"Ужасы льдов и мрака" - читать интересную книгу автора (Рансмайр Кристоф)ГЛАВА 16 ВРЕМЯ ПУСТЫХ СТРАНИЦНет ни записей, ни показаний очевидцев насчет того, как Йозеф Мадзини провел утренние часы 6 сентября 1981 года, – но, может статься, он стоял тогда на пирсе в лонгьирской гавани, наблюдая за отплытием «Крадла». Вот отдают швартовы. Вот вскипает за кормой попутная струя. А потом недолгий спектакль исчезновения: за считанные минуты судно растворилось в мокрых вихрях предзимней метели. А попутная струя? Были там белые пятна? Уже и здесь, во фьорде, обломки плавучих льдин? После полудня 6 сентября, как сообщают метеорологические журналы Западного Шпицбергена, погода прояснилась. Ветер северный и северо-восточный. «Крадл», наверное, был уже очень далеко. Я знаю, что художник Хелльскуг вновь взошел в Лонгьире на борт, и представляю себе, что он вновь уселся на свой стул, крепко-накрепко принайтовленный у поручней, и продолжил свою работу, перенося на бумагу пропорции полярного ландшафта. Какими красками он пользовался? Индиго и костяной чернью для могучих береговых круч, для здешних твердынь? Цинковыми белилами для изорванного снегового поля? А каким оттенком для старого льда меж грядами коренных пород? Впрочем, теперь не до красок. Не до картин. Не до предположений. Совершенно точно известно, что по завершении высокоширотного арктического рейса «Крадл» еще два дня стоял на якоре в Адвент-фьорде, а потом взял курс к берегам Северной Норвегии и на этот год покинул архипелаг Шпицберген. А главное, точно известно, что Йозеф Мадзини остался в шахтерском поселке и одолевал Хьетиля Фюранна просьбами научить его управлению собачьей упряжкой. На вечерах у Анны Корет еще и спустя много месяцев после исчезновения Мадзини строили сколь беспристрастные, столь и невероятные предположения (регулярная викторина в честь хозяйки) о том, почему Йозеф по завершении своего крейсерского плавания не делал никаких попыток до начала арктической зимы вернуться в Вену, а, напротив, словно одержимый идеей санного похода на собаках, остался на Шпицбергене. Хоть я по-прежнему посещаю вечера на Рауэнштайнгассе, участвовать в застольных беседах о гипотетических планах и намерениях пропавшего без вести я перестал; что бы ни говорили в вечернем кружке, все это совершенно недоказуемо и останется лишь вероятностью. Ведь в тот день, когда вернулся на «Крадле» из паковых льдов в Лонгьир и вновь водворился в своей комнате, Йозеф Мадзини бросил вести дневник. «Большой гвоздь» – тетрадь, еще на борту заполненная цитатами, была последней; после цитат шли какие-то математические выкладки – возможно, подсчет расходов на жилье и питание в гостевом доме угольной компании, – столбики цифр, а дальше пустые страницы. И я говорю: человек, нашедший свое место, уже не ведет путевых дневников. Была середина сентября, дни быстро укорачивались, и однажды после сильного снегопада внезапно и злобно грянул зимний шум – визг и скрежет моторных снегокатов; вот тогда-то Фюранн преподал своему подопечному первый урок на псарне. Дорога к псарне была завалена глубоким, по колено, мокрым снегом. Фюранн тащил на плече спутанный клубок упряжи, Мадзини – дымящийся мешок с еще теплыми мясными обрезками из шахтерской столовой. Наука управления собачьей упряжкой на словах была предельно проста, но применить ее на практике оказалось трудно. На первом уроке Йозеф Мадзини усвоил, что самое главное – увлечь собак. У ездовых собак всегда есть цель: на равнине они стремятся к ближайшему бугру, скалистой гряде, холму, а то и просто к медленно поднимающемуся вверх столбу дыма, в морских льдах они спешат непременно к побережью, в темноте целью служит луна, а в безлунные ночи упряжка мчится к какой-нибудь звезде. Погонщику, как выяснил Мадзини, необходимо умение либо использовать такие цели в своих интересах, либо, отвлекая