"СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика." - читать интересную книгу автора (Баранов Виктор Иннокентьевич)

Глава XII. ЗАЛОЖНИК ДВУХ СИСТЕМ

Он родился в 1919 году в Гродно. Страна уже год как была республикой, а его отец — ярый сторонник ее «незалежности», бывший адвокат — был назначен городским головою.

В 1938 году Анджей окончил с отличием фельдшерское училище и готовился после двухгодичной практики поступить на медицинский факультет Варшавского университета, но тут грянула война. Он был мобилизован и в чине прапорщика принял санчасть саперного батальона пехотной дивизии. Но сражаться с немцами не пришлось — Варшава пала, сопротивление было бесполезным. Их командир приказал разобрать продовольственные и вещевые запасы и распустил батальон. Все оружие, чтобы не сдавать немцам, было закопано. И они молча расходились по домам в осеннюю слякоть, группами и в одиночку, никому не нужные, никому и ничем не обязанные! Он с тремя рядовыми, призванными с одной улицы, двинулся домой. Уже в пути узнали, что Советы тоже выступили против Польши. Через две недели они были дома. Отец молча обнял сына, его сестра — старая тетка Розали, плакала, предчувствуя, что ожидает их впереди.

А через двадцать дней на окраине Гродно Красная Армия в бывших казарках Войска польского расположила два кавалерийских полка, и их конные разъезды по ночам патрулировали притихший город. На центральных улицах появились офицеры и солдаты в фуражках василькового цвета, с красным околышком. По ночам начались аресты. Первыми были арестованы состоятельные люди города: два директора банка — коммерческого и сельскохозяйственного, владелец двух текстильных фабрик с его управляющими и еще десяток владельцев разных магазинов. Затем были арестованы представители власти, полицейские чины и даже инспектор учебных заведений города. В число арестованных попал и отец Анджея. Его взяли на работе и под конвоем отвезли в городскую тюрьму, где уже были собраны все уважаемые люди Гродно. Напрасно Лисовецкий-младший добивался в комендатуре разъяснений о причинах ареста его отца. Его выслушали и стали успокаивать, что в тюрьме находятся не арестованные, а задержанные для проверки лояльности, что их тут же должны выпустить. Этому многие поверили и стали терпеливо ждать. Потом в городе объявили о регистрации всех бывших военных, мобилизованных до и после 1 сентября 1939 года. Регистрация проводилась в здании коммерческого училища, в актовом зале. Во дворе он увидел спешившихся кавалеристов и привязанных вдоль забора лошадей. Ему показалось подозрительным такое количество вооруженных людей во дворе. Он тут же пошел в ватер-клозет, через окно выпрыгнул в сквер двора и переулками добрался до дома, собрал все необходимые вещи в свой старый бойскаутский рюкзак и, наспех объяснив тетке, что его могут разыскивать, ушел к другу своего отца — старому холостяку Иосифу Загурскому, бывшему еще в царские времена мировым судьей. Они проговорили всю ночь. Утром узнали, что все, кто приходил на регистрацию, задержаны, и их ночью препроводили в тюрьму.

Город, подавленный силой и угрозами ареста, страдал молча. Внутренняя радиосеть молчала, телефоны не работали, газеты были закрыты. Собирались к тем, у кого были радиоприемники, слушали Москву, Берлин, Лондон, но всем было не до судьбы жителей Западной Белоруссии, а незаконно схваченных теперь эшелон за эшелоном отправляли на Восток. Рынок обезлюдел, работы не было и обыватель с ужасом думал, как он переживет эту зиму. Жить у пана Загурского стало опасно. В дом отца дважды наведывался сотрудник вновь организованной милиции, тетка объяснила, что племянник уехал в Варшаву.

