"Железная маска: между историей и легендой" - читать интересную книгу автора (Птифис Жан-Кристиан)Глава 8 МАСКА И БАЛАГАННАЯ ПЛЯСКАЕсли и по сей день еще говорят о тайне человека в железной маске, то, очевидно, причиной тому является отнюдь не темный секрет слуги Эсташа Данже — XVII век знал и других претендентов на эту роль. Причина скорее в том, что человек в маске породил легенду или, вернее говоря, необыкновенный миф с многочисленными ответвлениями, прошедший через века. Этот миф сам по себе заслуживает изучения: он является составной частью той самой «истории ментальностей», изучению которой в последние годы так много внимания уделяют исследователи. Настоящая работа представляет собой своего рода спектральный анализ слухов, их бытования и триумфального распространения вплоть до конца XVIII века. Первые слухи зародились в Пинероле после прибытия туда 21 августа 1669 года Эсташа Данже. Рабочие, занимавшиеся оборудованием камеры, офицеры и солдаты роты вольных стрелков и обслуживающий персонал были удивлены чрезвычайными мерами предосторожности, принимаемыми начальником крепости, который лично носил пищу узнику изолированной камеры. Уже тогда зародились предположения, что незнакомец является важной особой. «Лучшим доказательством того, что я никогда не говорил об этом заключенном с кем бы то ни было, — писал Сен-Мар своему начальнику Лувуа 31 августа 1669 года, — является то, что одни здесь думают, будто это маршал Франции, а другие говорят, что это председатель парламента».[284] Действительно ли дело обстояло именно так, как писал Сен-Мар? Во всяком случае, это вполне вероятно, ибо людям и в голову не могло прийти, что король Франции сослал на самую окраину королевства столь малозначительное лицо, как простой слуга. В донжоне Пинероля тогда уже отбывал заключение весьма важный человек, поэтому люди, вполне естественно, подумали, будто и вновь прибывший принадлежит к высшей знати, дворянству шпаги или плаща, является маршалом или председателем парламента. Старые обитатели Пинероля конечно же помнили Жана Жака де Барийона, сеньора де Шатийон-сюр-Марн, председателя Парижского парламента, оказавшегося в заточении по приказу регентши Анны Австрийской и умершего 30 августа 1645 года вскоре после своего освобождения.[285] В 1670 году слухи вновь стали распространяться, на сей раз в связи с Фуке. В результате заговора Валькруассана и повешения несчастного Ла Форе (события, о которых обитатели Пинероля ничего не знали) Сен-Мар велел укрепить окна апартаментов бывшего министра, установив на них мощные решетки и почти полностью закрыв их сеткой, так что узник мог видеть только небо. За проведением этих работ наблюдали с колокольни собора Сен-Морис. «Многие, — писал Сен-Мар своему начальнику Лувуа 12 апреля 1670 года, — с любопытством спрашивали меня о причинах такого усиления мер безопасности и хотели узнать новости о моем заключенном, тем самым провоцируя меня на то, чтобы я в насмешку над ними рассказывал им Сен-Мар испытал тогда большое удовольствие, дурача своих собеседников и отмечая про себя, как мало надо, чтобы разбудить воображение людей. Эта история вскоре забылась, но сам Сен-Мар запомнил урок. Что же касается интересующего нас заключенного, то следует иметь в виду, что в донжоне Пинероля никто и никогда не носил маску — ни железную, ни бархатную. Лицо Эсташа, которое неизвестно нам, было, по всей вероятности, самым обыкновенным. Он не был похож ни на Людовика XIV, ни на Мольера, ни на Бофора, ни на Вермандуа, ни на какого-либо иного важного человека при королевском дворе. Лувуа велел тщательно следить за Эсташем и позволять ему исповедоваться, отнюдь не требуя скрывать его лицо. Шли годы, и однажды, в 1681 году, Сен-Мар немножко проболтался. 25 июня того года он писал своему другу аббату д'Эстраде, сообщая о своем предстоящем переводе в Эгзиль: «Под стражей у меня по-прежнему останутся Словечко «дрозд», по поводу истолкования которого историки извели горы бумаги, также свидетельствует о глубоком разочаровании тюремщика. Следует отметить, что эти два «дрозда» представлялись королю и Лувуа достаточно важными заключенными, однако для Сен-Мара, который постоянно жил с ними, это были совершенно незначительные личности, простые люди, которые так неприятно напоминали ему о своем собственном происхождении. Он, офицер роты мушкетеров, возведенный в дворянское достоинство за верную службу, он, которому была оказана высокая честь выполнять ответственное задание — надзирать за Николя Фуке, виконтом де Во и де Мёлен, бывшим генеральным прокурором Парижского парламента, бывшим суперинтендантом финансов и государственным министром Его Величества, а также за графом де Лозеном, генерал-полковником драгун, капитаном первой роты лейб-гвардии короля, королевским главнокомандующим, губернатором Берри, не мог теперь не печалиться по поводу той роли, которую ему приходилось играть при двух жалких слугах. То, сколь низкого происхождения они были, казалось, бросало тень на его собственный престиж. Какую славу мог он стяжать, охраняя клетку с двумя столь обыкновенными пташками? Эти размышления, должно быть, наполняли его горечью долгими зимними вечерами, которые он проводил бок о бок со своей «высокой и могущественной мадам де Сен-Мар». Эта горечь усугублялась тем, что упомянутая парочка заживо погребенных не имела права говорить. Даже если он, занимаясь ими, нес важную королевскую службу (по крайней мере он был в этом уверен), никто не смог бы сказать, что он облечен столь высокой миссией, поскольку она должна была оставаться в тайне. И Сен-Мар ощущал свое скорбное пребывание в Эгзиле как наказание за то, что своевременно не обнаружил потайной ход в Пинероле. Итак, Эгзиль — его чистилище! Эта старинная крепость, стоявшая в стороне от деревни с тем же названием, не располагала к распространению слухов. Помимо самого Сен-Мара и лейтенанта Ла Прада, единственными людьми, имевшими право видеть двух таинственных заключенных, были доктор Перрон из деревни Прагела и аббат Риньон из Пинероля. Последний, лично знавший слуг Фуке, был единственным обитателем этого города, которому стало известно, что они не отпущены на свободу, однако он был связан тайной исповеди. Сам же Сен-Мар, похоже, никогда не говорил о них своему другу Жану Франсуа Лоза, управлявшему от имени герцога Савойского городом Сузой и близлежащей долиной Дуар Рипер. Во всяком случае, этого не следует из переписки последнего с правительственными чиновниками в Турине, на что обратил внимание Этторе Патриа.