"Эсэсовцы под Прохоровкой. 1-я дивизия СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер» в бою" - читать интересную книгу автора (Пфёч Курт)
День четвертый 5 июля 1943 года
В 2 часа Эрнст и Блондин побрели вперед, чтобы сменить пост. Он располагался у башни подбитого Т-34. Она упала на пушку, ушедшую глубоко в землю.
Эрнст прислонился спиной к стальной стенке. Блондин лежал, подперев голову руками, и внимательно рассматривал лежавшую перед ним местность.
— Не надо так напрягаться и всматриваться, словно командир подводной лодки. Ничего не случилось, Цыпленок, а перед нами еще первый!
— Тогда зачем мы убиваем время, стоя в дозоре?
— Лежа, Цыпленок. Это чистая трудотерапия. Старая прусская добродетель. Куда деваться, если все войско будет спать?
Медленно начало светлеть. Остов танка в двадцати метрах правее, от которого отлетела башня, был раскаленным и до сих пор дымился. То и дело доносилось металлическое потрескивание, как будто в этой печи еще сохранялась жизнь. Перед постом, в нескольких метрах левее от башни, перед плоской воронкой лежали мертвые русские. Прямым попаданием разнесло их позицию, вышвырнуло минометный расчет вверх и бросило на окоп. Еще правее от них — два убитых немца. Блондин рассмотрел в предрассветных сумерках в холмике на местности замаскированные дерном мешки с песком, а за ними — мертвых русских. Огневая позиция для второго миномета! Одной должны были пожертвовать, а другая должна была остаться. Закидали ручными гранатами! Блондин вздрогнул. Он ничего не думал, ничего не чувствовал, рассматривал убитых, как будто смотрел фильм из другого мира, не являющегося его миром и который ему совершенно не подходит. Вдруг он почувствовал усталость и положил голову на землю. Она пахла сырой гнилью и гарью. Вот бы поспать, хоть полчасика!
Он подскочил, словно его ударило током! Бушевал ураган, настоящий огненный ураган! Непрерывные треск, грохот и завывание. Ужасный грохот, как будто раскалывалась земля. Это была не артподготовка, это был настоящий ад!
Он встал на колени, упираясь руками в землю. Эрнст стоял, словно собираясь прыгнуть, засунув указательные пальцы в уши, с широко открытым ртом, неподвижно застыв, словно статуя. Все виденное до сих пор было ничто по сравнению с этим. Все прежние артиллерийские подготовки этой войны были просто подростковыми играми. То, что они видели на рассвете 5 июля 1943 года, от чего лопались уши и раскалывались головы, было доведенным до совершенства современным массовым уничтожением, вершиной человеческого помешательства.
Земля тряслась. Мимо пробежали солдаты. Покатили вперед противотанковую пушку. Ревели и лязгали танки. Блондин почувствовал толчок в спину. Эрнст что-то ему кричал, но понять он ничего не мог. Ханс махнул автоматом. Блондин пробежал несколько метров рядом с Эрнстом. Вальтер, Петер и Куно были слева от него, а Пауль, Йонг и Зепп — справа сзади. Ханнес и Уни бежали близко друг от друга. За ними несся своим неподражаемым галопом Камбала. Взятая вчера русская позиция была глубже, чем они думали. Они собрались в последней траншее, частично раскатанной, местами обвалившейся и полузасыпанной. Было тесно, как в пчелином рое. Они сидели в узкой траншее вместе с солдатами 1-й роты и смотрели на лес разрывов. Большинство курило. Некоторые — спокойно и отрешенно, многие — быстро и нервозно. Когда выстрелы, свист и разрывы изменили тон, солдаты 1-й роты выпрыгнули из траншеи. Эрнст снова крикнул и показал большим пальцем вперед. Хотя Блондин и не мог его слышать, он и без того знал, на что Эрнст хочет обратить его внимание. Огневой вал переместился и начал долбить следующую линию обороны. Блондин встал в полный рост и посмотрел через бруствер. Люди из 1-й роты не особенно спешили. Пока не спешили. Штурмовые орудия ехали широким клином на правом фланге. Слева от первой шло другое подразделение, наверное саперы. Вдруг поднялась пыль! Между наступающими солдатами взлетела земля, и каждый раз, когда поднимался гриб пыли, бегущие люди исчезали. Другие бежали дальше. Столб пыли! Исчезли. Потом поднялись и побежали дальше, и опять столб пыли! Словно ваньки-встаньки. «Надо остаться здесь и смотреть, — подумал Блондин, — словно знаменитый полководец, одну ногу слегка отставить, в одной руке — подзорная труба, другая упирается в бок или, лучше, заложена за спину, в окружении благоговейно-восхищенных адъютантов. А потом, как управляющий сражением, задать жару командиру штурмовых орудий, чтобы не отставал. Ну вот, один отстал, коробка задымила. Экипаж выскакивает!» Блондин замечтался так, что обжег пальцы окурком, выругался и посмотрел на Ханса. В тот момент он как раз вскакивал на бруствер. «Черт! Так и не удастся все посмотреть и получить полководческое наслаждение!»
Это называется «зачищать»!
И это началось хорошо. Кто оттуда после такого огненного урагана может еще стрелять? Это будет просто прогулка, и больше ничего. Когда они попали в полосу огня, из которой за несколько минут до этого вышла 1-я рота, заметили, что некоторые иваны живы и здоровы. Хотя их было немного и огонь они вели скорее беспокоящий, чем сосредоточенный, но осколки оставались осколками. Они решили преодолеть полосу огня не так, как первая. Они попробовали ее перебежать без передышек, не залегая, как можно скорее. И это удалось. Блондин отметил это с удовлетворением и облегченно улыбнулся. Они бежали дальше! «Зачем так торопиться?» — чертыхнулся он и вдруг заметил, что огонь немецкой артиллерии заметно ослабел. Стреляли только тяжелые орудия, снаряды которых разрывались далеко впереди. Он услышал глухие удары, дополнявшиеся тут же долетавшим звуком выстрела. «Рач-бум!»[12] — пронеслось у него в голове. Он вжался в землю и не осмеливался поднять голову. Позади тоже грохнула пушка. «Резко и громко! Танковая пушка! Так это не по нам, это по танкам!» Он осторожно приподнял голову: вокруг — плоская равнина с едва заметными возвышениями. Вспышка! Взрывы и темные столбы пыли. Перед ними — ничего. Никакого укрытия, только гладкая равнина, словно теннисный стол.
«Продвигаться короткими перебежками!»
Эрнст пробежал несколько метров и бросился на землю. Теперь Уни. Ханс машет автоматом, слева бежит Вальтер. Вперед рванулся Петер. Залег! Справа вскочил Йонг. Пауль… «Теперь — я! Вскакиваю, закрываю глаза, и вперед! Раз, два, три… бегу до двенадцати… сколько еще так смешно бежать… наконец… залег! Снова бежит Эрнст. Опять вскакиваю! Еще двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Что такое? Свист, щелчки! Пулемет!» — Блондин тянул воздух как насосом. Вокруг щелкали пули, рикошетили и со свистом летели дальше. На этот раз только восемь шагов. Дальше будет еще меньше. Где-то рядом кто-то протяжно и хрипло крикнул. Тут вдруг зашипело и бухнуло. «Этого еще не хватало! Миномет!» Блондин слышал грохот, и каждый удар отдавался у него в голове. Когда он снова бросился на землю, то чуть не уткнулся головой в сапоги Эрнста. Тот повернул голову и слегка похлопал вытянутой назад рукой по земле. Лежать! Головой в грязи! Сверху донеслось пронзительное шипение, потом грохнуло, полетели куски грязи. Блондин почувствовал, как дрогнула земля. Он прижался к ней, положив голову между рук. «Надо быть плоским, как камбала, а лучше быть кротом. — Снова донесся пронзительный свист, за которым последовал разрыв. — Крупный калибр! Как только Иванам удалось сохраниться после такого огня?»
Эрнст вскочил:
— Пошли, Цыпленок!
Перед ними разносилось стаккато пулеметов. Это — «сорок вторые»! 1-я рота ворвалась на русские позиции!
Эрнст махнул вправо. Блондин увидел вспышки выстрелов. Это стрелял Пауль. Эрнст и Блондин почти одновременно рванулись вперед. Слева застучал пулемет Вальтера. И снова сверху рассекающий воздух свист! Взрыв! Во все стороны полетели куски земли и камни. Ханс прокричал что-то: «…справа!» Блондин сначала увидел воронку. «Быстрее», — стучало у него в голове. «Быстрее!» — свистели легкие. Он услышал свист пуль и спрыгнул в воронку. «Получилось! Воздуха! Набрать побольше воздуха! Медленно, равномерно и глубоко! Это у меня в груди так свистит?» В воронку соскользнул еще кто-то, при этом перекувырнувшись. Блондин разглядел грязное, залитое потом лицо с открытым ртом — Камбала!
 |
— Ты видел, приятель? Нам до иванов осталось не более сотни метров!
Блондин махнул рукой:
— Если бы это было только одно пулеметное гнездо, ведь слева сидят еще! Вальтер уже остановился. Где остальные?
Камбала мотнул головой и улыбнулся:
— Слева и справа. Откуда я знаю? Хорошо, что наша артиллерия позаботилась о том, чтобы обеспечить нас укрытием, а?
Блондин осторожно приподнял голову над краем воронки, но потом мгновенно ее спрятал.
— Зато мы, Камбала, застряли! В каких-то ста метрах! Черт!
В небе загудело. Левее от них взлетели сигнальные ракеты, и Блондин наблюдал за пестрым фейерверком.
— Первая залегла точно так же, как и мы!
Гудение переросло в грохот, и Камбала обрадовался:
— Пикирующие, приятель! Сейчас нам станет полегче!
Первые машины свалились в пике.
— Как красиво они поворачивают, ты смотри!
— Придурок! Ты думаешь, они будут бить по пулемету? У них тяжелые бомбы для крупных целей, по артиллерии, понял?
— Цыпленок! — крикнул Эрнст из соседней воронки.
— Я!
— Как услышишь, что Пауль с Вальтером начали стрелять, бежим вперед!
Блондин слегка постучал по каске Камбалы:
— Ты понял? Давай…
Ударили пулеметы.
— С Богом, за фюрера и за весь Германский Рейх!
Кругом были воронки. Первые убитые русские на полузасыпанной позиции передовых дозоров. Пулемет с согнутым стволом как у бумеранга. Блондин споткнулся и упал в неглубокий ход сообщения. За ним грохнуло, вздыбило землю и понесло ее по воздуху. «Минометы! Черт возьми! Наверное, попало в воронки, где мы только что сидели!» Пригнувшись, он продвигался по ходу сообщения. Камбала топал сразу за ним. У входа в перекрытую траншею Блондин остановился, вытащил гранату, сосчитал и закатил ее во вход. После взрыва он хотел пойти вперед, но остановился настолько резко, что Камбала наскочил на него и крикнул: «Ой!» Пулеметные очереди, громкие, резкие, близкие!
— Справа, Камбала! В тридцати метрах!
Камбала хлопал ресницами больших круглых глаз.
— Гранаты! Как скажу «Давай!», приподнимешься над окопом и бросишь! Можешь на них не смотреть!
Снова затарахтел русский пулемет.
— Давай!
Они выскочили, прыгнули на два шага вперед, увидели поблизости русскую пулеметную точку и бросили гранаты. Послышались два глухих удара. Они соскользнули к входу в перекрытую траншею. Траншея раздваивалась и становилась глубже. Почти в десяти метрах она поворачивала и давала укрытие. Пулемет молчал. Слышались крики. Блондин снова вытащил лимонку, бросил ее и после взрыва рванулся за укрытие. Двое русских сидели неподвижно. Тут он увидел третьего и сразу выстрелил в него. Справа по траншее подошли Ханс, Эрнст, Уни и Ханнес. Свистели пули, бившие рикошетом.
Командир отделения спросил:
— Все в порядке? Иван сидит прямо перед нами, за развилкой траншей. Пауль нас прикрывает! Вперед!
Блондин их увидел первым, но не там, где предполагал Ханс, а левее. Первый русский удивленно остановился и хотел поднять свой автомат, когда выстрелы Ханса и Блондина развернули его вокруг своей оси. Второй сразу же упал на него сверху. Третий попытался убежать, но наткнулся на вторую очередь, четвертый, согнувшись, прыгнул на стену траншеи.
— Вход в блиндаж! Осторожно!
Ханнес пробежал к входу, остановился и махнул рукой. Взрыв раздался прямо рядом с ним! «Или он выбежал прямо на гранату, которую уронили иваны, — подумал Блондин, — или ее подбросили из блиндажа?»
Эрнст медленно прополз вперед, к входу в блиндаж, бросил гранату и отпрыгнул назад. Раздались друг за другом два взрыва! Облака дыма и пыли!
Блондин встал на колени над Ханнесом, стал искать перевязочный пакет. Ганноверец лежал лицом к земле и слабо стонал. Скрюченные пальцы царапали землю. Одна его нога до колена превратилась в кровавую кашу из мяса, костей и обрывков кожи. Вторая была подвернута и сломана в лодыжке.
— Убери, Цыпленок, — кивнул Эрнст на перевязочный пакет.
Ханс потянул воздух сквозь сжатые зубы:
— Уни! Останешься с ним, пока не придут санитары!
Он сплюнул, подобрал положенный на землю автомат и медленно прошел мимо входа в блиндаж до развилки траншеи, лег на землю, внимательно осмотрел сложенные мешки с песком, укрепленные деревянными балками, вернулся назад, показал автоматом направо и налево, достал лимонку из сухарной сумки. МГ-42 начал стрелять короткими очередями. Ханс и Эрнст бросили гранаты почти одновременно, Блондин и Камбала — чуть позже. Ханс присел у стены блиндажа и сразу открыл огонь. Эрнст стрелял в другом направлении. Блондин ждал, пока не рассеются дым и пыль, после этого бросил еще одну гранату.