собак окриками и ритмичными понуканиями, без всяких вожжей и кнута заставить их бежать в том направлении, которое определяет он сам; погонщику необходимо умение сделать упряжку напористым, тявкающим выражением своей собственной воли. Но, когда в день первого урока Мадзини попробовал надеть кожаные постромки на Уби, вожака фюранновской упряжки, тот, отпрянув назад, припал к земле, вмиг изготовился к прыжку, оскалил клыки и зарычал на боязливого укротителя, да так грозно, что Мадзини застыл, наклонясь вперед, и не шевелился, пока Фюранн не шлепнул кобеля перчаткой по глазам; тем все и кончилось. Упорство, даже ожесточение, с каким Йозеф Мадзини в последующие недели старался подчинить упряжку своей власти, – вот одна из немногих особенностей, которыми запомнилось шахтерскому поселку присутствие итальянца. Что бы я позднее ни узнавал об этих последних неделях итальянца – во всех рассказах непременно были упоминания о его упрямых тренировках с собачьей упряжкой. Даже губернатор Турсен и безучастные очевидцы вроде Юара Хуля, лонгьирского дантиста, помнили эти сцены укрощения. Конечно, собакам он отдавал отнюдь не все время. Протокол моей реконструкции содержит и сведения о плаваниях Мадзини по фьорду и о его многодневных походах по ледникам. К примеру, на шлюпке Малколма Флаэрти он переплыл Ис-фьорд; семь часов тяжелой воды, почти без защиты от пенных брызг, под угрозой опрокидывания и, наверное, в страхе; потом два дня ожидания более тихой погоды и гребни волн обратного пути. Еще Мадзини побывал у Кристера Рёсхольма, бергмейстера угольной компании, и Рёсхольм сказал ему тогда, что в управлении «Кулькомпани» работы для него нет; может быть, попозже; может быть, на шахтах; надо подумать, он записал – «водитель грузовика». Кроме того, Мадзини совершил переход через ледник Свеа; шесть дней тяжкого пути вместе с Фюранном и шахтером Израэлом Бойлом; хруст палаточного брезента под напором штормового норд-оста; изнурительный марш в шипованных башмаках; ледник огромный, площадью в сотни квадратных километров, изборожденный глубокими трещинами, – провалы, расселины, гладкие колодцы, призрачный ландшафт из голубого и черного льда, все точь-в-точь как описывал сухопутный начальник. Громкое дыхание и шаги, уводящие все глубже в мерцающий лабиринт, и океанограф всегда впереди, глаз не видно за роговой скорлупой снежных очков. Океанограф рассуждал о ленивом, неудержимом течении этой ледяной реки, о таянии, подпитке и приросте глетчера как о биении пульса исполинского зверя. Здесь я прервусь и скажу, что тяготы этого и других походов были ничтожны в сравнении с последним и величайшим усилием Мадзини, ничтожны в сравнении с укрощением собак. Но что бы Мадзини ни делал – даже у стойки бара говорить об этом почти перестали. Итальянец был здесь. Здесь и остался. И его бытие словно бы становилось день ото дня неприметнее и неуловимее – не более чем свидетельство мощи того вихря, что берет начало в безлюдье, вечной неизменности и умиротворении пустыни и без разбору захватывает свои жертвы, унося их из самой уютной защищенности обыкновенной, размеренной жизни в тишину, в холод, во льды. Хьетиль Фюранн был терпеливым учителем. Если сперва он просто уступил настоятельным просьбам Мадзини обучить его обращению с упряжкой, то мало-помалу сам увлекся мыслью вдолбить собакам, что, выполняя команды его подопечного, они все равно подчиняются ему; пожалуй, это был самый трудный из кунштюков, какими он когда-либо испытывал себя и преданность своих собак. Октябрь выдался штормовой и словно бы металлический – метель иной раз как жгучие хромовые дробинки; земля и небо железные. Когда погода позволяла, Мадзини под надзором Фюранна запрягал собак. Своре тогда приходилось совершенно спокойно лежать в снегу впереди санок – три пары цугом, Сули с Имиагом, Колючка с Аноре, Аванга с