"Входят трое убийц" - читать интересную книгу автора (Хеллер Франк)

4

После споров в доме Эбба доценту Люченсу захотелось возобновить знакомство с виллой Лонгвуд, ареной драмы, в которую он неожиданно оказался замешан, ареной того, что Эбб считал не драмой, а трагедией, а директор банка не видел в этом даже драмы. А что считал сам Люченс? Пока что ничего. Но из опыта научной работы он знал, как важно для любой теории отчетливо представить себе, на чем она базируется. Хочешь понять Магомета, поезжай в Аравийскую пустыню…

Люченс улыбнулся этому пышному сравнению и стал подниматься по дороге к вилле.

В рассказе Эбба его поразила одна деталь, касавшаяся оберточной бумаги. Насколько он помнил, сад, окружающий виллу, был вылизан, как гостиная. Трудно было поверить, что там можно найти брошенный кем-то обрывок бумаги. И тем не менее Эбб его нашел. Люченсу хотелось поглядеть на то место, где обнаружилась эта находка. Проделав это, он хотел побаловать себя особым способом — пойти в кондитерскую!

Сад был точно таким, каким запомнился ему при первом посещении. Зеленый, недавно политый газон сверкал чистотой, цвели розы и герань, с ограды водопадом струились глицинии. В саду не было ни души, как в парке, окружавшем замок Спящей красавицы. Эбб говорил о клумбе с цинерариями у дорожки, ведущей к правому флигелю. Вот дорожка, а вот и клумба, наверное, та самая, потому что цинерарии были посажены только здесь.

Голубые, белые, фиолетовые, красные цветы тянули кверху свои сияющие соцветия. Широкие зеленые листья были такими пышными, что в пяти сантиметрах над землей образовывали непроницаемый шершавый балдахин. Как мог Эбб обнаружить что-то в этих джунглях? Как вообще он мог увидеть что-нибудь, кроме цветов и листьев? Доцент переходил с места на место, как выбирающий перспективу художник, и вдруг увидел, как это могло произойти. С того места, где он сейчас оказался, в сердцевине клумбы взгляду открывался как бы узенький тоннель, и перед ним представали не цветы и листья, а черная земля. Ба, что это такое? Неужто и ему суждено сделать открытие?

По-видимому, да! Если Люченс не ошибся, на клумбе что-то белело, и этот белый предмет не был похож на опавший лепесток. Доцент быстро оглянулся по сторонам. Вокруг по-прежнему было тихо и безлюдно, деревья и цветы благоухали, как в райском саду, но в этом раю никто не гулял, потому что дневная жара еще не спала. Доцент шагнул на газон и протянул вперед трость, острый наконечник которой часто приходил ему на помощь в археологических экспедициях. Наконечник пронзил нечто, и это нечто не было облетевшим лепестком. Когда доцент подтянул трость к себе, оказалось, что это клочок бумаги.

Бумажка была грязная, в пятнах сырости. Но насколько можно было разобрать, она была того же сорта, что и та, которую нашел Эбб, аптеки и магазины бытовой химии наклеивают такие этикетки на свои упаковки. Она была порвана по диагонали, и на ней виднелась надпись из четырех букв: LENC.

Имела ли эта бумажка отношение к находке Эбба?

Похоже, что так.

Упрощало ли это проблему?

Быть может, для отца Брауна эта бумажка оказалась бы последним недостающим звеном, вспышкой молнии, осветившей разом всю ситуацию, разрешением загадки. Но для того, кто всего лишь ощупью брел по стопам отца Брауна… что это?

Доцент быстро сунул бумажку в карман. Он больше не был в раю один! В раю жила Ева — Ева, которая пробиралась между деревьями так пугливо, точно боялась услышать голос: «Где ты, Ева? И что ты сделала?»