[287] Все началось, видимо, в 1687 году на острове Святой Маргариты. С 14 по 25 апреля этого года четверо жителей Прованса, Луи де Томассен-Мазож, советник парламента города Экс, его жена Габриель де Сегиран, его свояченица мадам де Пьеррю и некий аббат де Мован, друг семьи, совершали увеселительное путешествие по морю из Прованса в Геную. 14 апреля они сели в легкую фелюгу в Сен-Тропезе. 18 апреля в пять часов вечера противные ветры вынудили их причалить к рейду города Канн. Желая извлечь из непредвиденного осложнения пользу, мсье де Мазож и аббат де Мован отправились осматривать Леренские острова, которые ранее собирались посетить на обратном пути. Сначала они направились к близлежащему острову Святой Маргариты, где и представились у входа в форт. Первый капитан форта Пьер де Бюсси, сеньор де Дампьер, принял их весьма любезно. Этот жизнерадостный человек пятидесяти лет с тех пор, как начал службу в Провансе, усвоил распространенный в тех местах порок, весьма опасный для военного: он стал слишком болтливым! Без лишних проволочек позволив им осмотреть строения цитадели, он сообщил попутно и самый необычный из секретов: со дня на день ожидается прибытие на остров некоего таинственного арестанта, которого никто не должен видеть. Специально для него оборудуют в башне камеру, непосредственно сообщающуюся с квартирой нового начальника крепости, мсье де Сен-Мара. Аббат де Мован сочинил сообщение об этом путешествии, предназначенное для Анри де Сегирана, брата жены Луи де Томассен-Мазожа, и облеченное в форму писем. В одном из них рассказывается о коротком пребывании путешественников на Леренских островах 18 апреля 1687 года. Напомню, что несколькими неделями раньше Сен-Мар, которому предстояло занять должность начальника местной крепости, побывал на острове Святой Маргариты, чтобы отдать распоряжения о подготовке новых камер. 26 марта он отправился обратно в Эгзиль. Вот текст сообщения аббата де Мована: «После обеда ветер не благоприятствовал продолжению нашего путешествия, что вынудило нас причалить к островам, которые мы собирались осмотреть лишь на обратном пути. На остров Святой Маргариты мы прибыли в пять часов, после чего мсье де Мазож и я отправились в крепость, чтобы получить пропуск на вход в башню Сен-Онора. Получив его от первого капитана (Бюсси-Дампьера. — …Я только что узнал от военного комиссара, прибывшего с Леренских островов, что три дня тому назад туда доставили государственного преступника, которого временно, до завершения сооружения для него специальной камеры, поместили в жилище одного фанфарона (шевалье де Тезю. — Согласимся, что для простого путешественника, проездом побывавшего в королевской крепости, аббат осведомлен очень хорошо. Действительно, какое необычное зрелище представляло собой прибытие нового заключенного в сопровождении самого начальника крепости! И какой редкостный кортеж! Заключенного везли, точно царицу Савскую, в портшезе с наглухо зашторенными окнами, который сопровождали, удалившись на почтительное расстояние, солдаты. В Грассе, где сделали короткую остановку, Сен-Мар открыл дверцу портшеза, позволив заключенному выйти. Любопытные могли видеть, как из своей клетки вышло, зажатое с двух боков стражниками, некое подобие призрака с железной маской на лице… Это происшествие и породило знаменитую легенду, которая на протяжении трех веков будет поражать воображение людей. Бюсси-Дампьер был излишне разговорчив, военный комиссар в Каннах тоже, однако по-настоящему положил начало всем этим разговорам сам Сен-Мар, еще во время своей первой инспекторской поездки на остров Святой Маргариты в феврале-марте 1687 года. Неожиданно получив освобождение от своего изгнания в Эгзиле, от своих огорчений и разочарований, обрадованный перспективой закончить свою карьеру в Провансе, он вновь принялся рассказывать уже упоминавшиеся «небылицы», но уже в более развернутом виде, придав легенде те структурообразующие элементы, которые впредь всегда оставались неизменными. Этот заключенный, доверительно сообщал он своим собеседникам, такой важный, что приходится устраивать для него специальную камеру. Если же этот несчастный откроет свое имя, то «есть приказ тут же прикончить его пистолетным выстрелом в голову». Чего только не говорят! Каждый день он якобы должен лично носить ему еду и быть «практически единственным его слугой». Несомненно, со слов самого Сен-Мара спустя одиннадцать лет Дю Жюнка рассказывал о заключенном, имя которого не произносится и которого кормит лично господин начальник крепости. Сен-Мар постарался сделать все, чтобы окружающие подумали, будто он, бывший тюремщик опального королевского министра и графа де Лозена, держит в заключении очень важного и высокопоставленного человека. Для этого он весьма умело устроил легкую путаницу с полученными приказами. Так, он несколько переиначил предписания, содержащиеся в письме Лувуа от 19 июля 1669 года: там не было ни слова о необходимости убивать заключенного, а говорилось лишь о том, чтобы «пригрозить ему смертью, если он будет говорить о чем-либо ином, кроме своих потребностей» — это не одно и