"Полдень XXI век, 2010, № 10" - читать интересную книгу автора («Полдень XXI век» Журнал)

2. Животные и люди

Он ночует под верандой одной из дач, через два участка от меня. Мне бы хотелось, чтобы он перешел на мой участок. Он часто приходит ко мне в гости, но ночевать упорно возвращается к себе. Большая голова, серая густая шерсть, острые уши. Излишне философичен и добродушен для той доли «кавказца», которая ему досталась от родителей. Любит лежать у ворот гаража (собственно говоря, сарая, который М. К. успел переоборудовать в гараж), чтобы видеть одновременно вход в дом и ворота… Я выхожу на крыльцо, потягиваюсь. Лохматый уже здесь — он смотрит на меня, а я на него.

В его присутствии мне гораздо спокойнее — к дому никто не подойдет незаметно. Лучше бы он оставался на участке на ночь. Правда, в его пристутствии мне бы, наверное, не удалось познакомиться с некоторыми другими моими «четвероногими друзьями». Но надо ли было знакомиться с ними?

По идее, ежам уже пора впадать в спячку, но этот иногда появляется на участке. В сумерках, менее холодными вечерами, когда Лохматый уже ушел, шуршит опавшими листьями, пыхтит, постукивает иглами.

Запах Лохматого (должен же еж чувствовать собачий запах) его, похоже, беспокоит мало, меня он не боится, выискивает что-то свое. Лохматый, который приходит утром, ежиный запах, очевидно, чувствует и подолгу обнюхивает те места, где вечером шебуршился Еёж, но, необычайно флегматичный для пса, не пытается идти по следу или разыскивать нору или гнездо — или как там называются те места, которые ежи готовят себе для спячки на зиму…

К слову, Еж Еёж — это имя персонажа одной старой пьесы. Авторы — Анри Волохонский и Алексей Хвостенко. Пьеса под названием «Первый гриб», на мой взгляд, совершенно детская, без всякого «эзопова языка» и двойного смысла, почему-то оказалась в семидесятые годы в «самиздате». Помню, я видел ее перепечатку. Возможно, из-за того, что самих авторов кто-то занес в какие-то списки. М. К. говорил, что оба теперь на Западе.

Если мне удалось однажды построить машину времени, может, теперь удастся построить «машину пространства»? В мире не слишком много новых идей, кажется, на эту тему тоже была написана какая-то фантастика. Но часто самое главное не в идеях, или, скажем так, не в идеях самих по себе, а в одной дополнительной — вдруг это возможно на самом деле?!

Прочитал в журнале «В мире науки» — русской версии Scientific American, которой меня до своей гибели снабжал М. К., — довольно убедительную статью о том, что птицы — это потомки динозавров. Очень мило. Курица, смутно припоминающая о днях величия своих предков-тираннозавров… В результате прочтения мне стало гораздо интереснее наблюдать за птицами, которые прилетают на участок. Вороны чувствуют, что я о чем-то догадываюсь, и меряют меня подозрительными взглядами.

Прилетают крикливые пестро раскрашенные сойки — невольно задаешься вопросом: может, сообщества динозавров были так же крикливы и пестро раскрашены. А сколько, наверно, было всякой мелочи — наподобие наших синиц, воробьев… Длиннохвостые сороки предупреждают меня стрекотом, если на соседних участках происходит что-нибудь необычное.

Видимо, пора поговорить о людях.

Может быть, стоило бы сказать сейчас о людской мерзости и злобе — мне есть что вспомнить на эту тему. В общем, это не очень интересно — война, лагерь. Лица, загорелые от долгого труда на открытом воздухе, казались мне тогда (и долгое время после) как бы покрытыми тонким слоем дерьма. Нет, об этом пока говорить не хочется. Лучше несколько слов о Зимогоре.

Прозвище это не я сам придумал — узнал летом, когда на соседних дачах еще кто-то жил. Этимология кажется понятной — зима + гора, круглогодичный обитатель дачи, которая стоит на «горе», попросту — самой высокой части дачного квартала. Но познакомился я с самим Зимогором только осенью.

Интеллигентного человека сразу видно — обходя с разных сторон глубокую лужу посреди переулка, мы как бы вежливо раскланялись, взмахнув невидимыми шляпами. Незримому мушкетерскому приветствию нисколько не мешало то, что голова Зимогора была замотана толстым бабьим платком. Не мешали ни его засаленная кофта без пуговиц, ни ватные штаны с вылезшей на колене ватой, ни валенки с галошами — так же как и моя дачная одежда, из-за которой я не менее Зимогора походил на огородное пугало.

