовал не только весь склад его ума, умение зорко видеть и размышлять, но и богатейший запас наблюдений, собранных за время путешествия.

Но далось ему это очень нелегко. В общей сложности разработка подлинно научных представлений о происхождении видов путем естественного отбора потребовала у него двадцать два года напряженного труда!

Слишком сложна оказалась задача. Казалось бы, великое множество фактов свидетельствовало, что животный и растительный мир непрерывно меняется, как и лик планеты. В ходе этой эволюции возникают новые виды, удивительно приспособленные к среде своего обитания. Сколько примеров тому привез Дарвин из кругосветного путешествия! Теперь он выписывал их из своих истрепанных записных книжечек с едва заметными, затертыми изображениями льва и единорога на обложках.

Но еще интереснее и важнее были случаи, когда поразительная гармония приспособленности почему-либо нарушалась - изменялись природные условия или часть животных одного вида попадала в новую, непривычную для них среду. Тогда-то и начиналось возникновение нового вида.

Снова и снова вспоминались бойкие птички, гнездившиеся на обрывистых скалах Зачарованных островов - Галапагосов (позднее они войдут в науку как «дарвиновы вьюрки»). В первом издании «Дневника путешествия» Дарвин рассказал о них очень коротко и бегло. Но теперь он понял, что эти замечательные птички заслуживают куда большего внимания.

Какие они были все разные и как удивительно приспособлены к различным способам добывания пищи! У одних клювы были короткие и мощные, пригодные для разгрызания твердых орехов. У других - длинные и тонкие, как игла. Разгрызать такими клювами нельзя было ничего, зато очень удобно вытаскивать личинок из-под коры. А ведь все тринадцать разных видов вьюрков явно произошли когда-то от одного, возможно, даже всего от нескольких птичек, занесенных сюда бурей с материка!

Казалось бы - блестящий, бесспорный пример постепенного приспособления к менявшимся природным условиям. Но капитан Фиц-Рой, наблюдая тех же самых вьюрков, пришел к совсем иным выводам, чем его натуралист: «Это представляет, по-видимому, одно из тех изумительных проявлений заботливости Бесконечной Мудрости, благодаря которой каждое сотворенное создание приспособлено к месту, для которого оно предназначено».

Очень просто и ясно. И не так-то легко опровергнуть подобную точку зрения!

Переехав из Лондона в деревню, Дарвин все больше убеждался: вовсе не обязательно отправляться в дальние края, чтоб заметить изменчивость видов. Ее можно наблюдать на каждом пастбище или птичнике, на любой ярмарке. Каких только коров и овец не привозили на ярмарки фермеры! А что за причудливые породы собак и голубей вывели любители!

Английские селекционеры славились тогда по всему миру. Они выводили самые продуктивные породы овец, рысистых лошадей и крупного рогатого скота - и какие разные! Шотландские пони выглядели совсем крошечными рядом с тяжеловозами.

А голуби - павлины, дутыши, турманы? Неужели все эти, такие разные птицы произошли от скромных диких голубей?

Голубеводы, с которыми встречался Дарвин, уверяли, будто могут всего за три года вывести птиц с любым пером, какое пожелают. А на то, чтобы изменить по желанию форму головы или клюва, времени понадобится в два раза больше.

О каком уж божественном творении и неизменности говорить, когда селекционеры лепят любые живые формы по своему желанию с такой же легкостью, как это делал якобы господь бог из покорной глины?! («Словно они начертили мелом на стене форму, совершенную во всех отношениях, а затем придали ей жизнь».)

Люди своими делами постоянно опровергали собственные ошибочные представления, выводя породы, различавшиеся между собой сильнее, чем отдельные виды животных.

Отмечая сходство в строении, все больше открывали доказательств несомненно общего происхождения различных видов животных сравнительная анатомия и палеонтология, наука о клетке, эмбриология. И как было не задуматься: почему в скелете всех позвоночных так много общего? Потому что бог сотворил их по единому плану? Но тогда зачем он создал при этом массу явно бесполезных органов: недоразвитые кости и плавники кита, зачаточные жаберные щели у зародышей человека, потом исчезающие бесследно?

И в то же время оставалось совершенно загадочными непонятным, почему многие растения и животные так совершенны, так удивительно приспособлены к природным условиям тех мест, где они обитают. Для защитников неизменности видов, как уже говорилось, это было главным доказательством божественного творения. Как же иначе объяснить приспособленность дятла или древесной лягушки к лазанью по деревьям или семян к распространению при помощи хитроумных крючков и летучек? («Меня всегда крайне поражали такого рода приспособления, и мне казалось, что, до тех пор пока они не получат объяснения, почти бесполезно делать попытки обосновать при помощи косвенных доказательств тот факт, что виды, изменялись».)

