"Европейская поэзия XVII века" - читать интересную книгу автора (Автор неизвестен)

ДЖОН ДРАЙДЕН

МАК-ФЛЕКНО «Издревле род людской подвержен тленью. Послушен и монарх судьбы веленью»,— Так мыслил Флекно. Долго правил он, Взойдя, как Август, в юности на трон. Себе и прозой и стихами славу Он в царстве Глупости снискал по праву И дожил до седин, из года в год Приумножая свой обширный род. Трудами утомлен, бразды правленья Он вздумал передать без промедленья: «Из чад своих престол вручу тому, Кто объявил навек войну уму. Природа мне велит не первородством Руководиться, но семейным сходством! Любезный Шедвелл — мой живой портрет, Болван закоренелый с юных лет. Другие чада к слабому раздумью Склоняются, в ущерб их скудоумью. Но круглый дурень Шедвелл, кровь моя, Не то что остальные сыновья. Порой пробьется луч рассудка бледный, На медных лбах оставив проблеск бедный. Но Шедвеллу, в его сплошной ночи, Не угрожают разума лучи. Лаская глаз приятностью обличья, Он создан для бездумного величья, Как дуб державный, царственную сень Простерший над поляной в летний день. О гений тождесловья, ты им крепок, А Шерли с Хейвудом — твой слабый слепок. Превыше их прославленный осел,— Тебе расчистить путь я в мир пришел. Я, норвичской дерюгой стан и плечи Одев, учил народ, под стать предтече! Настроив лютню, о величье дел Хуана Португальского я пел. Но это лишь прелюдия звучала, Вещая дня преславного начало. Ты веслами плескал, держа свой путь, И рассекал сребристой Темзы грудь Перед монаршей баркою, раздутый Сознаньем сей торжественной минуты. Случалось ли глупцов, тебе под стать, На одеялах Эпсома качать? А струны лютни трепетным аккордом Твоим перстам ответствовали гордым. Ты славословьем переполнен был. Казалось, новый Арион к нам плыл. Писк дискантов и рев басов твой ноготь Исторг, стремясь два берега растрогать. Дошел до Писсипг-Элли твой глагол, И эхом отозвался Астон-Холл. А челн, плывущий по реке с рапсодом, Так окружен был мелким рыбьим сбродом, Что утренним казался бутербродом. Стучал ты свитком в такт, как дирижер, Азартней, чем ногой — француз-танцор. Бессильны здесь балета корифеи, Бессильна и стопа твоей „Психеи“. Обильный стих твой смыслом был богат. В нем тождесловья упадал каскад. Завистник Сипглетон о славе пекся. Теперь от лютни и меча отрекся, Виллериуса роль играть зарекся». Сморкаясь, добрый старый сэр умолк. «Из мальчика, — решил он, — выйдет толк. Мы видим по его стихам и пьесам, Что быть ему помазанным балбесом». У стен, воздвигнутых Августой (страх Замкнул ее, прекрасную, в стенах!), Видны руины. Помня день вчерашний, Когда они сторожевою башней Здесь высились, от них превратный рок Одно лишь имя «Барбикен» сберег. Из тех руин встают борделей стены — Приют бесстыдных сцен любви растленной, Пристанище разнузданных утех; Хозяйкам стража не чинит помех. Но есть рассадник возле мест отравных, Плодящий королев, героев славных. Смеяться и слезой туманить взор Там учится неопытный актер. Там юных шлюх звучит невинный хор. В сандальях Джонсон, Флетчер на котурнах Там не могли снискать оваций бурных. Лишь Симкииу доступен был сей храм, Сей памятник исчезнувшим умам. Двусмысленности по нутру предместью. Словесный