то же. И действительно, ни Данже, ни Ла Ривьер не были обречены на смерть в 1680 году, когда обнаружили потайной ход и возникло подозрение, что слуги болтали с Лозеном. По крайней мере в первое время, когда Сен-Мар еще хорошо чувствовал себя, Лувуа обязал его лично приносить пищу заключенному, и тюремщик в известном смысле сделался слугой слуги, однако умудрился и эту унизительную обязанность превратить в средство повышения своего реноме. Он настойчиво внедрял в сознание окружающих мысль, что если дают подобного рода распоряжения такому знатному господину, как он, то, значит, заключенный является исключительно важной особой! Чем больше говорили об этой загадке, тем больше, чувствовал Сен-Мар, возрастал его престиж и тем полнее удовлетворял он свое суетное честолюбие! Следует заметить, что со второй половины XVI века маска использовалась не только как средство для маскировки, но также и для защиты кожи лица от солнца. Дамы из высшего света никогда не расставались с маской. Ее носили, зажав в зубах специальную стеклянную пуговицу. В XVII веке маску продолжали использовать с этой целью, хотя уже реже. На одной из картин изображен юный Людовик XIII, целующий свою мать «под маской». Герцогиня Монпансье рассказывает в своих Хотя и редко, но все же маска использовалась для того, чтобы скрыть лицо заключенного. В Венеции люди, арестованные по решению Совета Десяти, отправлялись в тюрьму с маской на лице.[291] Правда, это было в Венеции, где во время карнавала все ходят в масках, «даже дож, самые старые сенаторы, кардиналы и папский нунций».[292] К тому же ничего не известно об использовании железной маски. Лишь Луи Фуке в своей дневниковой записи от 4 сентября 1687 года вспоминает «железную маску». Вольтер даже уточняет, что маска имела подбородочник, крепившийся на железной пружине, однако можно полагать, что он просто домыслил это: зная о некой «железной маске из Прованса, он был поражен, услышав в Бастилии (куда он попал в 1717 году) разговоры о бархатной маске с подбородочником, и соединил обе традиции, породив в своем уме железную пружину. Не была ли эта маска обыкновенным рыцарским шлемом, устроенным таким образом, что носивший его мог есть и пить? Почему бы и нет. Но не исключено и то, что какой-нибудь кузнец в Эгзиле или Турине изготовил по заказу губернатора некую особым образом устроенную железную маску. Гораздо интереснее задаться вопросом о причине, по которой скрывали лицо заключенного. Известна классическая версия, которой придерживался Марсель Паньоль: «Тот факт, что, приближаясь к Парижу, скрывали это лицо под маской и в портшезе, что скрывали его от Лозена, от Дю Жюнка, от врача в Бастилии, доказывает, что это лицо было известно в Париже. Тот факт, что его столь тщательно скрывали от старого кюре в Эгзиле, от стражников, от солдат сопровождения, от крестьян Прованса, которые встречались на пути от Эгзиля до острова Святой Маргариты, что его скрывали от крестьян в имении Пальто, доказывает, что это лицо было широко известно. Во времена, когда еще не существовало фотографии, иллюстрированных журналов, кино и телевидения, единственным повсеместно узнаваемым лицом было лицо короля, изображение которого каждый носил в своем кармане — на монете».[293] Таково заблуждение многих историков. Отвергая эту версию о знаменитом человеке, лицо которого по прошествии многих лет все равно должно было стать неузнаваемым, Пьер Мари Дижоль высказал предположение, что маска должна была скрывать «лицо, характерное само по себе, например, бросающееся в глаза своим цветом, хотя и принадлежащее неизвестному человеку…». «Сейчас, — писал он, — мы знаем, как выглядели Людовик XIV, Фуке, Мольер, но во времена, когда еще не существовало средств массовой коммуникации и портреты были крайне редки, кто в провинции знал в лицо Мольера, Фуке, Бофора или Кольбера? — Никто! Зато, напротив, кто мог бы сказать: "Я видел мавра, которого вооруженные люди вели в Систерон"? — Любой человек».[294] Однако и Дижоль тоже ошибался. Напрашивается вывод, что маска была личной инициативой Сен-Мара. Ни в одном из своих писем Лувуа не рекомендовал ему пользоваться таким приспособлением. 27 января он предоставил ему свободу действий: «Что касается способа перемещения заключенного, то король полагается на вас, предоставляя вам право использовать предложенное вами транспортное средство, равно как и Получив санкцию министра, Сен-Мар начал действовать, как задумал. Напомню, что в 1687 году тюремщик скрыл лицо столь незначительного человека, как Эсташ Данже, для того, чтобы, как гласило полученное распоряжение, те, кому было объявлено об освобождении слуги Фуке (а именно солдаты роты вольных стрелков, которые не раз видели его вместе с опальным министром), не могли узнать его, и делалось это, как уже сказано, для того, чтобы не было доверия ко всему, что мог наговорить Эсташ, пока находился на положении слуги. Тогда надо было скрывать не лицо, а сам факт, что обладатель этого лица по-прежнему находится в заключении. Вернемся немного назад, ко времени, когда два «дрозда» переезжали из Пинероля в Эгзиль. Это была очень короткая поездка. Сен-Мар, следуя министерской инструкции, использовал носилки, своего рода кузов кареты с занавесками, который несли две лошади или два мула. Можно представить себе, какие принимались меры предосторожности: в момент выхода заключенных из нижней башни коридоры были пусты, а солдаты получили приказ отвернуться. Заключенных, возможно с повязками на рту, Сен-Мар и Ла Прад провели к носилкам. Мешок на голове или капюшон с отверстиями для глаз скрывал черты лица. Никто не видел их. Сен-Мар извлек урок из этого первого опыта, чтобы еще более усовершенствовать меры по обеспечению безопасности во время переезда 1687 года, значительно более продолжительного: именно тогда он придумал