"СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика." - читать интересную книгу автора (Баранов Виктор Иннокентьевич)

Глава XI. СЕКРЕТЫ СЕЙФА

Через час Дмитрий Васильевич был у себя в блиндаже и, с удовольствием поедая обед, доставленный ординарцем из офицерской столовой, слушал своего любимца сержанта Калмыкова. Тот доложил, что звонили из «Смерша» армии, — проверка их отдела откладывается на неделю. Сазонов обрадовался этому известию и подумал, что за это время можно окончательно привести в порядок литерные дела: пересмотреть в них первичные материалы, поступающие от осведомления, составить справки по некоторым из них, направить в архив часть документации — в общем, много еще можно сделать за неделю. Он даже повеселел и приободрился от этой новости. Потом Калмыков рассказал, что приходил Бондарев и приказал принести ему дела общей переписки и литерные дела на два стрелковых полка, а также интересовался учетом по оперативным делам.

— Ну и что ты ему ответил?

— Я ему разъяснил, что, согласно инструкции секретного производства, утвержденной начальником Секретариата Главного управления «Смерш» полковником Мамуловым, со всеми делами можно знакомиться только в помещении и в присутствии секретаря отдела.

— А он?

— Очень рассердился и стал кричать на меня — угрожал загнать меня на полевую гауптвахту[18]. Я это выслушал и сказал ему, что напишу рапорт о его неправомочных требованиях, превышении прав и нарушении инструкции делопроизводства в отделе. После этого он выскочил за дверь, как ошпаренный, и я видел, как он побежал в политотдел к Кузакову.

Посмеявшись в душе над строптивостью Бондарева, Сазонов про себя отметил, что Калмыков стал самостоятельным, овладел этим сложным участком работы, и мысленно опять поблагодарил Лепина за этого надежного, работящего и умеющего постоять за себя помощника.

Вскоре позвонил Кулешов — просил принять его по делу снайперов. Сазонову даже стыдно стало: он совсем забыл, что это совсем «зеленый» оперработник и ему надо помогать, что это у него, наверное, первое самостоятельное расследование. Й он вспомнил свои первые дела: неумелость в допросах, поспешность в выводах, отсутствие умения отделить главное от второстепенного, неуверенность в обращении со свидетелями и подозреваемыми… Много им было сделано разных ошибок, когда он только вступил на путь особиста. Но совесть его чиста — никогда, ни при каких обстоятельствах он не осквернил себя лжесвидетельством и приписками и, вопреки советам начальства, не придерживался обвинительного уклона, а старался установить истину.

Кулешов принес все материалы дела, и Дмитрий Васильевич даже удивился, как грамотно и добротно тот провел опросы, очные ставки. Мысленно хваля Кулешова, он представил, как спросил бы у него: «Это у тебя, Сергей Васильевич, первое дело?!» Тот застенчиво кивнул бы в ответ головой. «Ну, что же, для первого расследования это неплохо. Хотя Васьков и не думает признавать вину, но это неважно. А очные ставки подтверждают его вину… А теперь напиши заключение по делу, я подпишу, и направим прокурору дивизии на проведение следствия, он и решит судьбу Васькова». Глядя в доверчивое юношеское лицо Кулешова, с открытой улыбкой и ямочкой на подбородке, он почему-то всегда был уверен, что такой не подведет, выполнит свой долг сполна и не покривит душой перед правдой!

И, очень довольный такими размышлениями, он подошел к железному шкафу, именуемому сейфом, сработанному в артмастерских по его заказу, со сложным внутренним замком, приваренным к внутренней стороне дверцы. Это было хранилище и всех его дел, документов, с которыми работал только он сам. На первой полке лежала пачка писем от его сестры Вари и студентки-практикантки москвички Зои, с которой он познакомился в госпитале в канун нового, сорок третьего, года. Там же лежал подаренный его любимой мамочкой серебряный медальон на цепочке, в нем лежали две пряди волос — ее и отца, убитого где-то под Ригой летом семнадцатого года. Медальон напомнил давнюю историю в бане с незабываемым Гуськовым, когда тот подозрительно поглядел на медальон и спросил насчет почитания опиума для народа. Слушать о том, что это память о родителях, он не стал и выразился нецензурно, что это долгогривая контра выдумала и кресты, и медальоны. А потом добавил: «Ты, Сазонов, офицер-контрразведчик, член ВКП(б), и тебе не к лицу перенимать буржуазные привычки и подавать такой пример для других!»