бой там вел и Пентон с честью. Среди руин воздвигнуть сыну трон Тщеславный Флекно возымел резон: Сам Деккер предрекал: на этой куче,— Рассудка бич и ненавистник жгучий,— Успешно воцарится князь могучий, Создаст «Психею», — тупости пример,— И не один Скупец и Лицемер, Но Реймондов семейство, Брюсов племя Сойдут с его пера, лишь дайте время! Молва-императрица всем как есть Успела раззвонить благую весть. Узнав, что Шедвелл будет коронован, Из Банхилла и с Ватлипг-стрит, взволнован, Потек народ. Украсили отнюдь Не Персии ковры монарший путь, Но бренные тела поэтов павших, На пыльных полках книжной лавки спавших И жертвой груды «Проповедей» ставших. На Шерли с Хейвудом свалился груз — Творенья Шедвелла, любимца муз. Лейб-гвардию, — мошенников, лукавцев, Отъявленных лгунов-книгопродавцев,— Построил Херингмен, их капитан. Великий старец, думой обуян, Взошел на трон из собственных созданий, И, юный, одесную сел Асканий. Надежда Рима и державы столп, Он высился в виду несметных толп. Над ликом брови сумрачно нависли, Вокруг чела витала скудость мысли. Как Ганнибал клялся у алтаря, Враждою к Риму с юности горя, Так Шедвелл всенародно дал присягу До гроба — Глупости служить, как благу, Престол, отцом завещанный, блюсти И с Разумом весь век войну вести. Помазанье свершил святым елеем Король, поскольку сам был иереем. Избраннику не шар с крестом златым, Но кружку с пивом, крепким и густым, Вложил он в руку левую, а в правой Был скипетр — атрибут монаршей славы, «Страна Любви», владычества уставы, Чем припц руководился с юных лет, Когда «Психею» произвел на свет. Помазанника лоб венчали маки. Был в сем благословенье смысл троякий. На левом рукаве уселись в ряд Двенадцать сов, — так люди говорят. Ведь ястребов двенадцати явленье Вещало Ромулу судьбы веленье. И, знаменье истолковав, народ Слал восхищенья клики в небосвод. В тумане забытья властитель старший Затряс внезапно головой монаршей. Его объял пророческий восторг. Дар божества он из нутра исторг: «О небо, с твоего благословенья, Пускай мой сын вместит в свои владенья Ирландию с Барбадосом. Пусть он Превыше моего воздвигнет трон. Пускай пером своим, набрав разгон, Перемахнет „Страны Любви“ пределы». Король умолк. «Аминь!» — толпа гудела. Он продолжал: — «Твои долг — достичь вершип Невежества и наглости, мой сын! Работая с бесплодным рвеньем отчим, Успехам у других учись ты, впрочем! Хоть „Виртуоза“ ты писал пять лет, Ума в труде твоем ни грана нет. На сцене Джордж, являя блеск таланта, Злит Ловейта, дурачит Дориманта! Где Калли с Коквудом — там смех и шум: Их глупость создал драматурга ум. Твои ж глупцы, служа тебе защитой, Клянутся: — „Автор наш — дурак набитый!“ Пусть каждый созданный тобой глупец Найдет в тебе достойный образец. Не копии, — твои родные дети! — Они грядущих досягнут столетий. Да будут умники твои, мой сын, Точь-в-точь как ты, притом один в один! Пусть не шпигует мыслью чужеродной Сэр Седли прозы Эпсома голодной. Риторики срывая ложный цвет, Быть олухом — труда большого нет. Доверься лишь природе, — мой совет! Пиши — и красноречия цветочки, Как Формел, ты взлелеешь в каждой строчке. Он в „Посвященьях Северных“ помог Непрошеным пером украсить слог. Искать