Кинго, а Уби один впереди всех – так упряжка ждала окрика, который наконец-то разрушал чары и заставлял ее вскочить. Ой-йа-а! Потом чуть слышный гул разом натянувшихся постромок – и резкий рывок сдергивал с места полозья, разрушая узор, оставленный на снегу двадцатью восемью лапами. Когда Мадзини впервые правил собаками в одиночку, Фюранн сопровождал стремительно бегущую упряжку на снегокате и громким голосом давал указания своему подопечному. В поселковом Погонщик, постигал Мадзини, должен все время поддерживать у собак иллюзию прямолинейного движения; необходимо избегать резких перемен направления и стараться объезжать расселины и барьеры по широким, плавным дугам. Ведь внезапный поворот, тем паче поворот вспять, повергает упряжку в страшное смятение. Вспять ездовые собаки никогда не поворачивают, это противоречит натуре их бега. Ведь если уж они двинулись по льду вместе с укротителем и его грузом, то возвращение вспять по только что проложенному следу наверняка воспринимают как бессмысленное напряжение и незаслуженную кару. Поэтому упряжка всеми силами яростного смятения сопротивляется и любым поспешным корректировкам неправильного маршрута – постромки тогда безнадежно запутываются, и захлебывающаяся лаем свора не слышит уже никаких команд. Погонщик должен, стало быть, целиком сосредоточиться на своей упряжке и притом заглядывать далеко вперед, видеть зримое и угадывать незримое – заметенный снегом путь и препятствия сокрытого ландшафта. Однако порой собаки даже глубоко под снегом умудряются учуять добычу, внезапно бросаются в сторону, и удержать их невозможно. Укротитель, прикованный к упряжке постромкой, может кричать сколько угодно, выход у него зачастую только один – выбросить ледовый якорь, тяжелую кошку, не допуская тем самым, чтобы собаки сиганули прямиком через ледниковую трещину и увлекли в бездну сани и вообще все. Но что бы ни происходило и сколь бы яростно ни мчались собаки – погонщику, говорил Фюранн, дозволено обрезать постромку лишь в самом крайнем случае. Ведь потеря упряжки, снаряжения и оружия даже в непродолжительной поездке может стоить ему жизни. Говоря о законах и требованиях езды на собаках, океанограф часто ссылался на Юстейна Акера, бывшего шахтера, который много лет назад покинул Лонгьир и жил теперь в ста шестидесяти с лишним километрах пешего пути, к северу от поселка, в полном уединении. Акер, мол, последний из обитателей Шпицбергена, для кого собачья упряжка не забава, не увлечение, а по-прежнему жизненная необходимость; всему, что он, Фюранн, знает об управлении упряжкой, его научил Акер. Юстейн Акер во многом был последним. Его избушка, построенная из плавника, стояла на берегу Вейде-фьорда у подножия скалистой гряды, именуемой мыс Табор, и в зимние месяцы совершенно исчезала под снегом. Черный, отполированный ветрами, мыс Табор высился над фьордом – геологическая формация, сложенная из докембрийских пород, почти такая же древняя, как мир, и абсолютно безжизненная. Не считая вертолетчиков, которые раз в несколько месяцев совершали в этой глухомани короткую промежуточную посадку, навещали отшельника только Малколм Флаэрти да Фюранн. Они приходили на мыс каждую весну, после пяти-семидневного пешего марша, да единожды в году Акер сам ездил в Лонгьир, реализовывал там добытую с помощью капканов и винтовки пушнину – шкуры тюленей, белых и голубых песцов, – пополнял запасы и снаряжение, напивался в баре, много говорил, сам на долгие дни становился главной темой поселковых пересудов, а потом вместе с собаками вновь пропадал в глухомани. Многие из шахтеров считали его психом. Прошлый год губернатор Турсен назвал его анархистом, и Акер ничего не добавил и не возразил. Хьетиль Фюранн часто рассказывал об охотнике. Всего несколько десятилетий назад отшельники вроде Юстейна Акера были среди шпицбергенцев явлением