портшез, наглухо закрытый провощенной тканью, который заменил собою носилки, «слишком часто ломающиеся», как писал тюремщик в оправдание этой меры. Лувуа думал, что речь идет о своего рода коляске, но нет, это был настоящий портшез с носильщиками, транспортное средство, в то время использовавшееся Что касается маски, то эта идея пришла к нему словно бы сама собой. Во время остановок в пути, когда меняли лошадей и когда заключенному разрешалось выйти из своей наглухо закрытой клетки для приема пищи и сна в реквизированном «по приказу короля» помещении, маска гарантировала, что его никто не узнает. А быть может, в руки Сен-Мара случайно попала рукописная газета, выпущенная несколькими месяцами раньше: «Париж, 7 декабря 1686 года. Несколько дней назад в Бастилию доставили кавалера и молодую даму, имена которых скрывались Но Сен-Мар пошел значительно дальше. Он использовал инструмент, который был способен сильно поразить воображение людей, инструмент, некогда применявшийся как средство пытки, железный шлем, которому предстояло служить отнюдь не на поле битвы. Именно в этом состояла его гениальная находка, драматизировавшая ситуацию и подхлестнувшая молву. Карнавальная полумаска может заинтриговать на мгновение, тогда как железная маска на долгое время поражает воображение. Не зря же мы говорим о ней и спустя три века! Сен-Мар торжествует. «Я могу заверить вас, монсеньор, что никто на свете не видел его, а то, как я охранял его на протяжении всего пути, у каждого вызывало желание узнать, кем может быть мой заключенный». Везти по альпийским дорогам фантом в железной маске, озадачивая подобным зрелищем каждого встречного и сея смятение среди зевак, — не этого требовало от Сен-Мара начальство! Но кто из вышестоящих мог упрекнуть его за такой образ действий? Он ведь не раскрывал секретов, он просто порождал слухи! А может, в министерстве и не знали ничего об этом его изобретении? Ни разу в своих письмах он и словом не обмолвился о пресловутой маске, по поводу которой многие поколения историков и исследователей-любителей тщетно строят догадки. Сен-Мар, умевший извлечь выгоду из всего, ни разу не осмелился потребовать у министерского начальства вознаграждения за это свое изобретение, тогда как за любые другие, даже самые малейшие расходы, он выставлял счет, например за портшез и за оплату носильщиков. Здесь необходимо еще раз обратиться к тому, что написал 4 сентября 1687 года Луи Фуке, епископ Агдский, и проанализировать этот весьма примечательный текст в свете того, что мы знаем теперь о характере губернатора острова Святой Маргариты. Позволю себе еще раз процитировать его, дабы читателям были более понятны последующие рассуждения: «Мсье де Сенк-Мар ( Из текста явствует, что Сен-Мар сделал все возможное, чтобы внушить окружающим, какая важная особа его заключенный, овеянный некой тайной: не только никому не известно, кто он, но и существует приказ тщательно скрывать это, причем строгость приказа подчеркивается распоряжением убить на месте сего несчастного, если он осмелится выкрикнуть свое имя какому-нибудь прохожему. У окружающих должно было создаваться впечатление, что этот человек представляет собой по крайней мере не менее важную персону, чем Фуке или Лозен. Упоминаются два атрибута таинственного путника: портшез, символизировавший его высокое социальное положение, и маска, которая должна была скрывать его от всякого, кто его знает. Рассмотрим, как характеризуется в этом тексте роль Сен-Мара. Он не довольствуется самопроизвольным зарождением и распространением слухов, но активно вмешивается, прямо подпитывает их. Именно он рассказывает, что человек в маске — заключенный, который долгое время находился у него под стражей в Пинероле, и он же произносит таинственную фразу о том, что «не все люди, которых считают умершими, мертвы». Это загадочное высказывание не только возбуждает любопытство, но и направляет исследователей на поиски некоего человека, которого умышленно объявили умершим. Какое открытие! Если уж до того постарались обмануть общественное мнение, что объявили умершим этого человека, то, стало быть, он владеет государственным секретом чрезвычайной важности! Вполне вероятно также, что и информация пятнадцатилетней давности, касавшаяся самоубийства слуги графа де Лозена, имеет своим источником не кого иного, как Сен-Мара. Это должно было подчеркивать атмосферу страха, царившего в донжоне крепости… Сен-Мар умело пускал в игру все, что могло повысить его престиж. Для этого он готов был прослыть и неумолимым тюремщиком. «Башня забвения» Прокопия заставляет вспомнить произведение этого византийского историка VI века, умершего в Константинополе в 562 году, известное под названием «Тайная история», — памфлет, в котором критикуются тирания и коррупция византийских правителей. Это произведение нашел и опубликовал в 1623 году Никколо Алеманни, итальянский эрудит, библиотекарь Ватикана. В Париже издание этого труда Прокопия появилось в 1663 году. Правда, в «Тайной истории» речь идет не о «Башне забвения» (автор напутал в этом отношении), а о системе подземных тюрем, «каменных мешков» под дворцом императрицы Феодоры, в которых эта бывшая проститутка, ставшая супругой императора Юстиниана, держала своих противников из числа высшей знати{53}. Таким образом, Сен-Мар стоит у истоков по меньшей мере двух гипотез. Спустя восемь месяцев после прибытия заключенного на остров Святой Маргариты он писал Лувуа: «Во всей этой провинции говорят, что В конце только что процитированного письма от 8 января 1688 года Сен-Мар добавил фразу, которая привлекла к себе внимание историков: «Вот небольшой отчет о расходах на него за прошлый год. Я не детализирую его, Среди различных слухов, которые благодаря Сен-Мару получили в то время хождение, был и тот, который спустя шестьдесят