враждебной Джонсоновой славы Худых друзей отринь совет лукавый,— Чтоб зависть к дяде Оглеби зажгла Твой дух, и папы Флекно похвала. Ты — кровь моя! Ни родственные узы Нас не связали с Джонсоном, ни музы. Ученость он клеймит ума тавром, На стих чужой обрушивает гром. Как принц Никандр, любовью неуемной Надокучает он Психее томной И в прах напев ее разносит скромный. Дешевку продает за чистоган; Театр суля, готовит балаган. У Флетчера накрал он отовсюду! Так Этериджа ты в свою посуду Сцедил, чтоб масло и вода текли К тебе, а мысли чтоб на дно легли. Обычай твой — не повторяя дважды, Сплесть шутку новую для пьесы каждой. Лишь в юморе я вижу цель и суть. Мне предначертан скудоумья путь. Писания твои перекосила Влекущая в том направленье сила. Равнять ты брюхо с брюхом не спеши: Твое — тимпан возвышенной души! Ты бочку бы в себя вместил с излишком, Хоть полбочонка не займешь умишком! В трагедии твой вялый стих смешон. Комедия твоя наводит сон. Хоть желчи преисполнен ты сугубой, Твоя сатира кажется беззубой. С пером твоим ирландским, говорят, Соприкоснувшись, умер злобный гад, Что в стих тебе вливал змеиный яд. Не ямбов едких славою заемной Прельщайся ты, но анаграммой скромной. Брось пьесы! Вместо сих забав пустых Ты облюбуй край мирный. Акростих. Восставь алтарь, взмахни крылами снова, На тысячу ладов терзая слово. Своим талантам не давай пропасть! На музыку свой стих ты мог бы класть И распевать под звуки лютни всласть». Но люк открывшим Лонгвиллу и Брюсу Совет певца пришелся ие по вкусу. Его спихнули вниз, хоть бедный бард Пытался кончить речь, войдя в азарт. Задул подземный вихрь, и седовласый Певец расстался вмиг с дерюжной рясой. Что осенила плечи лоботряса. При этом награжден был сын родной Ума отцова порцией двойной. ГИМН В ЧЕСТЬ СВ. ЦЕЦИЛИИ, 1687 Из благозвучий, высших благозвучий Вселенной остов сотворен: Когда, на атомы разъят, Бессильно чахнул мир, Вдруг был из облаков Глас вещий, сильный и певучий: «Восстань из мертвецов!» И Музыку прияли тучи, Огонь и сушь, туман и хлад, И баловень-зефир. Из благозвучий, высших благозвучий Вселенной остов сотворен И Человек, венец созвучий; Во всем царит гармонии закон, И в мире всё суть ритм, аккорд и тон. Какого чувства Музыка не знала? От раковины Иувала, Так поразившей вдруг его друзей, Что, не стыдясь нимало, Они молились ей, Звук для людей — всегда богов начало: Ведь не ракушка, словно жало, Сердца людские пронизала. Какого чувства Музыка не знала? Звонкий возглас медных труб Нас зовет на сечь; Пред глазами бой, и труп, И холодный меч. Громко, грозно прогремит Чуткий барабан: «Здесь предательство, обман; Пли, пли по врагу», — барабан велит. Про горе, про обиду Сердечных неудач Расскажет флейты плач; Отслужит лютня панихиду. Пенье скрипок — драма: Жажда встречи, скорбь разлуки, Ревность и страданье в звуке; В вихре этой страстной муки Скрыта дама. Но в мире нет искусства, Нет голоса, нет чувства, Чтоб превзойти орган! Любовь он воспевает к богу, И мчит его пеан К горнему порогу. Мог примирить лесных зверей И древо снять с его корней Орфей игрой на лире. Но вот Цецилия в своей стихире, К органу присовокупив вокал, Смутила ангела, который За небо землю посчитал!