— Гранаты, Камбала!
Берлинец протянул ему две лимонки. Блондин спрятался, выждал и бросил, спрятался, выждал и бросил.
— Гранаты, Камбала!
— Конец. Больше нет!
Эрнст сменил магазин. Русские хотели зайти сзади по перекрытию траншеи. Блондин выстрелил. Один из них свалился на дно траншеи. И снова ударил МГ, рассеяв русских. «Пауль, — подумал Блондин, — где он заляжет?..»
— Тут еще какие-то. — Уни бросил к ногам Эрнста мешок. — Это русские лимонки!
Эрнст выругался — какого черта просто так таскать мешок с гранатами, да еще бросать именно ему под ноги! — однако сразу взял несколько гранат и передал их Блондину.
— Уни, оставайся при Ханнесе, уползай!
Вдруг в окопе появились Пауль и Йонг. Зепп подошел последним и швырнул два ящика с пулеметными лентами в грязь. Он еще ругался из-за того, что эти штуки такие тяжелые, что у него руки скоро будут как у гориллы. Слева кто-то окликнул Ханса. Длинный махнул рукой. Какой-то унтершарфюрер забрался по утрамбованной стене траншеи. За ним появился пулеметный расчет. Ханс с шарфюрером перекинулись парой слов. Унтершарфюрер пошел дальше, тяжело ступая, а пулеметный расчет неуклюже семенил за ним.
— Эти из первой, — буркнул Эрнст, раздавая гранаты.
Ханс спросил про Вальтера.
— Лежит в бывшем русском пулеметном окопе.
Ханс довольно кивнул и повел автоматом:
— Дальше! Держитесь вместе!
Система окопов становилась все разветвленнее. Она обеспечивала укрытие даже тогда, когда часть окопов перепахивалась и засыпалась артиллерией. Удерживались только блиндажи. Они были закопаны в землю необычно глубоко. На открытой местности между ходами сообщения русские оборудовали одиночные окопы, узкие и глубокие, так что стрелок мог стоять в них в полный рост. Они были искусно замаскированы дерном и ветками. Их было почти не заметно, и увидеть их можно было только тогда, когда подойдешь к ним вплотную. Чаще всего их занимали снайперы, остававшиеся в своих укрытиях и дожидавшиеся удачного выстрела даже тогда, когда волна наступающих ушла далеко им в тыл. К сожалению, система окопов служила не только укрытием, но и располагала специальными участками, которые были оборудованы как ловушки. Пулеметные точки, размещенные на развилках траншей, были приспособлены к ведению огня не только по местности, но и вдоль собственных траншей. Кроме того, русские минометы были пристреляны с большой точностью, а артиллерия безжалостно била по позициям, даже если в траншеях и блиндажах еще оставались свои.
Пауль залег со своим пулеметом и открыл огонь. Йонг подавал пулеметную ленту.
— Давай! — крикнул Ханс.
Они побежали по открытому месту. Блондин видел, как слева и справа бежали немецкие солдаты, слышал сзади резкие выстрелы штурмовых орудий и непрерывные очереди тяжелых пулеметов.
Следующий ряд окопов! Они оказались в них, прежде чем русские успели снять с брустверов свои винтовки. Грохот рвущихся ручных гранат, короткие автоматные очереди! Крики!
Второй ряд траншей был копией первого! Позиции были великолепно оборудованы с глубокими блиндажами, кое-где траншеи были засыпаны и прерывались воронками. Эрнст протянул Камбале русский пистолет-пулемет:
— Он лучше твоего «девяносто восьмого», да и патронов в нем больше.
Два солдата тащили по окопам раненого. Это был унтершарфюрер, с которым только что разговаривал Ханс. Ранение в живот. Один штурман сказал Хансу:
— Мы уже в нашем отделении потеряли четверых.
Заскрежетали гусеницы — затихли — пушечный выстрел! Опять лязг гусениц — стоп — выстрел!
Ханс посмотрел поверх бруствера, сполз вниз и улыбнулся:
— Они едут как раз между нами и 3-й ротой. Ювелирная работа! Именно то, что надо! — Он закурил сигарету. — Короткая передышка. «Тигры» должны сначала взломать перед нами район противотанковой обороны.
 |
Они сели в окопе и закурили. Только Эрнст остался на ногах наблюдать. Блондин встал рядом с ним и притянул верхнюю губу к носу. Облизнул пот с губ, сдвинул стальной шлем назад и вытер рукавом лоб. Маскировочная ткань потемнела и влажно заблестела. Внутри боевого порядка штурмовых орудий взлетала земля. Они ехали, останавливались, стреляли. Только «Тигры» безостановочно шли вперед. Одно штурмовое орудие задымило. Из другого били языки пламени. Взрывы между танками стали реже.
Эрнст крикнул вдоль траншеи:
— Пауль, справа!
Метрах в ста пятидесяти от их окопа убегали русские. Пауль дал очередь. Левее ударил еще один пулемет.
— Это минометчики, Цыпленок. Удирают от наших танков. Немного поздно, слишком поздно!
Кто-то крикнул: «Вперед!» А Эрнст проворчал:
— Что, опять уже пора в мясорубку?
Танки помогли.
Блондин бежал в отделении последним. «Хорошо слева, хорошо справа. Все шло хорошо, до сих пор только один раненый. Я думал, будет хуже. Боже мой, пусть и дальше все будет хорошо. Слева — справа хорошо». Танки шли полным ходом, не стреляя. «Там, впереди! Это позиции. Позиции минометов. Еще шестьдесят метров. Хорошо. Еще пятьдесят — хорошо». И тут русская пехота открыла огонь. Вокруг защелкали и засвистели пули. Раздался резкий грохот выстрела. «Противотанковая пушка! Неужели танки не все разбили? Или это уже другой рубеж противотанковой обороны? Второй?» Штурмовые орудия снова открыли огонь. А гренадеры пошли вперед короткими перебежками. Слева от Блондина бежал пулеметный расчет 2-го взвода. «Слишком близко, — подумал он, — увеличьте интервал!» На подъеме он упал, услышал позади разрыв и почувствовал удар взрывной волны! Третий номер лежал неподвижно, ящики с лентами — в нескольких метрах от него. Второй номер полз к нему, и Блондин услышал крик:
— Оставайся внизу, Герд! Оставайся внизу!
Блондин видел пыльные фонтанчики от очереди, видел, как ее след пересек ползущего и как тот дернулся.
— На помощь! Помогите!
И снова крик:
— Оставайся внизу, Герд!
Тот размахивал руками и кричал, хотел подняться, был опрокинут взрывом, дернулся и остался лежать.
Эрнст вбежал в фонтан взрыва! У Блондина перехватило дыхание. Когда облако пыли и дыма осело, он увидел, что мюнхенец бежит дальше. «Черт возьми! — присвистнул Блондин. — Ведь чуть не прибило! А где Вальтер?» И тут он увидел, как Вальтер медленно падает на колени и валится вперед.
Блондин ударил кулаками о землю: «Проклятое дерьмо! Черт возьми! Вальтер!» Мимо пробегали солдаты. Блондин вжал лицо в землю и задыхался. «Только бы не зареветь! Только бы не зареветь!»
Какой-то роттенфюрер присел рядом с ним:
— Что случилось? Тебя задело?
Блондин посмотрел вверх и узнал старого друга Хайнца из 3-го взвода.
— Ничего, Хайнц, хочу только посмотреть, как зацепило Вальтера.
— Вальтера? Он что…?
Блондин смог только кивнуть головой.
— Дело дрянь, но что делать, Цыпленок, ничем не поможешь. — И он хлопнул Блондина ладонью по каске. — Мы должны идти дальше, нам надо догнать своих. Беги, взвод уже на минометной позиции!
Они разошлись, и Блондин попытался улыбнуться, но у него вышла гримаса отчаяния.
На выдающемся вперед участке траншеи он догнал свое отделение. Между развороченных минометов и погибших расчетов он сначала увидел Эрнста, жевавшего за обе щеки. Пауль, Йонг и Зепп брали новые ленты из ящиков, Куно и Камбала курили, сидя друг напротив друга и спорили. Петер сидел в нескольких шагах в стороне от них, один, зажав пулемет Вальтера между колен.
— Где Ханс?
Эрнст показал ножом куда-то в сторону:
— У командира взвода.
Блондин подсел к нему. Когда он подумал о еде, ему стало плохо. Ему хотелось только пить. Он отвинтил крышку фляги. Пойло было теплым и безвкусным.
— Вальтер погиб.
— Я знаю, — проворчал Эрнст. — Все это вообще скверно выглядит. У нас еще ничего. Шестнадцать убитых в роте! Нашему ротному досталось!
— Убит?
— Прямое попадание из противотанковой пушки!
— Лихой был мужик. Знаешь, как он ходил на отдыхе в тыловом районе? В мягких юфтевых сапогах, шароварах, прошитый комиссарский ремень, тропическая рубашка цвета хаки. Словно английский лорд. И в мягкой фуражке с лихим заломом слева от орла.
— И без орденов.
— Точно, Эрнст. Ни одной побрякушки он не носил, ни Железного креста, ни штурмового значка, ничего — было даже странно.
— У него был Рыцарский крест, не то Крест военной заслуги, и он, кажется, этого стыдился.
— Зато хорошенькая жена!
— Жена? Он что, был женат?
— М-м, я видел ее фотографию, стояла у него в комнате.
— У него тогда были разумные взгляды, когда он говорил: «Мне не нужно торжественных маршей и винтовок „на караул“. Почетный караул мне не нужен, мне нужны только бойцы с одиночной подготовкой!»
 |
Эрнст ухмыльнулся:
— «С одиночной подготовкой!» Над этим даже Ханс смеялся. На что сейчас годятся одиночные бойцы, Цыпленок? Ты можешь мне сказать, где, когда и как я могу воевать один? Например, я один против противотанкового района обороны или против минометной позиции? Сражения с использованием техники, и бойцы с одиночной подготовкой? С джиу-джитсу против Т-34? Только в качестве снайпера! Значит, ты еще подходишь под бойца с одиночной подготовкой! — Он рассмеялся. — Но снайперы всегда действуют вдвоем, два бойца — наименьшая боевая единица!
— Но его слова об элите были хороши! — улыбнулся Блондин.
— Мы — элита, а…
— А она всегда впереди! — Эрнст перешел с диалекта на «хохдойч». — И о том, чтобы мы всегда были впереди и первые вступали в борьбу с врагом, об этом я позабочусь!
Эрнст прислушался, схватил друга за рукав:
— Давай, Цыпленок! Там — одиночные окопы! — а отделению крикнул: — Ложись!
Он исчез в окопе. Блондин прыгнул в другой, и тут грохнуло! «Сталинские оргáны!» Блондин увидел первые разрывы и спрятал голову за кромку окопа. «Великолепный окоп! Вообще, лучшее укрытие! Полная гарантия остаться живым, если только не будет прямого попадания. Кроме того, он почти комфортабельный! Есть узенькая ступенька, чтобы сидеть, и достаточно пространства для ног, так как окоп сильно расширяется книзу. Сделан для того, чтобы продержаться. Если бы была бутылка водки и жратва, то все эти „рач-бум“, артиллерия, пулеметы и вся эта дерьмовая война могут идти на… — Он скривил лицо: — Единственное, покакать сейчас нельзя. В животе урчит и булькает — из-за кофе или от голода? Но сегодня вечером надо непременно сходить — с пустой кишкой спится гораздо лучше. Когда же это я ходил в последний раз? Вот тоже большое дело, — он притянул верхнюю губу к носу, — ни в одной книге про войну об этом не пишут. Муштра на казарменном дворе, наступление, артподготовка, товарищество, геройская смерть. Да, но когда и где солдат может сходить по-большому, если приспичит, об этом — ни строчки. Точно так же, как и со страхом. Самое необходимое для всех людей было и будет забыто. Странно, — подумал он, — сижу под огнем „сталинских оргáнов“ и думаю, когда могу сходить в клозет. А клозет — это вообще смешно!»
Он глянул за кромку окопа. В нескольких метрах от него показался зачехленный маскировочной тканью стальной шлем. Эрнст тоже осматривается, как и он. «Откуда здесь взялось столько бойцов? Только что прекратился огневой налет, а эти идиоты уже снова побежали». Он узнал Хайнца и окликнул его. Тот рассмеялся, махнул рукой и ответил:
— Мы теперь — авангард! Дрыхните дальше, а мы бежим на Курск!
Ханс прокричал:
— Медленно впере-о-о-од! Держать дистанцию!
Эрнст выругался, повесил автомат на шею, в уголке рта — наполовину искуренная сигарета:
— А у парня хорошее чувство юмора!
— У кого, у Ханса?
— Чепуха! Я говорю про Хайнца!
Снова в ряд тяжело идущих перед ними солдат ударил снаряд. Люди из 3-го взвода вдруг заторопились. Эрнст тоже побежал быстрее и показал вправо от себя. Блондин рванулся туда и услышал нарастающий вой. Когда грохнули первые разрывы «сталинских органов», он на четвереньках влетел в окоп. Эрнст залег рядом с перевернутым набок полевым орудием. Блондин прятался под перевернутым зарядным ящиком. Он глянул вверх — колесо ящика еще крутилось. Он притянул к носу верхнюю губу — будем надеяться, что в зарядном ящике снарядов уже не осталось. В нескольких метрах от орудия лежали убитые русские. Одному вырвало весь бок. Кишки вывалились и лежали в темной грязной луже. У другого не было нижней части туловища. Между поясным ремнем и сапогами — сплошное месиво земли и крови.