лет подхватил Вольтер, а именно слух о визите Лувуа в Пинероль или, в трактовке знаменитого французского просветителя, на остров Святой Маргариты: «Маркиз де Лувуа навестил заключенного на этом острове и Если Сен-Мар и находил удовольствие от роли манипулятора общественным мнением, то не в последнюю очередь благодаря тому, что он вдохновлялся менталитетом обитателей Средиземноморья, склонных к мифотворчеству и потому раздувавших до немыслимых размеров малейший слух, исходивший из крепости. Истории о мелодичном пении, доносившемся из тюремных камер до самого моря, о серебряной тарелке и простыне, на которых были начертаны некие сообщения, — все эти истории, которые в XVIII веке рассказывал посетителям аббат Папон, имели под собой реальное основание. Один из протестантских пасторов, сосед человека в маске, Поль Кардель, укреплял свою веру и свой дух пением псалмов, тогда как другой заключенный, Пьер де Сальв, писал на оловянных тарелках и собственных рубашках, которые выбрасывал из окна своей камеры.[298] Как видим, возник феномен кристаллизации в одном человеке событий, имеющих отношение к другим людям{54}. Именно друг Пьера де Сальва, Жан Батист Бойе д'Аржан, писатель и философ, автор Сделавшись заложником им же созданного мифа, Сен-Мар, похоже, удивлялся тому, что высшее начальство больше не интересуется его «старым заключенным». Когда его назначили на должность начальника Бастилии, он стал добиваться от Барбезьё разрешения забрать этого заключенного с собой. Он даже составил целый перечень мер, которые намеревался принять для обеспечения беспрепятственной его доставки в Париж. Он все продумал самым тщательным образом, опираясь на опыт переезда в 1687 году, во время которого его заключенный едва не погиб от удушья. Портшез был необходим, сообщал он начальству, для передвижения по горным альпийским дорогам, на равнинной же местности он превращался в препятствие, замедлявшее движение. Носилки на двух лошадях были бы предпочтительнее. А железная маска? Сен-Мар отказался от нее не только по причине того, что Эсташ сильно мучился в ней, но и потому, что не осмелился привлекать ею внимание в Париже, опасаясь получить от начальства выговор{55}. Поэтому он предпочел черную бархатную маску, возможно, снабженную подбородочником, устроенным таким образом, чтобы можно было есть. В этом смысле он ничего не придумал. Комбинация носилок и мягкой маски была использована еще за три года до него. Действительно, в «Лейтенант с галеры в сопровождении двадцати всадников доставил в Бастилию заключенного в маске, которого привез из Прованса на носилках и которого прятал от посторонних глаз на протяжении всего пути, что дает основание полагать, что это был Заключенным, о котором здесь идет речь, был Гедеон Фильбер, человек отнюдь не знатного происхождения, и его секрет отнюдь не подрывал устои государства: этот сын лионского банкира-протестанта бежал из Франции после отмены Нантского эдикта и прибыл в Амстердам, где жили два его дяди, тоже банкиры. Его возвращение во Францию и особенно пребывание в Марселе как раз в тот момент, когда французский флот крейсировал в Средиземном море, показались подозрительными. Гедеона арестовали и по приказу короля доставили в Бастилию. Меры предосторожности, принимавшиеся при его транспортировке, сразу же заставляли думать, что «это был некий важный человек». Механизм порождения слухов был тем же самым. Этот случай нашел отклик в протестантских странах, где особенно внимательно следили за всем необычным, что происходит во Франции. Только бархатная маска Фильбера не поразила так сильно воображение людей, как железная маска. В 1759 году некий знатный господин из Авиньона, имя которого до нас не дошло, предпринял исследование на Леренских островах. Спустя четыре года он изложил свои результаты в письме Вольтеру, который тогда считался большим специалистом по данному вопросу. Его свидетельство было опубликовано в 1771 году в «Некая дама, которая в 1759 году еще была жива и которой тогда было около ста лет (мадам Сесси де Канн), жена отставного офицера, рассказала мне, что получила от мсье де Сен-Мара разрешение Свидетельство «мадам Сесси», сообщенное знатным господином из Авиньона, несет на себе все черты подлинности. То, что этот господин называет «апартаментами коменданта», было караульным помещением, сообщавшимся с тюремным коридором; сейчас здесь находятся вход в замок и билетная касса. Вполне естественно, что заключенный находился именно здесь, перед тем как под конвоем покинуть крепость. И упомянутая «мадам Сесси» также существовала в реальности, свидетельство чему находится в архиве Канн. Урожденная Катрин Диссандон, она вышла замуж за Жана Шарля Сесси, который был капитаном порта острова Святой Маргариты в начале XVIII века. Она долгое время жила на острове, тогда же, когда там находился и интересующий нас заключенный. Один из ее родственников по мужу, Доминик Сесси, офицер полка Бюжи, также служил в гарнизоне крепости. После смерти мужа она вернулась в Канны, где и умерла 4 января 1761 года «в возрасте около ста лет». Мадам Сесси стояла у истоков легенды о Железной маске-женщине, о которой шла молва в Провансе. Позиция Сен-Мара в свете этого весьма правдоподобного свидетельства обращает на себя внимание. Мадам Сесси получила от него разрешение попрощаться с человеком в железной маске, что кажется весьма странным для того непреклонного тюремщика, которого мы знаем во времена, когда министром был неумолимый Лувуа. Тогда это был служака, неукоснительно соблюдавший требования дисциплины. Он не позволил мадам д'Эрвиль попрощаться со своими «дроздами» перед отбытием в Эгзиль, а ведь мадам д'Эрвиль была супругой генерал-губернатора Пинероля! В Эгзиле он не позволял никому, даже знати из близлежащих мест, хоть на мгновение увидеть своего