Большой хор

Подвластно звукам неземным Круговращенье сфер; Вняв им, господь и иже с ним Нам подали пример. Но помните, в последний час He станет Музыки для нас: Раздастся только рев трубы, Покинут мертвецы гробы, И не спасут живых мольбы. НА СМЕРТЬ МИСТЕРА ГЕНРИ ПЕРСЕЛЛА Послушай в ясный полдень и сравни Малиновки и коноплянки пенье: Как напрягают горлышки они, Соперничая искони В своем весеннем вдохновенье! Но если близко ночи наступленье, И Фпломела меж ветвей Вступает со своей Мелодией небесной, Тогда они смолкают в тот же миг, Впивая музыки живой родник И внимая в молчанье, в молчанье внимая, внимая Той песне чудесной. Так смолкли все соперники, когда Явился Перселл к нам сюда: Они в восторге онемели, И если пели — То только славу дивного певца; Не издали мы столь скорого конца! Кто возвратит нам нашего Орфея? Не Ад, конечно; Ад его б не взял, Остатком власти рисковать не смея. Ад слишком хорошо узнал Владычество гармонии всесильной: Задолго до того Проникли в царство тьмы мелодии его, Смягчив и сгладив скрежет замогильный. Но жители небес, услышав с высоты Созвучия волшебной красоты, К певцу сошли по лестнице хрустальной И за руку с собою увели Прочь от земли, Вверх по ступеням гаммы музыкальной: И все звучал, звучал напев прощальный. А вы, шумливых музыкантов рать! Пролив слезу, вам надо ликовать: Дань Небу отдана, и вы свободны; Спокойно можно жить да поживать. Богам лишь песни Перселла угодны, Свой выбор превосходный Они не собираются менять. СТРОКИ О МИЛЬТОНЕ Родили три страны Поэтов трех — Красу и славу трех былых Эпох. Кто был, как Эллин, мыслями высок? Мощь Итальянца кто б оспорить мог? Когда Природа все им отдала, Обоих в сыне Англии слила. ПИР АЛЕКСАНДРА, ИЛИ ВСЕСИЛЬНОСТЬ МУЗЫКИ

Персов смяв, сломив весь мир, Задал сын Филиппа пир — Высоко над толпой Богозванный герой, Властелин и кумир; Соратники-други — кругом у трона, На каждом — венок, будто славы корона; Розы кровавят бесцветье хнтона. А рядом с ним, как дар востока, Цветет Таис, прекрасноока, Царица юная порока. Пьем за счастье этой пары! Лишь герои, Лишь герои, Лишь герои могут все, не пугаясь божьей кары. Искусник Тимофей Чуть прикоснулся к лире, И в тишине, при смолкшем пире, Песнь полилась, и вняли ей В заоблачном эфире. К Юпитеру сначала Небесная мелодия воззвала, И вот явился он средь зала! Из зрителей исторгнув вздох, Драконом обратился бог, К Олимпии проделал путь, Нашел ее крутую грудь, Свился вкруг талии кольцом И лик свой начертал драконовым хвостом. Тонули звуки в восхищенном гуде, Благовестили своды зал о чуде; «Кудесник Тимофей!» — кричали люди. Проняло царя: Милостью даря, Он певцу кивнул, И раздался гул, Словно земли отозвались и моря. Затем искусник Вакху спел хвалы, Ему, чьи шутки вечно юны, веселы. Барабаны зыблют пол, Торжествуя, бог пришел: Гроздья алые в венце, Благодушье на лице; А теперь пора гобоям: «Бог пришел, бог пришел!» Он, чьи игры веселы, Утешитель всякой боли, Даровавший благодать, Усладивший хмелем рать; Благодать Солдату внять Зову сладкой, пьяной воли. Сумрачно стало на царском престоле: Вновь будет драться владыка, доколе Вновь не полягут враги, как колоды, на поле. Зарделись щеки, вызрел гнев, Теперь пред Тимофеем — лев, Но музыкант не о гордыне Запел тотчас — среди пустыни Раздался Музы плач: Идти тропой удач Сумел недолго Дарий — Увы, всесильный рок Погубил, погубил, погубил его; Какой в величье прок, Ведь мертвый ниже парий. Вот он, призрак славы бренной: Средь пустыни убиенный Отдан коршунам и гадам, А друзья… их нету рядом. Понял великий воитель намек: Изменчивый нрав у Фортуны, И дар ее только ли