Начали бить танковые пушки. Блондин четко различал их на слух — резкие и громкие — сзади, и глухие и тихие — спереди. Штурмовые орудия и Т-34! Будем надеяться, что русские на этот раз не окопались!
В ходе сообщения, шедшем от позиции полевой артиллерии дальше в глубину советских позиций, снова лежали убитые русские. Один младший лейтенант без лица сидел, прислонившись к стене окопа, позади него стоял на коленях другой — с оторванными спиной и задом. У Блондина перехватило дыхание — словно сырое рубленое мясо — двое лежали друг на друге, перекрученные и изломанные, — следующая позиция артиллерии! Одна пушка перекрывала половину окопа — словно игрушка, подброшенная со своей позиции в воздух и закинутая сюда. Двое русских были прямо-таки приклеены к стенам окопа — взрывной волной их впрессовало в деревянную обшивку и посекло осколками. Посреди траншеи — огромная воронка. В ходе сообщения лежали мертвые — разорванные на куски и наполовину засыпанные землей.
Эрнст и Блондин выскочили из окопа. Кругом рвались снаряды. Блондин отполз назад, залег среди трупов. Летели куски земли и щепки, и он чувствовал их удары по каске и штурмовому снаряжению. Его левая рука попала во что-то липкое и вонючее. Он отдернул руку, снова выскочил из окопа, пробежал немного и спрыгнул в следующий окоп. Снова рядом разорвался снаряд. Лежа он рассмотрел свою руку, испачканную кровавой жижей. Он закрыл глаза и вытер пальцы о кусок дерна.
— Проклятие, проклятие, проклятие! — шептал он. — Проклятие, думают, что мы сейчас прорвались. Что район обороны взломан, а тут показывается новая позиция! Это как длинный коридор с бесконечными дверями. Выламывается одна, и сразу же виднеется следующая закрытая. Ничего общего с прогулкой! Это скорее тяжелейшее прогрызание, шаг за шагом. Приходится пробивать стены головой, и от этого с каждым разом в башке гудит все сильнее, и снова удар, до сотрясения мозга или пока не расколется череп. Если так пойдет и дальше, наступит Рождество, а мы все еще не прорвемся, не говоря уже о том, чтобы добраться до Курска. И все, что было до сих пор с нашей стороны, — лишь булавочные уколы.
Он встал, пробежал несколько шагов, упал, снова вскочил и бежал до следующего укрытия.
«Где они все?» — и услышал на бегу свист подлетающих снарядов. Уткнулся лицом в землю, послышался взрыв — вскочил, побежал — залег, слушая, как пульс колотится в голове. Сам себе командовал: «Встать! Ложись! Встать! Ложись! — Послышалась пулеметная очередь. — Ложись! — Свистнули пули рикошетом. — Встать! Осторожно!» Взрывом высоко швырнуло землю. Свистнули осколки. «Встать! Бегом дальше!» Он видел перед собой вздымающуюся землю и разрывы, от которых низом далеко разлетались куски земли, а в середине взлетали вертикально вверх черные фонтаны. Высморкался! Проверил, не забилась ли грязь в канал ствола. Русская снайперская винтовка Токарева такого не выносит.
«Снова встать! Боже мой! Это же бешеный нарастающий вой орудий залпового огня! Реактивные минометы! Наконец-то наши! Мы здесь! И все же мы здесь!»
Слегка поднимающаяся равнина содрогалась от топота бегущих солдат. «Теперь Иванам придется спрятать головы в грязи, теперь пусть мечутся и ищут укрытие! Теперь мы здесь! Бежать во всю силу ног и легких! Чем большее расстояние мы сейчас пробежим, тем меньше останется до следующей русской позиции!»
И снова случилось немыслимое! Вдруг открыла огонь и русская артиллерия! И на этот раз это были не остатки орудий, не беспомощный беспокоящий огонь. Русская артиллерия по всем правилам поставила заградительный огонь — густую огневую завесу перед своими позициями, и в тот же момент затрещали русские пулеметы. Немецкая атака была остановлена.
Блондин отполз в воронку и попытался сделаться как можно меньше, поджав колени к животу, втянув голову глубоко в плечи, прижав подбородок к груди. «Хватит!» — кричали нервы. «Хватит!» — стучало сердце. «Хватит!» — проносилось в мыслях. «Хватит!» — Он крепко закрыл глаза. «Хватит!» Третий взвод попал в самое пекло. У его бойцов — никаких шансов. Это было настолько неожиданно, что они даже не успели отреагировать. Когда ударили немецкие реактивные минометы, они подумали, что мы все сделаем теперь играючи, даже, наверное, ухмылялись, вздыхали, и в таком прекрасном настроении… «Черт возьми, какая ирония, — это то, что Эрнст называет случайностью. Случайность, что 3-й взвод пошел в голове наступления. Случайность! В противном случае там бы оказались мы! Эта проклятая артиллерия! Эти проклятые богом свиньи!» И он закричал на скат воронки: «Сви-и-иньи!» — несколько раз, громко и пронзительно.
Его крик глох в грохоте артиллерии. Он повернулся и посмотрел на небо: «Солнце? Где солнце? Неужели оно тоже раскололось в этом сумасшествии, чтобы не видеть его?» Он притянул верхнюю губу к носу и ощупал себя: «Я мерзну? Но ведь сейчас лето, самый разгар, 5 июля 1943 года. Первый день наступления операции „Цитадель“ с применением танков, артиллерии и отборных дивизий, налетами пикирующих бомбардировщиков и ударами реактивных минометов. Такого война еще не знала. А мы залегли. Залегли и ждем, пока иван не разнесет нас в куски!» И вдруг он понял, от чего его хватил озноб: «Не было внезапности!» Русские, может быть, были захвачены врасплох мощью немецкой артподготовки и скоростью продвижения головных атакующих рот. Но только в общем. И самое удивительное, что для ивана это не внезапность. Наоборот, все выглядит так, как будто он знал, как и где немцы перейдут в наступление! Более того, он знал, когда!
Блондин услышал вой и грохот разрывов, почесал кончик носа: «Никакого эффекта внезапности, поэтому и такая продуманная и хорошо оборудованная оборонительная система, необыкновенно глубоко эшелонированная, и на каждом шагу — сюрпризы. Для этого потребовалось время, даже много времени, и мы сами дали это время русским. Подарок немецкой глупости! Тогда, в марте, после битвы за Харьков, тогда мы остановились за Белгородом. Почему? Тогда иваны убегали. Тогда не было никаких оборонительных линий, не говоря уже о блиндажах, перекрытых траншеях, противотанковых заграждениях, и не знаю, чего еще. Тогда мы были на коне и могли бы покатиться дальше на Курск, и было бы у нас потерь вполовину меньше, чем за один сегодняшний день. Упущенный шанс. Потерянное время. Потерянная техника. Потерянная кровь. Пока мы три месяца прохлопали на то, чтобы мыть и чистить технику, занимались строевой подготовкой и учебными стрельбами по бумажным мишеням, иван окапывался, маскировался, пристреливался и подвозил резервы. И все это — в полном спокойствии и без малейших помех с нашей стороны, с сознанием того, что фрицы точно будут атаковать вон там и вот здесь. И в довершение всего, они знали даже дату. Время начала немецкого наступления! „Цитадель“! Действительно, название соответствует! Какой идиот или ясновидящий вообще его придумал!» Он посмотрел на часы — было без нескольких минут двенадцать.
Дома в это время они обедают. Картофельными оладьями с яблочным муссом? Или бабушка забила кролика? Белое нежное мясо и кнедлики к нему. «Какой сегодня день? Вторник? Нет, пятница. Да не все ли равно? В любом случае — это расстрелянный день». В двенадцать дома слушают сводку вермахта: «Сегодня на рассвете наши дивизии прорвали оборону русских в районе Белгорода на ширине многих километров и быстро наступают на Курск, — она может звучать как-то так: сегодня на рассвете наши дивизии атаковали русские позиции в районе Белгорода с трехмесячным опозданием, и, несмотря на артиллерийскую и авиационную подготовку, какой еще не бывало за всю войну, после десяти часов все еще так и не смогли прорваться, а лежат в грязи и надеются на чудо» — вот как оно должно звучать!
С неба донеслось гудение. Блондин глянул за кромку воронки — пикирующие бомбардировщики! Волна за волной, очень низко. Он смотрел и ждал, когда послышатся разрывы. За несколько секунд русская позиция превращена немыслимыми взрывами в море огня, дыма и пыли!
Это ли не чудо?
Перед ним побежали люди. Застрекотали пулеметы. Ханс снова замахал автоматом. Слева бежит Петер, чуть позади него — Куно. Блондин бежит длинными перебежками и слышит короткие очереди Пауля. Когда потом слева из пулемета начинает стрелять Петер, Пауль прекращает огонь, и Блондин видит, как он перебегает. Йонг не отстает от него. А на некотором расстоянии за ними бежит Зепп, медлительный, неуклюжий, переваливающийся, в каждой руке — по коробке с лентами. Блондин невольно улыбнулся. Как на полигоне в Шпреенхагене или Глау, как на учениях, как будто приехала инспекция и вокруг, насколько хватает глаз, нет ни одного ивана! Как тогда, в мае: «Пехота — ты королева всех родов войск!..»
Он увидел тормозящие штурмовые орудия. «Бог ты мой, вдруг они оказались впереди нас!»
Стальные коробки переехали первую линию русских окопов, разъехались и открыли огонь по блиндажам и минометным позициям. «Тигры» шли вперед, подминали разбомбленные пулеметные гнезда, давили, размалывали, поворачивали, останавливались, стреляли, обваливали окопы и выходили к противотанковому рубежу.
Следующие волны пикирующих бомбардировщиков накрыли своим ковром, и вдруг Блондин снова услышал их гул. Они летели по одному, пикировали, завывая, словно сирены, и как только самолеты снова поднимали нос к небу, на земле вздымались огромные клубы пыли и дыма.
Ханс, Эрнст и Блондин сидели в одном окопе. Он был еще совершенно целым. Ни воронок, ни насыпанной земли, ничего — только убитые русские. А земля была вся разорвана и разрыхлена, словно гигантскими граблями.
Эрнст покачал головой:
— Да, тут что-то рвануло.
— И никаких воронок от бомб! Что за странные вещи сюда сбрасывали бомбардировщики?
Ханс показал на землю:
— Должно быть, новые бомбы. Они взрываются не от удара, а на подлете к земле и сверху всеми своими осколками обсыпают Иванов. Как отвесный дождь!
— Только стальной!
Когда первая волна бомбардировщиков улетела, «штуки» продолжали пикировать, словно ястребы на отдельные цели, и бомбили их.
— Так быстро мы еще ни одну позицию не брали.
— А я думал, что люфтваффе в отпуске.
Ханс взглянул на часы:
— Полдень. — Он потушил свой окурок и взял автомат. — Танки раскатали всю лавочку. Теперь будет полегче. Идемте дальше, господа!
Уни остался позади. Он сидел рядом с Ханнесом и то и дело кричал: «Санитар!», «Санитар!». Когда же они, наконец, появились, он пробурчал что-то о нерасторопных задницах и сонях. Он увидел, как санитар склонился над Ханнесом, ощупал его, пожал плечами и сказал:
— Это ты из-за него так орал? Мы ему больше не нужны.
Уни остался сидеть рядом с Ханнесом и испугался только тогда, когда его окликнул унтерштурмфюрер:
— Спите? Из какой части?
Уни сделал несчастный доклад и показал на убитого.
— Вот и хорошо, парень, — ответил унтерштурмфюрер и махнул своим людям рукой. — Присоединяйтесь к нам, солдат, а потом отправитесь в свое подразделение. Ясно?
Уни долго шагал за чужим отрядом, присматривая при этом подходящее укрытие. Два раза он ругался — первый раз в окопе лежал убитый русский, во втором — немец и русский — оба мертвые. На третий раз ему повезло. Бывшего хозяина окопа убило на открытом месте. Уни остался один и решил сначала спокойно перекусить и выкурить сигарету.
Когда он услышал шум танковых моторов, то выскочил из окопа и побежал. Уже через несколько минут он попал под первый обстрел. Засвистело, грохнуло, полетели камни, куски грязи. Он выглянул из-за края воронки и побежал дальше, до следующего укрытия. Взлетела земля. Он залег. Он задыхался. Поднялся. Пошел дальше, снова залег. Разбитая огневая позиция полевых орудий, слегка поднимающаяся равнина, вся пересеченная траншеями. Кругом разбросанные орудия, рассыпанные артиллерийские снаряды, убитые. То и дело раздается свист, шипение, взрывы. Ждать ему здесь или идти дальше? Товарищи впереди. Вставай и беги что есть мочи до зарядного ящика. Осторожно! Он прыгнул в окоп. Комья земли и камни просвистели над ним, а он втянул голову в плечи. Он подождал и осмотрелся. Медленно поднялся снова. Там, впереди, кто-то бежит. Это наши. Прячь голову! Разрыв! Это же Куно и Камбала! Он закричал.
Черт возьми! Он почувствовал удар в левую часть головы. На лоб потекло что-то горячее. Наверное, только царапина.
Когда он тыльной стороной ладони вытер лоб, она стала красной. Он осторожно нащупал рваную рану чуть выше брови и переносицы. Попробовал достать перевязочный пакет.
— Куно! — крикнул он снова. Почему этот идиот его не слышит?
