"Меч Шеола" - читать интересную книгу автора (Ярославцев Николай Григорьевич)

Глава 2

Очнулся неожиданно. Открыл глаза долго лежал, приходя в себя, мало, что понимая, а еще меньше помня. Косил глазами по сторонам, пока не понял, что лежит в каком-то тесном, но сухом логове на куче сухих листьев. Над головой, руку протяни и дотянешься, узкий, будто в барсучьей норе, лаз. За лазом сквозь густую листву небо звездами светится.

— Ночь — Лениво и равнодушно подумал он.

Сознание возвращалось медленно и неохотно, по мере тог, как к телу возвращалась боль. Хотелось пить. Во рту сухо, будто поганых ягод наелся. К тому же не дозрелых.

Со стоном перевернулся на бок. В глубине его пристанища что-то блеснуло и он попытался перевернуться еще раз. Внутри кусок раскаленного железа. Получилось. В углу, в толстом корневище временем или чьими-то стараниями сделано углубление. А в нем… Наклонился и припал губами к лужице. Жидкость сладковатая и прохладная. Сок. Долго и жадно пил, чувствуя, как кровь древа струится и разбегается по жилам. А по мере того, как его желудок наполнялся соком, боль ослабевала, а скоро и вовсе исчезла. Выпростал из-под ремня подол, слипшейся от крови, рубахи и осторожно коснулся раны рукой.

Рана уже не кровоточила, помогло таки заклинание, хотя и сам не помнил, угадал ли с ним. Края раны припухли. Но ему показалось, что они начали затягиваться. Хотел удивиться, но передумал. И здесь дедково заклинание помогло. На остальное и не взглянул. Не раны, а так себе — порезы. Длинные, на первый и не сведущий взгляд, ужасные, но все-таки порезы. К тому же и у них края побелели и лежали ровнехонько, прижавшись, как влюбленные голубки, один к другому. Промыл из лужицы сначала рану от стрелы, а затем и от мечей. Тело, в тех местах, где они были, обдало холодом. Но боль пропала совсем.

«Нет, — Снова подумал он, — Не волхва ладил из него волхв Вран. — Воя. Чтобы мечом владел. И раны, увечья от меча излечить. А всеми прочими науками только глаза отводил до поры, до времени. Ну, и людям, хоть малая да польза от тех его наук. Жаль, что той поре — времени случиться не довелось. Поторопилась смерть за дедком прибежать.

И снова припал губами к лужице. Удивительно, но сок в лужице не пропадал, сколько бы он не пил. И только поняв, что его желудок больше не примет и капли, откатился в сторону.

«Шагать надо, пока не рассвело». — Мелькнула лени ваяя мысль.

Мелькнула, и растаяла без следа. Исчезла в глубинах его сознания. Веки вдруг отяжелели и глаза закрылись. А сам вновь провалился в глубокий сон.

— Далеко уйдут Пешему не догнать. — Сквозь сон пробормотал он.

Но не было сил расстаться с мягким пахучим ложем. И тело отказывалось подчиняться. Бровью не дернуть. Бревно бревном лежалое. И он смирился, приняв это, как неизбежность.

Первый раз проснулся, когда рассвет забрезжил. В теле ни боли, ни усталости. Зевнул, с хрустом выворачивая челюсти, и, потягиваясь, раскинул руки в стороны. Но руки уперлись в стенки его пристанища, а взгляд наткнулся на лужицу в углублении корневища. И жажда снова дала о себе знать. Перевернулся на живот и окунул лицо в нее. Но жажда пропала после двух — трех глотков. С явной неохотой оторвался от нее. Рука невольно коснулась раны на плече. Но вместо раны под рукой узкий рубец. Затянутый тонкой кожицей. Удивленно поднял брови. Даже у дедки Врана с его заклинаниями и травами так скоро не получалось Задрал рубаху, но и там на месте раны, рубец.

— Спасибо, древо — батюшка!

И пожалел, что не оказалось под рукой и малой баклаги, чтобы запастись чудодейственной влагой.

Листья по ту сторону лаза шумели лениво и добродушно, словно откликаясь на его слова. Вот уж диво! Только от древних стариков, кои от старости, уж и себя не помнили, как звать, доводилось подобное слышать. Но и тогда плохо верилось. Сказкой детской, небылью виделось. А оказалось правдой. Да еще какой!

Выбрался через лаз наружу. А перед глазами поляна малая меж ветвями схоронилась. А ветви каждая дереву вровень. И поляна не для красного словца сказано. А так оно и есть. И травой поросла. Мягкой. Ярко — зеленой.

Заглянул вниз, и отшатнулся. Далеко внизу верхушки деревьев. А еще ниже и земля. И ни какие когти спуститься не помогут. Да и тех нет. Как же угораздило его сюда забраться, себя не помня?

Древо снова добродушно зашумело. Радку показалось, что засмеялось не громко, чтобы не перепугать его громовым хохотом. Из кроны опустилась ветвь и свернулась кольцом у его ног. Радко снова удивился, но не раздумывая забрался в кольцо с ногами и обхватил ветвь руками. Ветвь дрогнула, приподнялась и медленно поползла, опуская его вниз мимо верхушек деревьев и самих деревьев.

Радко сидел в петле не шевелясь, держась руками за ветки, побелевшими от напряжения пальцами. Но не от страха. От чего — то другого. Это он знал точно. Сердце билось ровно. И дыхание не сбилось. И вниз смотрел без боязни. А пальцы все же побелели.

Древо опустило его на землю мягко и бережно. Выпутался из петли, бережно разводя в стороны тонкие веточки, боясь нарушить их.

— Спасибо тебе, батюшка. — Чинно проговорил он и поклонился в пояс. — За то что, что от погони укрыл, за то, что от ран выходил. Век не забуду, а даст бог и сам помогу, чем смогу. Жизнь долгая, а дороги тесные. Может, и сведут когда.

Еще раз склонился в земном поклоне. Даже кончиками пальцев земли коснулся Отступил от древа пятясь, повернулся и зашагал к их с волхвом жилью. В городище вернуться еще успеет. Не опоздало. А вот с дедком проститься, последнюю дань ему отдать, можно и не успеть.

Или сразу к городищу?

Но ноги, не слушая его пустых мыслишек, сами вели к жилью. Что-то говорило его, что нет чужаков уже в городище. И в окрестностях нет. Но шел осторожно, бесшумно, таясь за деревьями, будто зверя скрадывал. Их жилище встретило его таким же, каким его и оставил. Деревянный бэр, дедово рукоделье, все так же лежал, уткнувшись личиной в землю. И дедко Вран лежал между ним и деревянным посеченным Родом, уставив в немо застывший, не мигающий взгляд. Только на лицо стал желт, да нос между волосьями заострился. Да губы выцвели и покрылись бурыми пятнами. Но не птицы на клюв не попробовали, ни звери лица, пальцев не пообкусывали. Мураши и те стороной обошли. И лишь трава, побитая конскими коваными копытами и дерзкими сапогами не воспряла, не ободрилась. Так и лежит измятая, истоптанная, не распрямилась.

Не как накануне к жилью подошел. Постоял, прижавшись к дереву, приглядываясь и прислушиваясь к голосам леса. Но ничего, что могло бы встревожить его, не увидел и не услышал. И все же пригнулся и, оглядываясь по сторонам, скользнул к старику. Присел над его телом и положил свою руку на глаза. Жутко было видеть его пустой, равнодушный взгляд. Провел ладонью по лицу, пытаясь закрыть веки. Но попытка не удалась. Тело окоченело. Опустился на одно колено, и неожиданно для себя, легко поднял мертвое тело на руки. А всегда казалось, что волхв при жизни вдвое тяжелее его самого. Но не удивился. С того самого времени, как Вран отправил его проверять борти, случилось много такого, что могло поразить его и заставить задуматься. Но времени у него не оставалось ни на то, ни на другое. Почему лук, на который без ужаса раньше смотреть не мог, а не только растянуть его, вдруг подчинился ему, не оказав и малейшего сопротивления? И почему он, так и не научившись отбиваться от палицы волхва, отбивал атаки соломенноголовых воев. И не только отбивался. И почему древо — отец… Это уж совсем не для его ума!

Перенес волхва в тень, под дерево.

Теперь надо было решать.

Их народ не прятал души усопших в, вырытых за городищем, ямах, не томил их под толщей земли. А отпускал их на свободу. И жили они под ясным небом, грелись под красным солнышком. Всегда рядом, всегда близко от тех, с кем жили, кого любили. И кого ненавидели. А Вран же просил спрятать его в глубокой яме и присыпать не высоким холмиком. Радко всегда этому удивлялся. Почему. Наши щуры, пращуры и за столом посидеть могут. Для них и хлеба, и молочка на столешницу плеснуть можно. И зеленым вином порадовать. Потому и зовется божьей ладонью. И все на их глазах творится. Кто родился, кто усоп, все перед их очами. А крышкой дубовой закроешь, да землей придавишь, как выберешься?

Но это его воля, И нарушать ее Радко не собирался. Сказанное, сказано. Коли решил дедко Вран под землей схорониться, значит есть на то причины. Волхв не всегда волхвом был и за душой у него не мало такого, с чем лучше дальше держаться. Один меч чего стоит! Возьмешь в руку и силища дурная начинает распирать. И как он того воя — похвальца срубить смог?

Нырнул в лаз и принялся тащить ее из лаза. Думал, жилы от натуги лопнут не на одного его рассчитывал старик, когда ладил он свое последнее жилье. С крышкой было проще, хотя и она была не из легких. Вернулся еще раз и выбрался, неся в руках лопату. А перед лазом тот пройдоха — бэр, который пытался отведать меда из чужих бортей.

— Ну, что сластена? Дождался? Сейчас все твое будет. — беззлобно проговорил бэру. — Никто ныне не прогонит. Владей.

И закрутил головой в поисках места для погребения. Заранее решил, что должно оно быть на высоком и веселом месте. Чтобы листья над головой шумели. Чтобы птички в погожий день ему песни пели. Чтобы ясно солнышко согревало и в глаза заглядывало.

— Не сиди сиднем. А то другой любитель меда отыщется.

И проходя мимо потрепал бэра по загривку.

— Эко сала накопил. А до снега еще жить да жить. Смотри, так и пошевелиться лень будет.

Бэр, хотя какой он бэр, — до бэра ему еще расти и расти, — заворчал в ответ, и мотнул головой.

— Ну, как знаешь. Тебе жить.

Шагнул к одинокой, бог весть, каким образом поднявшейся среди матерых дубов, березке и черенком лопаты отметил размеры могилы. И принялся за работу. Земля легкая, подается быстро. Мягко дедке лежать будет. Бэру надоело ворчать в одиночестве и он, загребая передними лапами землю, косолапо подкатился ко краю ямы. Сел на ее краю и долго, с любопытством наблюдал за его работой, ворочая круглой головой. Потом поднялся и запрыгал с передних лап на задние, что означало крайне волнение и озабоченность. Земля под его весом посыпалась в яму.

— Не мешай! — Прикрикнул на него Радко, не отрываясь от работы. — Закончу, так и быть получишь горбушку. И даже с солью.

Но бэр не успокаивался. И, мало того, заворчал еще громче. Пристроился рядом и принялся рвать землю когтями, не забывая при этом класть в рот толстые и, должно быть, вкусные корешки.

На одном дыхании Радко выкопал яму в свой рост. И с подозрением посмотрел на домовину, прикидывая и примеряясь, как ловчее ее опустить, не уронив. В два приема сдвинул ее на узкий край могилы и толчком послал ее вперед, навалившись всем телом на другой ее конец, чтобы домовина не упала, а плавно сползла на дно. Домовина с глухим стуком ухнула вниз. Бэр оторвался от своего занятия и с любопытством посмотрел на нее.

— Сказано, не мешай. Лучше бы помог.

Перекатил деревянную громадину с изображением Рода и уронил ее концом вниз. Пусть и по смерти рядом будут.

— Держи вот здесь. — Указал он бэру, где он должен был держать столб. — А я яму забрасывать буду.

И словно понимая его, бэр подпер деревянную колодину лапами, не переставая скандально ворчать. Скоро над могилой вырос ровный, черный холмик. Радко постоял, внимательно оглядывая дело рук своих, и пошел резать дернину, чтобы дождями Враново последнее пристанище не размыло.

Встал в ногах и низко, до самой земли поклонился.

— Прощай, дедко Вран. Прости, что не уберег тебя. Не скучай. Даст бог, свидимся когда — нибудь.

Перетаскал побитых воев от жилья, подальше и сбросал в кучу. Нечестно жили, не честно и лежать. Зверье растащит еще до снега. И исчез в жилье. Бэр сел напротив лаза и сунул голову в лаз, нетерпеливо повизгивая.

Подсохшая буханка хлеба, кусок почерневшего вяленого мяса, связка сушеной рыбы и узелок с солью. Покидал их в мешок. И задумался, оглядывая мешочки с корешками и травами. От людских хворей вряд ли что ему пригодится, а вот от воинских увечий… и в мешок лег еще один узелок. Завязал устье узлом и потянул за вязки.

Бэр за лазом снова заворчал

— Да, не забыл я, не забыл. — Досадливо бросил он ему. И окинул взглядом тесное, полутемное их с Враном пристанище. — Прощай дедово жилье. Хорошо здесь жилось. Беззаботно. Жаль, что кончилось все скоро. Может, и доведется когда вернуться сюда, а пока…

Но что, пока, не додумал. Бэр своим визгом уши оглушил.

Выполз через лаз на волю, а негодник в мешок лезет и лапами скоблит вязки, угощения ждет. Подал ему на ладони не доеденный ломоть, и присыпал щепотью соли.

— Ешь, бездельник. И ступай домой. Не по дороге нам.

И повернулся к городищу.

Краюха в мгновенье ока исчезла в пасти зверя. Он, не скрывая удовольствия, заворчал, мотнул головой и припустил, потешно вскидывая широченный зад, вслед за ним.

— Сказано же, домой возвращайся.

Бэр снова заворчал, втолковывая в его голову, что вовсе не собирается следовать его совету, и пристроился слева. Плелся рядом и не переставая бормотал.

— Угомонись. Все равно угощать не чем. Ростом вымахал, а скулишь, как щеня неразумное.

Издалека посмотреть, городище вроде не тронутое стоит. Даже створы ворот не сбиты. Только распахнуты настежь. Верхом выбрались и подпоры сбили. По — за створами валяются. Но в городище лучше не входить. Лето. Дух стоит от мертвых тел такой, что впору нос заткнуть.

Сгинул бэрий род. Раз поднялись, а больше не подняться. В скольких набегах устояли, в скольких разбоях выстояли. А ныне в один день, или ночь, побили. Закидали копьями и стрелами, посекли мечами. А тех, кто от мечей сберегся, в полон свели. И трудно сказать теперь, кому больше повезло. Тем ли, кто сейчас внутри тына мертвым лежит, уставив невидящие глаза в небо. Тем ли, кого сейчас, привязав по десятку к жердине, ведут сейчас голым полем в неволю.

Бэр перед мордой лапами машет, от жирных, сизых мух отмахивается, которые тучами висят в воздухе, отбивается. И всем своим видом показывает, что за ворота он ни ногой.

«А вокруг их жилья ни запаха, ни мух. — Отстраненно подумал он. — А пролежал столько же».

Но на удивление времени не было. Надо было кострище складывать. Дрова искать не надо. Подле каждого жилища поленницы после зимы остались. Но оглянулся по сторонам, глядя на мертвые тела и, обреченно вздохнув, помрачнел. Не выйдет по-людски родичей погребальным костром почтить. Слишком много мертвых тел, а он один. За день не управиться. Забежал в ближайшее жилье. И здесь трупы. Кололи копьями, секли мечами, дорезали ножами. Как скотину, по горлу.

Нет, не нужен им был полон. Не за ним они шли в набег. Не для того задумывался. Другое за этим набегом видится. Остатки родов, что по лесному порубежью остались, сбивают. Тесно пришлецам стало.

Переносил мертвецов в крайне жилье и укладывал рядами вдоль стен. Забыв об усталости, не помня времени. И о том, что давно во рту маковой росинки не было. А ту краю, что дедко ему в дорогу сунул, бэру сунул в рот. Но и об этом не вспоминал. Закончив в одном жилище, перешел в другое. Затем в третье…

Бэр сначала терпеливо сидел у дверей жилища и заглядывал в прохладную полутьму, внимательно следя за происходящим и раздраженно отмахивался от надоедливых мух. Затем вслед за ним, не забывая ворчать, перешел с явной неохотой к другому. Пошел и к третьему, не забыв пробормотать, что пора бы уж и заканчивать.

— А тебя никто не звал. Сам поперся. — отмахнулся от него Радко. И присел рядом, чтобы перевести дух. — И не здесь же ты есть собрался.

Но по глазам зверя увидел, что ошибся. Готов был бэр наплевать и на пакостных мух и на непереносимый запах ради новой краюхи, о чем тут же и заявил в полный голос, прыгая на передних лапах.

— Потерпеть не можешь

И снова ошибся. Не мог терпеть прожорливый зверь.

— Ну, как знаешь. Не жалуйся, не плачь потом. Сейчас поищу что-нибудь. Или за моим мешком сбегай.

Говорил с этим мохнатым привязой, как с ровней. Лишь бы только мозг занять, не чувствовать то жуткое одиночество, которое обрушилось нежданно на него. А может и был обжора ровней. Век у бэра не как у людей, короток. И проспят к тому же из него половину. Да и гнать его от себя не очень и хотел. Хоть и зверь, а куда не кинь все — таки родич. И словом есть с кем перемолвиться. Все не так тоскливо, все не один.

В лесу тоже не людно. И оставался один не по одному дню, и сам пропадал надолго, а одиноким себя не чувствовал. И тоски неизбывной, до слез, до кома в горле не знал. Жалкая пылинка под небом на ветру. И запрокинуть бы да взвыть по волчьи!

Бэр, словно понимая его, с ловкостью, которой не возможно, не знай он своих родичей, и полагать в нем, подхватился и побежал к, брошенному у ворот, мешку. Не успел Радко отправиться за новой ношей как он уже вернул, неся в зубах мешок. Радко распустил вязки и распахнул устье. Хлебный дух потянулся из мешка к черному влажному носу лакомы, подстегнул его любопытство. И бэр, не совладав с собой, полез в мешок с головой. Но бурый был проворен и забежал с другой стороны.

— Экий ты, брат, неугомонный. Ради куска хлеба от отца родного откажешься. Брюхо раньше тебя родилось. Тебя хоть как зовут?

Но бэр снова заворчал, выражая крайнее нетерпение и недовольство Радкой медлительностью и через его руку попытался забраться в мешок сам.

— Ну, нет. Так дело не пойдет Как звать — величать не говоришь, а в чужом мешке норовишь хозяйничать. А мне еще жить и жить.

И отломил ему половину хлеба.

— Ешь, утроба ненаедная. Но больше не получишь, сколько бы не ревел. Хоть уревись слезами до колен. Когда я еще новый хлеб увижу? Понял, косолапый?

Понят, может и понял. Но не отозвался. Ел не спеша, откусывая от хлеба малые кусочки и довольно урчал. Поднял глаза на поднимающегося невольного кормильца, проводил его осуждающим взглядом И снова вернулся к хлебу.

Тел было много. Скоро и это жилище было заполнено. Закончив, завалил двери не колотыми колодами, так, чтобы зверье в него не забралось. Или другие непрошенные гости.

Присел у колодца. Покидать городище сразу, хотя живя вдали от него, особой близости с ним не чувствовал, не хотелось. Подумал, и принялся перетаскивать в кучу, побитых им, соломенноголовых.

— Помог бы. — Повернулся он к бэру. Ишь сколько сала наел. И куда в тебя только лезет?

Косолапый попятился к воротам, всем своим видом показывая, что согласен на что угодно, но только не на это.

— Врешь, бездельник. Сам тухлятинкой не прочь побаловаться, а тут нос воротишь.

Но покончил и с этим. И все же что-то еще удерживало его здесь и ни как не хотело отпускать. Хотя и не понимал что. Стоял, оглядывая пустое городище, и чувствовал, как сжимается его сердце. Вот так же иногда, засыпая один в лесу и глядя на бесконечное звездное небо, ощущал себя крохотной никчемной соринкой. Подует легкий ветерок, подхватит ее, закрутит, понесет, чтобы потерять в неведомой дали. И не заметит. И кто знает, что сделается с этой пылинкой.

Стоял и смотрел невидящим, застывшим взглядом на опустевшее, мертвое городище, где первым криком возместил миру о своем появлении. А вот сейчас приходится уходить, бросом бросать его. Уходить, чтобы не вернуться. В никуда, и ни к кому. Ни одной родной души, ни одного знакомого лица. Разве вот только надоедливый бэр?

Мотнул головой, так, как это делал косолапый, отказываясь помогать ему, чтобы отогнать тяжелые мысли.

«Стрелы бы надо поискать. Хотя бы десяток». — Подумал он.

И нырнул в то жилище, где, как он знал, старейшина хранил воинский припас. И волоковое оконце которого, почти скрыла дурная трава. Жилье по самую кровлю, спрятанную под дерниной, было вкопано в землю. И со стороны виделся только не высокий холмик в дальнем от ворот углу. Скоро он возвратился с пуком стрел в руке и мотком тетивных жил под рубахой.

Все. Сколько не тяни, а уходить все равно надо. Больше его здесь уже ничто не держало. Бэр — юнец, будто понимая, стоял рядом. И молчал, не мешая его молчанию.

Из груди вырвался невольный вздох. Но он справился и подавил его.

— Пора и мне. Давай лапу, дружище. — Наклонился к косолапому. — Ты хорошо сделал, что пришел. Есть с кем попрощаться. Дальше я один…

Бэр, будто понимая, послушно протянул лапу.

— Да, не шуйцу, десницу давай.

Выпрямился, и уже не оглядываясь быстро зашагал к воротам.

Детство миновало, а юность оборвалась, едва начавшись.

За воротами замедлил шаги и оглянулся окрест, ощупывая траву. Сотня, а то и две лошадей должны были пробить торную тропу, если только не надумали повернуть обратно. Но что-то подсказывало, что не повернут они назад, Легкость, с которой они разорили городище бэрьего рода, затмит глаза и погонит их дальше на полночь. А потом завернет их к реке. За новой кровью. И будут они гнать своих коней от городища к городищу, пока не отяжелеют от пролитой крови, пока вдосталь не насытятся смертями, пока не огрузнут полоном. И не перестанут сторожиться и озираться по сторонам в своей безнаказности. И оглядываться не будут на чужой, не ласковый лес.

А тогда уж… Насколько стрел хватит. И насколько меч дотянется в его руке. Только бы угадать, какой дорогой из леса выворачивать будут.

Бэр следил за ним круглыми, хитрющими глазами. Повернулся к лесу, запрыгал на передних лапах, обиженно повизгивая. И поплелся за ним. На ходу срывая, налитые соком, ягоды.

— Куда? Сказано же, домой иди. Мне обратной дороги нет. А тебя родичи ждут.

Но бэр и ухом не дернул.

— Ну, и как знаешь. С ног собьешься, сам уйдешь.