розы? Вздыхают, печалятся струны, И катятся царские слезы. Певец-волшебник уловил, Что час любви теперь пробил; Увы, бывают схожи звуки Печали и любовной муки. Лидийцев чувственных нежней Играл великий Тимофей. Война — он пел — одна тревога, А честь — былинка-недотрога; Войны пребесконечпы беды, И нет конца им, нет и нет, Сегодня ты кумир победы, Так отдохни же от побед. Возвеселись — Таис прекрасна, И не гневи богов напрасно! Шум в небесах был знаком одобренья, Любовь торжествовала, смолкло пенье. Царь, не подняв склоненной выи, Взглянул на ту, Чью красоту Он видел, да, конечно, видел, Но видел словно бы впервые. И тут вина и страсти внятен стал язык, И властелин к своей возлюбленной приник. Ударьте в лиры золотые, Порвите струны их витые! Разрушьте властелина сон, Как громовержец, да восстанет он. Громче, громче хор; Барабаны, крики, Суровеют лики, Смутен царский взор. Месть, месть, месть — крик, как вопль бури, — Посмотри на Фурий! В их власах, ты видишь, — змеи Все сильней шипят и злее. Видишь, пламя в их глазах — не до снов! Факелы — певцам, Отомстим врагам! Слышишь, тени павших греков, как витии, Говорят нам — вас, живые, Ждут деяния святые: Отомстите же за павших, Славы так и не узнавших! Смотрите, как пылают факелы, Они нам указуют путь; смотрите — там Уже горит богов персидских храм. Бьют кулаками воины в колена, Царь впереди и с ним Таис-Елена; От этой новой Трои Останется ль иное, Чем запах гари, запустения и тлена?! Вот так, давным-давно, Когда в мехах хранилось лишь вино — Не звуки для органа, При помощи тимпана И лиры Тимофей Мог разъярять, мог размягчать сердца людей. Открыта милостию бога Была Цецилии дорога; Столь сладкогласой мир не знал певицы, К тому ж орган, ее творенье, Так увеличил Музыки владенья, Что Музыка смогла с Природою сравниться. Двум Музыкантам по заслугам воздадим; Он смертных возносил на небеса, Она искусством неземным своим Здесь, на земле, творила чудеса. ПРЕКРАСНАЯ НЕЗНАКОМКА Я вольным был, обрел покой, Покончил счеты с Красотой; Но сердца влюбчивого жар Искал все новых Властных Чар. Едва спустилась ты в наш Дол, Я вновь Владычицу обрел. В душе царишь ты без помех, И цепь прочнее прежних всех. Улыбка нежная сильней, Чем Армия Страны твоей; Войска легко мы отразим, Коль не хотим сдаваться им. Но глаз дурманящая тьма! Увидеть их — сойти с ума. Приходишь ты — мы пленены. Уходишь— жизни лишены. ПЕСНЬ1 К Аминте, юный друг, пойди, Поведай, что в моей груди Нет сил на стон, на звук живой — Но чист и ясен голос твой. Чтоб горестный унять пожар, Шлют боги нежных песен дар. Пусть выскажет щемящий звук Скорбь тех, кто онемел от мук. 2 Подарит вздох? Слезу прольет? Не жалостью любовь живет. Душа к душе устремлена, Цена любви — любовь одна. Поведай, как я изнемог, Как недалек последний срок; Увы! Кто в скорби нем лежит, Ждет Смерти, что глаза смежит. ПОРТРЕТ ХОРОШЕГО ПРИХОДСКОГО СВЯЩЕННИКА, ПОДРАЖАНИЕ ЧОСЕРУ, С ДОБАВЛЕНИЯМИ ОТ СЕБЯ Священник тот был худощав и сух, В нем различался пилигрима дух; И мыслями и поведеньем свят, И милосерден был премудрый взгляд. Душа богата, хоть наряд был плох: Такой уж дал ему всесильный Бог — И у Спасителя был плащ убог. Ему под шестьдесят, и столько ж лет Еще прожить бы мог, а впрочем, нет: Уж слишком быстро шли года его, Посланника от Бога самого. Чиста душа, и чувства как в узде: Он воздержанье проявлял везде; Притом не выглядел как записной аскет: В лице его разлит был мягкий свет. Неискренность гнезда в нем не свила, И святость не назойлива была; Слова правдивы — так жe, как дела. Природным красноречьем наделен, В суровой проповеди мягок он; Ковал для паствы правила