заключенного. А вот на Святой Маргарите в 1698 году он смягчился! И кому он дал разрешение? Жене одного из своих подчиненных! Совершенно очевидно, что его долгом было бы отклонить эту неуместную просьбу, не совместимую с полученными свыше предписаниями. И если он уступил просьбе, то как раз потому, что она работала на миф, который он старательно формировал в течение более чем десяти лет! Получив разрешение попрощаться с таинственным заключенным, мадам Сесси не могла и на мгновение представить себе, что перед ней находится простой слуга. Специально разыграли даже мизансцену: точно важный господин, сей несчастный был в перчатках, хотя, надо полагать, отнюдь не полярный холод стоял на Лазурном Берегу в этот последний день августа! Старый лис с чувством удовлетворения покидал скалистый островок, на котором провел одиннадцать лет: он пустил гулять по миру миф о знатном заключенном, посеяв, точно цветы полевые, свои россказни. Мадам Сесси была убеждена, что речь идет о женщине, возможно, о некой таинственной принцессе, находящейся в заточении из соображений государственного интереса. Что касается племянника Сен-Мара, Луи де Формануара, будущего капитана роты вольных стрелков, размышлявшего над оставшимися после заключенного щипчиками для выщипывания волос, то он полагал, что ими пользовался для удаления бороды внук короля Генриха IV! В этом же был убежден и Ла Мотт-Герен, королевский наместник, принявший на себя командование гарнизоном форта. В 1719 году он, дружески беседуя со своим новым заключенным, памфлетистом Ла Гранж-Шанселем, который поверил его словам, рассказывал, как его предшественник «с большим почтением относился к тому заключенному, всегда лично подавая ему еду в серебряной посуде и доставляя ему по его желанию дорогую одежду…».[300] Он был просто жертвой мистификации. Сен-Мар рассказывал свои небылицы не только племяннику Луи, но также и другому племяннику, Жозефу де Формануару, который потом пересказал их своему племяннику Гийому Луи, сообщив ему, что таинственный заключенный «всегда был одет в коричневое, что ему давали хорошее белье и книги, что начальник крепости и офицеры в его присутствии всегда стояли с непокрытой головой, пока он не разрешал им надеть головной убор и сесть, что они часто составляли ему компанию, обедая вместе с ним»{56}. В своем рассказе Ла Гранж-Шансель также упоминает момент отъезда с острова Святой Маргариты: «Многие рассказывали, что когда Сен-Мар направлялся к новому месту службы в Бастилии, куда он забирал и своего заключенного в железной маске, последний спросил его: "Король собирается лишить меня жизни?" — на что Сен-Мар ответил: "Нет, Долгое время я считал эту историю одной из многочисленных нелепых баек, имевших широкое хождение в XVIII веке. Теперь же я задаюсь вопросом, а может, она подлинна, может быть, после этой бархатной маски с подбородочником и перчатками Сен-Мар, обращаясь с несчастным Эсташем, таким безропотным и покорным, словно с марионеткой, разыграл еще один спектакль? Шлюпка пересекла пролив, отделявший причал острова Святой Маргариты от мыса Круазетт. Затем кортеж направился вглубь территории. Несомненно, никак не связана с именем Сен-Мара камера Железной маски, расположенная рядом с камерой аббата Фариа в замке Иф. Никогда он не бывал там, ни один, ни со своим заключенным. Все, что рассказывают там, обязано своим появлением больше Александру Дюма, нежели Сен-Мару! Чтобы преодолеть крутой перевал Вердон, путники использовали такое же транспортное средство, какое применялось для перевозки заключенного в 1687 году, — портшез, более удобный для использования на крутых горных дорогах, чем носилки. В Рьезе, старинном провансальском городе, известном своими памятниками галло-римских времен, сделали остановку. Знатный господин из Авиньона, свидетельство которого я цитировал, проследовал спустя шестьдесят лет по тому же самому маршруту в поисках следов, оставленных путником в маске. В своем письме Вольтеру он сообщал: «Когда перевозили его в Париж, воспользовались носилками. Арен, извозчик из Рьеза, одолжил свои. Он рассказывал, что ему решительным образом запретили смотреть на человека в маске, однако он, вопреки запрету, старался воспользоваться любой возможностью, чтобы рассмотреть его. Все, что этот Арен рассказывал о нем, полностью совпадает с тем, что вы написали в вашем Невозможно отделаться от мысли, что настойчивость, с какой пытались отвлечь внимание извозчика от человека в маске, преследовала совершенно противоположную цель, а именно возбудить его любопытство и убедить его в том, что арестованный является важной особой. Краткое пребывание Сен-Мара в его имении Пальто в Бургундии также ознаменовалось маленьким шедевром инсценировки, имевшей своей целью заинтриговать зевак, хотя это были простые крестьяне. Надо иметь в виду, что новый начальник Бастилии находился у себя дома и потому хотел более, чем где бы то ни было, произвести впечатление. Замок Пальто существует и по сей день близ Вильнёв-сюр-Йонн. Это большое и красивое господское имение в стиле Людовика XIII, с обширным курдонёром, образованным одноэтажными флигелями. В глубине двора возвышается главное строение.