— Я смотрю, вы уж с весны тут живете, — улыбнулся щербатым ртом Зимогор. — На зиму решили остаться?

— Да похоже на то…

А какие еще есть у меня варианты, если М. К. погиб? Но об этом я пока говорить ни с кем не собираюсь.

— Заходите как-нибудь… чайку попить…

— Спасибо, обязательно загляну.

На даче у М. К. я действительно с весны. До этого я в основном жил в городе. Также из милости М. К., на различных его квартирах. То есть «его» — в современном, частнособственническом смысле; он даже умудрился, потакая какой-то своей таинственной причуде, приобрести мою прежнюю квартиру на Петроградской. На похоронах мне сказали, что в ней-то он и погиб.

(К слову, сейчас, когда я впервые записал эту информацию на бумаге, она наводит меня на некоторые мысли. — Не забыть!)

Итак, о Зимогоре.

Вскоре после нашего знакомства я действительно зашел к нему на чаек.

Что мне было до этого о нем известно — от М. К., от соседей?

То, что Зимогор — широко известный в советское время переводчик с французского. Сейчас он, конечно, по-прежнему кое-кому известен как переводчик, но широко известным его никак не назовешь, ибо где теперь вся та читающая публика? Читающая — или хотя бы обменивающаяся книгами? Корова времени слизнула шершавым языком. Что еще? Что живет он бедно, возможно, на одну только обесценившуюся пенсию. Можно было предположить, что человек он интересный, если только не выжил из ума, наподобие Плюшкина. Вот, пожалуй, и все.

Настоящего чая у него не было, только травяной. На веранде лежали разложенные для просушки на газете красноватые листья иван-чая.

Сам он был одет на этот раз в ватник поверх той же кофты, те же штаны, валенки, голова замотана тем же толстым платком. На руках — митенки (перчатки со срезанными кончиками пальцев).

— Я тут записывал кое-что, холодно, — пояснил он. — Можете не раздеваться.

Он провел меня в комнату. От небольшой железной печки (типа буржуйки) в углу шло тепло, но это эфемерное тепло скорее подчеркивало холод и сырость, очевидно, давно господствовавшие в этой комнате с пузырящимися обоями. Коленчатая труба, обмотанная обрывками асбеста, через форточку была выведена на улицу. А каково здесь зимой?

Зимогор снял с печки закопченный чайник, закрыл чугунным диском открывшуюся конфорку.

— Место для гостей, — он указал мне на стул, стоявший спиной к печке.

Около печки лежала груда хвороста и стоял прислоненный к стенке топорик.

— Если хотите, я подброшу. Дров у меня нет, приходится самому собирать хворост. Большую печку этим натопить трудно.

— У меня хватит до весны, могу поделиться.

— Спасибо.

В нормальном интеллигентском разговоре обычно присутствует что-то игровое, он может напоминать игру в шахматы, игру в бисер, как у Гессе, что-нибудь почтенно-карточное, например бридж, — главное, возникают, иногда в виде возможности, иногда реализуясь до конца, многоходовые комбинации, но в нашем разговоре с Зимогором начисто отсутствовала всякая многоходовость. Так, немного, чуть — усталое тепло, желание быть приятным, без надежды и перспективы, а в основном — глинистая тяжесть.

— Вы в технике разбираетесь?

— Немного.

— Я тут нашел кое-что на чердаке, можете взглянуть?

В России известен единственный универсальный способ борьбы с сыростью, холодом и глинистой тяжестью, хотя в последние годы я не часто им пользуюсь; я не зря прихватил, идя к Зимогору, фляжку коньяка. (На моей даче после смерти М. К. остались немалые запасы — коньяк он любил.)

В глазах Зимогора появился слабый блеск, щеки чуть зарумянились.

Выпив еще по рюмке, мы поднялись наверх.

Планировка дачи Зимогора не слишком отличалась от планировки моей — те же самые постройки конца пятидесятых, некогда казавшиеся роскошью. В ту пору на таких солидных дачах жили профессора и генералы. Наверху была пара жилых комнат и пара чердачных помещений под шиферными скатами крыши. На кирпичной печной трубе виднелись потёки воды.

— Не на что ремонтировать, — пожаловался Зимогор. — Правда, вниз пока не протекает.

Он открыл низкую дверцу чердака, пошарил в темноте и достал винтовку с длинным тонким стволом.