На другой полке был виден офицерский «парабеллум» в кожаной кобуре и альбом в замшевом чехле с тонкими перламутровыми застежками. И то, и другое было добыто во время рейда разведгруппы в тыл немцев, когда на проселке они подорвали гранатой «опель-капитан», в котором кроме убитого шофера был еще офицер. Он выстрелил из пистолета и убил подходящего к машине разведчика, а потом выстрелил себе в висок. Трофеи попали к начальнику разведки дивизии, майору Хозанкину, и он перед отъездом на переподготовку подарил их Сазонову, спасшему однажды сержанта-разведчика от военного трибунала за хищение спирта. Если «парабеллум» лежал без надобности, то альбом для Дмитрия Васильевича был страницей общения с тем благородным и необычайно красивым осколком Атлантиды прошлого. Он никогда никому его не показывал, стесняясь своего сострадания к тому разрушенному миру. Никто из его окружения не понял и не разделил бы его настроения, глядя на эти лица дореволюционной эпохи!

На титульном листе было каллиграфически выведено, что оный альбом приобретен в С.-Пб., на Морской улице, в магазине Кузьмина, в 1889 году г-жой Любомирской Е.Н. В изредка выпадавшие свободные минуты он брал альбом в руки и всматривался в лица женщин, мужчин, старых, молодых, детей, редко с серьезным и почти всегда с выражением приятной улыбки, как будто они посылали радостное благословение своим родным и близким. Дагеротип черного и коричневого изображения скрадывал морщины у пожилых, а молодых делал ангелоподобными. Картонные, с серебряными лилиями на полях и с золотым обрезом страницы хранили в себе этот ушедший мир. Сазонов не знал его, не жил в нем, но подсознательно выражал ему сочувствие. Только благодаря этому альбому, где были еще и визитки, открытки с поздравлениями с Рождеством Христовым, Пасхой, тисненные на хорошей бумаге, с цветами, виньетками, с голубыми куполами церквей, украшенными елками, бирюзовыми, золотыми пасхальными яйцами, он узнал, как в то время радовались письмам, стародавним праздникам и встречам. По открыткам можно было узнать, кто и где встречал Новый год, кого ожидали в гости, кто к ним приезжал. Какими только ласковыми именами не называли хозяйку альбома! А она, всегда и везде восторженная, с чарующей улыбкой, светлоглазая, смотрела в упор на Дмитрия Васильевича, и он испытывал чувство неосознанной вины и укора, что он без спроса держит в руках принадлежащую ей вещь и беспардонно рассматривает лицо, руки, открытые плечи, декольте и стройную фигуру у беседки под руку с элегантно одетым мужчиной. Кто он был ей? Муж, брат, дядя? Неизвестно. Она молча улыбалась, а Дмитрий Васильевич даже приревновал ее к этому темноглазому, с небольшой бородкой, в сюртуке. Тот смотрел на нее, улыбаясь только ей… Все эти конвертики и письма со словами — милая, дорогая, ненаглядная, Катенька, Катюша, Китенька — и еще многими такими теплыми, уютными, домашними словами закончились мартом 1918 года; последней открыткой. Писала женщина, беспокоилась молчанием. Что случилось с Любомирской Е.Н., с ее семейством, домом?… Никто рассказать не мог. Лица, населявшие альбом, улыбались, но молчали. А Дмитрия Васильевича охватывало чувство невыразимой печали, как от потери близкого человека! И, повторяя понравившуюся строку о бренности жизни «И что останется? Лишь голубой туман, что от огня и пепла встанет в поле!», он прятал альбом в глубину сейфа.

На средней полке в дерматиновом переплете лежал еще один альбом. В отличие от первого это был служебный документ, полученный из ГУКР «Смерш»[19] на разыскиваемых лиц, подозреваемых в преступлениях против советской власти. Со страниц альбома на Сазонова глядели в основном мужчины от 18 до 60 лет. Это были армейские командиры, политработники и изредка гражданские лица. Здесь можно было проследить зигзаг многих сотен причудливых судеб: честное служение в Красной Армии, благополучие, расцвет карьеры и, как птица, подбитая на взлете, в падении с коротких июньских ночей сорок первого, паника отступления, плена и дальнейшего падения. Нужно было выбирать: сотрудничать, помогать, быть преданным новому режиму, воевать любыми способами против своих или… обречь себя на голодную смерть в концлагере. Почти все, за редким исключением, любили жизнь больше, чем свою родную Красную Армию, и, не говоря уже о единственном в мире социалистическом отечестве, подавленные случившимся, они забыли о нем и жили только одной мыслью — приспособиться и выжить! Так уж устроен человек: своя рубашка ближе к телу, чем интересы Красной Армии, ВКП(б), государства рабочих и крестьян!