Все, надо встать и догнать их. Он побежал задыхаясь. Он должен догнать своих приятелей. Он им нужен, а они нужны ему. Нечего сидеть в окопе, лучше он… Что-то щелкнуло, свистнуло — рикошет! Это из пулемета! Ложись! Он снова посмотрел на свою руку. Грязь с пальцев смыло кровью. Они были красными и блестящими. Он ощупал рану. Кровь. Ничего страшного. Это даже не «выстрел на родину». Ничего! Ничего? И вдруг его медленно начал охватывать страх. Когда он захотел подняться, в стороне от него грохнуло. Он еще почувствовал удар в ногу, потом край каски ударил по циферблату его часов. Стекло разбилось. Стрелка замерла дрожа. Было без нескольких минут двенадцать.
Рота собралась на бывшей минометной позиции. Эрнст решил перекусить.
— Чего-нибудь съешь, Цыпленок? Поход далекий, день долгий!
Когда Блондин увидел хлеб и тушенку, только тогда почувствовал, насколько проголодался.
— Понял теперь, на что пикировали «штуки»?
— На танки в окопах.
— Не только на них. — Эрнст кивнул налево, где чадил остов танка:
— Посмотри еще раз на коробку.
Блондин повернул голову, встал и пошел, держа бутерброд в руках, до стены окопа, поднялся по мешкам с песком, внимательно осмотрел разбомбленный танк, покачал головой и вернулся назад:
— Ни разу такого еще не видел. Хотя и выглядит как танк, но таковым не является. Башни нет, зато у него огромная пушка. Странно.
Эрнст с чувством превосходства осклабился:
— Русское изобретение, мой дорогой. Берут танковое шасси и монтируют на нем 122-мм пушку. Понял? И артиллерия становится такой же подвижной, как и танки.
— Черт возьми! Не ждал я такого от Иванов. Так это от них были те тяжелые «чемоданы», которые наделали нам столько беды на втором рубеже?
— Вот именно, Цыпленок. Когда я думаю о том, каким иван был сначала, то понимаю, как многому он научился.
— А когда я думаю, что было бы, если бы бомбардировщики и «штуки» не вмешались, то сейчас бы не жевал этот хлеб.
— Ни один бы хвост сюда не пролез!
— А сейчас я начинаю понимать, в чем было дело.
Блондин проглотил последний кусок бутерброда и достал из маскировочной куртки свои «домашние» сигареты. Эрнст закурил, продолжая жевать, тщательно осматривая свою еду.
— Вся артподготовка пошла насмарку, и даже реактивные минометы, — продолжал размышлять вслух Блондин. — Иваны ушли далеко назад и просто ее переждали. Рассказывали анекдоты о фрицах-дураках и дымили при этом махоркой. А потом перебежали вперед. И все в порядке.
— Если бы не одно «но», Цыпленок. Хотя я до сих пор не очень-то хорошо относился к солдатам в шарфиках, служащих под началом у Германа, но сегодня — без люфтваффе? Респект! Уважаю! Без них иваны отымели бы нас по полной.
Блондин кивнул:
— Согласен. Осколочные бомбы для пехоты и бомбы для самоходной артиллерии! Это было что-то! Это нам и открыло дверь, через которую прокатились наши танки.
Ханс сидел на ящике с пулеметными лентами.
— Слушать сюда! Наши танки прорвались! Они проехали через позиции 6-й гвардейской армии. Мы должны уничтожить остатки пехоты, оставшейся на позициях. Командир роты считает, что у ивана за позициями есть еще резервы, которые уже начали выдвижение. Так что мы должны ожидать контратаки. Если у них есть еще противотанковые пушки, опять нам придется хреново. Пулеметы в порядке?
Петер кивнул. Пауль тихо ответил:
— Так точно!
Эрнст привалился спиной к стенке окопа и прошептал:
— Вздремну чуток.
Блондин вытянул ноги и зевнул.
— Осталось только узнать, где Уни, — пробормотал он вполголоса и добавил, скорее для себя: — Он уже давно должен был подойти.
— Уни? — полусонно спросил Эрнст. — Он не очень торопливый, опять где-нибудь вляпался. Свернулся в окопчике да спит.
«Может быть, — подумал Блондин, — может быть, он действительно сейчас соблюдает полуденный тихий час и переждал артиллерийский огонь. Странно, почему я все время думаю об Уни? Ведь он уже „старик“. Мы уже столько времени вместе, и я не разу не замечал, чтобы он отсутствовал. Сколько я его уже знаю? С рекрутского времени! С тех пор как инструкторы прозвали его восьмым чудом света! Все тогда ругались, только не Уни. Он улыбался и удивлялся и больше не выходил из этого состояния удивления».
Берлин. Крупный город. Трамваи и метро. Казарма с водопроводной водой, душем и крытым плавательным бассейном. И столовая. И для каждого — постель, а не мешок соломы. И так далее. Для мальчика-пастуха — новый, чужой, прекрасный мир мечты. Но он просто не мог понять, почему инструкторы именно его объявили своим особым другом. И «возвращенец в рейх», и «больная на ноги жертва переселения народов», и как только его еще не называли. Красиво и хорошо, только почему они все кричат и повторяют одно и то же? Рекрут Унэггер знал рейх, естественно, только некоторые его места, зато знал их хорошо. Казарменный коридор, двор и парадную аллею. Уни знал каждый их квадратный сантиметр. И от этого ему не становилось плохо. Естественно, в своих примитивных представлениях выросшего на природе парня он рисовал себе совершенно другие картины «Лейбштандарта», больше имевшие перекос в сторону блестящей формы, парадов, почетных караулов и постов у рейхсканцелярии. Но он принимал и другие стороны, упущенные им. Быть может, горизонтальные упражнения были предпосылкой для более позднего вертикального солдатского существования. Как Богу угодно, так он и будет делать.
Уни был доволен. Он хотел все делать как можно лучше, а в результате все получалось неправильно. Его никто и ничто не могло вывести из себя, он никогда не терял чувства юмора и наблюдал свой новый мир взглядом, о котором инструкторы говорили, что это — «залесная улыбка глаз». Известность в роте ему принес бал-маскарад.
Изобретатель военного маскарада неизвестен. Одно только было точно, что он был весельчаком и знатоком солдатского юмора.
Однажды рота в тиковой униформе построилась в казарменном коридоре.
— Слушать сюда! Вы, стадо свиней! Чтобы отвлечься от служебного однообразия — маленькая шутка. Шутка называется бал-маскарад, ясно? Маскарад является искусством переодевания и в Рейнской области и в Южной Германии продолжается целую неделю. Часто — до полного изнеможения! У нас маскарад проводится следующим образом: по приказу через пять минут рота стоит в полной походной выкладке. Потом через четыре минуты — в парадно-выходной форме! Через две минуты — в спортивных костюмах. Через пять минут — в парадной форме, и так далее. Усекли?
— Так точно, обершарфюрер!
— Соответственно, лучший в искусстве переодевания получит выходной! Остальные участники маскарада будут продолжать переодеваться дальше. Ясно?
Снова громовое:
— Так точно, обершарфюрер!
— Ну, приступим. Рота, смирно! Через пять минут клуб стоит в полной походной форме! По помещениям, бегом!
Участники маскарада побежали по комнатам, срывая с себя по дороге обмундирование, искали, выхватывали из шкафов в спешке не те предметы, ругались, меняли их, что-то теряли, в спешке вытаскивали из шкафов больше, чем было нужно, напирали, толкались, спотыкались, бежали назад и, наконец, хватая ртами воздух, вставали снова в строй в коридоре. Следовали критические взгляды покачивающего головой инструктора, смех, крики. И конечно же, первый оказался не первым, потому что что-то в его снаряжении было не так, как надо. И он, бедняга, чувствовавший себя уже олимпийским победителем, свергался с пьедестала и через пару минут бежал уже вместе с остальными.
— Через три минуты — в спортивных костюмах! Марш!
Тот же самый театр. Только вещи в шкафу уже лежат не так аккуратно, как до этого, выровненные по сантиметрам.
— Через четыре минуты в тиковом обмундировании!
 |
Продолжительность времени менялась в зависимости оттого, как хотел обершарфюрер. Ни один участник маскарада уже не находил те вещи, которые ему были нужны, и теперь начался настоящий маскарад. Только теперь увеличились шансы настоящих мастеров переодевания. Некоторые предметы одежды были надеты одни на другие, смешаны, чего-то было лишнее, чего-то не хватало. И что-то уже было чужое. Возможности комбинаций были безграничны. Появились невообразимые наборы одежды, комичные фантазийные костюмы, точно подходящие под термин «маскарад»! Инструкторы хохотали от удовольствия. Особенно удачные маски премировались.
— Вот вы — выйти из строя. — Толстый от нескольких надетых костюмов участник маскарада вышел из строя. Один наушник головного убора свисал и закрывал глаз.
— Вы что? Косая ночная сова? Солдат?
Будто совы бывают косыми. Но до уровня Полифема — одноглазого великана из «Одиссеи» — инструктор не поднялся.
Застегнутая не на те пуговицы зимняя шинель напоминала огородное пугало. Хотя ремень должен был подтягивать солдата, он принадлежал соседу по помещению, а тот был толще на два отверстия. В результате этого сухарная сумка, фляга, штык и лопата немыслимой кучей съехали вниз, к тому же все они были надеты не той стороной. То, что должно было быть сзади, теперь болталось между ног. Под шинелью у участника маскарада были только спортивные трусы, а голые ноги торчали в сапогах.
Под сдавленный смех (естественно, только инструкторов) маска была премирована и откомандирована для дальнейшего специального обхождения на казарменный двор.
— Через две минуты — в ночной рубахе! И подпоясаться!
— Через четыре минуты — в караульной форме!
Так продолжалось часа два.
— Через четыре минуты — в тренировочном костюме!
— Через три минуты — в выходной форме!
Чего только не может сделать хорошо пригнанная выходная форма! Она придавала ничтожеству, просто нулю, важность и осанку, делала из скрюченного вопросительного знака нечто вроде солдата. Почти солдата. Но, впрочем, то, что сейчас стояло перед ротой, была картина разложения, карикатура, пощечина старому солдату! Ботинки были зашнурованы только наполовину. Черные шнурки тянулись по полу, словно шлейф. Длина штанин была неодинакова. Ремень после предыдущего переодевания в ночную рубаху был слишком сильно затянут. Он так пережимал бедного участника маскарада, что казалось, будто ему грозит опасность быть перерезанным посредине. Высоко подтянутый галстук болтался, словно муха, под подбородком, а пилотка, настоящий хозяин которой имел голову размером с надувной шар, с трудом держалась на ушах. Из-за невнимательности или просто из-за того, что участник маскарада после всех произошедших перемен уже точно не знал, какие предметы относятся к выходной форме, сзади качался футляр противогаза.
Инструкторы топали, хлопали себя по бедрам и орали от наслаждения. Привлеченный хохотом, из дверей канцелярии вышел шпис — очень серьезный, очень официальный и застегнутый на все пуговицы и крючки.
— Как вас зовут?
Под пилоткой — пара испуганных глаз.
— Солдат, у вас что, нет имени?
Послышался нервный вздох и дрожащий голос:
— Унэггер.
— Как?
— Стрелок СС Унэггер, гауптшарфюрер!
Шпис сделал дружелюбно-снисходительное лицо:
— Значит, вы хотите отправиться в увольнение? Так?
— Так точно, гауптшарфюрер! Я… хотел… остановиться… Я… хотел…
Послышался смех. Шпис коротким движением руки приказал умолкнуть, а потом начал смеяться сам — раскатисто и оглушительно. Инструкторы засмеялись вместе с ним. Снова последовало движение рукой — и стало тихо. Установилась гробовая тишина. Подозрительно отрывистым голосом шпис скомандовал:
— Кругом!
Теперь он оглядывал всю маскарадную роту.
— Этот свиной мешок хотел идти в город с расстегнутой ширинкой! Виданное ли это дело? Сколько лет? — А когда несчастный не смог моментально ответить, он закричал так, что задрожали стены: — Сколько вам лет, хочу я знать, вы, ширинка от штанов!
— Восемнадцать, гауптшарфюрер!
— Восемнадцать месяцев, эмбрион?
— Восемнадцать лет, гауптшарфюрер!
Шпис трясся от едва сдерживаемого смеха, словно мокрый пудель, скрестил руки и переступал с ноги на ногу, будто хотел в туалет.
— Восемнадцать лет. — Его голос снова стал угрожающе тихим. — Восемнадцать лет — и не застегнутая ширинка, да еще на выходной форме! — И вдруг он снова загремел, словно иерихонская труба: — И уже такая свинья! В восемнадцать лет этот грязный болт считает, что у выходной формы должна быть расстегнута ширинка. Уже в казарме этот ужас шлюх готов к выстрелу! — Он хохотал также громко, как и кричал. Инструкторы, конечно, снова хохотали над «восемнадцатилетним ужасом шлюх».
— Но самое главное, — снова закричал шпис, — что парню для этого требуется противогаз! Для соблюдения гигиены, а?
Уперев руки в колени, сильно наклонившись вперед, шпис продолжал хохотать. Вдруг он увидел улыбающихся солдат роты. Его голова, ставшая похожей на помидор, мгновенно превратилась в гипсовое изваяние:
— Смирно!
Рота замерла, забыв про улыбки.
— Свиное стадо хихикает! — загрохотал он. — Насмехаетесь над своим товарищем? Это хуже, чем трусость перед врагом! Я вдолблю вам товарищество так, что у вас ребра осыплются Ниагарским водопадом!
Участники маскарада втянули головы. Инструкторы стояли, готовые к прыжку. Шпис плотоядно улыбнулся. Что последовало потом — известно. Рота узнала различие между средним муштровщиком и мастером муштры. Шпис был корифеем самой рафинированной казарменной педагогики! Для участников маскарада этот день закончился мрачно.