— Мелкокалиберная, бельгийского производства. Думаю, мой отец спрятал. Привез после войны… Я помню, в детстве отец давал мне пострелять. К ней должны подходить обычные патроны для мелкокалиберной винтовки, но у нее что-то с затвором — наверное, слишком долго лежала в сырости. Так посмотрите?

— По-моему, ее надо прежде всего разобрать и почистить.

— Так вы сможете? Возьмите на несколько дней, если хотите.

Коснувшись оружия, разговор пошел веселее. Взяв винтовку, мы спустились вниз.

— Патроны у меня есть, — выдвинув ящик стола, Зимогор показал картонную упаковку.

— А вы знаете, от кого собираетесь обороняться?

— Зачем конкретизировать… С оружием как-то спокойнее… Хотя, конечно, от двуногих волков это не спасет.

— Но бывает дичь и поменьше, правильно?

— Именно.

Пожалуй, время сказать и о них, иначе многое в нашем разговоре будет непонятно. (К слову, М. К., когда я переехал на дачу, оставил мне газовый пистолет. Этого мало.)

Первый раз они заходили ко мне весной. Двое.

— Что, дядя, ничего не надо?

Тощие, обтрепанные, в какой-то немыслимой обуви, но с волчьими глазами.

— Дров поколоть, забор поправить?

Я отказался — вежливо, но твердо, чувствуя исходящую от них опасность. В то время я, однако, не особенно боялся. М. К. навещал меня почти каждую неделю, беспокоясь о том, как продвигается проект. Приближалось лето, приезжали все новые соседи, дачный квартал заполнялся людьми. Сомнительная парочка на своих предложениях не настаивала, и я о ней забыл надолго.

Вновь они появились в середине августа.

На этот раз они выглядели лучше — загорелые, в потертой, но чистой одежде. «Волчинка» в глазах, впрочем, никуда не делась. Не особенно молодые, думаю, за сорок. У одного на запястье никелированная цепочка, у другого на среднем пальце татуировка — перстень. Обыкновенный, с черным квадратом.

— Здрасьте. А правду говорят, что вы профессор? — это тот, который с цепочкой.

Другой, с перстнем, держал в руке брезентовую сумку, из которой торчало горлышко бутылки.

— Да, пожалуй, правду, — ненужная гордость помешала мне отречься от профессорского звания.

— С детства мечтал познакомиться с профессором, — покачал головой окольцованный. — Не откажетесь по чуть-чуть? — он приподнял сумку.

Мне по-прежнему думалось, что опасность не так уж велика, а лучше побыстрее разобраться в ситуации. Разговаривали мы у калитки. Открыв калитку, я пригласил их зайти. Не стал звать в дом (что было разумно), а усадил у круглого садового стола и принес из дому стаканы. Да только мне ли не знать, что разумных предосторожностей достаточно не всегда, а волку протянешь палец — он и руку отъест. Не надо, впрочем, думать, что со мной самим что-то случилось.

Все выглядело очень естественно, границ никаких они как будто не переходили…

В бутылке, которую они принесли с собой, был обыкновенный портвейн, и даже, пожалуй, не поддельный.

На закуску я набрал десяток яблок — прямо с дерева.

— Хорошо тут у вас… Как Ньютон — сидишь под деревом, теории изобретаешь.

— Почему бы и нет? Если думается — почему не думать?

— Вот видишь, — тот, что с кольцом, обратился к младшему, — я тебе что говорил, думать надо всегда.

Нет смысла пересказывать весь наш треп — в нем не было ничего особенного. Они меня чуть-чуть беззлобно подначивали, я, в какой-то степени не без удовольствия, поддавался, распускал перед профанами павлиний хвост ученого-изобретателя, впрочем, заботясь о том, чтобы не сказать чего лишнего. День был удивительно приятный, можно сказать, один из последних безоблачных теплых дней этого лета. Золотистый портвейн, легкий ветерок, голоса детей, возвращающихся с озера, доносящиеся с дачного переулка.

Бутылка вскоре закончилась. У меня в доме тоже была бутылка портвейна — я предложил сравнить. Вот так они ненадолго (действительно ненадолго), зайдя вместе со мной, все же попали в дом. Без присмотра один из них (младший) оставался самое большее тридцать секунд. В той комнате, где находится стол, в выдвижном ящике которого лежали ключи от городской квартиры. От моей бывшей квартиры, теперь принадлежавшей моему спонсору М. К. По секрету от него, я сохранил комплект для себя.

Пропажу я, разумеется, заметил не сразу, много дней спустя. А весь смысл этой пропажи осознал позже, в сентябре, после того, как услышал о его гибели. И то не сразу.