[301] «В 1698 году, — рассказывает Гийом Луи де Формануар де Пальто в письме Фрерону, — мсье де Сен-Мар ехал со старого места службы на острове Святой Маргариты к месту новой службы в должности начальника Бастилии. По пути он сделал остановку со своим заключенным в имении Пальто. Человек в маске ехал в носилках впереди мсье де Сен-Мара; их сопровождали многочисленные всадники. Крестьяне вышли навстречу своему сеньору. Мсье де Сен-Мар обедал со своим заключенным, который сидел спиной к окну столовой, выходящему во двор. Крестьяне, которых я расспрашивал, не видели, обедал ли он в маске, однако они хорошо разглядели, что мсье де Сен-Мар, который сидел за столом напротив него, держал наготове Итак, спустя еще семьдесят лет после этого незначительного события о нем вспоминали в окрестностях замка Пальто и Вильнёв-сюр-Йонн. Да что я говорю, спустя семьдесят лет! И спустя сто семьдесят лет, в 1869 году, Мариус Топен слышал в той местности разговоры о визите человека в маске. Каким гениальным инсценировщиком был Сен-Мар! Носилки заключенного и сопровождавшие его многочисленные всадники должны были внушить окружающим, что перед ними высокородный господин{57}. А этот обед, по всей видимости обильный, устроенный в столовой для Сен-Мара и незнакомца, с лакеем, сновавшим из передней комнаты к их столу! Важный и могущественный Сен-Мар, сеньор де Димон и Эримон, великий бальи Санса, не мог обедать ни с кем иным, кроме как со знатным господином, человеком хорошего происхождения. Могло ли все это быть, если бы речь шла о жалком слуге? А эти два пистолета, совершенно бесполезные перед лицом человека, не имевшего возможности бежать? Их единственным назначением было заставить поверить в правдивость того, о чем он без конца говорил: что у него, мол, имеется приказ прострелить человеку в маске голову, если он осмелится открыть свое лицо или назвать свое имя! А кровать! Сен-Мар, как рассказывает Формануар де Пальто, спал на кровати, которую поставили у кровати незнакомца. Это значит, что замечательную кровать с балдахином предоставили в распоряжение арестованного, тогда как тюремщик довольствовался приставной кушеткой. Жаль, что нет других подробностей этого путешествия в Париж. Упрямый Барбезьё совершил ошибку, не пожелав предоставить Сен-Мару охранную грамоту, которая дала бы ему право останавливаться в королевских замках, как это было в 1687 году, а велел ему ночевать на постоялых дворах. В противном случае сколько еще офицеров в скольких гарнизонах стали бы свидетелями его театрализованных представлений! Наконец они прибыли в Бастилию. Можно было бы ожидать, что Сен-Мар, главный начальник всех тюремщиков крепости, прекратит ломать комедию. Ничуть не бывало! С полной невозмутимостью он продолжил свой ритуал. Теперь у него не было роты вольных стрелков, которая осталась на острове Святой Маргариты, чтобы сторожить оставшихся там заключенных; при нем уже не было ни одного старого солдата из Пинероля, который мог бы узнать в этом стареющем человеке слугу опального министра Фуке. Один только Розарж знал, кто он есть на самом деле, однако молчание этого заурядного человека удалось купить за деньги и почести. Проезжая по Парижу, он держал алебарду начальника крепости, а в самой Бастилии он, простой сержант, исполнял обязанности первого лейтенанта, фактически коменданта, что делало его третьим человеком в крепости, сразу после королевского наместника Дю Жюнка, но перед своим соперником Корбе, племянником Сен-Мара. Поскольку Бастилия относилась к ведомству королевских имений, у Сен-Мара сменился непосредственный начальник: теперь им стал Луи де Поншартрен, тот самый, которому Барбезьё отказал в праве знать, что «видел» «старый заключенный». В действительности же, похоже, уже никого, кроме Барбезьё, не интересовала эта тайна. «Королю угодно, — писал Сен-Мару его новый начальник 3 ноября 1698 года, — чтобы ваш заключенный, доставленный из Прованса, исповедовался и причащался столь часто, сколь вы сочтете нужным».[302] «Заключенный из Прованса» — это не встречавшееся ранее выражение свидетельствует, что Поншартрен мало или плохо информирован. Во всяком случае, он не налагает каких-либо ограничений и не требует даже принятия мер предосторожности, чтобы таинственного заключенного «никто не увидел и не узнал», когда он пойдет на мессу. Сен-Мар был раздосадован подобного рода безразличием, но рук не опустил. Воспользовавшись разрешением приводить своего заключенного на воскресную мессу, он продолжил маскарадную комедию. Разыгрывая спектакль на глазах у персонала Бастилии, он рассчитывал еще больше набить себе цену, одновременно дурача весь мир — двойное удовольствие, позволяющее забыть обиду. Королевский наместник Дю Жюнка, офицеры, тюремщики, жандармы и слуги Бастилии — все они были ошеломлены театральностью, с которой было обставлено прибытие в сентябре 1698 года нового заключенного, заинтригованы, зачарованы этим таинственным индивидом, несчастным, лицо которого скрывала черная маска, который раз в неделю покидал свое жилище отшельника, чтобы направиться в часовню в сопровождении коменданта Розаржа и тюремщика Рю. Это прохождение по тюремному двору, равно как и полная чистка камеры заключенного после его смерти, глубоко врезались в память обитателей крепости, чего и добивался Сен-Мар, продолжая разыгрывать им же поставленный спектакль. Куртиль де Сандра, попавший в Бастилию 22 апреля 1693 года и вышедший из нее 2 марта 1699 года, пользовался с 25 июня 1699 года правом на прогулку во дворе тюрьмы.[303] Наверняка он видел таинственного заключенного, когда тот направлялся на мессу. Это явление он отразил в своих К этому свидетельству следует добавить более позднее сообщение адвоката-журналиста Ленге, переданное Жаном Бенжаменом де Ла Бордом, бывшим камердинером Людовика XV: «Заключенный носил бархатную, а не железную маску, по крайней мере в то время, когда он находился в Бастилии. Начальник крепости сам приносил ему еду и менял его белье. Когда он шел на мессу, ему запрещалось разговаривать и показывать свое лицо, в противном случае солдатам, ружья которых были заряжены пулями, предписывалось стрелять в него, так что и сам он старался ни перед кем не открываться и помалкивать. Когда он умер, сожгли всю его мебель… Мсье Ленге уверял меня, что в Бастилии тогда еще были люди, узнавшие эти факты от своих отцов, также служивших в этой крепости».