заурядным, как сейчас шахтеры и полярные исследователи. Но с постепенным преобразованием ледяных пустынь в национальные парки, с запрещением охоты на медведей и введением сезонных запретов на отстрел иных животных охотники исчезли. Только заброшенные избушки, полуразвалившиеся теперь и придавленные льдом, попадались еще там и сям на Шпицбергене – ветхие памятники уединения, ухода из обитаемого мира. 28 октября на широте Лонгьира погас последний сегмент солнца. Дальше к северу ландшафты Свальбарда давно уже погрузились в сумерки. Первые из ста десяти дней полярной ночи шахтерский поселок проводил в синем полумраке; душераздирающий визг моторных снегокатов; изредка тишина. Хьетиль Фюранн все чаще углублялся в свои зимние труды и оставлял Мадзини одного с собаками. Океанограф систематизировал данные измерений, собранные за последние месяцы в Ледовитом океане, делал выводы, которых от него ждали в Осло, а в начале ноября вновь принялся эмалировать кусочки меди и выкладывать из них мозаики – яркие цветные узоры. Мадзини иногда заходил к Фюранну, помогал ему, подавая то и это, и рассказывал о руках миниатюристки Лючии, расписывавшей бесконечные медальоны крохотными, всегда одинаковыми пейзажами. На второй неделе ноября Хьетиль Фюранн улетел в Осло, чтобы прочесть в Полярном институте свой ежегодный доклад. Три дня он провел в Осло и еще четыре – в Тромсё. А когда вернулся в Лонгьир, комната Йозефа Мадзини была пуста. Собаки тоже отсутствовали. Итальянец? Так его же видели в пятницу, нет, в четверг, с санями и упряжкой. А потом еще и на почте… хотя нет, это было раньше. Поехал куда-то? Насчет этого никто ничего не знал. Бойл почти все время пропадал в шахтах или сидел в баре и никем не интересовался. Флаэрти находился в Ню-Олесунне… А в лавке у Муена итальянец ничего не закупал? – Ну точно, газовые баллоны для плитки, консервы и все такое… но в остальном… Искали Йозефа Мадзини долго, в самых отдаленных местах – поначалу чертыхаясь и только на снегокатах, в уверенности, что этот дурень сидит себе где-нибудь в избушке или в палатке и даже не догадывается, что доставляет множеству людей уйму хлопот. Стужа такая, что снег скрипит под ногами. Но весь шум идет только от них самих, от спасателей; если они замирают, повсюду воцаряется тишина. Избушка Фредхейма, добротное, надежное укрытие у Темпель-фьорда, стоянка в прежних тренировочных походах с упряжкой, занесена снегом и пуста. Когда наконец в воздух подняли вертолет, никто уже не чертыхался. Впрочем, поисковые вылеты всего лишь подтвердили, что следов нигде нет, ледники пустынны. Потом погода резко ухудшилась, и два дня прошли в бесплодном ожидании. Фюранн вспомнил о Юстейне Акере – что, если Мадзини по безрассудству двинул к мысу Табор? Когда ветер и метель поутихли, океанограф вместе с двумя пилотами – Бергом и Кристиансеном – вылетел к этому последнему приюту. Темная, смутная земля канула в глубину. На горных грядах и ледниках – подвижный снег. Льды во фьордах сплотились пепельно-серой броней. Время сжималось. Бесконечные пустыни, которые океанограф некогда проезжал на собаках за несколько дней, сейчас проплывали внизу за считанные минуты, пропадали из вида. Недели оборачивались часами. А часы – ничтожными мгновениями. Потом вереница тускло-серебряных фигур обозначила плавный изгиб побережья; это были пирамиды плавника, отшельник воздвиг их на берегу за короткие летние месяцы. А вот и избушка, притулившаяся во льду, маленькая, едва ли намного больше деревянных пирамид. Мыс Табор темен и пуст. Внизу появился человек, поднял голову, защищаясь руками от снежных туч, поднятых ротором вертолета. Собаки на длинных цепях, числом шесть, глухо зарычали на чудовище, опускающееся прямо на них. Потом океанограф сквозь рев мотора и обжигающий снежный вихрь устремился к отшельнику Юстейну Акеру, гаркнул: |
||
|