Блондин улыбнулся. Это было сольное выступление Уни! Когда после обучения рекрутов у экспертов в области муштры стали проявляться заметные признаки усталости в превращении сына природы в лейб-гвардейца, они молча или безучастно давали свое разрешение стрелку Уни на выход в увольнение, несмотря на его «залесную улыбку глаз». И этот последний человек превратился в счастливчика. Естественно, не в казарме, там имени у него не было, так как обладатели серебряных шевронов на чисто солдатском жаргоне называли его «улыбчивым», а на улице, точнее сказать, у девушек, он был просто «неутомимым». Быть может, противоположный пол рассматривал его улыбающиеся глаза в совершенно иной перспективе.
«Уни, — продолжал улыбаться Блондин, — стал уже отличным номером, и… — вдруг у Блондина возникло странное чувство, сродни тянущему желудку, — где же он сидит? Нет, чепуха, Уни придет, и иван с ним ничего не сделает». Он снова улыбнулся и постучал спящему Эрнсту ладонью по каске:
— Просыпаемся! Иван бежит!
Эрнст медленно выпрямился и поправил сползший стальной шлем:
— И ты поэтому кричишь, улыбаешься и будишь меня?
Местность была холмистая, разрезанная крутыми оврагами. С точки зрения человеческого разума пройти ее было совершенно невозможно. Глубоко эшелонированные оборонительные позиции с пулеметными гнездами, минометными батареями и рубежами противотанковой обороны, с вкопанными танками и самоходными артиллерийскими установками дополнялись блиндажами, подземными складами боеприпасов, траншеями и ходами сообщений, бесчисленными одиночными окопами и образовывали единую сеть с единой системой огня. Никаких проходов, никаких мертвых зон и непростреливаемых пространств. Совершенство. Единственной ошибкой, оборотной стороной козырной немецкой карты, была открытая спина, осколочные бомбы с бомбардировщиков и пикирующие бомбардировщики.
Когда отделение бежало по лабиринту позиций, никто не говорил ни слова. Блондин тупо смотрел на убитых. Куда ни глянь, лежали убитые русские гвардейцы. На позициях, склонившиеся над своим оружием, они как будто спали. Среди них попадались разорванные на части, раздавленные в ходах сообщения. Кто выжил после атаки с воздуха, попал под прорвавшиеся танки, был расстрелян, раздавлен и вмят в грязь. Блондин уже кое-что повидал на этой войне, но такой массовой гибели, такой жестокости?
«Странно, — он притянул к носу верхнюю губу, — о чем они думали? Первое и самое главное — у них была железная уверенность: здесь немцы никогда не пройдут. Здесь они обломают себе последние зубы. Кроме того, они знали время начала наступления, о своем численном превосходстве в людях, технике и вооружении, и вдруг из этого ничего не вышло! Фрицы пришли не только спереди, но и сверху. И когда минометчики, солдаты противотанковой артиллерии и пехотинцы увидели в небе первые атакующие волны, то они очень удивились отсутствию своих истребителей. На большее у них не хватило времени».
Блондин посмотрел на глубокие следы гусениц «Тигра», на гренадеров, которые перед ним, рядом и позади шли по этим следам, видел, как следующие роты «Тигров» шли вперед, штурмовые орудия, бронетранспортеры и противотанковые пушки, видел связных мотоциклистов, ездивших в тыл и на передовую, и улыбнулся — вот он, прорыв! Дверь распахнута, и сейчас через нее помчится все, что имеет колеса и ноги, для того, чтобы идти.
Впереди полыхали пожары.
Начали колотить противотанковые пушки, ударили пулеметы — и вновь в небе загудели бомбардировщики.
Эрнст снял шлем и повесил его на саперную лопатку. Лицо его было грязным, лоб — белым и чистым, волосы — мокрые и слипшиеся от пота, маскировочная куртка на груди расстегнута, рукава высоко засучены. В одной руке он держал русский пистолет-пулемет, в другой — флягу.
— У тебя есть еще что-нибудь попить?
Блондин кивнул и вдруг почувствовал жажду:
— Идиот!
Эрнст забыл проглотить воду и, не понимая, посмотрел на него, оставаясь с надутыми щеками.
— Да, именно тебя, Эрнст, я имею в виду. До сих пор пить не хотел, и тут ты мне об этом напомнил! Мог бы молча еще подождать?
— Но если я хочу пить… — Эрнст вытер горлышко фляги своей грязной лапой, тщательно завернул крышку и снова повесил флягу на свою сухарную сумку.
Впереди Ханс крикнул, чтобы подтянулись.
— Теперь поспешим!
Они бежали в ногу, и Блондин заметил, как Эрнст ставит свои запыленные сапоги — параллельно. Про себя он рассмеялся: это была мудрая манера ходьбы — никогда не ставить ноги мысками наружу! Хотя это выглядело элегантно и было хорошо для Курфюрстендамм, но требовало дополнительных усилий, потому что тело при этом легко теряло равновесие. «Параллельно, — объяснял он каждому, кто не хотел его слушать, — ты должен ставить свои ступни параллельно, и у тебя не будет ни мозолей, ни потертостей! Как у индейцев!» Как будто они были лучшими ходоками, чем прусские солдаты.
— Вон там, Цыпленок, — Эрнст показал направо и вперед. — Посмотри, какой тут салат намешали.
Блондин заметил дымящие остовы танков Т-34. Он насчитал их больше дюжины.
— Кто их столько наколотил?
А за ними еще стоят грузовики и противотанковые пушки.
— Их что, наши танки?..
— Нет, Цыпленок, это, должно быть, «штуки». Когда наши прорвались, русские начали подводить резервы, а те хотели ударить нашим во фланг.
— Хотели!
— Да, когда я снова буду в Берлине и встречу солдат Германа в шарфиках, обязательно их поприветствую.
Блондин рассмеялся. Пошел шире и догнал бежавшего перед ним Петера. Тот сдвинул каску далеко на затылок, на шее у него висела пулеметная лента, пулемет — наискось на плече, лицо его было напряжено и перекошено.
— Закурим по одной, Петер?
Ответа не последовало. Блондин снова достал пачку сигарет и постучал по ее ребру указательным пальцем.
— Ты видел танки?
Он искоса посмотрел на соседа.
— Эрнст думает, что это были уже резервы. Они должны были ударить «Тиграм» во фланг.
Впереди опять загремели танковые пушки.
— Хорошее дело там, впереди, заварилось. Но теперь — успеется.
— Все равно — дерьмо, — проворчал Петер сквозь зубы.
— Ты что? Мы же прорвались! Сейчас иван побежит!
— А мне пофигу. — Лицо Петера было словно серая маска. Желваки перекатывались, пальцы побелели, настолько крепко он сжал пулемет. «Бедняга, — подумал Блондин, — так ему смерть Вальтера ударила по нервам».
— Это ты из-за Вальтера?
Ответа не последовало.
— Ты думаешь, тебе одному так? Я тоже видел, как Вальтер упал. И выл от бешенства. Но чем это поможет?
— Ничем! — это прозвучало, словно скрип зубов. — Пуля в голову, и все прошло! А за что? Можешь ты мне сказать, за что?
Блондин тупо потряс головой. Через некоторое время он сказал:
— За что — всегда один и тот же вопрос, Петер. А ответ, если он вообще существует, ты так же не знаешь, как и я. За что? Всё слова. Мы топали, ехали, жрали, стреляли, и пока мы этим занимаемся, будем спрашивать. И будем спрашивать до тех пор, пока не надо уже будет топать, ехать и стрелять. — Он сплюнул и снова взялся за пачку сигарет.
— Я часто болтал с Вальтером в караулке Имперской канцелярии, и мы часами с ним дискутировали, в то время как другие спали или писали письма. Вальтер учился в Национально-политической академии. Он был полон идеалов. Ты это лучше всех должен знать, ты же тоже был в таком же хозяйстве. Вопросы «За что?» и «Почему?» были тогда для Вальтера самыми дурацкими. Позднее, после Харькова, мы сидели в одной комнате, и тогда он мне сказал приблизительно следующее: «Ты действительно видишь еще какой-то смысл в происходящем? Действительно ли ты прочно убежден в том, что все это необходимо?» Когда я удивленно спросил, что это за глупые вопросы, он очень серьезно посмотрел на меня, и тут я понял, что это не обычное занудство, а что он действительно спрашивал. Ты понимаешь, что я подразумеваю? Тогда я сказал ему, что до сих пор, по моему мнению, любая война в истории человечества была глупостью, почему наша должна быть исключением? А так как никто не может от нее уберечь человечество, то лучшие были те, кто войну выигрывал.
— Так считает Эрнст.
— Да. Умные принимают решение, а масса его выполняет или должна выполнять. С удовольствием или без него. Инстинкт самосохранения не оставляет никакой альтернативы. Так это у нас, так это было и так будет, пока человечество существует по библейскому завету: «Око — за око, зуб — за зуб!» Каждая армия за что-то воюет. За Отечество! За свободу! За права человека! А что из этого получается, так это — убитые. Миллионы убитых. С Вальтером я больше никогда не говорил об этих вещах, и тем более с Эрнстом. Он, не знаю, как это ему удалось, так и не усвоил политических лозунгов и романтических идеалов ни в школе, ни у пимпфов, ни в «Гитлерюгенде», ни в «ЛАГе». Он — реалист.
— Странный, неангажированный характер. — Черты лица у Петера слегка просветлели. — У тебя сейчас сигареты не найдется? С одной стороны — он воплощение солдата, скорее даже ландскнехта, — я имею в виду Эрнста. Поесть, поспать, провернуть делишки. Для этого у него диалект и спокойствие. Просто показательные! И вместе с ним — другой Эрнст, говорящий на литературном немецком, когда, как ты говоришь, он философствует и при этом выбирает такие слова, которые подходят к Эрнсту-солдату как горчица к пралине.
— Точно! И он видит это так: проблема войны — не Англия или Америка. Проблема — иван! На самом деле нет никакого сомнения в том, что хочет мировой коммунизм, так же, как и в том, чего хотим мы, национал-социализм! Книги надо читать! И Эрнст это делал, хотя это совсем непросто. Я прочел «Майн кампф» целиком, хотя учителя рекомендовали только отрывки из нее. Я также пытался познакомиться с трудами Маркса, и из Ленина мне кое-что известно. Как говорится, я пытался, однако я не все понял. Слишком теоретически, слишком высоко. Но практика, практика в этой благословенной стране коммунизма дает больше ясности, чем целый год школьного обучения.
— Это Эрнст сказал?
— Нет, я. Ну да, про Эрнста. Он считает также. Я всегда удивляюсь, что он прочитал и понял еще больше. Но это его причуда!
— По нему не видно.
— Нет, не видно, — улыбнулся Блондин. — Это замечаешь только тогда, когда с ним заговоришь. Вы в Национально-политической академии никогда о таких вещах не говорили?
— Естественно, только этого не мог дать нам ни один преподаватель. К сожалению, практика выглядит иначе.
— Именно об этом я и думаю, Петер, — практика здесь. Боже мой, чего на самом деле достигли иваны? Они ведь такие же грязные, как и при царе. Я подразумеваю широкие массы, народ. Посмотри на нашего крестьянина и сравни. Или на рабочего, на учителя или на еще кого-нибудь. Серп и молот, ими в полном смысле слова создают они свои революционные идеалы человечности. Как дадут молотом по балде, и ты почувствуешь, а если нет, то катятся головы, и для этого прекрасным символом является серп. Удовольствие — в сторону, Петер, если то, что мы здесь ежедневно видим и переживаем, является всем достижением коммунизма, то упаси боже всех остальных людей и все другие народы от такого счастья.
— Каждый получает то, чего заслуживает.
— Точно. Но так же точно и то, что если они захотят осчастливить нас своим прогрессом и на этот раз, то в отличие от времени после Первой мировой войны, когда они пытались это сделать предвыборными выступлениями, партийными собраниями и местными революциями в Саксонии и Руре, если на этот раз они попрут с танковыми армиями и «сталинскими оргáнами», тогда спокойной ночи. А чтобы этого не случилось, я ношу с собой снайперку, таскаю пулеметные ленты и топаю, согнувшись крючком под этим грузом. Эрнст считает, что разница этой кампании заключается в том, что это уже не война, а ненависть и безусловное уничтожение. Речь о политических целях уже не ведется, здесь на первый план выступает идеология.
— Как во время Тридцатилетней войны. Тогда — религия. Сегодня — идеология.
— Эрнст сказал бы, — улыбнулся Блондин, — идея, или религия — и то и другое значит: верить безусловно, и любая терпимость остается за скобками.
— И ты тогда это сказал Вальтеру?
— Нет, таким хитрым я тогда еще не был.
— И ты, значит, уверен, что мы выиграем войну, Цыпленок?
Блондин снова улыбнулся:
— Я надеюсь. Знаю только, что будет, если мы ее проиграем. — Он воткнул сигаретный окурок большим пальцем в траву. — Хотел бы, чтобы здесь была пара американцев или томми.
— Русских тебе недостаточно?
— Чепуха! Если бы они здесь оказались, у них бы открылись глаза, и они бы не только смотрели, но и поняли бы, что хуже — красный или коричневый.
Они бежали рядом некоторое время. Каждый обдумывал слова другого, пока Блондин вдруг не сказал:
— Ты помнишь историю с собакой? — И, когда Петер не ответил, продолжал: — Когда я с Вальтером стоял на восьмом посту у рейхсканцелярии и дворняга чуть не устроила национальное чрезвычайное положение, не помнишь? Ты хочешь меня обмануть или действительно не знаешь этой истории?
— Не помню.
— Нет? Такое было дело, я тебе должен обязательно рассказать.
— Ничего не имею против, к тому же если угостишь еще сигаретой.
Когда они закуривали, Блондин улыбнулся, предвкушая, но потом сразу стал снова серьезным, когда заметил, как кто-то вытягивает сигарету у него изо рта.