[305] Ленге ошибается, говоря о роте инвалидов, учрежденной лишь в конце 1749 года по указу Людовика XV. Однако существовала рота вольных стрелков, в обязанность которой входила охрана тюрьмы, и Сен-Мар старался держать ее начеку. И это тоже работало на порожденную им легенду! Маска использовалась также, когда заключенного осматривал тюремный врач Бастилии. Аллио, занимавший эту должность, в сентябре 1703 года был сменен Фрекьером, который сообщал своему зятю Марсолану, что никогда не имел возможности рассмотреть лицо незнакомца. То же самое можно сказать и о священнике Оноре Жиро, прибывшем из Прованса, который продолжал исповедовать таинственного заключенного. Уже постаревший и одряхлевший Сен-Мар продолжал щеголять тем, какая он важная персона, продолжал рассказывать байки вроде той, что он поведал Константену де Ранвилю, едва тот прибыл в Бастилию: когда он служил в Голландии, у него возникла ссора с семью голландцами, четверых из которых он убил, а остальных разоружил, после чего отправился в Лиссабон, где завоевал приз на знаменитом турнире, а затем прибыл к королевскому двору в Мадриде и самые красивые испанские дамы с восхищением наблюдали за тем, как он выигрывает бой с быками.[306] Как это нередко случается со стариками, он многократно повторял воспоминания о былом, если не мог придумать ничего нового. 11 июня 1700 года он снова отправил Поншартрену обрывки белья, на которых когда-то в Пинероле писал Фуке: «Вот образчик того, чем пользовался покойный мсье Фуке, чтобы подавать весть о себе… Он писал на лоскутах белья и на лентах так, что написанное можно было увидеть лишь посредством нагрева».[307] И тому подобный вздор… Единственный слух, авторство которого не может быть приписано Сен-Мару, касается Маттиоли, которого некоторые рассматривают в качестве претендента на роль Железной маски. Действительно, к этому слуху Сен-Мар не мог иметь отношения, поскольку он ничего не давал ему для повышения собственного реноме. Я уже говорил, что этот слух циркулировал в Париже и в других частях Европы с 1687 года. На острове Святой Маргариты аббат Фавр, которому никогда не доводилось исповедовать человека в маске, был убежден в правдивости этого слуха, равно как и Жак Сушон, солдат роты вольных стрелков, хоронивший несчастного итальянца на кладбище форта апрельской ночью 1694 года.[308] Однако и из этого Сен-Мар умудрился извлечь свою выгоду. Не имея возможности похоронить творение собственной изобретательности под именем Бофор или Вермандуа, он выбрал именно фамилию Маттиоли («Маршиоли») и, если верить свидетельству его племянника Жозефа де Формануара, велел насыпать в гроб некоего едкого вещества, чтобы сделать черты лица покойного неузнаваемыми. Печальная судьба! После железной и бархатной масок Эсташ Данже был скрыт под третьей маской, именуемой «Маршиоли» — последняя насмешка истории над бывшим мушкетером… Заслугой британского писателя Джона Нуна является подкрепление аргументами выдвинутой некоторое время тому назад мною гипотезы о той роли, которую сыграл Сен-Мар в формировании мифа. «Маска, которую носил Данже, — писал он, — имела своей целью скрыть не то, кем он был, а то, кем он не был. Он не был ни маршалом Франции, ни председателем парламента. Он не был ни Ричардом Кромвелем, ни герцогом Бофором. Сам по себе он не являлся значительным человеком, однако для имиджа его тюремщика требовалось, чтобы он казался таковым».[309] Для чего же служила маска? Именно для того, чтобы скрыть пустоту, ничтожность этого человека. В общем, умело разыгранный фарс, который вводил и до сих пор продолжает вводить мир в заблуждение. Все здесь ложно: знаки почтения, социальное происхождение, вплоть до секрета, утратившего свою актуальность. «В тайне Железной маски, — делает заключение Нун, — в конечном счете Однако это верно лишь в известной мере. Устроенная Сен-Маром мистификация позволяет понять, какая пропасть отделяет жалкую реальность, рабское положение персонажа от княжеских почестей, которые тюремщик демонстративно оказывал ему. Между легендой и реальностью различие столь огромно, что, если бы в нашем распоряжении не было министерской корреспонденции и тюремной бухгалтерской отчетности с их неумолимой логикой и взаимосвязью, легко можно было бы попасть в расставленную Сен-Маром ловушку. Несомненно, он несет главную ответственность за легенду, ибо, если бы он, как подобает королевскому служащему, не нарушил долг молчания, мы сейчас не говорили бы об этом деле. Именно его россказни если и не породили миф, то, во всяком случае, обильно питали его. Вместе с тем не следует пренебрегать ни делом 1669 года, которое послужило мотивом для тюремного заключения интересующего нас человека, ни тем беспокойством, которое испытывал Лувуа, когда узнал, что оно, вероятно, раскрыто. Секрет Железной маски не сводится к секрету господина Корниля из В своем сообщении на втором конгрессе в Пинероле Джон Нун пошел еще дальше, на мой взгляд, слишком далеко. Он полагает, что Сен-Мар, надевая на таинственного слугу железную маску, действовал как психически больной человек. Погрязнув в своих собственных фантазиях, в потребности ловить на себе уважительные взгляды, в неодолимом желании эпатировать публику, страдая тяжелым расстройством психики, возможно, паранойей, он и сам уверовал в то, что держит в заключении некоего очень важного человека. Если бы Бенинь де Сен-Мар вовремя, еще в Эгзиле, прошел современное психиатрическое лечение, делает заключение Нун, то Железной маски никогда бы не существовало.[311] Подобного рода тезис проще высказать, нежели доказать. Гораздо разумнее придерживаться версии о сознательном обмане, мистификации. Сен-Мар просто увлекся игрой, восторженно замечая, что оказываемое ему уважение прямо пропорционально мифу, который он, современный Пигмалион, самолично породил и с величайшим наслаждением внедрял в сознание слушателей. |
||
|