свои Он в золотую цепь святой любви, Священным гимном слух ее пленял — Мелодий гармоничней рай не знал. Ведь с той поры, как царь Давид почил, В дар от царя он лиру получил, Вдобавок — дивный, сладкозвучный глас,— Его преемником он стал сейчас. Взор предъявлял немалые права, Но были добрыми его слова, Когда о радостях иль муках напевал, На милосердье Божье уповал, Хоть за грехи корить не забывал. Он проповедовал Завет, а не Закон, И не преследовал, а вел по жизни он: Ведь страх, как стужа, а любовь — тепло, Оно в сердцах и душах свет зажгло. Порой у грешника к угрозам страха нет: Грехами он, как в плотный плащ, одет, Но милосердья луч блеснет сквозь тьму — И в тягость плащ становится ему. Грохочут громы в грозовые дни — Вестовщики Всевышнего они; Но гром умолкнет, отшумев вокруг, Останется Господень тихий звук. Священник наш налогов не просил — Брал десятину с тех, кто сам вносил, На остальных не нагонял он страх, Не проклинал их с Библией в руках; Был терпелив со злом: считал, что всяк Свободен избирать свой каждый шаг, И скряги местные, чья суть одна — Поменьше дать, а взять всегда сполна,— Ему на бедность не давали ничего И за терпимость славили его. А он из жалких выручек своих Кормил голодных, одевал нагих; Таков уж, видно, был зарок его: «Бедней меня не будет никого». Он всюду говорил: духовный сан Нам Господом для честной службы дан; Нет мысли «для себя», но лишь — «для всех»; Богатства цель — улучшить участь тех, Кто беден; если же бедняк украл, Ему казалось, это сам он брал. Приход его велик: не города, Но много малых ферм вошло туда, И все же успевал он, день иль ночь, Опасности отбрасывая прочь, Помочь больным и страждущим помочь. Добряк наш сам вершил всю уйму дел, Помощников он вовсе не имел, Ни у кого подспорья не просил, Но сам трудился из последних сил. Не ездил он на ярмарку в собор, Там не вступал в торги и в разговор, При помощи улыбок и деньжат, Про синекуру и епископат. Свое он стадо от волков стерег, Их не пускал он близко на порог, И лисам тоже это был урок. Смирял он гордых, грешников прощал, Обидчиков богатых укрощал; Ну, а молитвой подтверждал дела (Правдива проповедь его была). Он полагал, и дело тут с концом: Священнику быть нужно образцом, Как золото небес быть должен он — Чтоб сам Господь был блеском поражен. Ведь если будут руки нечисты, То даже соверен окислишь ты. Прелата он за святость одобрял, Но светский дух прелатства презирал — Спаситель суеты ведь не терпел: Не на земле он видел свой предел; Сносить нужду, смирять свой жадный пыл — Так церковь Он и слуг ее учил, При жизни и когда распятым был. За то венцом терновым награжден; В порфире Он распят, но не рожден, А те, кто спорят за места и за чины, Те не Его, а Зеведеевы сыны. Когда б он знал, земная в чем игра, Наследником святого б стал Петра — Власть на земле имел бы и средь звезд… Властитель суетен бывал, рыбак был прост. Таким вот слыл священник в жизни сей, Обличье Господа являя, как Моисей. Бог порадел, чтоб ярким образ был, И собственный свой труд благословил. Но искуситель не дремал в тот час. И он, завистливо прищуря глаз, Над ним проделал то, что сатана Над Иовом в былые времена. Как раз в те дни был Ричард принужден Счастливцу Генриху оставить трон; И, хоть владыке сил не занимать, Пред ним сумел священник устоять. А новый властелин, пусть не чужак, Но не был прежнему родней никак. Своей рукой мог Ричард власть отдать: Ведь большего, чем есть, не потерять; А был бы сын — и право с ним опять… «Завоеванье» — слово здесь не то: Отпора не давал вообще никто; А льстивый поп сказал в ту пору так: Династий смена — Провиденья