— Прокля…
— Когда рассказываешь, курить не нужно, — улыбнулся Эрнст, рукой с сигаретой постучал по каске, остался стоять и снова немного отошел от Петера и Блондина.
— Типичный, — вздохнул Блондин.
— Типичный, — растянул в улыбке лицо Петер. — А что тогда произошло с собакой?
— А, ну да. Я с Вальтером стоял на сдвоенном посту у рейхсканцелярии. Улица была черна от народа. Все ждали фюрера. Для нас это означало стоять дольше, несмотря на то что нас давно уже должны были сменить. Стоять с карабином «на плечо» и не шевелиться. И даже бровью не вести. Ни на что определенное не смотреть, глаза устремлены вдаль. Конечно же знаешь, когда, например, капля пота сантиметр за сантиметром протекает по складке между носом и щекой, а потом повисает и дрожит в уголке рта. Зудит как тысяча чертей. А следующая капелька уже в пути, и тебе хочется сдуть ту, из уголка рта, чтобы она слетела, хочется почесаться, а ты — не можешь. Или когда течет за воротник, а потом вдруг начинает зудеть вся спина! Не сильно, а так, немного. Но когда это привлечет внимание, когда ты это заметишь, становится все хуже и хуже, и уже чувствуешь, как болит все тело. Рецепт только один — не думать об этом. Так говорят те, кто ни разу не стоял на посту. Ну да, что меня тогда отвлекло — хоть плачь, хоть смейся! В любом случае пес прошел ограждение и стал ходить кругами по свободному месту. Обычная дворняга с кривыми лапами и хвостом-баранкой. Некоторые люди в форме начали хлопать в ладоши, зашикали, и при этом успешно… особенно среди зрителей, потому что те начали хохотать и отпускать дурацкие шутки. Это доставляло удовольствие и дворняге, и, поскольку он был берлинцем, он сильно огрызался, сел на нижней ступеньке, почесался, оглядел людей в форме, не осмеливавшихся подойти ближе. Потом он стал медленно подниматься вверх, ступенька за ступенькой. От Потсдамерплац донеслись возгласы: «Хайль!» Эта собачья скотина от многочисленных возгласов «Хайль!» испугалась, взяла свое колотящееся собачье сердце между своих четырех лап, преодолела последнюю ступеньку — и вдруг оказалась перед деревянным цоколем. Пес посмотрел вверх. Пара черных лаковых сапог, пара штанин, а то, что было над этим, — для него было высоко. Но это был я. Пес поднял морду кверху и подозрительно обнюхал мой левый сапог. Не знаю, что тогда я чувствовал, но был более чем доволен, что товарищ Хвост Баранкой проковылял к Вальтеру. Гордостью Вальтера были его сапоги: с короткими и узкими голенищами, блестящими, словно черный отполированный мрамор. А потом началось. Кажется, сапоги Вальтера понравились псу больше моих. И в то время как кортеж фюрера сворачивал под ураганные крики «Хайль!» на Фоссштрассе, четвероногий почувствовал нестерпимое желание. От страха и волнения он, недолго думая, поднял заднюю лапу и пустил струю на салонные сапоги Вальтера! И только взрывной грохот каблуков друг о друга перед взятием «на караул» испугал возмутителя спокойствия, и, пока Гитлер поднимался по ступеням рейхсканцелярии вверх, тот пустился на своих кривых лапах вниз.
— И даже позабыл о приветствии, — улыбнулся Эрнст, неожиданно появившийся позади Блондина и Петера.
— Чепуха! Смеялись не только народ и «ЛАГ», но и фюрер!
— Надо мной — нет.
— Как так? — спросили Петер и Блондин почти одновременно.
— Надо мной Адольф не смеялся. — Эрнст был совершенно серьезен. — Хотя… хотя со мной был похожий случай. Это было почти так же, и как раз за год, а может быть, и за два до твоего случая, Цыпленок. И тоже была собака! Случай выглядел совершенно так же, как и твой.
 |
— И тоже на восьмом посту?
— Нет, такие посты меня слишком напрягали. Нет, это было дальше в глубине, в саду.
— А что там было?
— Там я стоял на посту. На самом деле я сидел, а потом — прилег.
— Ты спал на посту?
— Да, задремал. А потом зажурчало, и я вскочил! Брюки и сапоги — мокрые. А пес на кривых лапах с хвостом кольцом — был таков! И слава богу!
— Эрнст, он что, тебя обоссал?
— Да, и слава богу! Потому что почти тут же пришла проверка караулов. Один придирчивый унтерштурмфюрер.
— Ну и? — улыбнулся Петер.
— И я ему доложил.
— О собаке?
— Цыпленок, я что, дурак? Нет, о срочной естественной надобности и невозможности покинуть пост. Я даже получил поощрение! «Приведете себя в порядок, солдат, и освобождаетесь от следующей смены!»
Эрнст осклабился, Петер рассмеялся, а Блондин покачал головой:
— Спать на посту, и вместо ареста — поощрение, и все благодаря собаке!
— Да, слава богу, унтерштурмфюрер не проверил мои кальсоны. А они-то были сухие!
Теперь захохотали все трое, и Блондин кивал Эрнсту, как будто хотел сказать: «В порядке, Петер снова в порядке». Петер резко прекратил смеяться:
— И, несмотря на это, он знал!
— Кто? — спросил Блондин. — Что он знал?
— Вальтер знал, что он погибнет! В последний вечер перед атакой он рассказывал о доме, о своем брате, о школе и о девушке. Ты знаешь, что он еще не спал ни с одной женщиной?
— Вальтер? — Блондин не знал, улыбаться ли ему или притянуть губу к носу. И он сделал и то и другое. — Он? И ни разу? Это шутка, Петер!
— И вовсе нет. Я тоже смеялся, про износ от девушек, но он сам говорил. Без шуток.
Теперь блондин притянул к носу губу: «Странно, а может быть, и нет. Вальтер выглядел изумительно. У него на каждом пальце было бы по девушке. Ему не надо было прибегать к нечестным приемам. Ему достаточно было улыбнуться, и птичка прилетела бы сама. Слишком легко. Без всяких трудностей. Слишком порядочно? Слишком глупо? Или все дело в воспитании? Национальная политическая академия — все чисто. И акробатика в постели — честный мужчина и чистая женщина».
— Странно все это, — сказал он наконец. — Но я думаю, Петер, такого сорта у нас парни еще есть.
Он повернулся. За ним бежали Куно и Камбала. Тяжелый, грубый и мрачный один, длинный, неловкий и трезвомыслящий — другой. И тому и другому — восемнадцать-девятнадцать лет. Правее шли Пауль, Йонг и Зепп. Ни одному из них нет и двадцати. Когда они могли? Когда были пимпфами, школьниками? В восемнадцать — добровольно в армию. Когда? Скорее всего — в армии. Быть может, со шлюхой в Берлине? На нее солдатского жалованья не хватит. С подружкой во время отпуска на родину? Или на полигоне? Или здесь с какой-нибудь «маткой»? Слишком молоды для постели, но достаточно взрослые, чтобы подохнуть. А я? Ну, давай, попробуй. С начинающей, которая выглядит так же глупо, как и я. И в отпуске с солдатской женой — да и тогда скорее из-за жареной картошки.
— А он еще сказал, — Петер прервал его размышления, — «чем на самом деле была моя жизнь до сих пор? Ни профессии, ни свободы, ни дня без присмотра, никогда не делал и не мог делать то, что хотел, не говоря уже о собственных решениях. Только идеализм, и наше знамя ведет нас вперед! Имеет ли это смысл?»
— И снова вопрос, Петер, из тех, что были. Но все-таки один раз он решил!
— Да, добровольцем в «ЛАГе».
— Ерунда! Если тебя должно было достать, то достанет, даже если бы ты попал в армию спасения!
— Правильно, Эрнст! Но его последние слова были скорее от разочарования.
— А что он сказал? — спросил Блондин.
— «Наступит время, когда после меня останется дерьмо». — Блондин задумался над словами — есть ли такое знание?
— А когда я из-за сказанного на него напустился, он отмахнулся. Сказал: «Оставь. У моей матери еще четверо».
— Чепуха! — отбросил свои сомнения Блондин. — Перед атакой у каждого мандраж. Много говорят, много ожидают, один выбалтывает то, о чем многие думают, и…
— Я это уже когда-то слышал, Цыпленок! — проворчал Эрнст.
— Да, а потом из этого складывается второе лицо солдата-фронтовика. Написано в каждой книжке про войну. Неразрывно связано, как сосиска с горчицей. Или ты веришь в эту брехню?
Петер уставился прямо перед собой, серьезный, напряженный, с посеревшим лицом, и прошептал:
— Нет, Цыпленок, в это — нет.
— Рассредоточьтесь, вы, идиоты! — крикнул Ханс.
Блондин улыбнулся и обратился к Куно и Камбале:
— Это он вам!
— Сам ты такой! — ответил Камбала. — Когда вы друг другу морочите головы — это стратегия! А когда я хочу что-то вколотить в тыкву Куно, то я — идиот!
— Может быть, и я тоже? — проворчал Куно.
— Ты — нет, Куночка, — мы все, черт возьми, идиоты! Причем законченные!
«Главное, есть над чем посмеяться, — улыбнулся Блондин, — если бы мы этого не могли, то это был бы показатель морального состояния отделения. Меткое слово, но логичное, сверхлогичное, когда думают о том, что ругань, наконец, есть последнее, что остается бойцу. А когда и последнее уже не проходит, то плохо дело обстоит и с моралью, и с войсками».
Запахло нефтью и дымом.
Горящий танк был русским Т-34. Ханс сказал что-то про 6-ю гвардейскую армию. Но теперь здесь было танковое кладбище. «И станет танк для нас стальной могилой…» А видел ли хоть раз этот поэт вот такую стальную могилу? «Поразит нас смертельная пуля, настигнет нас рок…» Смертельная пуля? Смертельная пуля — хорошо. Прямое попадание из противотанковой пушки! Голову водителя снесло напрочь, наводчика разорвало, куски мяса прилипли к броне, а сама коробка горит! Может быть, кому-то удалось выскочить, катался по земле, орал так, что душа вылетала через глотку, а нефть прожигала ему мясо до костей. «Настигнет злой рок!» Бог ты мой, а я ведь еще тоже подпевал! Громко и вдохновенно, от души! Разве можно петь такие слова? Не думая, не понимая, когда эти слова только на языке, а не в мозгу?
 |
Земля была серо-коричневой, твердой, высушенной солнцем, гладко отмытой дождем.
Они маршировали, и Блондин видел только свои ноги. Запыленные сапоги с заминами от ходьбы и круглыми носами. Над ними — серые шаровары, и равномерное движение левой — правой, левой — правой. Глаза перескакивают с левой ноги на правую и обратно, а между ними — твердая, как кость, земля. Перед ним — такие же монотонные шаги Эрнста. Рядом, как направляющий шнур, — отпечатавшийся след танковой гусеницы. Это была бы хорошая заставка для «Вохеншау». И у нижней кромки кадра попеременно появляются левый и правый грязные сапоги, снятые сверху. У верхней кромки — более мелкие, и соответствующие экрану, каблуки Эрнста, при подъеме сверкающие полукруглыми подковками. От правого нижнего угла экрана — вверх к середине, в сокращенной перспективе — след гусениц. Земля в движении — не резко. А в качестве музыкального сопровождения — только шум шагов. Жестких и тяжелых, раз-два, и скрип камней. Слегка приглушенно — выстрелы танковых пушек и пулеметные очереди. Никакого комментария, никаких победных фанфар, никакого специального сообщения. Только появляющиеся в ритме шагов титры: «5 июля 1943 г. Район Березова. 17 часов 28 минут».
Было жарко. Взгляд Блондина скользнул с подметок идущего впереди на пятнистые брюки и выше — на лопату, штык, сухарную сумку и остановился на фляге. Губы его горели. Он положил ладонь на чехол, почувствовал слабое бульканье и подумал: «Можно или надо еще подождать?», и пока в нерешительности взвешивал все «за» и «против», он услышал грохот артиллерии. Подметки Эрнста продолжали двигаться в том же темпе, и Блондин улыбнулся. При грохоте можно продолжать заниматься своим делом. Другое дело, если раскаты тихие и далекие или слышен тонкий приближающийся свист, тогда не остается ничего другого, как зарыться в землю. «Тренировка для ушей», — сказал Эрнст, когда Блондин, впервые услышав пролетающие над головой с тыла тяжелые снаряды, распластался на земле, в то время как «старики» спокойно продолжали идти дальше. Но при нарастающем свисте другие тут же ложились, а он хотел идти дальше. Хотел… Тогда его просто снесло с ног, но все, слава богу, хорошо закончилось. «Тренировка для ушей! Надо расслышать скорее шипение, а не вой! Реагировать инстинктом, а не разумом!»
Беспокоящий огонь русских накрыл практически всю округу. Послышались пулеметные очереди. Эрнст поправил шлем на голове и покосился направо. Роты сходили с танкового следа и отклонялись вправо. Блондин притянул верхнюю губу к носу и задумался: «Направление удара, как и раньше, остается прямым, а мы… Неужели там еще иваны? — И тут он услышал нарастающее шипение сверху, бросился на землю и прикрыл голову руками. — Минометы! Снова! Значит, снова оттачивать действия ваньки-встаньки». На пересеченной местности почти ничего не было видно. Он посмотрел правее, на «Тигры», которые шли немного позади. Они повернули башни. Сверкнул огонь. На бегу он увидел разрывы впереди себя, потом залег и наблюдал, как танки медленно двинулись дальше. Он повернул голову — Ханс махал автоматом. Кругом — слегка волнистая местность. Перед ним остановился Эрнст и прокричал:
— Вон там укрытие!