Однажды, прячась от дождя, он зашел в учебный корпус своего училища. Швейцара — доброго инвалида Матюшко, уже не было. Двери открыты, в здании мертвая тишина и пыль запустения… А ведь когда-то здесь жизнь била ключом: какие бывали вечера, балы-маскарады. Не только одними скучными лекциями жило будущее племя молодых эскулапов. Как Анджею хотелось вернуть это время, не видеть наглых кавалеристов, не слышать цокающих по улицам подков, не встречать их и не прятаться от этой своры «энкавэдэшников» в коверкотовых гимнастерках с нарукавными шевронами — меч в венке, не слышать их смеха на открытой веранде единственного, оставшегося открытым в городе ресторана «Колизей». Как он их ненавидел, уверенных, затянутых в портупеи, их откормленные рожи, раболепие жителей перед ними!

Между прочим, жить теперь в богатых особняках стало опасно: белым днем, при всем честном народе сотрудники НКВД с новой милицией насильно выдворяли их обитателей и занимали особняки со своими семействами. Некоторые дома просто опечатывали со всей обстановкой и имуществом как резерв для новой орды.

Анджей тихо прошел по пустынным коридорам училища и зашел за сцену актового зала: старые, потемневшие от пыли зеркала, две маленькие грим-уборные… Вспомнил выпускной вечер тридцать восьмого года, юбилейного — Республике исполнилось двадцать лет! Он участвовал в любительском спектакле, роль была маленькой, но его игру отметили все: тонко и правдиво он сыграл старого, хромого слугу — бывшего солдата. Заглянув в шкаф, он нашел там парики, накладные бороды, усы и, вспомнив о своем положении, беглеца от нынешних властей, положил в рюкзак реквизит любительского театра и ушел навсегда, закрыв за собой Дверь.

Бывший судья был житейски мудрым человеком. Он с горечью поведал, что тевтонцы — вечные враги славянства: всю жизнь они поучали своих соседей, как нужно жить и работать. А теперь, когда у них такая «войскова» машина, они силой покорят всех славян, и окаянным Советам нечего надеяться на добрый мир с ними! «Сейчас колбасники возомнили о себе — растерзали нас, как злобный пес котенка, и теперь возьмутся за других! Гитлер как велосипедист — он должен крутить педали, если остановится — упадет!» Не миловал пан Загурский и Советы, называя их разбойниками с большой дороги; вспомнил их неудавшийся поход на Варшаву в двадцатом году: «Такого в истории Европы давно уже не было. Налетели, как гунны, убивали, грабили, унижали, как могли, простых обывателей. Особенно казаки — эти презирали всех, кто не на коне. Они храбрые, когда их много и перед ними слабый, но когда им дали по зубам где-то под Львовом, они бежали, бросая обозы с награбленным, убитых и раненых». До сих пор поляки в тех местах недобрым словом вспоминают это нашествие и этого «пся крев»[23] Буденного и его конников-грабителей…

А в городе продолжались одиночные аресты, прямо на улицах, — охотились за бывшими офицерами, молодыми людьми призывного возраста. Однажды Анджей чуть не угодил в их цепкие лапы. Подойдя утром к трамвайной остановке, он увидел двух, явно нездешних по обличию, с колючим взглядом. И уже в трамвае почувствовал их приближение к себе. Народу было много, в основном женщины — работницы текстильной фабрики Шпиллера. У него мгновенно созрело решение — выскочить из вагона, и он стал пробираться сквозь галдящих между собой женщин, шепча извинения, а сзади, раскидывая их, лезли за ним те двое, и работницы, почуяв чужаков, сознательно стали мешать им продираться сквозь эту мягкую, податливую, но цепкую массу тел. Анджей успел выскочить на остановке и рванул через улицу в первый проулок.