И борьбы за существование, подмеченной не только Эразмом Дарвином, но и Декандолем, Ляйеллем и другими, ортодоксы вовсе не отрицали. Да, она существует. Ну и что? Овцы поедают траву, а человек или волки - овец, не давая им чрезмерно расплодиться. В этом тоже проявляется божья мудрость, - и нечего тут изучать. («Это напоминает мне одного испанца, которому я рассказал, что пытаюсь установить, как образовались Кордильеры, и который ответил мне, что это бесполезно, потому что «бог сделал их»...»)

Только Чарлз Дарвин впервые увидел в этой борьбе движущую силу эволюции и удивительного совершенствования. Но ему будет нелегко доказать свою правоту.

А пока защитники неизменности видов успешно отражали все попытки прорвать их древние укрепления. Успехи селекционеров решительно ничего не доказывают, уверяли они. Было бы глупо их отрицать, но какое это имеет отношение к изменению видов? Никакого. Улучшением породы люди занимались испокон веков - по воле божьей. Но разве кто-нибудь когда видел, чтобы при этом голубь превратился в курицу или упрямая ослица в горячего рысака? В результате селекционной работы появляются новые породы, но не виды. Приведите нам вообще хоть один пример того, как один вид превращается в другой, требовали ортодоксы. Ведь при этом должны быть переходные формы - где они?

Вопросы были каверзные. Мы знаем, как попытался объяснить приспособленность животных и растений, вызывая общие насмешки, Ламарк: их стремлением к совершенству. Но какое могло быть стремление к совершенству у растений, да еще проявиться в виде шипов и колючек?! («Насекомые, которые никогда не видят своих яиц (а растения - своих семян), хотят, чтобы они имели особую форму, позволяющую им прикрепляться к определенным предметам!»)

От другой же, главной загадки Ламарк попросту отмахнулся. Он часто ссылался на черты сходства между видами, доказывая общность их происхождения. А не имеют они переходных форм просто потому, уверял он, что такими их создала мудрая природа - видимо, для удобства классификации, чтобы ученые не путались.

Ламарка по праву считают создателем наиболее глубокой эволюционной теории до Дарвина. Он продвинулся дальше всех в правильном направлении. На все трудные вопросы даст убедительные ответы лишь Дарвин. Но и ему это удалось далеко не сразу. Научная честность - одно из главных его достоинств - требовала сто, тысячу раз проверить и тщательно взвесить каждую мысль, прежде чем ее обнародовать.

Конечно, на ход работы влияли и другие особенности его характера, которые Дарвин считал своими недостатками. («В течение всей своей жизни я был на редкость неспособен овладеть каким-либо (иностранным) языком... Мне очень трудно ясно и сжато выражать свои мысли, и это затруднение стоило мне огромной потери времени...»)

Но главное - мало было попять, самому разобраться в этих сложнейших вопросах. Нужно было еще доказать правильность своих выводов, убедить всех - в том числе и научных противников. Он опасается, что еще не готов к этому: «После долголетних попыток разрешить ряд загадок, эти выводы кажутся бесспорными только мне одному».

И через одиннадцать лет: «Для меня лично вопрос о происхождении видов решен, но, боже ты мой, как мало это значит!»

Поспешить - значит только насмешить людей по печальному примеру Ламарка. Дарвин прекрасно понимает: если он выскажет свои идеи, не подкрепив их ясными, неопровержимыми доказательствами, противники просто объявят его очередным глуповатым последователем всеми осужденного Ламарка и осмеют. И никто не заметит, что на самом деле он спорит с Ламарком, дает совершенно иное объяснение старым загадкам.

Этого больше всего опасается Дарвин. Вот почему он так долго молчит, хотя новых идей так жаждет наука. Без них она не может развиваться дальше.

Он уже прекрасно понимал, что его идеи далеко выходят за пределы чистой биологии. Они имеют гораздо более важное - философское, мировоззренческое - значение, и свое отношение к ним придется определять каждому человеку на Земле - принимать их или не соглашаться с ними. И Дарвин уже предчувствовал, какую это вызовет поистине всемирную бурю.

«Основы геологии» Ляйелля пользовались успехом, их раскупали охотней романов. Но его еретические идеи особого шума не вызвали. Все без особых переживаний приняли, что лик Земли постепенно меняется. Работа солнца, дождя, ветра - все это было понятно и очевидно каждому. И пока еще речь ведь шла о камнях. А Дарвин готовил подкоп под святая святых привычного мировоззрения. Он собирался просто-напросто навсегда изгнать из природы бога!

Но в этом он пока еще сам себе до конца не отдает отчета. И никто на свете не подозревает, какой он готовит всемирный взрыв. Пока Дарвин известен лишь небольшому кругу ученых как молодой талантливый натуралист, в основном геолог, очень способный и трудолюбивый. Его слава еще впереди.