Блондин побежал длинными перебежками. Пули жужжали словно рой пчел. Он пробежал еще немного и спрыгнул в укрытие. Это была широкая траншея, выкопанная только наполовину. Эрнст ухмыльнулся:
— Ты уже здесь?
Блондин сидел на корточках, положив винтовку поперек колен, и хватал ртом воздух.
— Это должен был быть противотанковый ров, — услышал он голос Эрнста. — Здесь его не докопали, там дальше он значительно шире.
— Насрать на ров.
— Не на, а в ров, Цыпленок. Вряд ли поблизости есть лучшее укрытие. — Он помолчал и критически покачал головой. — Только когда иван начнет по ним стрелять, то он нас поимеет! Ты меня понял?
Он понял. Пауль стоя прислонился к стене рва и стрелял короткими очередями. Ханс побежал дальше, взмахом приказав идти за ним. Они пробежали мимо Петера, который так же, как и Пауль, стрелял, стоя во рву. В конце оборудованного противотанкового рва Эрнст присел на землю и буркнул с улыбкой:
— Перекур!
Когда к ним захотели присоединиться Камбала и Куно, он начал ругаться:
— Берите по сигарете и проваливайте, здесь слишком тесно!
Ханс вернулся.
— Слушайте сюда! Короткий привал, пока не подойдут танки. Потом — вон из мышеловки и со всеми чертями — по открытому полю.
Парни кивали и курили. Ханс сел и проверил свой пистолет-пулемет.
— Еще одна позиция? — спросил Эрнст.
— Нет, должно быть, отдельные отбившиеся отряды. Если мы это пройдем, — он указал головой в сторону русских, — вернемся снова на главное направление. — Он улыбнулся: — Наше преимущество в том, что мы уже не будем первыми.
— Будет ли спокойной ночь?
— Думаю, нет. Или иван начнет контратаковать, или нам придется идти маршем дальше. Должны идти дальше и задавать темп.
Громко и резко ударили танковые пушки.
— Пора! — Ханс встал и посмотрел из укрытия. — Вперед, господа!
Огонь обороняющихся был слабым. И когда «Тигры» ворвались на русскую запасную позицию, для русских осталось лишь две возможности — погибнуть на месте или смотаться. Сначала они попытались прорваться в тыл. Для этого им пришлось выскакивать из своих окопов. Пауль открыл огонь первым, потом пулеметы ударили и слева и справа, покосив убегавших людей. Но они продолжали попытки, а пулеметы срезали их в нескольких метрах от окопов. Когда гренадеры ворвались на позицию, первые русские пошли к ним навстречу с поднятыми руками.
Блондин внимательно следил. Стрелки-гвардейцы были крепкими парнями, некоторые без касок, коротко остриженные, со светлыми лбами и обожженными солнцем грязными лицами, как будто на лбах у них были белые повязки. С собой они несли раненых. Один обеими руками держался за живот. Между пальцами сочилась кровь. Он улыбнулся и кивнул Блондину. Блондин улыбнулся в ответ, вынул изо рта сигарету и сунул ее русскому в зубы. «Черт возьми, — подумал он при этом, глядя вслед стрелку-гвардейцу, — у него ранение в живот, тело распорото поперек, он зажимает рану руками, улыбается и курит! Что за парни!»
Эрнст склонился над стонущим офицером. Рядом стояли двое русских. Они принесли сюда раненого на плащ-палатке. Лица их были испуганно-озабоченными, и они пристально смотрели на раненого. Эрнст сложил у рта ладони рупором и закричал:
— Санитар!
— Куда его ранило, Эрнст?
— Спроси лучше, куда его не ранило!
— Кажется, его любили. — Блондин кивнул на обоих гвардейцев.
— Действительно, на редкость. Обычно они не слишком заботятся о своих начальниках.
Два санитара склонились над раненым.
— Что там с этим человеком? — В кругу вдруг оказался командир взвода, повернулся к Эрнсту и Блондину: — Нечего тут глазеть! Бегом к своему отделению!
Уже на бегу Блондин услышал, как он сказал:
— Перевяжите его. Эти два ивана могут отнести его на перевязочный пункт.
— К тому времени он уже умрет, — прошептал Эрнст.
— Да, если бы он был одним из нас. Но иваны выносливые! Ты видел того, раненного в живот?
— Держался отлично, даже и не подумаешь!
«Тигры» остановились. Люки были открыты. Экипажи сидели сверху. Некоторые стояли рядом и разговаривали. Один из танкистов угостил «Шокаколой». Блондин в ответ предложил ему «домашних» сигарет.
— Круто вы тут прошлись, — улыбнулся он. Шоколад был теплым и прилипал к пальцам.
— Мастера! — ответил парень в черной куртке. — Если бы не проламывать противотанковые рубежи, война была бы почти прогулкой.
— Сегодня утром было по-другому. Потеряли много?
Танкист кивнул. С башни донесся голос:
— А у вас? Наверняка еще хуже. Мы видели убитых перед дотами.
Блондин глянул вверх. Командир — оберштурмфюрер — был совсем мальчишкой со светлыми волосами. Специальный экземпляр германской расы для рейхсфюрера СС, но еще цыпленок, настоящая молодая затычка. Гладкая кожа, он выглядел свежевыбритым, не хватало только, чтобы от него пахло одеколоном. Только глаза. Глаза — старые. Рыцарский крест висел несколько косо. Рука, державшая сигарету, была тонкой, как у девушки.
— Ты давно уже в войсках?
«Что? Он обратился ко мне на „ты“? Так, само собой разумеется, и фамильярно. Как будто нет никаких орденов и званий? Этот, конечно же, не отдает приказ механику-водителю: „Роттенфюрер Шмитке! Заведите мотор и медленно езжайте!“ Он говорит: „Трогай, Генрих!“
— С Харькова, оберштурмфюрер!
— Наверное, вместе с ним? — женская ручка указала на Эрнста.
— Так точно, оберштурмфюрер! — „Откуда он узнал или сразу же приметил, как и почему двое подходят друг другу?“ — Но он еще дольше! С начала русской кампании! До этого я служил в батальоне охраны!
Командир танка озорно улыбнулся и, когда его окликнули с другого танка, слегка приподнял руку, небрежно помахал и сказал:
— Пока, мой дорогой, держи ушки на макушке. Еще будут паршивые дни.
У Блондина перехватило дыхание: „Пока, мой дорогой!“ Как педераст! „Хайль Гитлер“ ему тоже не подходит. Типичный гражданский. Мальчишка в форме, к тому же с Рыцарским крестом и старыми усталыми глазами».
— Цыпленок, ты что, с ним за одной партой сидел?
— За одной партой? Почему?
— А почему тогда «ты» и «пока, мой дорогой»?
Танкист, угостивший их шоколадом, рассмеялся:
— Среди наших старших так принято.
А подошедший роттенфюрер добавил:
— А этот со всеми на «ты».
Эрнст покачал головой и улыбнулся:
— Никакой дисциплины! Так войну никогда не выиграть!
Они рассмеялись.
— Эй, люди, идем дальше! — окликнул их Пауль.
Они кивнули танкистам, и уже на ходу Блондин сказал:
— Если вы нам будете нужны, мы вас позовем!
А Эрнст не смог сдержаться:
— Пока, мои дорогие!
 |
Некоторое время продолжали идти, словно на прогулке. Потом перед ними снова открыли огонь, и они прислушались. «Тигры» проскрежетали мимо. Вперед выехали противотанковые пушки. Русская тяжелая артиллерия открыла беспокоящий огонь.
Блондин шел за Эрнстом, замыкая отделение, медленно и механически жуя жесткий хлеб с тушенкой. «Из-за этих узлов сопротивления, — ругался про себя он, — мы все еще не можем прорвать оборону. Неужели эти проклятые оборонительные линии никогда не кончатся? Стоит только подумать, что дело сделано, что иван теперь побежит, вдруг — бум! Снова лежишь носом в дерьме перед новой позицией!»
Ударили пушки «Тигров». Их неожиданный грохот испугал Блондина, и он поперхнулся куском хлеба. Разрывы участились. «Дерьмо! — прошептал он на бегу. — Опять тот же самый фейерверк!» Огонь обороняющихся усилился и превратился в непрерывный грохот. «Тигры» шли на полной скорости, а гренадеры продвигались за ними короткими перебежками. Блондин прыгнул в плоскую воронку. Он задыхался. Он тупо смотрел в землю и слушал, как колотится пульс. По лицу бежали ручьи пота. Руки были влажными. Тяжело он перевернулся на бок, подтянул ногу и приподнялся, упершись правой рукой. Он осторожно приподнял голову и выглянул из-за края воронки. Перед ним лежали три человека. Один из них кричал. Левее горел танк, над которым поднимались густые черные клубы дыма. Пушка свисала над правой гусеницей. Блондин окликнул людей:
— Эй, ползите сюда, сюда!
Один потащил раненого рывками, метр за метром. При каждом рывке раненый кричал. Третий остался лежать. Блондин посмотрел на повернутое к нему лицо — темное, обгорелое. Он приподнялся, схватил раненого и затащил его в воронку.
— А что с тем? — спросил он.
Сапер-штурман повернулся и хотел снова вылезти наверх. Блондин удержал его:
— Ему тяжело досталось?
Сапер хотел что-то сказать, губы его шевелились, но голоса не было, и он только кивал головой. Один солдат подбежал к неподвижно лежащему, лег рядом с ним, затащил его себе на спину, отполз в сторону и исчез в воронке. Это был кто-то из наших. Ханс?
— Оставайся тут с ним, пока не придут санитары, понял?
Блондин побежал к воронке, в которой исчез Ханс с раненым. Впалые щеки, расстегнутая маскировочная куртка, под ней — серый мундир, черная петлица со звездой унтершарфюрера, Железный крест I класса, «штурмовой значок», значок «За ранение», а ноги… «Как у Ханнеса, — подумал он, — тут никакие перевязочные пакеты не помогут».
— Оставим его лежать здесь, — сказал Ханс, разматывая следующий перевязочный пакет. — Санитары сейчас подойдут, приятель. Они отнесут тебя в тыл.
Он глянул на Блондина:
— Как там у нас наверху?
— Хорошо! Но они побежали дальше. Нам тоже пора!
— Нам пора, приятель! Счастливо!
Впалые щеки. Большие глаза. Разорванные ноги. Если его вовремя доставят в тыл — тогда ампутация. Может быть, лучше ему остаться лежать. Протезы, каталка, если… Если он вообще выживет!
Воронок становилось все больше. Гремели пулеметы, танковые пушки палили непрерывно!
Блондин бежал мимо горевшего «Тигра». В нескольких шагах от него лежал танкист — сожженный, скрюченный, только по рукам можно было узнать, что это было когда-то человеком. Блондин сглотнул и залег. «Проклятый стальной гроб. Мы еще можем увертываться от пуль, когда грохнет. Но они, сидя в своем ящике, не слышат ничего, кроме своего мотора. Едва ли что- то видят, а когда бабахнет, то вовремя выбраться могут лишь случайно. Нет, — он поежился, — лучше уж ходить пешком!»
Русские перенесли огонь дальше, в глубину.
Когда он побежал дальше, то увидел, что Пауль махнул рукой. Свистнули пули. Ложись! Отдышаться, встать, глаза закрыл, и вперед! Танковые пушки гремят, пулеметы строчат! «Лечь! Встать! Лечь! Встать! Как много это тренировалось, до проклятия! А сейчас я это делаю добровольно, автоматически, без кричащего командного голоса! Добровольно? Конечно, я бы сейчас с удовольствием остался бы лежать, добровольно. Но зачем же я встаю и бегу дальше? Лежи, идиот! Лежи…»
Он упал в нескольких метрах от Пауля, увидел небольшую кучку земли, на которой лежал пулемет, перевернулся на бок, достал лопатку и осторожно стал набрасывать землю перед головой. Когда его «кротовья кучка» была готова, он снова перевернулся на живот и довольно улыбнулся. Пауль что-то крикнул ему, но он не понял и переспросил:
— Что случилось?
Глаза склеивались от пота и грязи, и он потерся лицом о рукав.
— Зепп? Где?
— Слева от тебя. Слева! Видишь его?
— Да, он двигается. — «Проклятое дерьмо! Еще один. А под таким огнем ничего не сделаешь! Ждать. Можно только ждать». И ему показалось, что прошла вечность, прежде чем стал стихать огонь. Он приподнялся и крикнул Паулю:
— Я бегу к Зеппу!
И вот он его увидел. Зепп лежал на животе, руки — под грудью, ноги подтянуты, скрючены.
— Куда, Зепп? Куда тебе попало?
Зепп застонал.
— В живот? — Блондин залег рядом с ним и попробовал перевернуть его на бок. Руки Зеппа были в крови, веки плотно сжаты. Рот перекосился, верхняя губа задралась. Блондин слегка выпрямился, расстегнул на нем ремень, задрал маскировочную куртку и рубашку, стал ощупывать спину, от ребер к животу. Липкий, влажный горячий. Две раны. Выглядит, как сквозное ранение.
— Тебе повезло, Зепп!
— Что с ним? — Эрнст присел рядом на каблуки.
— Я думаю, сквозное ранение.
Эрнст немного приподнял стонущего и положил его на бок. Они наложили на раны пакеты и плотно их забинтовали.
— Лежи спокойно, Зепп. Санитары уже в пути.
— У тебя прекрасное «попадание домой», — рассмеялся Эрнст. — Лазарет, отпуск по ранению. Что тебе еще надо?
Зепп попытался улыбнуться.
— Зепп, если бы ты был Иваном, то побежал бы сам на перевязочный пункт, напевая при этом молодецкую песенку.
— Но я же не иван.
— Да, но сигаретку уже закуришь?
— Эрнст, мотоцикл! — крикнул Блондин и замахал руками: — Санитар! Санитар!