В дешевом дерматине были собраны не только трагедии отдельных личностей, но и трагические ошибки ведущего и направляющего, с необъятной властью партийного Ареопага, его Вождя и всей системы, оказавшейся на краю гибели! Открывая страницу розыскного альбома на букву «Б», Сазонов видел глядевшего на него с фотокарточки моложавого, с умным выразительным лицом генерал-майора Бессонова Л.H., бывшего начальника оперативного отдела штаба Белорусского Особого Краснознаменного округа, 1899 года рождения, члена ВКП(б), с военным академическим образованием. Он попал в плен при невыясненных обстоятельствах, был отправлен немцами в Чехословакию, город Седлице, где содержался на территории бывшего монастыря с генералами и другими лицами из начальствующего состава Красной Армии, где каждому из них предложили составить обзор об организации различных армейских служб, вплоть до контрразведывательной. Бессонов там же пытался организовать среди военнопленных партию так называемого «нового поколения», но конкурирующее власовское движение поглотило его организацию. Местонахождение неизвестно. Подлежит задержанию и аресту. Сазонов всматривался в симпатичное волевое лицо и думал: «Ну и угораздило же вас, товарищ генерал, вляпаться в такую историю! Это вам, голубчик, даром не пройдет, и будут теперь ваши родные до седьмого колена страдать за вас! Жену и детей вышлют в места, быть может, и не отдаленные, но денежного довольствия по аттестату лишат сразу. Устроиться на работу с такой мотивировкой высылки почти невозможно, в общем, ложись и помирай!..»

Дальше по алфавиту еще несколько генералов — и все с припиской «попал в плен при невыясненных обстоятельствах». Это намек на предательство, а что записано пером, — уже не вырубишь, не сотрешь, и будет оно висеть вечно!

Ну а еще дальше малопривлекательная физиономия генерал-лейтенанта Власова в очках. О нем по линии «Смерша» давно уже была дана подробная характеристика — более солидный документ по сравнению с короткой справкой над фотокарточкой. Почти на каждого разыскиваемого в альбоме была фотокарточка. Они смотрели на Дмитрия Васильевича, они были враги: пошли в услужение к немцам и ради сохранности своей жизни губили, калечили своих соотечественников — одной земли, одного уклада, где были их предки и будут жить их внуки!

В истории тысячелетнего государства было много необъяснимой, неоправданной жестокости, коварства, вероломства правителей и их подданных, были смуты, братоубийственные войны, измены, предательства, но такой измены, такого перехода на сторону врага история России не знала со времен Рюрика! В Первую мировую у немцев оказалось более полутора миллионов российских военнопленных, но не нашлось ни одного из них, кто бы добровольно взял оружие и стал воевать против своего же народа! А эта, третья по счету, Отечественная породила сотни тысяч тех, кто выступил против единственного, родного рабоче-крестьянского государства! Как, в результате чего это случилось? Такие вопросы не могли возникнуть у Дмитрия Васильевича, но не могло и не может быть, чтобы кто-нибудь в этой стране не задумался над этим явлением и не сделал вывод, что государство было больным, и только великое терпение народа позволило выдержать кровавый эксперимент насильственного удержания власти, породившей множество смертельно обиженных, затаивших мщение, злых и готовых сражаться с ним, когда пробил их роковой час!

Однажды зимой, когда их дивизия была во втором эшелоне наступления, они вышли к пристанционному, наполовину сожженному селу Прилуки и повстречали местного жителя, заросшего бородой, на костылях, с санками и мешком мерзлой картошки. Он картинно стоял, опираясь на самодельные костыли, среди обступивших его солдат и звучным голосом, радуясь встрече и тому, что его слушают, поведал короткую, но горестную историю своего родного края:

— Вот я и говорю, наши Прилуки такого не знали! В сорок первом, когда ваши товарищи отступали, «энкавэдисты» хотели поджечь село, да не успели, а вот теперь мы не уцелели, сожгли нас… Ты спрашиваешь, где народ? А мужиков, почитай, не осталось никого. Сначала, как немец пришел, человек пятьдесят, вместе с окруженцами, в услужение к немцам пошли, значит, в полицию, дорогу охранять и на другие казнительные дела!.. Многие тогда подумали, что совецка власть кончилась, а немец был силен, и кругом говорили, что Москву и Ленинград взяли, а товарищ Сталин с гробом товарища Ленина будто за Урал убежал. Откуда нам знать, товарищ дорогой, что это провокаторы выдумали?! Я и не говорю, что мы все поверили. Что нас винить: радио не было, газет никаких, вот и жили слухами… Конечно, была какая-то надёжа, что Расея выдержит! А что касаясь предатель-полицаев, так много было обиженных среди них, а другие по дурости, вот они и решили поквитаться с властью, а человек сорок ушли к партизанам. Вот и получился раскол: энти за немцев, а те против! — И, свертывая цыгарку, он обиженно буркнул под нос: — Вот бы вам пожить под немцами хоть неделю, вот бы узнали, почем фунт лиха… Из поселка выйти — надо аусвайс[20] иметь. А к ночи и по поселку не пройдешь: полицаи так и шмыгали по улицам, по дворам — партизан искали и этих, на «железке» подрывателей.

Дмитрий Васильевич почему-то вспомнил этого одноногого мужика, его незатейливые рассуждения насчет раскола среди обитателей этой исконно русской глубинки. «А если разберешься, то, почитай, с гражданской, коллективизации и ежовщины каждый третий был обижен. Вот она, обида и вылезла, когда власть ослабела», — отметил он про себя.

Но в розыске были и такие, кто сделал свое предательство доходным ремеслом. Сазонов выбрал из розыскного альбома сведения на всех лиц, кто служил у немцев на оккупированной территории. Много их там было, разных по возрасту и по своему прошлому: были военные, штатские самых разных профессий — от колхозника, бухгалтера, сотрудника милиции до инструктора райкома партии и бывших уголовников. Но один из них по своему умению и размаху кровавых дел стоил двух десятков полицаев, бургомистров и другой мелкой сошки, трусливо служивших новому порядку. Это был настоящий волк-вожак — хитрый, изворотливый, упорный в достижении цели и вместе с тем находчивый и дерзкий, а в целом это был настоящий самородок разведки и контрразведки. Он был хорошо известен начальнику «Абверштелле»[21] майору Глюкнаузу, неотлучно находившемуся с осени сорок первого года в штабе группы армий «Центр», в селе Красный Бор под Смоленском. Разыскиваемый был дважды награжден немцами и получил почетное гражданство за заслуги перед рейхом. Все это Сазонов почерпнул из розыскной справки под фотоизображением этого «умелого» пособника. Да, на него смотрел, почти улыбаясь, юноша с малоприметным лицом, в форменной, с петлицами, куртке и с очень ровным, почти на середине головы пробором волос. Так Сазонов через служебный документ познакомился с Лисовецким Анджеем Яновичем, поляком, уроженцем г. Гродно, двадцати пяти лет, со средним медицинским образованием.

Только один Калмыков как секретарь отдела знал, сколько Сазонов разослал запросов, чтобы отыскать следы Лисовецкого. Поступающие сведения, конечно, подтверждали, что он находился на территории, занятой нашими войсками в период летне-осеннего наступления Западного фронта. И с той поры о нем — никаких сведений. Из партизанского штаба Пономаренко пришел подробный меморандум из разработки на представителей немецких разведывательных и охранных органов, где было указано, что Лисовецкий, он же Адамчук, он же Ткачев, — руководитель антипартизанской группы, по данным партизанской агентуры, с августа 1943 года не проходил по разведсводкам партизанских отрядов Смоленско-Оршанского направления. От каких-либо предположений относительно возможных причин исчезновения Лисовецкого партизанский штаб воздержался. А вот «судоплатовское хозяйство»[22], обладая более полной информацией, высказало предположение, что разыскиваемый, по всей вероятности, оставлен со своей группой для осуществления шпионско-диверсионных актов в полосе Западного фронта, и рекомендовало (здесь шел обычный набор общих «энкавэдэшных» мероприятий): усилить, расширить, углубить, проверить… А для согласования всех вопросов по розыску Лисовецкого-Адамчука связаться с майором Куракиным из управления «Смерш» Западного фронта.

Сазонов только частично согласился с предположением 4-го управления. Он подумал, что абвер вряд ли стал оставлять в этих местах такого «специалиста», как Лисовецкий. Он им был позарез нужен в Восточной Белоруссии для ликвидации партизан, спецотрядов, безопасности железной дороги. А для диверсий в прифронтовой полосе немцы могли оставить кого-нибудь попроще — из местных полицаев, которым деваться было некуда: впереди пуля, а сзади — виселица!