знак. Сии слова оправдывали тех, Кто в будущем свершит подобный грех. Права людские святы искони, И судьями пусть будут лишь они. Священник выбор тот принять не мог: Знал — перемены не желает Бог; Но не словам, а мыслям дал он ход, Не изгнан, сам оставил свой приход И по стране побрел — в жару ль, в мороз — Апостольское слово он понес; Всегда обетам верен был своим, Его любили, знали, шли за ним. Не для себя просил у Бога он — Был даром милосердья наделен, И доказал он на самом себе, Что бедным быть — не худшее в судьбе. Он не водил толпу к святым мощам, Но пищею духовной насыщал… Из уваженья к образу его Я не скажу о прочих ничего: Брильянту ведь нужды в оправе нет — И без нее он дарит яркий свет. ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО МОЕМУ ДОРОГОМУ ДРУГУ, МИСТЕРУ КОНГРИВУ, ПО ПОВОДУ ЕГО КОМЕДИИ ПОД НАЗВАНИЕМ «ДВОЙНАЯ ИГРА» Итак, в комедии взошло светило, Что звезды века прошлого затмило. Длань наших предков, словно божий гром, Врагов мечом разила и пером, Цвел век талантов до потопа злого. Вернулся Карл — и ожили мы снова; Как Янус, нашу почву он взрыхлил, Ее удобрил, влагой напоил, На сцене, прежде грубовато-шумной, Верх взяли тонкость с шуткой остроумной. Мы научились развивать умы, Но в мощи уступали предкам мы: Не оказалось зодчих с должным даром, И новый храм был несравним со старым. Сему строенью, наш Витрувий, ты Дал мощь, не нарушая красоты: Контрфорсами усилил основанье, Дал тонкое фронтону очертанье И, укрепив, облагородил зданье. У Флетчера живой был диалог, Он мысль будил, но воспарить не мог. Клеймил пороки Джонсон зло и веско, Однако же без Флетчерова блеска. Ценимы были оба всей страной: Тот живостью пленял, тот глубиной. Но Конгрив превзошел их, без сомненья, И мастерством, и силой обличенья. В нем весь наш век: как Сазерн, тонок он, Как Этеридж галантно-изощрен, Как Уичерли язвительно-умен. Годами юн, ты стал вождем маститых, Но не нашел в соперпиках-пиитах Злой ревности, тем подтверждая вновь, Что несовместны зависть и любовь. Так Фабий подчинился Сципиону, Когда, в противность древнему закону, Рим юношу на консульство избрал, Дабы им был обуздан Ганнибал; Так старые художники сумели Узреть маэстро в юном Рафаэле, Кто в подмастерьях был у них доселе. Сколь было б на душе моей светло, Когда б мой лавр венчал твое чело! Бери, мой сын, — тебе моя корона, Ведь только ты один достоин трона. Когда Эдвард отрекся, то взошел Другой Эдвард, славнейший, на престол. А ныне царство муз, вне всяких правил, За Томом первым Том второй возглавил. Но, узурпируя мои права, Пусть помнят, кто здесь истинный глава. Я предвещаю: ты воссядешь скоро (Хоть, может быть, не тотчас, не без спора) На трон искусств, и лавровый венец (Пышней, чем мой) стяжаешь наконец. Твой первый опыт говорил о многом, Он был свершений будущих залогом. Вот новый труд; хваля, хуля его, Нельзя не усмотреть в нем мастерство. О действии, о времени, о месте Заботы нелегки, но все ж, по чести, Трудясь упорно, к цели мы придем; Вот искры божьей — не добыть трудом! Ты с ней рожден. Так вновь явилась миру Благая щедрость, с каковой Шекспиру Вручили небеса златую лиру. И впредь высот достигнутых держись: Ведь некуда уже взбираться ввысь. Я стар и утомлен, — приди на смену: Неверную я покидаю сцену; Я для нее лишь бесполезный груз, Давно живу на иждивение муз. Но ты, младой любимец муз и граций, Ты, кто рожден для лавров и оваций, Будь добр ко мне: когда во гроб сойду, Ты честь воздай и моему труду, Не позволяй врагам чинить расправу, Чти мной тебе завещанную славу. Ты более чем стоишь этих строк, Прими ж сей дар любви; сказал — как мог.