И первый раз в жизни услышал тенькающий звук пуль над головой и два выстрела. Стреляли по ногам, пули ушли рикошетом от каменной дорожки в небо, Анджей уже садами вернулся домой. Теперь все его помыслы были направлены на свою безопасность и борьбу с нынешней властью. Его не испугали выстрелы — они ожесточили его, обострили внимание и способность заранее распознавать опасность, предупреждать и идти навстречу ей, если это выгодно и хочешь уцелеть в этой схватке. Азарт игрока разбудил дремавшие в нем гены векового польского бунтарства, его мозг заработал, как у шахматиста, выстраивая многочисленные комбинации и неожиданные ходы с обманом противника. Это пригодится ему потом, когда у него в подчинении будут надежные люди, а сейчас он один вступил в неравный поединок с красной гидрой.

И он стал готовиться: оборудовал убежище на случай прихода незваных гостей, убрал из дома все следы своего пребывания, приспособил выход на крышу через слуховое окно, тщательно проверил ночные гардины на окнах, приготовил рюкзак с необходимыми вещами и поставил его за ширму. Он опасался выйти в город: его могли искать по приметам. Однажды ему пришло в голову устроить маскарад, тут ему и пригодился театральный реквизит. И вот из дома пана Загурского вышел на костылях нищий цыган со смуглым лицом, черными волосами до плеч и в темных очках. Так Анджей приобрел вторую внешность.

За целый день скитаний по городу он многое увидел и услышал. Город глухо бурлил: женщины между собой открыто ругали новую власть за пропажу продуктов на рынке. Мужчины были сдержанны — побаивались крутых мер властей, но подростки открыто смеялись над «москалями» в военной форме, передразнивая их русскую речь. По улицам ходили патрули с вновь созданной рабочей милицией. Анджей без труда отыскал своих преследователей; они в паре «работали» по тому же маршруту. Наблюдая за ними, выследил их гнездо в бывшей гостинице «Будапешт». К концу дня они подтягивались туда не таясь. Через три дня он запомнил в лицо всех сотрудников филерской службы, всех как один одетых в плохо сшитые дешевые костюмы, в одинаковых черных ботинках, куривших русские папиросы марки «Беломорканал». Всего их было около пятнадцати. Они несли службу группами по два-три человека, контролируя уездный городок вдоль и поперек. Им не составляло труда слушать, что говорят обыватели, вести наблюдение и задерживать подозрительных, в особенности мужчин. Беглецов из Варшавы, Белостока было видно сразу — многие из них были хорошо одеты и этим отличались от местных. Возможно, это были бывшие офицеры, полицейские, чиновники. В Западной Польше за ними охотилось гестапо, а в Восточной части — НКВД. И здесь и там их ждал концлагерь.

В начале октября начался сезон уборки картофеля. Многие горожане поехали наниматься на работу в деревню. Анджей тоже поехал к родственникам пана Загурского, где убирал картофель, капусту, кукурузу, заработал несколько пудов картошки и кукурузы и ночью все это привез в дом Загурского. Он продолжал соблюдать все меры предосторожности, совершенствовал их, придумывая новые виды маскировки: одевался под старика, изображая увечного селянина, и даже женщину, одетую в траур, таких сейчас было много в Польше. Судья посмеивался, но с интересом наблюдал за его маскарадом.

Томительно и медленно шло время — война остановилась: германские войска в боевой готовности застыли на французской границе. И весь мир жил ожиданием грозных событий. По ночам Анджей с Иосифом слушали заграничное радио: мощная станция Москвы перебивала всех и твердила, что финны угрожали Ленинграду и напали на СССР. Из Берлина неслись победные марши, а в перерывах — трескучие, лающие речи фюрера и победно утверждающий голос диктора. О судьбе отца и его коллег по несчастью не было ни слуху ни духу — как в воду канули! Судья пробовал навести справки во вновь созданном городском Совете, но ровным счетом ничего не добился, и в результате за ним увязался один из филеров. Если бы Анджей не устроил слежку за своим компаньоном и не ухитрился в магазинной сутолоке, куда зашел судья, шепнуть ему, чтобы он не вел за собой домой «хвост», а переждал до вечера у знакомых, то можно было ожидать обыска в доме. После этого случая судья проникся уважением к Анджею.

Слухи в городе ходили разные: многие не верили, что для проверки на лояльность требуется вывоз задержанных в Союз. Но никто не думал и не предполагал, что это закончится Катынью!

В те тревожные ночи Анджею часто снился отец — слабый, незащищенный, такой родной и близкий, смотревший на сына как будто с укором, что тот оказался нерасторопным и не смог защитить его. Кто мог знать и предполагать, что так случится!

Поздняя осень тридцать девятого года приметами природы предвещала суровую зиму, и она прошлась по Восточной Европе, промораживая насквозь пруды, загубив в садах яблони и вишни. Опасность жила рядом с Анджеем. За это время городская милиция пополнилась специалистами из России, но в конспиративной базе НКВД число филеров вроде бы сократилось: «зачистка» нежелательных элементов поуменьшилась и оставшиеся вели только наблюдение в городе. Сам город и местность, прилегающая к нему, по закону Советов были объявлены пограничной зоной, это давало возможность властям держать под контролем перемещения жителей уезда и приезжих. В любое время суток входить в дома для проверки документов и задерживать всех подозрительных.

Городские власти начали выдавать новые паспорта; одновременно с этим появились объявления о наборе рабочей силы для заготовки леса в Приуралье. Анджей понимал, что при получении нового паспорта возникнут трудности в милиции, поэтому зачастил на своих костылях на рынок к одному белорусу-рабочему, а им выдавали документы в первую очередь. Отдал свои добротные сапоги и получил паспорт на имя Адамчука Ефрема Кузьмича. Теперь он документально был защищен белорусским именем и рабочим происхождением. Новые власти, надрываясь, кричали, что в Польше были угнетаемы нацменьшинства, и особенно белорусы. Это белорусское происхождение пригодится ему потом, для проникновения к партизанам. Анджей даже не стал переклеивать фотокарточку и отпустил небольшую, крестьянскую бородку и усы, как у прежнего владельца паспорта, приобрел домотканую свитку, треух и в этом наряде ходил днем, неузнаваемый даже своими знакомыми. Еще осенью он решил совершенствовать свой немецкий и английский, чтобы пробраться в Латвию, поступить матросом на корабль, а затем присоединиться к Воюющим против немцев. Но события опередили его намерения.

Летом 1940 года немцы разгромили Францию, а на Яблочный Спас, когда приходят теплые звездные ночи, русские, по договоренности с Гитлером, заняли Прибалтику, а немцы при этом отхватили лакомый кусок — литовский порт Мемель.

План Анджея — пробраться в Англию и воевать против немцев — рухнул в одночасье! Он был разочарован, но не утратил способности быть осторожным и осмотрительным. Это вошло в привычку: видеть, наблюдать, выискивать подозрительное в поведении окружающих его лиц, в обстановке, не выставляться напоказ. Тот случай в трамвае, когда агенты НКВД чуть не схватили его, научил многому.

Его компаньон — Иосиф Загурский — целыми вечерами читал французские газеты «Le Mond» и «Figaro», привезенные им еще в мирное время из Варшавы, где он бывал на собраниях Союза отставных чиновников по министерству юстиции. И надень юбилея — двадцатилетия «Ржечи Посполитой» — в 1938 году был приглашен на торжественный прием в президентский дворец как ветеран судейской мантии. Как все быстро прошло в жизни: гимназия в Варшаве, студенчество в Петербурге, убийство царя-освободителя, судейское кресло в Белостоке, потом в Гродно, где встретил старость. Детей у него не было, единственный племянник где-то обретался в Берлине, женатый на немке. И теперь он почитывал старые газеты, разбирал тексты великого Нострадамуса, вспоминал планы генерала-президента о создании новой унии литовско-польского государства «от можа до можа»[24]. Судья был уверен, что англо-саксы разобьют немцев, и ожидал, что Америка вот-вот вступит в войну. Он посоветовал Анджею заняться языками, и тот по вечерам зубрил грамматику, делая переводы с немецкого из Библии, оставленной в доме племянником судьи.

Шел день за днем. В городе по-прежнему с утра стояла очередь за хлебом, им торговали только до обеда. Другого продовольствия в национализированных магазинах не было, и только рынок был единственным источником пропитания; но крестьяне неохотно брали новые советские деньги и предпочитали обмен на вещи — они исчезли с приходом Советов.

И снова была осень, и Рождество Христово, и ранняя весна сорок первого года. Она запомнилась обывателям огромным потоком прибывающего в окрестности города военного люда. Леса наполнились бескрайними рядами палаток, землянок, шалашей, машин. Лесная чаща не могла скрыть такого количества народа, и в ней, ранее безлюдной, теперь, как в муравейнике, шло шевеление тысяч людей.

В народе говорили о скорой войне. «С кем воевать?» — спрашивал Анджей. «Известное дело — Советы с тевтонцами», — отвечал ему старый дед. На рынке появилось много армейской обуви, одеял, белья. Самым ходовым товаром среди военных был самогон. Но здесь милиция не дремала — были ночные облавы, обыски.

Это случилось вечером, в конце мая, когда отцвела сирень и акация одела улицы в белый наряд. Анджей возвращался домой, нес в сумке две книжки на немецком языке, полученные от приятеля судьи, которого он посетил в тот вечер, как вдруг рядом раздался грозный окрик: «Стой, стрелять буду!» — и сразу же винтовочный выстрел, топот ног; мимо него промчался высокий мужчина, а за ним вдогонку двое солдат. И тут же он наткнулся на двух командиров, трусивших рысцой за солдатами. Они отпрянули от неожиданности, но один из них ловко выхватил пистолет и скомандовал Анджею: «Руки вверх!» Они обыскали его и, найдя книги и карманный словарь на немецком языке, переглянулись и повели в комендатуру. Дежурный, маленького роста, с двумя кубиками в петлицах прищурился, разглядывая книги и словарь, тут же позвонил куда-то и сообщил радостным голосом, что задержан человек с немецкими книжками. Его доставили в ту же самую гостиницу «Будапешт», где он обнаружил базу филеров. Допрашивал его ровесник с простым, добрым крестьянским лицом. Но появился еще один, в штатском, с недовольным выражением лица. По всему было видно, что это начальник первого, и допрос принял жесткий характер. Они долго заставляли признаться, что он немецкий шпион. А потом зверски били вдвоем, особенно старался ровесник с добрым крестьянским лицом. Анджей потерял сознание, потом, снова обретая и теряя его, упорно отрицал вербовку за кордоном и незаконный переход границы.

Утром он очнулся в загородной тюрьме, в тесно набитой разным народом камере. Потом долго лежал, теряя сознание от боли. Его сосед, пожилой, с седой бородой, давал ему пить — есть Анджей не мог, его пайку белобородый прятал в свою котомку. Он кашлял и мочился кровью; спина, грудь, бедра были синие, вздутые от кровоизлияния. Его сосед, наблюдая за ним, сказал: «Били насмерть. За что же они тебя так разделали?» От малого человеческого сочувствия Анджей беззвучно заплакал. Только молодость и здоровый организм дали ему возможность подняться на ноги на десятый день. Ожидая новых допросов, как во сне, он вспоминал, что ему в два голоса кричали: «Ты не белорус, ты не селянин! Посмотри на свои руки, скотина, они у тебя белые и холеные!» А он все отрицал, понимая, что если скажет адрес судьи, то будет беда. Эти побои не устрашили его, а породили злость, желание выжить и отомстить им всем! Он вспомнил задержание отца и его знакомых, охоту на подозрительных, слова пана Загурского «большевики не лучше, чем фашисты», и теперь, после этой кровавой бани, у него в мыслях было только одно: мстить, если он будет жить!

Белобородый сосед терпеливо помогал ему подняться на ноги и целыми днями рассказывал о себе, своей деревне на Новгородчине, как вернулся домой с фронта и был мобилизован в Красную Армию, по какой-то причине провинился — приговорили к расстрелу, бежал вместе с часовым и попал в отряд к Булак-Булаховичу[25].

— Вот уж краснюкам задавали мы трепку, — посмеиваясь, рассказывал он. — И каких только каверз, ловушек, засад они нам ни делали, но наш начальник разведки, поручик Панов, башковитый был по этой части, он их всегда упреждал. Он меня за сообразительность командиром лазутчиков назначил. Бывало, пока отряд на дневке отдыхает, а мои орлы наряжаются в кожаные куртки, у меня красный бант, маузер в деревянной кобуре и предписание-мандат от самого Дзержинского. Был у нас один художник из уголовников — большой мастак по подделке документов и печатей… Приезжали прямо днем в уезд и сразу в местную ЧК. Я предъявляю документы на выполнение особого задания, все передо мной в струнку. Мои орлы молчат, морды хмурят, напускают на себя туману. К вечеру мы, узнав все, что нужно, — пропуска, пароли, уезжаем в отряд и ночью выступаем. Утром без боя уездный городок в наших руках: вся власть схвачена, начальник «чекушки» и начальник милиции уже на допросе, «чоновцев» разоружили и распустили по домам, комендант гарнизона — молоденький комиссарик — застрелился, а его рота винтовки побросала и руки вверх. Но потом на нас навалились красные казаки-добровольцы, а мы выскочим из-за кордона, ходку по двум-трем селам сделаем, с пяток комиссаров перевешаем и обратно! Но с двадцать первого года, как ввели нэп, так все мужики от нас отвернулись, и мы разбрелись кто куда. Я в Польше остался, в лесничестве объездчиком служил. А как пришли Советы, уволился и пошел бродяжить по деревням, вот тут меня и прихватила милиция. Фуражку пожалел выбросить — след от кокарды остался, вот и замели сюда…

Началось лето, прошла Троица. В тюрьме днем страдали от жары. Анджея больше не допрашивали, но никто не знал, что органам было не до сидельцев здешнего замка. В конце мая в НКВД Белостока явились два гражданских перебежчика и рассказали, что немцы готовят «сигнальщиков», снабженных ракетницами и специальными фонариками. И теперь органы были брошены на задержание нарушителей границы и разоблачение среди них лазутчиков.

Наступила роковая судная ночь для миллионов судеб! Она оставила в истории человечества громадную вмятину, какой не было со дня потопа!

В ту ночь у начальника тюрьмы — лейтенанта Фоменко, составлялись списки заключенных для отправки их в Союз. В полночь ему позвонили из Белостока, и он бодрым голосом заверил, что у него на объекте полный порядок. В пятом часу утра послышался самолетный гул, и горбатые «юнкерсы», блестя крыльями на восходящем солнце, пикировали на центр города. Взрывы бомб разбудили тюрьму, камеры загудели как пчелиный рой. Белосток уже не отвечал, и Фоменко сумел дозвониться только до начальника своего гарнизона и получил указание на вскрытие мобилизационного пакета. Прочитав короткую инструкцию, он тут же дал команду объявить тревогу по тюрьме и построить роту охраны. Через несколько минут у дверей каждой камеры стоял усиленный наряд с ручными пулеметами. К обеду на взмыленном коне примчался посыльный и передал листок бумаги. Фоменко прочитал его, и через несколько минут во дворе пылал костер, где горела документация тюрьмы, а ее начальник с пистолетом в дрожащих руках подошел к первой камере, впереди него два сержанта с «ручниками». Как только открылась дверь, пулеметчики шагнули за порог и открыли огонь в упор по камере. Она охнула от неожиданности, но длинные, несмолкающие очереди заглушили первые крики. Фоменко кричал: «Меняй диски», — и стрелял из «ТТ» в лежащие тела. Камера наполнилась запахом патронной гари и крови. Потом были еще девять камер и такая же оголтелая стрельба по месиву живых тел. На Фоменко было страшно смотреть — в глазах безумие, на губах пена, руки черные от стрельбы. Так, согласно инструкции НКВД, были расстреляны обитатели гродненской тюрьмы.

Прошло много времени, когда Анджей вынырнул из темноты и вдруг увидел лицо старого судьи. Он понял, что остался жив. Теперь он был в немецком госпитале, не ведая, как в нем очутился. В его палате лежали еще три немецких солдата с обычными гражданскими хворями.

Он прислушался к разговору солдат и понял, что пошел только третий день войны и что Красная Армия почти разбита, а немецкие танки на подступах к Минску. На обход пришел главный врач — крепыш с седоватыми висками. Он больно помял под лопаткой выходное отверстие, сказал несколько фраз по-латыни, скользнул взглядом по лицу Анджея, улыбнулся, довольный результатом лечения.

По ночам, оставшись наедине со своими мыслями, Анджей вновь и вновь вспоминал отца, себя, тюрьму, расстрел и спрашивал себя: почему Советы поставили его вне закона, за какие провинности пострадал его отец, почему ему самому приходилось прятаться, как преступнику, и как свершился этот скорый суд. В памяти осталось: резко распахнутая дверь камеры, оглушающая, в упор пулеметная очередь, больно и резко ударило в грудь, рвануло под лопаткой и… мрак закрыл ему глаза. «Господи! За что ты обрек меня жить в такое время и чем я провинился, чтобы меня отстреляли как бешеного пса?!» От жалости и несправедливости к себе ему хотелось плакать, но глаза были сухими, а сердце разрывалось от обиды, голову заливало кипятком и жаждой мщения всему, что связано с краснозвездным существованием. Здесь, на госпитальной койке он дал обет борьбы с Советами до конца своей жизни. Анджей мысленно тренировался, как выразить на немецком благодарность главному врачу, и это вскоре удалось. Немец был приятно удивлен, завязалась беседа. Анджей рассказал о себе. Врач с сочувствием слушал его, потом сказал несколько ободряющих слов и покинул палату. Этого было достаточно, чтобы старшая медсестра-немка тоже проявила к нему внимание и любезность. Уже перед выпиской в палату вошел майор Глюкнауз — сотрудник абвера, и судьба Анджея была решена.

Для многих жителей Западной Белоруссии война ушла Далеко на Восток; здесь почти никто не сожалел, что Советы исчезли из этих мест, но мало кто радовался приходу немцев.

Майору Глюкнаузу эльзасского происхождения, вежливому, с заметной французской галантностью, достаточно было сделать небольшое усилие, и Анджей дал согласие на службу в вермахте в качестве переводчика, со всеми видами довольствия, но без права ношения военной формы. Сначала он участвовал в многочисленных допросах-беседах с пленными командирами Красной Армии, познал армейскую терминологию, их отдельные привычки, создал целую коллекцию подлинных документов: от удостоверения личности генерала до красноармейской книжки.

Когда оккупация показала свою когтистую лапу беззакония, а жизнь и благополучие простого обывателя были поставлены вне закона, когда многие осознали свое ничтожество перед лицом новой власти, вот тогда на громадной территории возникла прелюдия к сопротивлению. Москва, не дождавшись стихийного возникновения партизанского движения, стала внедрять его насильно, забрасывая в тыл массу подготовленных, но иногда необученных идейных энтузиастов для борьбы с фашизмом. И, когда были обнаружены первые признаки вооруженного подполья, диверсий, саботажа, Лисовецкого назначили руководителем группы по борьбе с диверсиями на транспорте.

В те времена окруженцы из Красной Армии еще пользовались почетом и уважением среди простых людей: им сочувствовали, давали приют, делились провизией, показывали тайные тропы в лесах.

Первую диверсионную группу советского подполья в Opine он раскрыл, проникнув в организацию как командир из окруженцев, потом он привел своих «сослуживцев», и, когда были установлены действия каждого подпольщика, все они были арестованы и заменены рабочими и специалистами из Словакии. Его представили к награде. Потом таких операций у него будет много…

Пятерку им подобранных — ядро его команды — подобно обручу, крепила ненависть к Советам. У каждого из них выставлен свой счет большевикам. Обиженных было хоть пруд пруди, но Анджей выбирал таких, кто предпочел бы умереть, но не жить с ними! Так у него оказались два брата-литовца, бежавшие из эшелона при депортации, два белоруса, чьи хутора были сожжены за оказание сопротивления властям. Замыкал пятерку человек греческого или армянского происхождения, средних лет, с феноменальной памятью, острым, проницательным умом — главный его советник и исполнитель замыслов: найти след к подполью и проникнуть туда. Каждый из пятерки был самостоятельным в своих действиях: мог по ходу действия дополнять свою легенду, приобретать информаторов, перепроверять и направлять их усилия на получение достоверных сведений.

Тактика борьбы с сопротивлением контрразведки вермахта целиком находилась под влиянием гестапо. Контрразведчики абвера, подобно своей тайной полиции, стремились одним ударом сразу ликвидировать всю группу без остатка, как можно шире оповестить население о поимке злоумышленников, арестовать по возможности больше косвенных соучастников и с помощью местной полиции устроить публичную экзекуцию над ними.

У Лисовецкого была другая тактика — он предпочитал различные комбинации: брать не всю группу, а оставлять часть актива на свободе, через осведомителей их лучше было держать под контролем — они были мостиком к партизанам, агентуре спецотрядов НКВД; иногда он выпускал на волю руководителей мелких звеньев, что вызывало у находившихся на воле подозрение о их перевербовке. Позже они попадали в «черные» списки партизан на ликвидацию, а тем разбираться было некогда — шлепнуть и дело с концом!.. Со своей пятеркой вдоль участка железной дороги Орша — Смоленск Лисовецкий сплел тайную мелкоячеистую сеть осведомления с явочными квартирами и целой системой условной связи.

Майор Глюкнауз, к тому времени руководитель «Зондеркоманды Р»[26], сделал его своим нештатным советником по борьбе с диверсиями в тылу группы армий «Центр».

Когда Сазонов, спустя много времени, выстраивал разные версии о загадочных посещениях Лисовецким разъезда Установка, он не мог и предположить, что здесь была обыкновенная житейская причина, а она была…

Однажды в Смоленске Лисовецкий встретил свою любовь, и, не знавший материнской любви, ожесточенный смертельными событиями последних лет, он неистово и безоглядно потянулся к ней — единственной, с васильковыми глазами, стройной как тростинка, нежной и отзывчивой, как струна скрипки.

Восточный фронт медленно и расчетливо, но неуклонно отступал. В сентябре сорок третьего года завязались бои на Смоленском направлении. Лисовецкий вырвался на хутор, где жила его любовь, чтобы отправить ее в безопасное место. И, возвращаясь на следующий день, в тумане раннего утра встретил колонну советских танков. Они стояли в перелеске, как стадо диковинных животных, задрав хоботы орудий к противнику. Он не почувствовал страха — было острое желание выбраться поскорее из окружения. Так он вскоре очутился на явочной квартире, где извлек из тайника нужные документы, обмундирование и утром следующего дня уже был в частях второго эшелона наступающей Красной Армии. Прорваться вперед он не помышлял, а немцы отступили уже далеко. Ему повезло — неожиданно встретил на одной из станций полевой армейский госпиталь. Обмотав голову бинтами, сильно заикаясь, с белорусским акцентом, он пристроился к приемному пункту, где уже лежало и сидело десятка два солдат. А через несколько дней, в команде выздоравливающих он работал по благоустройству госпиталя. Здесь своей аккуратностью и трудолюбием полюбился старшине хозроты Соснину и с его помощью получил подлинную красноармейскую книжку на имя сержанта Княжича.