Все материалы розыскного дела говорили, что Лисовецкий исчез бесследно. Но в материальном мире всегда остаются следы. Их только нужно тщательно искать. И Сазонов настойчиво продолжил поиски разыскиваемого. Однажды он получил ответ из транспортного отдела НКВД на Смоленской железной дороге. У них нашлись два человека, кто знал в лицо разыскиваемого и видел его в начале августа. Один из них — путейский рабочий, а второй — женщина, бывшая связная партизан, стрелочница на разъезде Установка. Вот она и рассказала, что видела Лисовецкого несколько раз на станции, а в первый раз он приехал на мотодрезине, что свидетельствовало о его принадлежности к начальству, в сопровождении одного военного немца, в форме, и вооруженного полицейского с нарукавной повязкой. На станции их ждала бричка с возницей. Лисовецкий уехал с ним, а полицейский и немец подошли к будке обходчика, где была стрелочница, и попросили воды. Она слышала, как немец наказывал полицейскому встретить через два дня господина Лисовецкого и сопровождать его в Смоленск.

Внешние приметы Лисовецкого, описанные бывшей партизанской связной, сходились полностью: стройная, поджарая фигура, пробор в волосах и голубые глаза. Потом она видела его еще несколько раз на станции и каждый раз он приезжал с кем-то, а уезжал один, в одной и той же бричке, с той же лошадкой гнедой масти. Как много возникало вопросов: зачем приезжал Лисовецкий на этот глухой разъезд и куда он таинственно исчез на бричке?!

Сначала Сазонов предполагал, что это конспиративная встреча с агентурой. Но для этого лучше подошло бы ночное время; зачем ему на виду у многих ехать сюда, ведь целесообразнее агенту приехать к нему и в безопасных условиях провести инструктаж за рюмкой шнапса. А если он ездил для встречи со своей группой, поселившейся где-нибудь в укромном месте, схоронившейся от людских глаз? По материалам розыска, в его группе было пять человек — трое русских и два литовца. Появление пяти здоровых мужчин, не прячущихся от местной полиции, обязательно вызвало бы слухи в окрестностях. Эту версию, несмотря на ее вздорность, нужно было проверить. Мысленно поблагодарив оперативников-транспортников, Сазонов стал обдумывать, как изложить местным органам задание по обнаружению следов Лисовецкого.

Дмитрий Васильевич представлял, что у разыскиваемого много дорог, фора во времени, возможности маскировки, а ему нужно выбрать единственную, но верную, найти его, пока изощренный на выдумки злой гений не подготовил новых кровавых дел, не втянул, коварно не обманул неопытных, доверчивых на своем пути.

Сазонов достал крупномасштабную карту, рассчитал, на какое расстояние можно отъехать на лошади за один световой день, выписал бывшие в этой округе населенные пункты. Потом составил в письменном виде задание по командировке, и на следующий день два его оперработника на попутных машинах ехали в ту сторону, где Лисовецкий скрывал тайну своих посещений.

И еще он представлял, как живет народ в только что освобожденных районах Смоленщины, куда он направил своих орлов. Темное чрево землянок, блиндажей, приспособленных для жилья, чадящие коптилки, заправленные не керосином, а ружейной щелочью. Голод и холод, и надо же — все посланные в те края его отделом запросы исполнялись толково и в срок, хотя и рукописным текстом, плохими чернилами, и на листах конторских книг, и в самодельных конвертах, но ведь отвечали по существу, с чувством ответственности за исполнение поручения армейского «Смерша».

Так постепенно на разыскиваемого стали поступать сведения очевидцев, невольных свидетелей по захвату партизанских, спецотрядовских разведчиков, связных, раскрытию явочных квартир. Причем многие из них рассказывали, что Лисовецкий часто сам лично участвовал при задержании и на первых допросах арестованных. Но все, что было собрано на Лисовецкого, было лишь малой толикой того, что на самом деле за ним числилось. Знай об этом Сазонов, он удвоил бы свое рвение по его розыску. Но если бы он знал, почему пан Лисовецкий стал непримиримым врагом и что его заставило выбрать такой смертельно опасный путь, тогда он, может быть, задумался над такой судьбой, но вряд ли выразил сочувствие — служба в немецкой разведке, как противотанковый ров, отделяла их друг от друга! А для того чтобы лучше это понять, нужно знать или хотя бы предполагать частную жизнь бывшего обывателя Западной Белоруссии.