Люченс заметил ее неподалеку от правого флигеля. На ней была черная юбка и красный шейный платок. И кроме того, ему показалось, что у нее острая кошачья мордочка, блестящие глаза и гибкая фигура. Голова ее была непокрыта. Вдруг глаза их встретились, и в ту же секунду она исчезла за деревьями. Может, она принадлежала к числу домочадцев Ванлоо? Но в таком случае почему она пряталась? С другой стороны, она не носила шляпу, а благовоспитанные французские девушки, если они не принадлежат к самому-самому демократическому слою, не ходят простоволосыми. А значит…

Доцент подошел ближе. Это был флигель, в котором жил Артур. Сомневаться не приходилось — стоило посмотреть на закрытые ставни и пробивающийся сквозь щели свет лампы. Там покоился Артур Ванлоо в ожидании странствия, в которое ему предстояло отправиться утром. На столике перед входом в его комнаты лежала книга для соболезнований. В ней расписались немногие. Бедняки, ради которых он вел свою привлекавшую всеобщее внимание борьбу, держались в стороне. Быть может, девушка с кошачьим личиком принадлежала к их классу? Возможно, подумал доцент и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть два раскосых кошачьих глаза, поблескивающих из-за дерева. Может, он мешает ей выразить благодарность умершему? У него совсем не было такого намерения! Если она ждет его ухода, чтобы подойти и расписаться в книге, нельзя заставлять ее ждать!

Чтобы соблюсти приличия, Люченс быстро расписался в книге и свернул в одну из боковых аллей. Он решил, что через некоторое время вернется и посмотрит, поставила ли она в книге свою подпись или бродит возле дома покойного Артура с иной целью. Люченс миновал два-три кустарника, а когда обернулся, ее по-прежнему не было видно. Может, она следила за ним. Он прошел мимо еще одного кустарника и вдруг забыл сразу и девушку, и свои шпионские планы.

Он оказался на обращенной к югу террасе, где не было ни деревьев, ни вообще каких-нибудь посадок. Она была обнесена невысокой изгородью, внутри которой стояла часовня. Доцент уже обратил внимание, что на многих виллах на здешнем побережье имелись собственные молельные часовни, хотя он и сомневался, что их часто посещают… Но тут была не молельня, а надгробная часовня.

Она была маленькой и глубоко вросла в землю, одно ее окно было обращено на восток, другое — на запад. В глубине часовни виднелись гробы. Католический крест над часовней освящал упокоение. Тут все было обычно. Тут не было ничего, что могло заставить его забыть о девушке с кошачьим лицом.

Но в одном углу ограды возвышался отдельный холмик, при виде которого душа доцента затрепетала так, как трепещет она у ботаника при виде какого-нибудь редкого растения. Холмик был совершенно неухожен, его окружала низенькая подковообразная ограда с единственным отверстием, а эта ограда в свою очередь была окружена неглубокой канавой. Вся терраса вокруг была песчаной, но холмик был сложен из известковой смеси, которая со временем затвердела, превратившись в настоящую скорлупу. Отверстие в низенькой ограде смотрело на юг.

Доцент протер очки, вновь нацепил их и снова протер стекла. Возможно, из его наблюдений нельзя было сделать далеко идущие выводы. Но все же если — эта мысль не покидала доцента, — если какой-то вывод сделать можно, то только один-единственный. И вывод настолько странный, что доцент отказывался его принять! Да — отказывался!

Люченс постоял в раздумье. С одной стороны, он обладал профессиональными знаниями — и уж кто-кто, но он не склонен был их недооценивать, — и эти знания толкали его к определенным выводам. Однако, с другой стороны, его здравый смысл отказывался принять эти выводы. Здравый смысл энергично подкрепляло третье соображение — страх показаться смешным в глазах Эбба и директора банка. После десятиминутной борьбы здравый смысл одержал верх. Впрочем, только до известной степени: доцент решил для надежности проверить знания, в которых до сих пор не ощущал пробелов.

Вернувшись к вилле, он не увидел девушки с кошачьим лицом. Ну ладно, ею он займется в другой раз. Сейчас у него на уме было другое — кондитерская, которую он себе обещал посетить после детективной вылазки.

«Отведайте наши изысканные миндальные пирожные!» — предлагал плакатик в одном из окон. Люченс, полагавший, что каждое французское кафе обязательно должно быть уставлено разноцветными бутылками с крепкими напитками, искренне удивился, открыв дверь кондитерской и войдя внутрь. Из спиртного здесь предлагали только вермут и десертное вино. Именно в эту кондитерскую отправился, не попрощавшись с членами детективного клуба, Артур Ванлоо в последний вечер своей жизни. Доцента приветливой улыбкой встретила толстая женщина, глаза ее излучали в равной мере любопытство и готовность посплетничать. Заказав чашку кофе, изысканное миндальное пирожное и завязав разговор с хозяйкой, доцент сообщил ей, что идет с виллы Лонгвуд. Знакома ли хозяйка с владельцами виллы?

— Еще бы, месье! Я была там кухаркой много лет, как раз до прошлого года! Мадам решила тогда, что пора мне открыть свое дело! Если бы все хозяйки были такими заботливыми и щедрыми, как миссис Ванлоо, среди слуг не было бы стольких недовольных, месье, уж поверьте моему слову, ведь я пятнадцать лет у нее прослужила.

— Пятнадцать лет? Немалый срок, — согласился Люченс, подумав, что меньше всего ожидал услышать, как престарелую владелицу виллы восхваляют за ее заботливость и доброту. Скорее можно было говорить о ее твердости и энергии. Но он пришел сюда не спорить, а слушать. — Пятнадцать лет? — повторил он. — Большая редкость в наше время! И вы не сами взяли расчет? Это миссис Ванлоо пришло в голову, что вам надо открыть собственное дело?

— Вот именно, месье. Я, конечно, откладывала денежки, но месье знает, что франк все дешевел и дешевел, и моих денег не хватило бы, чтобы купить здешнее кафе. Но мадам мне помогла. Ну разве не мило с ее стороны? Много ли теперь таких хозяек? Пусть даже ты и стараешься для них что есть сил целых пятнадцать лет.

— И впрямь, такие хозяйки — редкость, — охотно согласился доцент. — И миссис Ванлоо поступила тем более прекрасно, что я уверен, мадам, вы готовите самую вкусную еду, о какой только можно мечтать. Это видно сразу, стоит посмотреть на вас.

Хозяйка кафе просияла от гордости.

— Вы мне льстите, месье, но, впрочем, — она кокетливо потупила глаза, — впрочем, может, это и правда. Я хорошо готовлю. Что вы хотите! Это, наверно, от природы. Есть два сорта людей — у одних есть такой талант, у других нет — et v'la tout, monsieur![43]

— Я с вами совершенно согласен, мадам! Сам я, к сожалению, в этой области жалкая бездарность, но это не мешает мне ценить то, чем меня угощают. А вы, наверно, умеете готовить отличный буйабес?

Хозяйка кафе совсем расцвела.

— Умею! Мадам любит буйабес. Вообще даже странно, что дама ее возраста может есть такую острую пищу. Но на всякий случай она кладет в него пряности сама за столом.

— Я заметил это, когда мы обедали на вилле.

— А вы были в гостях на вилле, месье?

— Был. И угощали нас великолепным обедом, хотя не сомневаюсь, мадам, что еда была бы еще вкуснее, если бы ее готовили вы!

Хозяйка снова потупила взор.

— Ах, месье, вы льстец! Но есть и вправду одно блюдо, которое я готовлю лучше многих других, это мои пирожные с миндальной начинкой! Что вы о них скажете, месье?

— Объедение! — от чистого сердца сказал Люченс, взяв себе еще одно пирожное. — Настоящее объедение!

— То же самое говорят молодые господа Ванлоо, — подтвердила хозяйка кафе. — Они стали заходить сюда после того, как я ушла от мадам. Стоит им поесть моих пирожных, они радуются, как бывало в детстве. Они заходят сюда почти каждый день! — с гордостью добавила она.

— Это пристрастие вряд ли им повредит, — сказал доцент. — Впрочем, я знаю, что вы говорите правду, мадам. Вечером накануне смерти месье Артура я встречался с ним. И последнее, что видел, — это как он вошел сюда и положил себе на тарелку три ваших пирожных.

Она вдруг сразу сделалась менее словоохотливой.

— Да, — согласилась она, — бедный месье Артур приходил ко мне в тот вечер. Не думала я, что вижу его в последний раз. Но такова жизнь, сегодня мы здесь, завтра…

Но Люченс пришел сюда не для того, чтобы выслушивать подобные рассуждения.

— А он был в тот вечер такой, как всегда? — без обиняков спросил он.

— Вы и сами знаете, месье. Вы же с ним виделись.

— Но я никогда прежде с ним не встречался! Мне он показался очень возбужденным. А вам, мадам? Насколько известно, вы последняя видели его живым!

Она отступила на шаг.

— Насколько известно? Что вы хотите сказать, месье?

— Только то, что сказал. Насколько я понимаю, вы последняя видели месье Ванлоо живым. Вот почему я спросил: как вам показалось, был ли он такой, как всегда?

Похоже было, она сожалела, что так откровенно разговаривала с посетителем.

— Бедный Артур всегда вызывал у людей вражду, — наконец сказала она. — Те, кто его не знал, его не понимали. А впрочем, — добавила она внезапно, — и не все из тех, кто его знал.

— Есть люди, которые вызывают у других неприятие, — поддакнул доцент. От него не укрылась перемена в ее тоне. — Не сомневаюсь, что бедного Артура Ванлоо стоит пожалеть. В тот вечер между ним и братьями были какие-то нелады. Может, потому он и показался мне таким возбужденным?

— Он был и вправду немного сердит, — согласилась она. — Но уж не его брату Аллану было попрекать за это месье Артура.

Люченсу с трудом удалось сдержаться.

— Значит, сюда приходил Аллан? И попрекал брата за то, что тот сердится? Что вы говорите? Значит, не вы последняя видели его живым?

Вид у хозяйки был такой, словно ей хотелось, чтобы доцент убрался подальше. Но намек, содержавшийся в его последних словах, вынудил ее ответить:

— Да! Артур посидел здесь с полчасика, и тут пришел Аллан, чтобы… чтобы…

Она осеклась. Вообще-то, это отвратительно, подумал Люченс. Тянуть из человека клещами… Но я должен узнать, что произошло в тот вечер!

— Я много размышлял о смерти Артура, — сказал он, не сводя с хозяйки пристального взгляда. — И знаете, что мне пришло в голову, мадам? Я решил, что он испытал шок и от этого у него случился инфаркт. Доктор говорит, что он умер от паралича сердца. Не сказал ли ему брат чего-нибудь такого, что могло вызвать шок?

— У меня нет привычки подслушивать, о чем говорят мои гости, — ответила она, скривив губы так, словно глотнула уксуса.

— Не сомневаюсь в этом, — лицемерно заверил ее доцент. — Если вы что-нибудь услышали, то лишь потому, что они говорили очень громко, и вы не могли не услышать их слов. Кто вас за это осудит? Вы сказали, что Аллан был возбужден не меньше брата. Мне кажется, я догадываюсь о причине!

— Вот как? — сказала она, но по ее лицу видно было, что она не верит. — Если так, значит, очень уж вы догадливый.

— Не знаю, можно ли в этом случае говорить о догадливости, — сказал доцент с подобающей случаю скромностью. — Собственно говоря, надо было просто сложить два и два и посмотреть, что получится. Я слышал, что бедняга Артур принимал по ночам очень странных гостей. Я только что был в парке и встретил там простоволосую молодую девушку, которая глядела на его окна. Она, несомненно, знала, где жил Артур. Что, если она пришла накануне вечером и наткнулась не на Артура, а на Аллана? Аллан такой корректный. Ясно, он бы таких гостей в дом не впустил. Это-то он, наверно, ей и сказал! А потом примчался к вам в кафе, чтобы высказать брату, что он о нем думает. Артур впал в ярость, Аллан разъярился еще пуще. Они стали браниться, потом один, а за ним другой бросились вон из кафе, но куда пошел Аллан? Можете вы мне сказать?

Выражение ее лица без слов говорило, что он угадал или почти угадал все происшедшее. Но при последних его словах она вздрогнула, как от удара хлыстом.

— Аллан? Домой, конечно… — И снова она осеклась. На ее лице не осталось и следа приветливости. — С какой стати вы приходите сюда и меня допрашиваете? — закричала она. — Почему вам не спросить самого мистера Аллана, что он делал?

— Я спрошу, — пообещал доцент, — но сейчас у него наверняка много других дел. Вы знаете, что похороны завтра?

Аллан, опять Аллан! Пока доцент шел в отель, мысли вихрем кружились в его голове. Он и на другой день все еще продолжал перебирать в уме различные варианты. Церемония похорон состоялась в кругу семьи. Члены детективного клуба прислали цветы, но сами на погребении не присутствовали, — родные специально просили об этом в объявлении о смерти. Но уже на следующее утро доцента разбудило присланное Эббом послание в несколько строк, которые поэт набросал второпях, еще стоя под душем.

Сегодня утром, писал поэт, престарелую миссис Ванлоо нашли в постели в состоянии комы. Вызвали доктора Дюрока, который принял столь успешные меры, что в настоящее время старуха, можно считать, вне опасности.

Но ясно, что еще немного, и Смерть нанесла бы новый визит на виллу Ванлоо.