Мотоциклист развернулся, поднял руку и остановился.
— Ты видел санитаров?
Связной поднял очки и кивнул назад:
— У них сейчас «горячий сезон». Что, ваш приятель тяжело ранен?
Эрнст покачал головой:
— Ранен навылет. Самое большее, потом будет страдать от изжоги, если переест. Можешь его забрать с собой?
Мотоциклист снова надел очки.
— Возьму его на обратном пути, тут недолго! — И уехал.
— Тихо, как в церкви.
Тихо? Да, после такого фейерверка, может, и тихо. Наши танки сейчас у Иванов, поэтому у нас спокойно. Зепп, ты слышал? Мотоциклист на обратном пути возьмет тебя с собой.
— А мы уходим. — Эрнст сунул ему еще одну сигарету за ухо. — Поправляйся и дома не слишком усердствуй!
Они помахали ему руками, Зепп улыбнулся и слабо поднял руку.
Эрнст и Блондин потихоньку пошли вперед. Танки прекратили огонь и поехали по позиции. Вовсю трещали пулеметы. Слышались разрывы ручных противопехотных и противотанковых гранат. Перед первой линией окопов они нагнали свое отделение.
Камбала испуганно остановился и что-то рассматривал. Вокруг лежали убитые немцы.
— Пошли дальше, Камбала! — Блондин подхватил берлинца под руку.
— Нечего тут смотреть. Здесь кто-то из 3-го батальона. Нам снова повезло.
Он обошел кучу человеческих тел, споткнулся о каску и выругался. Вокруг лежали коробки с пулеметными лентами, винтовки, автоматы и кругом — мертвые: разорванные на куски, изрешеченные, раздавленные танковыми гусеницами. Стоял отвратительный смрад. Запах прилипал к языку и плотно обволакивал нёбо. Они пробежали мимо подбитого Т-34. Одна из его гусениц свисала со стенки окопа, словно огромная змеиная кожа. Рядом сидел, сжавшись, мертвый русский офицер. Перед ним на спине лежал убитый немец, наполовину приподняв руки, словно собираясь сдаваться. Двое русских наполовину свешивались с бруствера. Камбала снова остановился и приподнял свесившуюся на грудь каску офицера.
— Боже мой! У него лица нет!
— Если бы у него было все на месте, то он бы не был убитым, ты, дурак!
Куно кивнул, а Эрнст с чувством превосходства посмеялся над замолчавшим наконец Камбалой.
Раздался взрыв, и стена траншеи обвалилась. Эрнст выругался, стряхивая комья земли с шеи. Ханс побежал вперед, крикнув:
— Они стреляют по своим позициям! Берите ноги в руки и пошевеливайтесь!
Они побежали сквозь взрывы. Услышав нарастающее шипение, бросались на землю, ждали разрыва и бросались дальше, напряженно ожидая подлета следующего снаряда. Эрнст показал на подорванный дот. Перед ним лежали мертвые саперы. Земля была выжжена дочерна. Запах стоял ужасный.
— Огнеметы! — с трудом переводя дух сказал Эрнст. — Кошмар, правда?
Свистящее шипение — взрыв! Земля взлетела к небу! Она еще не успела опасть, как рядом поднялся следующий фонтан. Снаряды падали непрерывно.
— Смотри, Цыпленок!
Карли, парень из управления взвода, его знали все. По профессии он был весельчак и эксперт в анекдотах. Теперь лицо у него было бледное как мел, зубы его стучали, кусая растрескавшиеся губы. Эрнст упал, буквально зарылся в землю и рукой вдавил каску Блондина.
— Ниже, Цыпленок!
Своим неизменным баварским ножом, который он постоянно носил за голенищем, он осторожно разрезал маскировочную куртку Карли на плече и предплечье. Тот дернулся и закричал.
— Осколок. Предплечье и ребра! У тебя есть еще пакеты? — Эрнст перевязывал крепко и быстро. Ватные пакеты еще быстрее пропитывались кровью. Они услышали только первое шипение и разрыв, последовавшие слились в сплошной грохот, забрасывая траншею кучами земли. Они вжались в стену траншеи, слыша только этот нестерпимый постоянный грохот. Блондин закрыл глаза. Пахло сожженной нефтью землей. Его ноги упирались в обугленный труп. «Вонь, огонь, проклятые нервы, жара, ожидание! И это ожидание — хуже всего! Ждать, слушать, ничего не делать, не видеть, только слушать, нюхать и ждать! Беспомощно ждать и надеяться, что не попадет туда, где сидишь!» Он захотел отвлечься и начал лихорадочно вспоминать книги и фильмы об артиллерийских обстрелах времен Первой мировой войны. «Тогда они часто целыми днями сидели в своих укрытиях, ждали и надеялись. Кто-то сходил с ума, кто-то доходил до того, что уже ничего не слышал и не соображал, а другой уже даже мечтал об избавительном прямом попадании». Но его мысли не помогали. При каждом нарастающем свисте он крепко прижимал голову к стене окопа, поднимал выше плечи и сильнее поджимал ноги к туловищу. После каждого разрыва он снова приподнимал голову, расслаблял плечи и ноги. Это было постоянное чередование напряжения и расслабления. Но через некоторое время осталось только напряжение. А огонь продолжался, словно гроза с непрерывными ударами грома, только более пронзительными и душераздирающими. Огонь вдруг усилился еще больше!
Проснулась немецкая артиллерия!
«Наконец-то, — подумал Цыпленок и попробовал подтянуть верхнюю губу к носу, — наконец-то!» Вой реактивных минометов проник в его мозг, и он даже попытался улыбнуться.
Огненный ураган бушевал во всю силу!
Летели комья земли, свистели осколки. Труп сожженного русского и сапоги Блондина почти засыпало. Со стены траншеи осыпалась земля. Покрытый грязью стальной шлем приблизился. Лицо под ним словно припорошено серой пудрой. Такая же грязная рука, и белая сигарета, и хриплый голос:
— Покурить не хочешь?
«Ну и мужик этот Эрнст! Что за нервы! В этом аду он думает о курении! Но он правильно делает. Курение успокаивает. Или это только понимание, что надо что-то делать?» Блондин кашлянул. Губы распухли, язык прилип, нёбо саднит. Снова дождь камней и грязи. Они сидят лицом к лицу, и Эрнст ухмыляется, выпускает дым сквозь зубы. Поднимается рука с флягой, и Блондин снова притягивает верхнюю губу. «Я ведь тоже хочу пить, конечно!» И он снимает свою флягу, тоже поднимает ее, провозглашает: «Прозт!»[13], и оба улыбаются. Когда раздается очередной взрыв, они поворачивают головы и прижимают лица к стене траншеи. Когда душ из грязи прекращается, они снова поворачиваются друг к другу, смотрят друг на друга, отпивают по глотку и пытаются улыбнуться. И ожидание становится уже не таким тяжелым, даже напряженное вслушивание, запах и невозможность что-либо делать.
 |
Но они были уже не одни. В траншее прошло движение. Блондин глянул за плечо. Два санитара тащили плащ-палатку, из которой свешивались две ноги в сапогах с высокими голенищами. Должно быть, старший офицер. Стена траншеи перед санитарами взлетела пыльным столбом и обвалилась. Когда пыль немного осела, санитары спокойно двинулись дальше. Они подошли ближе. «Карли! Бог ты мой! Карли…» И он крикнул Эрнсту:
— Эрнст, Карли!
Там, где лежал раненый, был холмик осыпавшейся земли. Они подползли и стали копать саперными лопатками, пока не показался кусок маскировочной куртки, потом — предплечье, плечо, шея, грязь и разорванное мясо. Нижней челюсти не было. Эрнст высыпал полную лопату на кровавое месиво, опять прислонился к стенке окопа и от отчаяния начал втыкать лезвие лопаты в дно окопа. Удар за ударом в одном и том же ритме. Блондин смотрел на него некоторое время, потом положил руку на кулак своего друга и покачал головой.
Санитары забирались на кучу земли. Свисавшие из плащ-палатки сапоги тащились по грязи. Снова раздался взрыв. Шедший позади санитар свалился на колени. Палатка упала в грязь. Второй санитар одним прыжком оказался рядом с упавшим, повернулся, вытянул плащ-палатку вверх и снова опустил ее, взял раненого товарища на закорки и тяжелыми шагами побежал дальше. Еще один взрыв обрушил на них потоки земли. Блондин закрыл глаза: «Черт возьми!..» Санитары, словно тени, исчезли за поворотом траншеи. «Ну и нервы у них, мой дорогой! Боже мой, и зачем? Если бы они немного подождали, может быть, и офицер еще был бы жив, и приятель не был бы ранен. Может быть…»
Огонь понемногу стал стихать. Блондин напряженно прислушивался. Да, огонь стал слабее, по крайней мере русский, потому что немецкие батареи продолжали выбрасывать в небо реактивные снаряды.
— Кого они несли?
Блондин пробежал несколько метров до брошенной плащ-палатки. Глянул под нее и побежал назад. Эрнст прикурил две новые сигареты. Он ничего не спросил. Они сидели, курили и слушали взрывы снарядов, падавших вокруг. Эрнст отряхнул маскировочную куртку и брюки, повесил автомат на шею.
— Кто-то из знакомых, Цыпленок?
— Нет, какой-то гауптштурмфюрер, я его не знаю.
Они собрались вместе. Ханс был доволен. Все были на месте.
Быстро стемнело.
Роты шли через глубоко эшелонированную позицию, оборудованную дотами, извиваясь длинной колонной. Горящие танки освещали разрушенные доты, наполовину засыпанные ходы сообщения, разорванные трупы. Перед районом противотанковой обороны дымили подбитые «Тигры» и штурмовые орудия. Перед дотами лежали убитые, в основном — немцы. Узкая полоска неба еще светилась глубоким темно-бордовым цветом.
Но вечер почти не принес прохлады.
Слева продолжали греметь танковые пушки. Эрнст проворчал:
— И ночью покоя нет!
Никто не ответил. В тыл проходили раненые, устало, медленно, тяжело. Блондин удивился, что не видит пленных, и спросил повстречавшегося раненого. Тот, кусая губы, буркнул невнятно:
— Они предпочитают лучше сдохнуть.
В последней линии траншей сидели и лежали солдаты 3-й роты. Неспособные идти раненые дожидались машин с продовольствием и боеприпасами, которые ночью на обратном пути должны были забрать их в тыл. Танки стояли темными скоплениями и ждали горючего. Гренадеры пересекли окопы и вышли на открытую местность. Брякали котелки, футляры противогазов скребли о лопатки. Никто не разговаривал.
Ночь была жаркая и душная, как и день. Все были потные.
— Окопаться!
Ханс руководил своими людьми, распределял посты.
— Мы должны охранять танки, пока они не заправятся. Потом отправимся дальше!
Эрнст нарезал хлеб толстыми кусками, клал на них куски тушенки и раздавал товарищам. Вторую банку тушенки он приготовил к использованию и держал носками сапог. Они молча жевали, понемногу отпивая из фляг, и смотрели на языки нефтяного пламени.
— Склад горючего. Такие горят часами.
— И воняют.
— Зато что-то можно увидеть.
— Да, если они пойдут в атаку, то будет даже хорошо.
— И не думай об этом.
— Почему?
— Слишком много было ударов по ним. Они так быстро не восстанавливаются.
Эрнст наелся и стал раздавать сигареты. Блондин сделал последний глоток, прополоскал горло, перевернул флягу и сказал:
— Всё. Когда же подвезут снабжение? — Он напряженно пытался держать глаза открытыми. Он устал как собака, голова его стала клониться и клонилась до тех пор, пока шлем не стукнул по рукам, лежавшим на коленях.
Эрнст улыбнулся, поднял выпавшую изо рта у Блондина сигарету, загасил ее и сунул своему другу за ухо.
 |
Их оставалось восемь. Ханс, длинный командир отделения, — старший. Если принимать во внимание срок его службы, то для своего отделения он был Мафусаилом. Когда он стоял на посту у рейхсканцелярии, остальные еще прижимали свои сопливые носы к витринам магазинов игрушек, чтобы высматривать там железную дорогу или замок с рыцарями, посасывая леденцы. Для молодых Ханс был воплощением «ЛАГа». Любое сравнение с ним завершалось комплексом неполноценности. Но оставим это. Впрочем, кое-что удивляло их. Что-то не соответствовало Длинному. Хотя вся его грудь была увешана орденами, а на рукаве не было места для нашивок за подбитые танки, в его петлице поблескивала всего одна звездочка, и то слишком матовым блеском. Эта бедная, одинокая звездочка раздражала их, и уже очень давно. Ее было мало, по их мнению, слишком мало. И когда они сравнивали своего командира отделения с офицерами, то они выглядели блеклыми на его фоне, если не сказать ничтожными. Эрнст сказал как-то, что Длинный не может ехать на родину ни со своими начальниками, ни с подчиненными. Как типичная «фронтовая свинья», он не найдет, что делать в чуждых ему неписаных и писаных законах вне фронта. И поэтому свое дальнейшее продвижение по службе откладывает, в общем-то, он сам. Это невезение для Длинного — счастье для отделения, для Пауля и Йонга — близнецов, для Петера, у которого с момента смерти Вальтеpa пропало прикрытие, для Камбалы и его прилежного слушателя Куно, и для Эрнста — как всегда равнодушного, спокойного и сытого, и для Блондина.
Дори, этого маятника, болтающегося между фронтом и тылом, они увидели только ночью. Его ждали как Деда Мороза, потому что он вез не только боеприпасы, а прежде всего продовольствие. И кроме того, он всегда знал последние новости. Быть может, «поломка» будет у него на обратном пути. Хотя шпис смотрел на это по-другому, но старшине виднее!
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |