"Древний Рим. Взлет и падение империи" - читать интересную книгу автора (Бейкер Саймон)

I
РЕВОЛЮЦИЯ


В 154 г. до н. э. состоялись пышные публичные похороны Тиберия Семпрония Гракха. Его внесли на территорию Форума одетым в наряд полководца-триумфатора: пурпурная тога, усеянная серебряными звездами, и символ власти — прутья с топором, — все это указывало на исключительность его свершений. В знак уважения к почившему знатные люди шли в процессии небритыми, в черных одеждах, с покрытыми головами; женщины в отчаянии били себя в грудь, рвали волосы на голове, расцарапывали ногтями щеки. Среди собравшихся были и профессиональные плакальщики, и танцоры с актерами, которые пантомимой изображали деяния умершего. Но самым удивительным в облике собравшихся было то, что многие из мужчин шли в погребальных масках, сделанных из воска и похожих, почти до жуги, на самого Гракха и его предков, причем цвет и форма этих масок также были вполне реалистичны. Тем временем тело покойного, с которым люди в масках имели столь поразительное сходство, поместили на трибуну председателя Форума — пред взоры всех римлян: богатых и бедных.

Когда мужи, представлявшие предков Гракха, расселись по своим местам, один из них выступил с речью, в которой восславил деяния почившего. Вспомнить было о чем. Гракх дважды избирался на высший в республике пост консула, а также и на второй по значимости после консула пост цензора. На военном поприще он добился успехов во время кампаний в Испании и на Сардинии. За обе эти победы его удостоили триумфа — так называлось торжественное шествие, в ходе которого отличившийся полководец пересекал священные пределы города, возвращаясь к гражданской жизни в Риме. Но, несмотря на все свершения, покрывшие славой его имя, Гракх прослыл человеком, мало заботящимся о личном успехе. Его похороны свидетельствовали о публичном признании именно этой добродетели. По мнению римлян, служение республике он ставил выше собственных интересов, а народное благосостояние являлось первой и самой главной его заботой. Можно сказать, что эта похоронная речь имела ту же цель, что ношение масок. Она напоминала присутствующим о том, что «непрестанно возобновляется память о заслугах доблестных мужей, а через то самое слава граждан, совершивших что-либо достойное, имена благодетелей отечества становятся известными народу и передаются в потомство».[8]

Но «возобновление» памяти о славных деяниях Гракха — как с помощью масок его семьи, так и с помощью поминальной речи — имело и другую, более частную функцию. Оно должно было воспитывать в его сыновьях, внуках и последующих потомках стремление ориентироваться на эти деяния в своей жизни. Одной из наиболее характерных черт римской аристократической элиты было стремление почтить память отцов, добиваясь схожих или даже больших успехов на поприще служения республике, будь то военные дела, укрепление власти Рима на новых территориях или внутренняя политика. Похоже, ни в чьем другом сердце не горело это желание с такой силой, как в сердце девятилетнего сына Гракха, чье полное имя было также Тиберий Семпроний Гракх.

Мальчик стоял подле матери и влиятельных сенаторов, взирая на погребальное пламя, разведенное за пределами Рима, — именно там после публичной панихиды кремировали тело его отца. По окончании всех церемоний мальчика, должно быть, переполняло желание выдержать любые испытания и принять даже смерть, лишь бы удостоиться таких похвал, какие заслужил его отец. Теперь наступала его очередь поддержать родовые имя и славу. Но эта обязанность усугублялась еще и тем, что ему предстояло также поддержать авторитет другой семьи — к которой принадлежала его мать Корнелия.

Через своих родителей юный Тиберий Семпроний Гракх оказался связан с тремя великими аристократическими династиями Римской республики. Под водительством этих семей за неполные сто пятьдесят лет республика переросла владычество над Италией и обрела власть над всем Средиземноморьем. Ко времени, когда состоялись похороны Гракха Старшего, римляне само морское пространство привычно называли «таге nostrum» («наше море»), поскольку им безраздельно принадлежала власть и над ним, и над землями вокруг него.

Но жизненный путь этого мальчика оказался кардинально отличным от семейных образцов. Юному Тиберию не суждены были столь пышные похороны, как у его родителя: всего двадцать два года спустя его обезображенный труп сбросят без всяких церемоний в воды Тибра. Людьми, которые совершат это убийство, будут не иноземные враги Рима, а те самые сенаторы, которые сейчас стояли позади него, глядя на похоронный костер, сжигавший тело его отца. Все дело в том, что короткая, противоречивая жизнь Тиберия пересеклась с поворотным моментом, кризисом в истории Римской республики. Центральный вопрос, вокруг которого развернулись баталии, звучал так: кому должны достаться блага от стремительного роста Римской державы: богатым или бедным? «Архитекторам» из знати или рядовым «строителям» — римским гражданам-воинам? Ответ на этот вопрос был связан с критическим анализом сущности экспансии Рима и того, какое влияние на моральный дух и нравственные ценности римлян она оказала. Удивительным образом в ходе этого кризиса Тиберий Младший оказался не на стороне собственной семьи и аристократической элиты, а на стороне бедняков.




После похорон восковые маски Гракха Старшего и его предков были помещены на домашний алтарь. Они должны были служить внушительным зрелищем «для юноши честолюбивого и благородного. Неужели в самом деле можно взирать равнодушно на это собрание изображений людей, прославленных за доблесть, как бы оживших, одухотворенных? Что может быть прекраснее этого зрелища?»[9] В 154 г. до н. э. никто и представить себе не мог ни то, какой революционный путь изберет Тиберий Младший, желая превзойти образцы для подражания, воплощенные в этих масках, ни то, какие необратимые изменения Рима это повлечет.

История великого римского потрясения, воплотившегося в фигуре Тиберия, поистине нравоучительна. Став сверхдержавой, Рим, как было сказано, отринул те самые ценности, на базе которых завоевал свое верховенство. Когда Рим достиг вершины своих достижений, добродетели, сделавшие республику столь успешной, иссякли и были навсегда утрачены. Для осознания важности этого момента, однако, следует остановиться на том, как именно Рим к нему пришел.

ПОКОРЕНИЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ

Греческий историк Полибий, проведший период 163-150 гг. до н. э. в римском плену, написал исторический трактат, помогавший римлянам ответить на один вопрос: каким образом Риму удалось подчинить Средиземноморье в течение всего лишь пятидесяти двух лет (219-167 гг. до н. э.)? Пусть труд Полибия пестрит мифами и легендами, потакая римлянам в их представлениях о данном периоде истории, это ни в коем случае не преуменьшает невероятных успехов Рима. Власть римлян над Средиземноморьем была столь подавляющей, что в 167 г. до н. э. Сенат смог отменить прямое налогообложение внутри Италии за счет богатств, поступавших от окраинных провинций.

Ведущие политики Рима, воспользовавшиеся этими достижениями, представляли собой небольшую группу людей из аристократических семей. Хотя получить членство в этих семьях (например, через усыновление) было несколько проще, чем думали сами римляне, но в период с 509 по 133 гг. до н. э. три четверти людей, избранных консулами (высшими, ежегодно сменяемыми должностными лицами республики), были представителями всего лишь двадцати шести фамилий. И добрую половину из них составляли члены десяти семей. Тиберий Семпроний Гракх Младший имел отношение к трем тесно переплетенным между собой семьям, оставившим яркий след в период римской экспансии: с Семпрониями Гракхами он был связан по линии отца, а с Корнелиями Сципионами и Эмилиями Пауллами — по линии матери (см. генеалогическое древо Тиберия Гракха). Если кратко проследить историю римских завоеваний в Средиземноморье, окажется, что именно родственники Тиберия Младшего возглавляли строительство Римской державы за пределами Италии. Эта потрясающая история начинается в Северной Африке, откуда римлянам был брошен вызов.

В 265 г. до н. э. древний город Карфаген представлял собой значительную силу в Средиземноморском регионе. Он был основан финикийцами (жившими на территории нынешнего Ливана) около 800 г. до н. э. Они были умелыми мореплавателями и целеустремленно добивались контроля над торговыми путями в Западном Средиземноморье, что к 265 г. до н. э. позволило Карфагену стать богатейшим и наиболее развитым городом региона. Центры его торговли простирались от берегов Испании и Франции до Сицилии и Сардинии и оттуда к югу, по всей Северной Африке. Хотя Карфаген, осваивая эти торговые пути, вошел в столкновения с другими морскими державами, прежде всего с греками, его отношения с римским городом-государством, а также и италийскими мореплавателями оставались дружественными: в 509 и 348 гг. до н. э. с Римом были заключены договоренности о защите торговых путей Карфагена. Но теперь, в 265 г. до н. э., ситуации суждено было перемениться, хотя в самом начале никто об этом даже не подозревал.

Первая великая война Рима с Карфагеном, известная как Первая Пуническая война (латинское слово «пуник» означает «финикиец»), началась в 264 г. до н. э. Поводом послужил конфликт на острове Сицилия, бывшем провинцией Карфагена (см. карту на следующей странице). Город Мессина, контролируемый наемниками из италийской Кампании, подвергся атаке со стороны воинов города Сиракуз. Рим принял сторону Мессины, Карфаген — сторону Сиракуз. Война переросла в прямое противостояние между Римом и Карфагеном, когда римский консул, возглавлявший войска, не только преуспел в освобождении Мессины, но и предложил Сиракузам, приняв его великодушные условия, отпасть от Карфагена и заключить союз с Римом. Стремясь отстоять свою провинцию, Карфаген уже серьезно включился в кампанию, выслав на остров в 262 г. до н. э. значительную армию. Так началась война, продолжавшаяся более двадцати лет. На карту была поставлена власть над Сицилией.




По мере эскалации конфликта возрастали и военные аппетиты Рима. Рим осознал, что для победы в войне необходимо полностью устранить Карфаген с территории Сицилии, а чтобы сделать это, требовалось ослабить контроль Карфагена над морскими путями вокруг острова. Подобное достижение стало бы огромным успехом, поскольку подразумевало наличие сильного флота — такого средства ведения военных действий, с которым Рим практически не был знаком, что уж говорить о его строительстве. Согласно Полибию, впервые в истории римлянам представилась возможность построить военные корабли после того, как одно из карфагенских суден, спеша пресечь переброску романских войск на Сицилию, село на мель у побережья Южной Италии. Захватив корабль, римляне воспроизвели его строение, и уже в течение года в их распоряжении был флот из сотни боевых галер. Они даже придумали оснастить корабли секретным оружием — раскладными зубчатыми мостками, позволявшими брать суда противников на абордаж. Вооруженные таким образом, римляне под началом Гая Дуилия выиграли свое первое морское сражение при Милах в 260 г. до н. э.

Несмотря на некоторые серьезные неудачи, включая непродуманное вторжение в Северную Африку, крушение флота (по меньшей мере трижды) в результате штормов и близость финансового краха, римляне каждый раз отвечали на все напасти судьбы одним и тем же образом: они просто строили корабли заново. На их счастье — и это стало ключевым моментом — им была дана передышка, когда в 247 г. до н. э. карфагеняне решили сосредоточить основные силы не на победе над Римом, а на восстановлении своего господства над соседями по Северной Африке — нумидийцами и ливийцами, которые начинали склоняться в сторону Рима. После того как 10 марта 241 г. до н. э. римляне одержали решительную победу над ослабленным карфагенским флотом у Эгатских островов к северу от Сицилии, они окончательно установили свое морское владычество. В то же время карфагенский военачальник Гамилькар открыл партизанскую войну против римской армии на Сицилии и добился в ней больших успехов. Не потерпев ни единого поражения, он, однако, последовал совету правителей Карфагена и заключил мир с римлянами.

То, что непобежденный военачальник сложил оружие, наилучшим образом символизировало итоги первой войны, по сути оставшейся незавершенной. В то же время мирный договор явно ущемлял лидерство Карфагена в регионе, а сами его условия были очень обидными. Так, сразу по окончании военных действий Карфагену пришлось полностью уйти с Сицилии, вследствие чего весь остров, за исключением остававшихся союзными ему Сиракуз, отошел к Риму, став его первой провинцией за пределами Апеннин. К тому же Карфагену пришлось взять на себя жесткие экономические обязательства: в течение десяти лет он должен был выплатить Риму контрибуцию в размере 3 200 талантов серебра, что эквивалентно 82 000 кг этого металла. Затем Рим, воспользовавшись ослаблением Карфагена, бесцеремонно прогнал карфагенян с Сардинии и Корсики. В течение всего нескольких лет Рим плавно перешел от «защиты» своих союзников в регионе путем изгнания карфагенян из «италийских» вод к откровенной эксплуатации трех процветающих островов в целях собственного обогащения. Отсюда в Рим потекли зерно и другие богатства. Но, несмотря на столь откровенно выраженные римлянами имперские амбиции, вопрос о том, кому достанется Средиземноморье, не был снят с повестки дня.

Следующим объектом спора между уже сформировавшейся империей Карфагена и распространяющейся за пределы Апеннин Римской державой стала Испания. Карфагенский полководец Гамилькар во главе экспедиционных войск прибыл туда в 238 г. до н. э. с намерением присоединить эти земли к своей империи в качестве компенсации за потерю Сицилии, Сардинии и Корсики. Копи Испании были богаты золотом и серебром, новую армию легко можно было собрать из местных племен, а запасы зерна вполне могли возместить утраченные урожаи на Сардинии. Чередуя военные походы с мирными договорами и заключением союзов, Гамилькару вместе с его сыновьями удалось добиться прочного контроля над Испанией, чему способствовало то, что из Карфагена регулярно прибывало пополнение экспедиционных войск в виде новых солдат и офицеров, боевых слонов, а также колонистов, заселявших строящиеся города. Риму решительно не понравилось то, как стремительно Карфаген упрочивает свое военно-политическое присутствие в Испании, и в 226 г. до н. э. в Новый Карфаген (нынешний испанский город Картахена) прибыли римские послы с требованием к карфагенянам ограничить их продвижение в глубь материка рекой Эбро (см. предыдущую карту). Хотя те согласились, это было только временное перемирие, поскольку Рим заключил стратегический союз с независимым городом Сагунтом на средиземноморском побережье к северу от Нового Карфагена. Найдя союзника на периферии расширяющихся карфагенских владений в Испании, Рим обеспечил себя на будущее законным поводом начать войну под предлогом защиты Сагунта. Таким образом, фитиль грядущей войны был подожжен.

Человеком, которому было уготовано померяться силами с Римом во второй раз и попытаться исправить последствия первой войны, оказался младший сын Гамилькара Ганнибал. В 221 г. до н. э. он принял на себя командование карфагенскими войсками в Испании. Рассказывают, что, когда ему было семь лет, отец обагрил его руку жертвенной кровью и заставил принять клятву в вечной вражде к Риму. Теперь у двадцатидевятилетнего военачальника появился весомый повод дать выход своей благородной ненависти. По его мнению, Сагунт, откуда время от времени совершались набеги на близлежащие города карфагенян, стал представлять собой угрозу и препятствовать контролю над Испанией и общему спокойствию западной части империи. Поэтому, получив санкцию со стороны властителей Карфагена, Ганнибал пересек реку Эбро и взял город штурмом. Это было объявлением войны.

Римляне готовились к тому, что ареной Второй Пунической войны послужит территория Испании. Но они жестоко просчитались. Война, продолжавшаяся с 218 по 201 гг. до н. э. и ставшая самым масштабным конфликтом между двумя враждующими державами, знаменита прежде всего невероятным стратегическим решением Ганнибала вторгнуться в Италию и двинуть войска на Рим. Весной 218 г. до н. э. он преодолел расстояние в 1600 километров враждебной территории, ведя войско из 12 000 всадников, 90 000 пехотинцев и 37 боевых слонов. Подобный маневр требовал дерзости и хитроумия. На реке Роне, шириной в пятьсот метров и слишком глубокой для перехода ее вброд, погонщикам удалось хитростью заманить слонов на плоты, покрыв последние таким слоем земли, что плоты стали похожи на твердую сушу. Стоило перевезти на другой берег двух самок, как остальные слоны успокоились и последовали за ними, хотя без жертв в итоге не обошлось. Но самым серьезным препятствием для Ганнибала стала не река, а заснеженные Альпийские горы.

Преодолевая засады, обвалы и камнепады, крутые, скользкие тропы, не устрашаясь скудости пищи и холодов, Ганнибал сумел провести свою армию через узкие перевалы, проявив изобретательность и вдохновение прирожденного лидера. Когда его люди замерзали, он ночевал вместе с ними на открытом воздухе; когда дорогу преграждали оползни, он отдавал приказ кипятить кислое вино, лить его на упавшие камни и таким образом освобождать себе путь; когда его армия ослабевала от истощения, он поднимал дух воинов, напоминая им о возможности стяжать славу и о трофеях, которые ожидали их впереди: «Теперь вы одолеваете стены не Италии только, но и Рима!»[10] За четыре недели Ганнибал преодолел весь массив Альп и вступил на италийскую землю в сопровождении по меньшей мере 20 000 пехотинцев (хотя, возможно, их было в два раза больше), 6000 всадников и незначительного числа слонов. Он дал войскам двухнедельную передышку, прежде чем добиться ничуть не менее грандиозного успеха, чем достижение Италии, — разгрома всех военных сил Рима, которые оказались у него на пути.

В промежутке между зимой 218 г. и летом 216 г. до н. э. в битвах уТицина, Требии и Тразимена (см. карту на с. 51) молодой полководец Ганнибал проявил чудеса интуиции, талант стратега и отважную решимость, раз за разом вступая в бой и сокрушая численно превосходящие его армию войска. Кульминацией его италийской кампании, однако, стало сражение при Каннах — это название стало нарицательным обозначением катастрофического для Рима события. В ходе этой битвы, имевшей место в области Апулии, Ганнибал сумел взять в кольцо армию, числом вдвое превосходившую его собственную, с помощью превосходной африканской кавалерии, действовавшей по флангам. Стоило сомкнуться кольцу карфагенских сил, как началась резня, продолжавшаяся очень долго: в результате было убито 45 500 пеших воинов Рима и их союзников, а также 2700 всадников. Бойня безжалостно прошлась и по офицерскому корпусу из аристократической знати: не менее восьмидесяти сенаторов полегло на поле брани. Говорят, что ни одна западная армия не понесла за один день больших потерь, чем римляне при Каннах, ни до, ни после этого события. Эхо шокирующего поражения прокатилось по всей Южной Италии, и многие римские союзники и колонии переметнулись теперь на сторону Карфагена. Это входило в замыслы Ганнибала. Казалось, ничто не может помешать его плану и наспех сколоченная держава Рима обречена на скорую гибель.

Но сразу после битвы появился муж, который проявил несгибаемую волю к победе, позволившую Риму перевернуть ситуацию в свою пользу. Им оказался Публий Корнелий Сципион — дедушка Тиберия Семпрония Гракха. В то время девятнадцатилетний молодой человек, чей тесть погиб на поле боя в Каннах, сумел объединить оставшихся в живых командиров римского войска. Энергия и воля Сципиона остановили бегство деморализованных солдат. Подчиняясь Сципиону, они сомкнули ряды и дали клятву верности Римской республике. Столь же неукротимый дух был проявлен римлянами и у врат родного города. Победоносный Ганнибал отправил к ним парламентеров, будучи уверенным в том, что враг предпочтет сдаться. Римляне, однако, даже не дали парламентерам пересечь городские границы. Тогда Ганнибал самолично привел войска под стены Рима. Как гласит легенда, земля, на которой лагерем встали карфагеняне, была как раз перед этим выставлена на продажу. Римляне настолько были уверены в собственной непобедимости, что покупатель нашелся еще до того, как Ганнибал увел оттуда свою армию. Настрой был ясен: римлянам свыше определено сражаться — и сражаться до победного конца.

Сципион возглавил их контрнаступление в 216-202 гг. до н. э. Ключом к успеху стала поразительная способность римлян к неизменному восполнению своих людских ресурсов. Хотя италийские союзники Рима на юге перешли на сторону Ганнибала, многие другие сохранили преданность, и именно благодаря этим союзным общинам Риму удалось собрать новые войска. Имея их в своем распоряжении, римляне вместе с тем применили новую тактику. Они дали Ганнибалу спокойно обосноваться на юге и попытаться собрать новую армию, а сами атаковали Карфаген в Испании. Их замыслом было не допустить нового вторжения и не дать Ганнибалу получить столь необходимое подкрепление из-за моря. В возрасте двадцати шести лет Сципион взял Новый Карфаген, победил несколько испанских племен и полностью вытеснил карфагенян из Испании. Его популярность была настолько велика, что, несмотря на сопротивление римского Сената, энергичный и амбициозный молодой военачальник смог набрать новую добровольческую армию и замахнуться на то, чего во время Первой Пунической войны римлянам сделать не удалось: завоевать Северную Африку.

Поскольку Ганнибал и его армия были призваны на защиту Карфагена, Сципиону в конце концов предстояло сразиться с ним лицом к лицу, и это сражение произошло в 202 г. до н. э. у города Замы примерно в 120 километрах от Карфагена. Выйдя навстречу противнику, Ганнибал сначала попытался заключить мир. Сципион отверг это предложение. Римлянин понимал: преимущество на его стороне. Когда обе армии выстроились к бою, и он, и его войска знали, чего ожидать от карфагенян. Стоило, например, Ганнибалу пустить на римлян слонов, как воины Сципиона по его приказу, не отступая, просто пропустили их через четко обозначенные пустоты в своих рядах. Затем, когда стороны сошлись в сражении, была применена тактика окружения, только на сей раз в капкан попали Ганнибал и его армия. В итоге погибло 20 000 карфагенян и только 1500 римлян. Таким образом, сражение при Заме принесло Риму оглушительную победу и дало ему возможность завершить Вторую Пуническую войну с результатами, превосходившими всякие ожидания. Невероятный успех Рима был увенчан соответствующим мирным договором, согласно которому за Карфагеном были оставлены его прежние владения в Северной Африке, но все территории, принадлежавшие ему за морем, были отобраны навсегда. Ему также пришлось отдать свой флот и боевых слонов, выплатить контрибуцию размером в 10 000 талантов серебра (250 000 килограммов) и, что самое главное, дать согласие никогда не производить перевооружения (что напоминает нынешние соглашения о нераспространении ядерного оружия) и не начинать никаких войн без разрешения Рима.

Сражение при Заме стало поворотным пунктом в истории противостояния. Если Карфаген потерял западную часть своей средиземноморской империи, то Рим ее приобрел, став хозяином двух новых провинций в Испании и единоличным властителем над всем регионом. За проявленный талант полководца и командира Публий Корнелий Сципион получил титул Африканский. Но не он один купался в славе. За определяющий вклад в победу на западном фронте весь древний аристократический род Корнелиев Сципионов получил исключительный статус среди римской элиты. Пример завоевателей Западного Средиземноморья вдохновил другого предка Тиберия Семпрония Гракха на покорение восточных соседей Рима — греков.

Методы, с помощью которых Рим овладел восточными территориями в 197-168 гг. до н. э., несколько отличались от тех, которые были использованы в ходе западной кампании. По окончании Пунических войн внешние признаки империи стали видны невооруженным глазом. Римские гарнизоны и отряды регулярной армии были теперь дислоцированы на Сицилии, Сардинии, Корсике и в Испании; эти провинции были обременены более высокими налогами, чем прежде; ежегодно назначаемые на пост правителей провинций римские чиновники незамедлительно начали безжалостное использование всех природных ресурсов этих земель для обогащения Рима. На востоке, напротив, римский Сенат применил более гибкую, постепенную и дипломатическую тактику по утверждению римского владычества.

Восточное Средиземноморье состояло в то время из нескольких отдельных царств. Они носили общее название «царства диадохов», т.е. преемников Александра Македонского, так как их царские династии были основаны сподвижниками Александра после смерти великого полководца и краха его огромной, но недолго существовавшей империи. Один из этих царей, правитель Македонии Филипп V, уже успел вызвать гнев Рима. Он воспользовался ослаблением республики после битвы при Каннах и заключил союз с Карфагеном. В 197 г. до н. э., когда Карфаген был разбит, Рим только искал повода, чтобы начать войну уже с Филиппом. Этим поводом, естественно, послужила необходимость защиты греческих «друзей» от македонской тирании. В течение года войска Филиппа были сокрушены (главная битва состоялась при Киноскефалах), и римляне могли теперь сделать с его царством все, что заблагорассудится. Однако, вместо того чтобы превратить Македонию в провинцию республики, глава римских войск в регионе, посетив Истмийские игры[11] в Коринфе, где был принят с восторженным радушием, с каким обычно принимали греческих царей, расчетливо объявил Грецию «свободной». И вслед за тем увел свою армию.

Вскоре римлянам представилась возможность еще раз проявить подобное великодушие. Когда греческий царь Антиох Сирийский расширил свое царство Селевкидов, напав на Малую Азию (ныне территория Турции) и Северную Грецию, римская армия вновь вернулась в регион с декларированной целью помочь греческим городам, которым угрожала опасность. Антиох потерпел поражение в битве при Магнезии в 190 г. до н. э., и его царство вернулось в свои прежние пределы, в то время как занятые им греческие земли были приняты в военный союз с Римом. Римские же войска снова оставили регион. Хотя по окончании этих непродолжительных войн могло показаться, что греческие города сохранили свободу и суверенитет, на деле все обстояло не так. Следствием римской интервенции стало то, что греческие города попали теперь в негласную зависимость от Рима. В обмен на свою «свободу» они обязались проявлять преданность Риму.

Деятельность одного из царей, однако, заставила римлян снять маску благодетелей. Когда сын Филиппа Пятого Персей занял трон, он предпринял попытку восстановить престиж и влияние Македонского царства в регионе. С помощью вмешательства в локальные конфликты он добился своего, получив широкую поддержку со стороны греческих городов-государств. Но произошло это за счет моральных потерь, которые понес Рим, а для римских сенаторов подобное положение вещей было неприемлемым. Появился новый повод для «справедливой войны», и она была объявлена в 171 г. до н. э.

Поначалу боевые фаланги македонской армии Персея действовали успешно. Но в июне 168 г. до н. э. этим тесно сомкнутым линейным построениям тяжелой пехоты, под началом Александра Македонского покорившим все известные на тот момент земли мира, предстояло провести свое последнее сражение. В битве при Пидне на северо-восточном побережье Греции римские легионы Луция Эмилия Паулла одержали решительную победу: 20 000 македонян были убиты, еще 11 000 взяты в плен. Некогда могущественное греческое царство распалось на четыре республики, подчинившиеся Риму, а чуть позднее Македонии предстояло стать вовсе провинцией Рима со всеми вытекающими отсюда последствиями. Царь Персей, последний потомок Александра, попал в плен и был доставлен в Рим. Здесь его провели по городу в качестве трофея, символизирующего власть Рима над Восточным Средиземноморьем. Узник шел в триумфальной процессии Луция Эмилия Паулла — полководца-триумфатора, чьим внучатым племянником позже окажется Тиберий Семпроний Гракх Младший.

За славные деяния, проявленные в ходе покорения римлянами Восточного Средиземноморья, за победы в войнах и уничтожение вражеских армий семья Эмилиев Пауллов была выдвинута, наряду с Корнелиями Сципионами, в передние ряды римской элиты. Тиберий Семпроний Гракх Старший доказал, что и его семья достойна такой же славы и почета. Его отец был консулом и героем войны с Ганнибалом. А теперь и сам он покрыл фамильное имя новой славой. В 180 г. до н. э. Гракх Старший покорил Северную Испанию, а тремя годами позже сокрушил восьмидесятитысячную повстанческую армию на Сардинии. За эти заслуги Гракх получил право жениться на Корнелии — самой завидной невесте в высшем свете Рима. Она была дочерью Сципиона Африканского и племянницей Луция Эмилия Паулла. Таким образом, Корнелия объединила три знаменитые фамилии. О н и составили три ветви родства в генеалогическом древе сына Корнелии — Тиберия Семпрония Гракха Младшего, — а теперь, в 154 г. до н. э., их представители стояли рядом на похоронах Гракха Старшего. Но, несмотря на невероятные успехи всех трех семей в деле покорения Средиземноморья, их деятельность порождала один важный вопрос.

Его можно сформулировать так: что именно дали Риму их завоевания? Действительно ли войны, которые они вели, были оборонительными и справедливыми, как утверждали многие, или они стали чистым проявлением тяги к наживе? Кому в действительности должны были достаться плоды побед? Римской республике в целом или же группе аристократов, обогащавшихся во время пребывания на своих постах? И самое главное — какое влияние внешняя экспансия оказала на моральный дух Рима? Способствовала ли она укреплению нравственной силы римских воинов и их лидеров или потакала алчности и моральному разложению? Правда ли то, что личные амбиции и стремление к славе подменили интересы республики и римского народа? Все это стало темой бурных обсуждений, а в 146 г. до н. э. случилось событие, обратившее искры споров в бушующее пламя.

ПОВОРОТНЫЙ ПУНКТ: РАЗОРЕНИЕ КАРФАГЕНА

В конце 148 г. до н. э. промежуточные итоги Третьей Пунической войны для римлян можно было расценить как плачевные. Консулы, возглавлявшие поход на Карфаген и окрестные земли, провели несколько опрометчивых атак, окончившихся неудачей и поражением. К тому же среди солдат развились леность, алчность и эгоизм. Из трех войн с Карфагеном третья была наиболее неоднозначной, и теперь, по мнению многих жителей метрополии, настала очередь римлян платить за свои ошибки. Историк Полибий, бывший свидетелем последних этапов войны, указывает на ее противоречивость, утверждая, что мнения народов Средиземноморья относительно решения римлян в третий раз идти войной на старых соперников разделились:

«Одни одобряли поведение римлян и называли принятые ими меры мудрыми и для владычества их полезными. Ибо они уничтожили грозившую им постоянно опасность [Карфаген] …что и свидетельствует о высоком уме и дальновидности народа. Другие возражали на это, уверяя, что не ради таких целей приобрели римляне господство над миром».[12]

Отношение к войне с самого начала было противоречивым. Решению об открытии военных действий предшествовали бурные споры в Сенате, расколовшие его на две части. «Голуби мира» доказывали, что вместо попытки разрушить Карфаген его следует использовать как средство сдерживания и поддержания баланса сил в Средиземноморье. Таким образом, по их мнению, Карфаген должен был спасти Рим от обладания чрезмерной властью, которая порождает «алчность», подрывающую «верность слову, порядочность и другие добрые качества».[13] Сторона «ястребов» возражала им, играя на старых римских фобиях. Карфаген, утверждали они, возродился и окреп, и если его не разрушить, то от него всегда можно будет ждать угрозы. Аргументация этой стороны, озвученная ее главой Катоном Старшим, была расцвечена яркими и хлесткими высказываниями. В них карфагеняне изображались людьми ненадежными, порочными, женоподобными, к тому же приносящими в жертву детей. Отсюда следовал вывод, что это недочеловеки, с которыми следует поступать соответственно их уровню развития. Упрямо поднимая вопрос на повестку дня, Катон каждое свое выступление завершал фразой «Delenda est Carthago» («Карфаген должен быть разрушен»). В конце концов он так замучил своих оппонентов, что те сдались, и «военные ястребы» добились большинства в Сенате по этому вопросу. Все, что теперь оставалось, — это придумать обоснование для начала войны.

Повод нашелся довольно быстро. Проведя инспекцию Карфагена и окрестных земель, римская комиссия рапортовала в Сенат об «обилии материалов, необходимых для судостроения», и делала вывод о том, что карфагеняне построили флот в обход запрета, наложенного на них в результате Второй Пунической войны. Однако и по сей день у нас нет веских археологических или исторических свидетельств о наличии у Карфагена этого вида вооружения в тот период. Впрочем, даже когда Карфаген действительно явно нарушил условия договора (пойдя войной на соседнюю Нумидию, не испросив разрешения у Рима), ситуация не была такой уж однозначной. Причина тому проста: это Нумидия, по тайной указке Рима, первой начала агрессию против Карфагена. Таким образом, цинизм римских политиков проник и в дипломатическую сферу. Вследствие чего аргументы в пользу начала войны становились еще более шаткими. Римские сенаторы были готовы попрать одну из самых священных и исконных нравственных норм республики — «фидес», т. е. «верность» данному слову.

Когда военная машина Рима пришла в движение и между Италией и Северной Африкой начали курсировать корабли, а пехота и кавалерия общим числом в 80 000 человек были приведены в боевую готовность, карфагеняне отправили по меньшей мере три посольства к римлянам в течение одного 149 г. до н. э. Послы каждый раз предпринимали отчаянные попытки избежать войны, заявляя о готовности Карфагена сдаться. Первому посольству римский консул пообещал мир и автономию Карфагена под общей юрисдикцией Рима. Но при одном условии: карфагеняне должны предоставить триста заложников, прежде всего сыновей самых знатных людей государства. Карфагеняне добросовестно выполнили это условие. Затем, когда это было сделано и цвет их элиты отбыл в Рим, римский консул в Африке, Луций Марций Цензорин, выдвинул следующее условие: сдача 200 000 комплектов оружия и 2000 катапульт. Послы вернулись в Карфаген в смятении, но делать было нечего: карфагеняне собрали требуемое оружие и отправили его в лагерь римлян. Однако лукавый Цензорин припас еще один сюрприз.

Последним условием для заключения мира было следующее: город Карфаген необходимо перенести с побережья на 16 километров внутрь материка. Довод, приведенный Цензорином, представляет собой образец редкостного лицемерия. По его словам, именно море с его доступом к торговым путям испортило Карфаген. Море породило в нем «алчные наклонности». Карфагену следовало взять пример с Рима. «Живя на материке, — заявил он, — среди сельских радостей и покоя, становишься куда уравновешеннее».[14] Онемев на миг, послы не могли удержаться от слез гнева и бессилия. Принять это условие означало навсегда уничтожить свой собственный город. Только теперь они осознали, что римляне и не думали исполнять обещания. Они просто добивались преимущества в войне, которую теперь — да и до того — было не остановить.

Двумя годами позже вероломство, проявленное римлянами в преддверии войны, многими выдвигалось в качестве причины неудач. Народ Рима уделял огромное внимание тому, насколько справедливы были войны, которые они вели, расширяя свою державу. Их рассуждения строились следующим образом: «Если народы причину войны считают законною, то тем большее значение получают победы и тем малозначительнее становятся поражения; последствия получаются обратные, когда причину войны признают бесчестной или незаконной».[15] В конце 148 г. до н. э. показалось, что эта логика подтверждается жизнью. Но, когда весной следующего года в Африку прибыл новый, деятельный полководец, ситуация изменилась.

Желая выйти из мучительного тупика, в который зашла война с Карфагеном, римский народ во главе с Сенатом обратился к молодому аристократу по имени Публий Корнелий Сципион Эмилиан. Его репутация была безупречной. Он принадлежал к патрицианскому роду Корнелиев Сципионов; его родной дед был консулом, погибшим в битве при Каннах; человеком, усыновившим его отца, был не кто иной, как Сципион Африканский, триумфатор Второй Пунической войны; отец же его был Луций Эмилий Паулл, победитель царя Македонии Персея (см. генеалогическое древо на с. 48). Сам Эмилиан хорошо проявил себя в начале войны с Карфагеном. Возглавляя четвертый легион, он был едва ли не единственным командиром, добившимся сколько-нибудь значительных успехов. Ныне, несмотря на то что ему было всего тридцать семь — на пять лет меньше, чем требовалось для занятия должности консула, — желание народа Рима видеть на этом посту именно его было столь подавляющим, что Сенату в конце концов пришлось сделать исключение из правил и дать ему возможность проявить себя. На должности консула его обязанности свелись к простой задаче: принять командование войсками в кампании против Карфагена и победоносно ее завершить.

С этой целью Эмилиан вернулся в Северную Африку, навел дисциплину в армии и принял новую стратегию ведения военных действий. Он запретил римлянам ввязываться в любые побочные столкновения. Все боевые единицы римской армии сконцентрировались на задаче взять город осадой с последующим штурмом. Летом 147 г. до н. э. он взял Карфаген в кольцо, не оставив ни единой лазейки для доставки провианта или подкрепления. Со стороны суши он распорядился возвести двойную стену земляных укреплений, на что ушло всего двадцать дней. Со стороны бухты были произведены не менее впечатляющие работы. Чтобы блокировать доступ в порт, был возведен барьер из камней и булыжников общим размером 15 000 кубических метров. На выраставшей из моря стене Эмилиан разместил военные орудия. Хотя некоторые отважные карфагеняне оказывали сопротивление и пытались атаковать неприятеля, к зиме город оказался в непроницаемом кольце осады. Эмилиан потратил несколько месяцев на подавление очагов сопротивления по стране, и вот, когда пришла весна 146 г. до н. э., его армия была готова взять город. В помощь им с Апеннин прибыли новобранцы. Одним из этих зеленых юнцов был двоюродный брат Эмилиана — семнадцатилетний Тиберий Семпроний Гракх.

На правах близкого родственника Тиберий поселился в одной палатке с Эмилианом. В конце концов юноша приходился ему не только двоюродным братом, но и шурином: Эмилиан был женат на старшей сестре Тиберия — Семпроний. Но и кроме родственных уз между молодыми людьми было много общего. Война дала обоим уникальный шанс проявить себя. Консульское звание на время укрыло Эмилиана от критических стрел недоброжелателей. В молодости он избегал активных попыток преуспеть на политическом поприще и однажды пожаловался своему другу и наставнику — историку Полибию: «Все считают меня тихоней и лентяем, напрочь лишенным энергичного духа подлинного римлянина, поскольку я не склонен выступать на публике. Говорят, что моей семье нужен совсем другой представитель — не такой, как я. Это ранит меня больше всего».[16] Год, проведенный в звании консула и верховного военачальника, был его единственным в жизни шансом доказать свое соответствие семейным стандартам и покрыть новой славой имя Корнелиев Сципионов. И до славы было рукой подать. Главное было не сломаться под бременем всеобщих ожиданий.

Многого ждали и от его двоюродного брата. Тиберия вместе с сестрой и младшим братом после смерти отца в одиночку воспитывала их мать Корнелия, дочь Сципиона Африканского. Она позаботилась о том, чтобы Тиберий получил превосходное эллинистическое образование, прежде всего в риторике и философии, что вполне отвечало умственным наклонностям юноши, его благородной и идеалистической натуре. Но мать также зажгла его честолюбивыми надеждами на блестящую карьеру и желанием выделиться на общем фоне благодаря таким традиционным римским добродетелям, как мужество и умеренность. В результате, будучи столь же благородным, вдумчивым и альтруистичным человеком, как его брат Эмилиан, Тиберий, в отличие от него, обладал отчаянно непреклонным нравом. Эта черта сослужила ему добрую службу тем летом, которое он провел у стен Карфагена.

Тиберий присоединился к штабу Эмилиана с тем, чтобы выучиться у него военной науке. Однако война дала ему также возможность встать на нижнюю ступеньку политической лестницы, воспользовавшись механизмом «cursus honorum» — ежегодных выборов на младшие должности, в которых участвуют особо отличившиеся молодые люди. Дело в том, что в Древнем Риме, в отличие от наших дней, военные и гражданские карьеры не были отделены друг от друга, а являлись частями одного целого, и честолюбивые юноши должны были сначала проявить себя в нескольких военных кампаниях, прежде чем получить право занимать младшие посты в иерархии магистратов. Но для построения политической карьеры требовалось нечто большее, чем просто участие в серии кампаний. По замечанию того же Эмилиана, обретение власти в Риме, согласно старинным аристократическим представлениям, начинается с внутренней целостности: «достоинство звания возникает из внутренней целостности, честь обладания должностью — из достоинства, высшая власть — из должностных полномочий, свобода — из высшей власти». Свобода делать то, что хочется, — вот черта, особо ценимая римской знатью. В ней заключалась сущность республики. Но как встать на столь сложную политическую стезю? Как начать вырабатывать в себе такой характер? Как получить право посоревноваться с собственными предками? Тиберий сумел найти ответ на все эти вопросы, пока Эмилиан и его солдаты заканчивали последние приготовления к взятию Карфагена.

У нас нет документальных свидетельств, в которых были бы зафиксированы слова Эмилиана, сказанные им офицерам перед боем, но легко предположить, что главное место в них занимали традиционные мотивы. Предстоит битва за свободу и справедливость против тирании. Благородству римлян пора одолеть коварство и лживость карфагенян. Высокая культура должна победить культуру упадочную и разложившуюся. Взятие Карфагена после 120 лет противостояния положит конец ненависти и атмосфере подозрительности. Таким образом, на вопрос о том, кто и как станет править миром, будет дан наконец прямой ответ. Чтобы поощрить офицеров к проявлению личного мужества в битве таких масштабов, Эмилиан, возможно, напомнил им о причитающихся наградах. Древние римляне отмечали героев не медалями, а коронами, браслетами, ожерельями и миниатюрными копьями. В зависимости от подвига вручались короны нескольких видов. Некоторые были из травы, другие из дубовых листьев, третьи из золота. Но столь важному случаю соответствовала только одна корона. Первому человеку, который поднимется на городские стены, причиталась т. н. «Стенная корона».

Быть может, именно об этом думали Тиберий и солдаты его части, ожидая на рассвете трубного сигнала к бою. Тиберий, в котором жажда славы боролась со страхом, готовился впервые испытать вкус битвы. И вот трубы оповестили о начале штурма. Римляне высыпали из своих укрытий, быстро возвели вокруг стен сеть лестниц, развернули орудия для взятия города и бросились на 30 000 карфагенян. Под дождем стрел, копий и веревочных петель, которыми защитники стаскивали атакующих с лестниц, войсковая часть Тиберия пошла на штурм городских стен шириной девять и высотой восемнадцать метров. Хотя рядом с ним то и дело на землю падали сраженные римляне, Тиберий сделал то, что казалось невозможным: он стал первым командиром, приведшим своих солдат на вершину карфагенской стены. Но, когда они оказались наверху, им стало ясно: бой только начинается. Теперь им предстояло сразиться лицом к лицу с врагами в яростной схватке. Не успев насладиться триумфом, Тиберий оказался в настоящем пекле.

Жестокий бой длился шесть дней и ночей. Уже в городе смертоносные отряды двигались от дома к дому, от одной узкой улицы к другой. Они прорубали себе путь по трем главным улицам, ведшим от карфагенского Форума, и оттесняли врагов к городской цитадели — Бирсе. Когда обреченные карфагеняне, пытаясь просто спасти свою жизнь, стали осыпать римлян всевозможными снарядами с тесно лепившихся друг к другу крыш, римские солдаты ворвались в несколько первых домов, убили находившихся там людей и вскоре были на крышах. Перебрасывая настилы через узкие переходы, они двигались с одной крыши на другую, оставляя за собой lt; gt;lt; gt; и шлейф изувеченных трупов или скидывая их на землю. Потом, в усугубление стоявшего вокруг крика, визга и животного стона, Эмилиан отдал распоряжение поджечь улицы. Гудящее пламя привело защитников в окончательное смятение. Из рушащихся домов, оставляя укрытие, выбегали старики, раненые, женщины и дети.

Затем специальные отряды по очистке улиц попытались несколько упорядочить творившееся вокруг безумие. Они освободили улицы от трупов и раненых, сваливая их в ямы вместе с камнями. Улицы требовалось очистить для того, чтобы по ним могли двигаться когорты воинов и кавалерия. Кони ступали по валявшимся тут и там частям тел, оторванным головам. По уровню жестокости эта война достигла новых высот, далеко превзойдя кровопролитные полевые сражения времен Ганнибала и тем более — морские бои времен Первой Пунической войны. В то же время Эмилиану любой ценой нужно было сохранить дисциплину в войсках. Пока отряды солдат сменяли друг друга, дабы не ослабить натиск, сам Эмилиан, едва выкраивая время на еду и сон, следил за ситуацией практически круглые сутки.

На седьмой день усилия римлян увенчались успехом, и 50 000 изможденных, доведенных до голодного истощения карфагенян вышли к Эмилиану, неся к его стопам гирлянды бога врачевания Асклепия в знак своего желания сдаться в обмен на сохранение жизни. Эмилиан принял их просьбу. После небольшой передышки римская армия обратила всю свою мощь на священный храм Эшмуна. Он находился в цитадели города на возвышении и представлял собой хорошо защищенное убежище, в котором укрылся карфагенский военачальник Газдрубал с отрядом из девятисот человек. Римляне окружили холм, но взобраться по нему к храму с наскока не смогли. Однако извечные спутники войны — усталость, голод и страх — заставили карфагенян выйти на крышу храма. И тут они увидели, что бежать им некуда. Когда Газдрубал, поняв, что они обречены, тайно покинул цитадель, Эмилиан не замедлил воспользоваться этим. На виду у непокорных защитников города он инсценировал жалкую сцену сдачи в плен их струсившего командира. Спустя некоторое время после этой деморализующей картины защитники, в том числе жена Газдрубала с детьми, оставили всякую надежду и нашли смерть в пламени, накрывшем храм.

Римляне праздновали полную победу. Однако реакция Эмилиана на безжалостное разграбление Карфагена была поразительной. Он не только не поддался безудержному, бездумному ликованию, но, напротив, погрузился в печаль, раздираемый сомнениями и даже чувством вины. Полибий, видевший все собственными глазами, засвидетельствовал это в своем трактате. Эмилиан, желая поговорить с ним, повел его в место, откуда открывалась ужасающая картина разрушений, и разразился слезами. Он даже процитировал строки из «Илиады» — древнегреческого эпоса, чье авторство приписывается Гомеру:

Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем, Будет некогда день, и погибнет священная Троя, С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.[17]

Когда Полибий спросил, что он имеет в виду, Эмилиан ответил, что однажды Рим будет ждать та же судьба, какая была уготована Трое и ее царю Приаму. Да и древний город Карфаген был столицей империи, существовавшей в течение семисот лет. Он «правил столь многими землями, островами и морями и был некогда так богат армией и флотом, слонами и деньгами, как свойственно только могущественнейшим из империй». И вот теперь он лежит в руинах. Удивительно, насколько не похоже на своих предков, стремившихся захватить все и вся, рассуждал этот римской полководец. Он задумывался не о славе Рима, не об успехе построенной на принципах справедливости и свободы республики, но о ее будущем и неизбежном закате. Гомеровские стихи звучали уместно еще и по другой причине. Падение Трои послужило причиной бегства троянца Энея. Это бегство привело, по легенде, к основанию Рима. Троянцы-римляне, говорил Эмилиан, пройдут той же дорогой, какой прошел Карфаген, а до него — их собственные далекие предки.

В течение нескольких следующих дней Эмилиан контролировал сбор карфагенского золота, серебра и предметов культа, предназначенное для передачи Римскому государству. Он также проследил за тем, чтобы никто из его друзей и соратников не участвовал в широкомасштабном разграблении города, иначе враги могли обвинить их в использовании военной кампании для личного обогащения. Подобное поведение было бы воспринято как позор, поскольку ставить собственные интересы выше интересов республики считалось тяжким грехом. Только после того как основная масса богатств была зарезервирована за государством, Эмилиан отдал остатки города в алчные руки своих солдат.

Вскоре из Рима прибыла специальная комиссия из десяти человек, передавшая великому завоевателю последнее указание. От Карфагена, заявили они, ничего не должно остаться. И вот, после того как город выжигали в течение десяти дней, а затем разбирали камень за камнем, кирпич за кирпичом, римлянам наконец удалось успешно завершить самое грандиозное и самое методичное в истории Древнего мира уничтожение целого города со всей его культурой. Следы пожара и разрушения Карфагена существуют по сей день. От миллионного населения города осталось всего 50 000 человек, и все они были проданы в рабство. Города, поддерживавшие Карфаген, также были стерты с лица земли; города же, помогавшие Риму, получили вознаграждение. Новой римской провинции дали название Африка. Однако обнаружить в действиях римлян хотя бы намек на их исконные добродетели — благочестие, справедливость, верность слову — становилось все сложнее.

В тот год, когда от Карфагена осталось пустое место, богатый греческий город Коринф также подвергся тотальному разграблению со стороны римлян. И вновь это стало наказанием за попытку бросить вызов власти Рима в регионе. Два эти события разделяют всего несколько месяцев, и потому 146 г. до н. э. можно считать переломным в римской истории. По всей ширине Средиземного моря — от Атлантического побережья Испании до греческих владений в Малой Азии — Рим теперь был единственным и полноправным хозяином.

Он мог делать все, что захочет и с кем захочет, не опасаясь никаких последствий. Ему даже не обязательно было держать данное слово. Несмотря на то что в войне с Карфагеном была попрана древняя добродетель «фидес», победа по-прежнему была на стороне Рима. Казалось, что римские боги благодушно улыбаются, даря удачу своим подопечным.

Прежде чем покинуть Африку, Эмилиан выполнил последнюю свою обязанность. Тиберий, который уже завоевал признание и любовь среди солдат, получил наконец из рук двоюродного брата «Стенную корону» в награду за военные подвиги, и прежде всего за то, ч т о он первый взобрался на стены Карфагена. В будущем, однако, последствия разрушения Карфагена еще аукнутся его героям: как усомнившемуся полководцу, так и семнадцатилетнему, увенчанному наградой воину. Более того, со временем это римское злодеяние будет стоить двоюродным братьям дружбы.

КРИЗИС

По возвращении в Рим Тиберия ждала слава. С золотой короной на голове восторженный юноша шагал по главным улицам города в составе многочисленной процессии. Все храмы были открыты, украшены гирляндами цветов и благоухали благовониями. Озаряемые солнцем, лепестки роз осыпались с крыш на шествующих солдат, а охране с трудом удавалось сдерживать ликующую толпу вокруг. На улицу высыпало огромное множество народа, люди искренне радовались, светились улыбками, обнимали друг друга. Поводом для торжества и ликования послужило грандиозное событие: за победу над Карфагеном Сенат наградил Эмилиана правом на триумфальное шествие.

Трубачи шли во главе процессии, играя те же воинственные мелодии, какими до того поднимали солдат на бой. Среди людей были и волы с позолоченными рогами, украшенные гирляндами. Некоторые солдаты, в парадной экипировке, несли макеты, схемы и рисунки, изображавшие покоренный ими город, а также главные события этой войны. За ними в руках у других солдат вырастал лес плакатов с названиями чужеземных городов, взятых римлянами. Затем по улицам вели плененных карфагенян, везли добытые в их городе трофеи и груды захваченного оружия. Завершая парад, на колеснице ехал Эмилиан. На нем была пурпурная тога с вышитыми серебряными звездами, а на лице — слой алой краски. В таком облике он являл собой воплощение Юпитера — величайшего бога — покровителя Рима. Но победоносный полководец едва ли мог ощутить себя настоящим небожителем. За ним стоял особый человек, который держал над головой Эмилиана тяжелую корону из золотой фольги и всякий раз, когда толпа разражалась ликованием, шептал военачальнику: «Не забывай, ты всего лишь человек».

Наконец процессия достигла храма Юпитера на Капитолийском холме, откуда годом ранее Эмилиан начинал свой путь. Здесь предстояло совершить ритуал жертвоприношения. Но сначала наиболее важных карфагенских пленников отвели в тюрьму у подножия холма и казнили. Когда с ними было покончено, Эмилиан взошел по ступенькам храма наверх, окропил вином бровь вола, осыпал его хребет подсоленной мукой, а затем медленно провел ножом вдоль позвоночника. После этого он, подобно жрецу, накинул на голову свободную складку своей тоги, давая тем самым знак слугам резать животному шею, что и было произведено по всем правилам. Вероятно, перед тем как уехать из Рима в Африку, Эмилиан пообещал совершить это жертвоприношение, и теперь он благодарил Юпитера за свой успех. Когда обещанный ритуал был завершен, началось праздничное пиршество.

Корнелия, чей сын, покрытый славой, невредимым вернулся в Рим, просила Тиберия сопровождать ее на званые приемы и собрания в домах у представителей знатной элиты. Для карьерного развития молодому человеку было необходимо активно налаживать контакты в свете, перенимать военный опыт, общаясь с великими полководцами, например с Эмилианом, и с максимальной выгодой использовать завоеванный в Карфагене знак отличия — «Стенную корону». Для молодого аристократа, жившего в Римской республике во II в. до н. э., слова «политическая карьера» означали совсем не то же самое, что для современных политиков. Нахождение в должности не подразумевало никакой зарплаты. Не было ни восьмичасового рабочего дня, ни пятидневной рабочей недели. Все надежды на политический успех для римского аристократа были связаны с одним-единственным событием, которое можно уподобить узенькому окошку в большую жизнь, — ежегодными выборами на государственные посты.

Однажды добившись успеха на своем поприще, римский чиновник обнаруживал, что награды — слава, почет, авторитет, богатства — начинают течь к нему сами собой. Как следствие, выборы проходили в жесткой борьбе, тем более что на высших ступенях властной лестницы число магистратов сокращалось, соответственно попасть в их число становилось еще сложнее. Эмилиан уже достиг вершины. Теперь настала очередь Тиберия. Правда, поскольку сама Корнелия была склонна преуменьшать заслуги обоих своих сыновей, о ней пока чаще говорили как о теще Сципиона Эмилиана, нежели как о матери братьев Гракхов. Как бы то ни было, пока мать раздумывала над перспективами политического роста Тиберия, сам он куда больше интересовался дискуссией, развернувшейся в высших кругах Рима. Она касалась тех богатств, которые, как все прекрасно видели, хлынули в город.

Военные трофеи из Карфагена и Коринфа, налоги, собранные с новых провинций Сицилии и Сардинии, сокровища испанских копей — столь мощный приток денежных средств обеспечил процветание Рима. Город будто превратился в пчелиный улей: кругом кипела работа, а средства тратились без счета. Возводились новые верфи и рынки, было удвоено водоснабжение, новые здания строились одно за другим. И все же, несмотря на новообретенные блага, они достались далеко не всем слоям населения. В городе, который предстал Тиберию по возвращении, все заметнее становился разрыв между богатыми и бедными.

Рим тогда еще не был тем самым городом периода развитой империи, который прославился домами из мрамора, продуманными городскими ансамблями и поразительными колоннадами. Это был город крайностей и контрастов. Стоило Тиберию отойти от центра с его Форумом, храмами и другими центрами общественной жизни, оставить позади Священную и Новую дороги, как он запросто мог заблудиться в хаосе тесных улиц. Проходы были столь узкими, что верхние этажи и балконы соседних домов почти соприкасались, к тому же мусор и нечистоты выбрасывали прямо из окон. В самых бедных районах, прежде всего на Эсквилине, дома строили из глины и прутьев, в результате они получались шаткими и держались только за счет того, что поддерживали друг друга. Ничего удивительного, что они регулярно обрушивались или выгорали — пламя легко переходило с одного дома на следующий. Пепелище по соседству с храмом, нарядно подновленным на деньги какого-нибудь аристократа, было самой обычной картиной.

Несмотря на отвратительное качество домов, они еще были поделены на квартиры, причем люди нередко жили на чердаках, в подвалах и даже в хибарках на плоских крышах. В поиске новых жильцов владельцы домов писали на них соответствующие объявления, при этом цены за съем неуклонно росли. Те, кто не мог оплатить квартиру, кое-как устраивались в закутках и трещинах общественных зданий, под лестничными пролетами и даже в могильных склепах. Поскольку в дешевых домах со съемными квартирами не было кухонь, бедняки и рабы шли в многочисленные кабаки и харчевни, кишевшие людьми. Волнение вокруг не затихало ни на секунду, сопровождаясь шумом повозок, телег, паланкинов, лошадей. Поистине Рим в конце II в. до н. э. никогда не спал.

В огромном пульсирующем городе каким-то образом умещалась большая часть римского населения, приближавшегося к отметке в миллион человек. В то же время для аристократической элиты, в чьих кругах вращался Тиберий, Рим представал совсем иным. На переполненных, грязных улицах бедных кварталов атмосфера могла быть сколь угодно удушающей, но на Палатинском холме воздух был свеж и чист. Именно здесь, в этом закрытом для других районе с роскошными дворцами и садами, украшенными колоннадами, отдыхали богатые, исполненные честолюбивых помыслов горожане. Стиль, в котором были построены их резиденции, отражал веяния времени. Завоевания не только дали элите огромные богатства, но и открыли ее иноземному влиянию. Особенно сильное воздействие оказала греческая архитектура, поскольку римляне преклонялись перед древней греческой цивилизацией с ее искушенностью в научных и эстетических вопросах.

Находясь в самом сердце новой империи, Рим стал центром увлечения греческим искусством, быстро завоевавшим признание. Аристократы наперебой стремились украсить не только город, но и собственные дома новыми памятниками, храмами и портиками в греческом духе. Чтобы произвести впечатление на Фабиев, Клавдиев, представителей любого другого знатного рода, достаточно было показать эффектную стенную роспись в эллинистическом духе или элегантную мраморную статую, доставленную из Греции. Мать Тиберия произвела подлинную сенсацию, когда в наследство от дяди — Луция Эмилия Паулла, покорителя Македонии — ей досталась крупнейшая во всем Риме библиотека греческих рукописей.

Столь открытые проявления богатства и успеха таили в себе опасность. О н и не только подчеркивали общественное и политическое положение того или иного аристократа, но и подстегивали, стимулировали других. Например, когда Эмилиан вернулся с полей сражений, он мог потратить часть своих богатств на возведение нового величественного монумента, создание какого-нибудь роскошного произведения искусства или на то, чтобы упрочить свое влияние в политической среде, снискать расположение простых римлян. И это было началом другой эпохи, поскольку теперь остальным аристократам требовалось соответствовать новым стандартам, иначе им грозила утрата высокого статуса. И единственным способом сделать это были выборы в магистраты. Должность претора могла дать ее владельцу возможность обогащения за счет управления какой-нибудь провинцией. А получивший должность консула и вовсе «срывал банк». В его руках оказывалось управление армией, с помощью которой он мог нажиться на новых завоеваниях. Только получив должность, аристократы могли посостязаться со своими удачливыми соперниками, и только так можно было уравнять положение их родов. В борозду, проведенную родами Корнелиев Сципионов, Эмилиев Пауллов и Семпрониев Гракхов, предстояло вклиниться соперничающим с ними аристократическим семействам. Но уже к концу 140 гг. до н. э. эта соревновательность в отношении личного обогащения стала осознаваться многими как фактор, разъедающий нравственные устои республики.

По мере того как выгоды от управления огромными территориями стремительно возрастали, усиливалось и противостояние элиты в борьбе за посты и влиятельность. Чем больше их занимало преследование собственных интересов, тем равнодушнее они становились к обнищанию народных масс Рима. Разрыв между богатыми и бедными все увеличивался на фоне неравномерного распределения доходов империи. Стали звучать голоса, что алчность и эгоизм элиты будут только усугубляться и что чернь устроит мятеж, будучи не в силах вынести собственных лишений и из ненависти к богатым с их непомерными запросами. Другими словами, великая и благородная «вольная» республика стояла на краю обрыва. Она готова была разодрать себя изнутри. Но как могла сложиться такая ситуация?

Пожалуй, основным раздражающим и разделяющим общество фактором стало распределение земель. Во II в. до н. э. римская армия, в отличие от современных армий, не была профессиональной и не состояла на содержании у государства. Она представляла собой временное ополчение, составленное из римских граждан и жителей союзных италийских общин со всего Апеннинского полуострова. Участие в формировании армии являлось обязанностью римского гражданина, а когда Рим покорил Италию, эта обязанность была перенесена и на тех граждан, которые жили вне метрополии. Для службы в армии было необходимо соответствовать минимальным имущественным требованиям. Эти требования диктовались тем соображением, что обладание собственностью наделяет свободного гражданина определенными правами в общественной жизни республики и потому он должен защищать ее, служа в армии. В результате большинство в ней составляли мелкопоместные крестьяне.

Пока Рим проводил кратковременные военные кампании внутри Италии, такая система работала успешно, поскольку она позволяла солдатам возвращаться к хозяйственным делам через регулярные промежутки времени. Однако при завоевании Средиземноморья выяснилось, что римляне должны теперь подолгу находиться вдалеке от дома: в Испании, Африке или на Востоке. Ситуацию усугубляли военачальники, склонные набирать в армию наиболее опытных воинов. В результате такие солдаты проводили в армии год за годом. Хотя некоторые из них в конце концов возвращались домой, большинству сделать это было уже несуждено. Естественно, от этого страдали их хозяйства, которые приходили в запустение, а следовательно, и семьи, которые были вынуждены влезать в долги и жить впроголодь. Чтобы как-то смягчить свое положение, мелкие землевладельцы и их семьи вынуждены были продавать или покидать свои участки.

На убытках мелких землевладельцев наживалась аристократия. Самым надежным вложением капитала в республике была покупка земли. Знать, богатевшая на военных завоеваниях и связанных с развитием империи коммерческих предприятиях (таких как государственные подряды на строительство дорог, канализации, зданий и акведуков, производство оружия, поставки провианта армии и флоту, эксплуатация копей и карьеров), вовсю пользовалась отчаянным положением мелкопоместных крестьян, лишая их земли. «…Небольшие участки бедняков богатые отчасти скупали с их согласия, отчасти отнимали силою. Таким образом богатые стали возделывать обширные пространства земли на равнинах вместо участков, входивших в состав их поместий».[18] Усугубляло проблему еще одно обстоятельство, сопутствовавшее росту империи: с финансовой точки зрения элите выгоднее стало использовать рабов, сгонявшихся со всего Средиземноморья, для выгона скота и полевых работ. В итоге мелкие крестьяне не могли даже устроиться батраками к крупным собственникам.

Часть крестьян, вырванных из привычного образа жизни, лишившихся своих владений, вынуждена была ютиться на жалких клочках земли, еле-еле выживая за счет того, что им удавалось с нее собрать, а также за счет найма на сезонные работы, например при сборе урожая. Другие, привлеченные перспективами устроиться на оружейное производство или на судостроительные верфи, отправлялись туда, где, по их представлениям, улицы были вымощены золотом, то есть в Рим. Их ждало разочарование. Рабочих мест на производстве было явно недостаточно, чтобы вместить всех новоприбывших; заняты были и другие места возможного заработка: сложным гончарным, текстильным и прочим ремесленным производством с куда большим успехом занимались рабы, пригнанные в Рим из развитых восточных стран и за бесценок обеспечивавшие римский рынок потребления нужными и превосходно сделанными товарами. В результате Рим наводнила армия безработных. Справиться с нарастающим кризисом, как вскоре стало ясно Тиберию, мешал раскол внутри аристократической элиты по вопросу путей его разрешения.

Взять, к примеру, Публия Корнелия Сципиона Насику — двоюродного брата Эмилиана и Тиберия. Этот язвительный, высокомерный и насквозь циничный политик в свои пятьдесят с лишним лет являлся одним из самых влиятельных сенаторов того времени. Будучи одним из крупнейших землевладельцев Рима, он был заинтересован в сохранении статус-кво. Его точка зрения звучала предельно ясно. Элита может делиться материальными благами с нижними слоями общества, но по той же схеме, что и всегда: исключительно из великодушия, по своей собственной доброй воле. Традиционная система работает превосходно и не требует изменений. Заботящаяся о черни аристократия, вещал он, обеспечивает ее деньгами на строительство общественных зданий, на закупки продовольствия и организацию увеселений, таких как гладиаторские бои и скачки на колесницах. Так чего же им нужно еще?

Другие придерживались противоположной точки зрения. По их словам, стремление консервативной части Сената оставить все как есть не вело к решению проблемы. Требовались срочные реформы и введение новых законов. Одним из ярых приверженцев такого взгляда был сенатор Аппий Клавдий Пульхер. Это был пожилой государственный муж, в меру философичный, но пылкий и честолюбивый, к тому же представлявший одну из древнейших патрицианских фамилий Рима. Он говорил, что республиканский строй покоится на согласии между разными слоями общества, между Сенатом и народом. Кризис, охвативший страну, нарушает это согласие, и необходимо что-то срочно предпринимать. В 140 г. до н. э. между двумя группировками произошел открытый конфликт. Сенатор Гай Лелий, назначенный в тот год консулом, воспользовался своими полномочиями и внес предложение о проведении земельной реформы, направленной на облегчение участи безземельных крестьян, чье количество все возрастало. Стоило ему, однако, озвучить этот законопроект перед Сенатом, как последовал такой взрыв негодования со стороны большинства сенаторов, чьи интересы ставились под угрозу, что Лелий снял свое предложение. За это решение он получил прозвище Мудрый.

К 138 г. до н. э. стало ясно, что консервативной партии во главе с Насикой удалось заморозить реформы Пульхера, и кризис в республике не только не пошел на спад, но продолжал усугублялся дальше. На Сицилии вспыхнуло восстание 200 000 рабов, и, поскольку римская армия в это время вела широкомасштабные действия в других местах, вскоре Рима коснулась проблема нехватки зерна. В том же году наблюдалось массовое дезертирство римских солдат из Испании, не согласных на то, чтобы длительное время находиться на военной службе вдали от собственных хозяйств. Насика лично участвовал в поимке и наказании многих из них: сначала их публично выпороли, а затем продали в рабство всего за один сестерций каждого. Тем временем в события оказался вовлечен Тиберий, которому предстояло лично убедиться в том, насколько сложная складывалась ситуация.

Хотя 138 г. до н. э. ознаменовался политическими катаклизмами, для Тиберия он стал началом продвижения по должностной лестнице. Летом его избрали на первый в его жизни пост — квестора, чьи обязанности в основном касались финансовых вопросов. Исполнение этих обязанностей заставило его снова покинуть метрополию и отправиться на войну, на сей раз в Испанию. На северо-востоке римской провинции Иберии в течение нескольких лет шла война с непокорными кельтиберийскими племенами из Нуманции. В бою испанские воины проявляли поразительную силу и отвагу, а также суровую решимость биться до конца. Местность, в которой развернулись военные действия, также была не подарок: драться приходилось в теснинах, опасных ущельях, на коварных горных перевалах. Вот почему ни одному из целой вереницы римских военачальников никак не удавалось закончить эту мучительную, затянувшуюся войну. Но от консула 137 г. до н. э. Гая Гостилия Манцина, возглавившего новую кампанию, требовалось подавить мятеж раз и навсегда. С ним, в качестве заведующего финансами, отправился и двадцатипятилетний Тиберий.

Держа в руках финансовые документы и твердо стоя обеими ногами на лестнице политической карьеры, Тиберий живо напоминал собственного отца, прошедшего славный жизненный путь. Однако по пути на войну Тиберий увидел нечто такое, что привело к подлинному рождению его как политика. Да и сама его личность преобразилась под воздействием увиденного. По мере следования через Этрурию Тиберий повсюду находил свидетельства того, насколько негативно отразилось на стране расширение государства. Вместо преуспевающих отдельных хозяйств римских граждан перед ним предстали крупные поместья с угодьями, обрабатываемыми толпами чужеземных рабов. Вполне возможно, что по пути встретились ему и некоторые крестьянские семьи, выжитые со своих земель после смерти кормильцев либо запустившие хозяйство, лишившись государственного попечения и поддержки. Древние источники определенно указывают на то, что именно путешествие по Этрурии определило тот драматический путь, который Тиберий избрал для себя по возвращении в Рим. Но все же непосредственным поводом к этому послужили события в Испании.

ПОЗОР

Начало кампании Марцина сопровождалось дурными знамениями. Так, цыплята, которых он собирался принести в жертву богам, разлетелись из клетки; затем, когда он садился на корабль, чтобы плыть в Испанию, ему послышался голос, кричащий «Мане Манцине» («Останься, Манцин»); после смены кораблей и даже порта отправки несчастный военачальник вынужден был вновь отложить отплытие, так как, взойдя на борт, заметил змею, которую к тому же не удалось поймать.

Как кампания началась, так она и продолжалась. Уже в Испании Манцин проигрывал нумантинцам одно сражение за другим. Единственным проблеском надежды служило присутствие в армии молодого квестора. «Среди необычайных несчастий и на редкость тягостных обстоятельств особенно ярко просияли и острый ум, и отвага Тиберия».[19] Вдобавок молодой аристократ проявил прекрасную выдержку, неизменно выражая «глубокое уважение» к своему начальнику, несмотря на ужасающие результаты его командования. Однако вскоре им обоим предстояла подлинная проверка на прочность.

Как-то ночью Манцин получил ложную информацию о том, что к нумантинцам готовится присоединиться значительное подкрепление от некоторых соседних испанских племен. Поддавшись панике, римский военачальник решил под покровом ночи сняться с лагеря и перевести армию на более выгодные позиции. Когда огни были потушены и римляне начали передислокацию, нумантинцы, прознав об этом маневре, молниеносно заняли брошенный римский лагерь и оттуда атаковали отступающую армию. В результате пехотинцы, шедшие в арьергарде, понесли большие потери, однако дело этим не ограничилось. Очень скоро 20 000 римских воинов оказались в настоящем капкане: враги, чья численность не превышала и четверти от их числа, заперли римлян на клочке земли с крайне неблагоприятным для защищающейся стороны рельефом. Путей к отступлению не было.

Манцину ничего не оставалось, как отправить к нумантинцам парламентеров с целью заключения мира. Испанцы объявили, что они не станут разговаривать ни с кем, кроме Тиберия. Столь высоко они ценили его личные качества и столь велико было их уважение к его отцу, что Тиберий оказался единственной приемлемой кандидатурой для ведения переговоров. В связи с этим уместно будет вспомнить 178 г. до н. э., когда отец Тиберия сумел договориться с нумантинцами и при этом внушил им такое расположение к себе, что они доверили ему защиту их интересов в Риме. Таким образом, ради сохранения мира он поставил на кон собственные имя и репутацию. Поэтому Гракх Старший, заключивший этот мир, «всегда старался, чтобы римский народ твердо и нерушимо его хранил».[20] И вот теперь Тиберий Младший на правах наследника достойного политического мужа вступил в переговоры с лидерами нумантинцев. Отвергнув часть претензий и сделав уступки по другим, он в конечном счете заключил с ними соглашение о перемирии на «условиях равенства нумантинцев и римлян».[21] Этот акт был скреплен торжественными клятвами.

Тем самым Тиберий спас жизни 20 000 римских солдат, не говоря о многочисленных рабах и войсковых маркитантах. Римскую армию выпустили из капкана и дали свободно вернуться в Рим. Правда, сначала нумантинцы отобрали у них все оружие и прочее имущество, а также заставили Манцина повторить слова клятвы в подтверждение мира. Однако по отбытии римской армии Тиберий проявил сознательность в отношении своих обязанностей квестора. Он в одиночку отправился в Нуманцию, где обратился к испанцам с просьбой вернуть отобранные у него ранее книги для записи финансовой отчетности. Лидеры нумантинцев были рады встретиться с ним снова, пригласили войти в город и объявили, что он может доверять им, как своим друзьям. После совместной трапезы с ними он отбыл в Рим, везя с собой драгоценные «гроссбухи». Вполне возможно, он рассчитывал на то, что его примут на родине как героя. Увы, он жестоко просчитался.

Большинство сенаторов отнеслось к мирному договору между римлянами и нумантинцами с ядовитым презрением. Разгорелись жестокие дебаты. Насика, двоюродный брат Тиберия и Эмилиана, озвучил точку зрения «ястребов», владевших большинством в Сенате: речь идет не о мире, а о жалком, постыдном предательстве интересов Рима. Нумантинцы никак не могут претендовать на звание «равных», собственно даже на мирный договор они рассчитывать не вправе. Речь идет скорее о мятежниках, посмевших нарушить покой в одной из римских провинций, и их необходимо подавить во что бы то ни стало. К ответу призвали Манцина. Он попытался оправдаться, напомнив о спасенных жизнях римских солдат, а также отметив, что, даже если соглашение само по себе не было удачным, нельзя было не принять во внимание обстоятельства, при которых оно было заключено. Тиберий, стоявший подле Манцина, также вступил в дебаты, стараясь защитить своего командира с помощью ораторского искусства. Но Сенат оставался неколебим в своей вере в римскую непобедимость. После разрушения Карфагена единственной сверхдержавой и хозяином Средиземноморья стал Рим. И он может делать все, что захочет и с кем захочет. Если во имя республики для победы над мятежниками-нумантинцами требуется гибель 20 000 солдат, значит, так тому и быть!

В ответ Манцин попросил Сенат принять во внимание слабый уровень личного состава армии, сражавшейся под его началом в Испании. Собранное воинство отличалось плохой подготовкой, скверной дисциплиной, проблемами с материальным обеспечением, причем все эти трудности достались Манцину «по наследству» от предыдущего начальника римской армии в Испании — Квинта Помпея, который ничего не сделал для исправления ситуации. Но и тут доводы защищающейся стороны оказались недостаточными. В частности, по причинам чисто субъективным. Дело в том, что у Помпея был и влиятельные друзья среди сенаторов, в то время как род Манцина имел куда меньший политический вес. Для тщательного рассмотрения дела была создана специальная комиссия во главе с Эмилианом и его друзьями. Следуя ее заключению, Сенат разорвал мирный договор — к ужасу Манцина и Тиберия.

Строго говоря, это решение не противоречило закону, поскольку любое соглашение такого рода должно было проходить процедуру ратификации со стороны римского Сената. Однако оставалась проблема морального порядка: непринятие мирного договора бросало тень на репутацию республики с ее принципом «фидес» — добросовестности и верности данным клятвам. Такое попрание собственных моральных принципов неминуемо должно было навлечь на Рим гнев богов. Чтобы сгладить ситуацию, комиссия вынесла на суд римлян следующий вопрос: следует ли предать нумантинцам Манцина как военачальника, командовавшего римскими войсками в Испании, или в качестве жертвы должны быть выбраны члены его штаба. Здесь в дело вмешался Эмилиан. Он приложил все свое влияние, чтобы выгородить двоюродного брата, в результате чего Сенат склонился к первому варианту развития событий, и его решение затем было ратифицировано Народным собранием. Согласно нему, вся вина была возложена на Манцина. В исполнение старинного военного обычая бывший консул был раздет донага, закован в цепи и под конвоем отправлен в Испанию, где был передан ну-мантинцам. Кельтиберийцы отказались принять эту жертву, и Манцин вернулся в Рим, покрытый позором.

Хотя Тиберий избежал столь сурового наказания, это было слабым утешением. Жизнь молодого человека казалась сломанной. Начать с того, что его двоюродный брат, притом шурин, да еще и человек, на которого он сам не так давно равнялся в Карфагене, отказался спасти Манцина. К тому же именно Эмилиан вынес на решающее голосование вопрос о мирном договоре, заключенном Тиберием. Дружеские узы, связывавшие двоюродных братьев, были разорваны. Гнев и взаимные обвинения навсегда омрачили их отношения.

Ничуть не менее болезненным был отказ Сената принять мирный договор, так как это автоматически означало крушение карьеры Тиберия. Заключая этот договор, он поставил на карту собственные честь и достоинство, а также имя своего покойного отца. Теперь же получалось, что он предал доверившихся ему нумантинцев. Это повлекло глубокие и очень ощутимые для него последствия. Решение Сената, отвергшего мирное соглашение, нанесло непоправимый ущерб репутации семьи Тиберия: и его самого, и его отца. В Римской республике фамильная честь всегда была существенной составляющей успешной политической карьеры, открывающей путь наверх. Аристократические семьи накапливали ее веками — благодаря рвению сыновей, стремившихся быть достойными детьми своих благородных отцов. И вот Тиберий навсегда лишился права на уважение и приязненность родственников, друзей и всего римского народа. По крайней мере, так казалось.

Судьба Тиберия Семпрония Гракха Младшего могла остаться неприметной черточкой в истории. В самом деле, разве мало было таких Тибериев — многообещающих молодых аристократов, так и не реализовавших свой потенциал и потому оставшихся для нас практически неизвестными? Но одно простое обстоятельство удивительным образом отразилось на линии жизни Тиберия: его личное крушение оказалось переплетенным с охватившим Рим кризисом. Это совпадение стало той искрой, от которой произошли самые серьезные изменения в республике за всю ее долгую историю. Тиберию предстояло в одиночку пойти против воли Сената (включая старых друзей семьи) и вписать свое имя во все учебники истории. Он не мог рассчитывать на такую карьеру, которая покрыла славой и почетом имена его предков: этот путь к славе был закрыт. Однако, как выяснилось, был и другой путь.

Выйдя из Сената с позором, Тиберий неожиданно встретился с диаметрально противоположным отношением к себе со стороны черни. Жены, матери, отцы, дети, бабушки и дедушки 20 000 спасенных в Испании солдат столпились у Сената, выкрикивая имя Тиберия и славя его как героя. Почти не желая того, он завоевал любовь и уважение плебса. Вполне возможно, именно в этот момент в нем зародилась смелая мысль. Теперь путь Тиберия к признанию лежал не через Сенат, но через защиту «дела простого народа». Это был единственный шанс приложить свой ум, идеалистические наклонности и политические таланты, единственная возможность достойно почтить память отца. Так честолюбивые помыслы аристократа нашли себе применение.

В период с лета 136 по лето 133 гг. до н. э. события развивались стремительно. Создавая законодательный прецедент, Эмилиан получил пост консула второй раз кряду — с тем чтобы возглавить поход на Испанию. Согласно всеобщему убеждению, только он был способен довести эту надоевшую всем войну до конца. В результате под давлением народа Сенат вынужден был временно снять законодательные ограничения, и Эмилиан, продлив консульские полномочия, в 134 г. до н. э. отправился в Испанию. Проявив, как и в Карфагене, гениальные способности военачальника, выдержку и решимость, Эмилиан в 133 г. до н. э. взял Нуманцию, также подвергнув ее безжалостной осаде. Она длилась одиннадцать месяцев, и в итоге в живых осталась лишь горстка нумантинцев (многие из которых предпочли покончить с собой, чем сдаться), а сам город был стерт с лица земли.

В то же самое время Рим стал свидетелем радикальных перемен в жизни Тиберия. Первым их знаком стала женитьба Тиберия на дочери Пульхера. Это означало, что он открыто разрывал отношения с фракцией Эмилиана и Насики, жестко противостоявшей Пульхеру, и принимал сторону реформаторской фракции в Сенате. В эту группу входили также видный законовед Публий Муций Сцевола и верховный жрец Публий Луций Красе. Тиберий рад был присоединиться к таким могущественным союзникам. Они соответствовали его политическим взглядам и были незаменимы в период кризиса, на который он делал ставку. Увиденное им по дороге в Испанию привело его к политическому пробуждению. Теперь, под воздействием унижения, которому он подвергся, те семена дали свои всходы. По словам Плутарха, главной побудительной причиной, заставившей Тиберия присоединиться к силам, которые возглавлял Пульхер, стало осознание им незавидной участи множества безземельных крестьян, подавшихся в Рим на заработки. Сам народ «всего больше разжег его решимость и честолюбие. .. исписывая колонны портиков, памятники и стены домов призывами к Тиберию вернуть общественную землю беднякам».[22] Но как облегчить их судьбу? Этот вопрос предстояло решить реформаторам.

Их план был прост: Тиберию надо выдвинуться кандидатом на пост народного трибуна. Эта должность с самого начала своего существования была предназначена для защиты интересов плебса. Человек, занимавший этот пост, имел право выступать с законодательной инициативой перед Плебейским собранием — верховным органом принятия законов плебсом. В случае избрания Тиберия народным трибуном у реформаторов появлялся шанс провести закон о создании специальной земельной комиссии. Ее задачей было бы установить случаи, в которых принадлежащая государству земля была занята незаконно в превышение установленного лимита в 125 гектаров, и распределить выявленные излишки между безземельными римскими гражданами. Справедливость этого предложения обосновывалась тем обстоятельством, что оно воскрешало к жизни старый закон, устанавливавший лимит по владению землей, но не соблюдавшийся уже веками. Все, что теперь требовалось для осуществления плана, — это успех Тиберия на выборах. Активно и страстно проведя предвыборную кампанию, Тиберий добился желаемого. Таким образом, в 133 г. до н. э. Тиберий стал одним из десяти народных трибунов.

Но консервативные круги Сената вовремя заметили опасность. Многие из них сами являлись крупными землевладельцами, нарушавшими ограничения, налагаемые законом. А человеком, который более всех пострадал бы в случае успеха предлагаемой Тиберием земельной реформы, был не кто иной, как Насика. Под его предводительством консерваторы подготовили контрмеры. На тех же самых выборах трибунов им удалось провести своего кандидата, который должен был представлять их интересы в Плебейском собрании. Марк Октавий, друг детства Тиберия, поначалу отказался помогать фракции Насики и принимать участие в выборах. Однако в конечном счете ему не хватило мужества и твердости характера, чтобы противостоять давлению со стороны мощной группировки сенаторов. Возможно, им достаточно было только намекнуть ему, что его карьере придет конец, если он откажется выполнять их требования. Как бы то ни было, Октавий принял участие в выборах и также был избран на пост трибуна.

После того как в начале 133 г. до н. э. оба государственных мужа вступили в должность, Римской республике предстояло пережить величайшее политическое потрясение в истории. Никогда доселе Форуму не доводилось быть свидетелем насильственного выяснения отношений.

УБИЙСТВО В РИМЕ

К началу 133 г. до н. э. приток баснословных богатств, случившийся после победы над Карфагеном тринадцатью годами ранее, вероятно, казался событием из какой-то другой эры. Строительные программы, которыми аристократы хотели увековечить свои военные победы, застопорились; цена на зерно сначала выросла вдвое, а затем еще раз удвоилась; затратная война в Испании, остававшаяся незавершенной, высасывала все средства из казны. Тем временем продолжающийся рост числа безземельных граждан вел к увеличению безработицы в городе.

И в этот именно год, когда повсюду царили напряженность и возбуждение, на побеленной деревянной доске, вывешенной в Римском Форуме, был начертан земельный законопроект народного трибуна Тиберия Семпрония Гракха. В назначенный для голосования день свое мнение предстояло высказать тридцати пяти трибам (или избирательным комиссиям) плебса. Четыре трибы представляли городской плебс Рима, семь — ближние пригороды и двадцать четыре — сельские районы. Поскольку сенаторы могли повлиять на городской плебс силой своего положения, денег и связей, Тиберию для принятия закона требовалось обеспечить прибытие как можно большего числа выборщиков из деревень.

Голосование могло быть устным либо письменным, в последнем случае использовались маленькие деревянные пластинки, смазанные воском; их подавали председательствующему магистрату, стоявшему на возвышении на особых деревянных мостках, — с помощью этих мер предполагалось оградить голосующих от угрозы какого-либо внешнего давления. Плебейское собрание располагалось на склоне к северу от Форума. Место для собраний представляло собой несколько концентрических рядов каменных ступеней, которые наверху близко примыкали к зданию Сената. Пользуясь выгодами своего местоположения, сенаторы могли наблюдать за происходящим у плебеев, приветствовать или освистывать их решения.

Очень скоро им представилась возможность воспользоваться этим преимуществом. В преддверии дня голосования было организовано несколько слушаний, в ходе которых Тиберий мог разъяснить положения предлагаемого законопроекта, а присутствующие — выразить свою точку зрения. Когда он всходил на трибуну, то в первом же его движении отражалась революционная сущность законопроекта: он вставал спиной к Сенату и направлял свою речь непосредственно собравшемуся плебсу. Это был вызов традициям, сложившимся в республике. Обычно любая законодательная инициатива сначала представлялась на одобрение Сенату и только после него выносилась на голосование. Но в том, как говорил Тиберий, никакого пренебрежения к традициям не ощущалось. Он спокойно стоял на трибуне, тщательно подбирал слова, при этом говорил выразительно, не допуская дерзости в тоне:

«Дикие звери, населяющие Италию, имеют норы, у каждого есть свое место и свое пристанище, а у тех, кто сражается и умирает за Италию, нет ничего, кроме воздуха и света, бездомными скитальцами бродят они по стране вместе с женами и детьми, а полководцы лгут, когда перед битвой призывают воинов защищать от врага родные могилы и святыни, ибо ни у кого из такого множества римлян не осталось отчего алтаря, никто не покажет, где могильный холм его предков, нет! — и воюют и умирают они за чужую роскошь и богатство, эти «владыки вселенной», как их называют, которые ни единого комка земли не могут назвать своим!»[23]

Речь Гракха была истинным произведением ораторского искусства, и окончание ее можно уподобить страстному крещендо, в котором звучал один простой вопрос: кто должен воспользоваться плодами римских завоеваний? «Разве было бы справедливо, — вопрошал он, — общественное достояние разделить между всеми? Разве гражданин такой же человек, что и раб? Разве воин не более полезен, чем человек несражающийся? Разве участник в общественном достоянии не будет радеть более об интересах государства?»[24] Громкие овации и возгласы одобрения плебеев заглушали злобные реплики со стороны наблюдавших за происходящим консерваторов из Сената. Так Тиберий заложил политическую бомбу замедленного действия.

Для мелких землевладельцев, представленных в собрании, выгода от предложенного Тиберием закона была очевидна: перераспределение общественных земель не только позволило бы несколько уравнять материальное состояние всех сторон. Не менее важно было и то, что тем самым плебс вернул бы себе вес в государстве и положение в армии, вдохнув в нее новую энергию. Да и во много ли это обошлось бы крупным землевладельцам? От них никто не требовал отдавать собственные земли, им всего-навсего нужно было вернуть общественные земли, полученные ими сверх нормы. И все же группа наиболее влиятельных землевладельцев из знати подняла шум: они и слышать ничего подобного не хотели.

Этот нахальный смутьян, ведомый личной обидой, говорили они друг другу, подрывает самые основы республики. Лишая их земель, которыми они владеют долгое время, отнимая у них имущество, он грабит главных защитников отечества, ведущих народ за собой во время войны. Другие доказывали, что они и их предки вложили огромные средства в общественные земли. Многие из них были опустошены в период Второй Пунической войны, заверяли они, и только благодаря их стараниям, твердости и рвению — не говоря уж о финансовых затратах — удалось восстановить плодородность разоренных земель. Там же находятся их родовые поместья, и там же покоится прах их покойных отцов. Однако сенаторы ничего не могли поделать с тем обстоятельством, что у народа имелось право на окончательное решение. Только народные избранники могли голосовать за те или иные законопроекты. И вот в их распоряжении появился магистрат, готовый порвать с совещательными традициями, принятыми между Сенатом и плебсом, и, бросив вызов аристократии, на первый план выдвинуть интересы народа. Как бы ни были разъярены сенаторы, они ничего не могли поделать. Или все же могли?

В день голосования сенаторы прибегли к своему тайному оружию — Марку Октавию. На рассвете председательствующий магистрат произвел ауспицию (гадание по полету птиц), чтобы убедиться в благоволении богов предстоящим процедурам. Затем на улицы вышли глашатаи с тубами, призывая к сбору тысячные толпы прибывших в Рим избирателей. Наконец на кафедру взошли трибуны, и в обстановке радостного возбуждения председательствующий магистрат объявил о начале голосования. Но когда был заявлен законопроект о земле, Октавий поднялся с места и выкрикнул: «Вето». Толпа недовольно зашумела. Тиберий прекрасно знал, что самым действенным способом воспрепятствовать прохождению закона было воспользоваться правом вето, которым обладал каждый из десяти народных трибунов. Но он и подумать не мог, что кто-либо из трибунов наложит вето на законопроект, который вне всяких сомнений послужит на пользу народу, представителями которого они избраны. Тем не менее Октавий твердо стоял на своем, и голосование было приостановлено.

Так началось противостояние двух старых друзей, теперь превратившихся во врагов. День за днем созывалось Собрание, и Тиберий пытался переубедить своего оппонента, но под угрожающими взглядами консерваторов, стоявших на ступенях здания Сената, Октавий упрямо продолжал препятствовать принятию закона. Сенаторы не ошиблись в выборе человека. Октавию не было еще тридцати, он происходил из неприметной семьи, мечтавшей закрепиться в Сенате, к тому же он сам владел излишними землями. Таким образом Октавий, хотя и обладавший благоразумным и добрым нравом, лишился бы не только земли, но и всякой надежды на устроение карьеры в среде знати, если бы решил предать ее интересы.

Кульминацией публичного противостояния двух трибунов стало предложение Тиберия компенсировать Октавию все его земельные потери. К восторгу толпы он пообещал сделать это из собственного кармана. Когда «политика пряника» не прошла, Тиберий решил прибегнуть к «политике кнута», запретив ведение любых дел в государстве до тех пор, пока не состоится голосование по внесенному законопроекту. В результате жизнь в городе замерла. Судебные слушания были остановлены, рынки закрыты, всякий доступ к государственной казне воспрещен. Сторонники Тиберия не скупились на угрозы, чтобы никто не отважился нарушить запрет. Но выхода из тупика не находилось, чернь приходила во все большее возбуждение и бешенство, Тиберий все более укреплялся в отчаянной решимости идти до конца. Доведенный до предела, он наконец придумал, как ему преодолеть вето Октавия, и еще более накалил обстановку в Риме.

Когда массы разъяренных плебеев вновь собрались для голосования и Октавий вновь наложил свое вето, Тиберий выдвинул новое, беспрецедентное предложение. Он встал на кафедру и спокойным голосом попросил народ проголосовать за то, чтобы лишить Октавия полномочий народного трибуна ввиду того, что он явно не справляется со своими обязанностями. Толпа, жаждая крови, восторженно зашумела, и тут же начался подсчет голосов. Одна за другой трибы отдавали свои голоса в пользу отставки Октавия, так что председатель только поспевал выкрикивать: «Триба Палатина: против Октавия. Триба Фабии: против Октавия» и т. д. Тут Тиберию стало ясно, что после нескольких недель нараставшего напряжения толпа приблизилась к точке кипения. Еще чуть-чуть — и ее будет не обуздать.

Тиберий, дав знак приостановить голосование, горячо и искренне обратился к старому другу. Обняв и поцеловав его, он попросил Октавия уступить и предоставить народу то, что принадлежит ему по праву. Это обращение тронуло сердце юного трибуна, так как «глаза его наполнились слезами, и он долго молчал».[25] Но, стоило ему поднять глаза на Насику и его приспешников, наблюдавших за ним со ступеней здания Сената, как страх потерять их расположение вновь охватил его. В итоге именно это чувство возобладало над всеми другими, и Октавий в последний раз подтвердил свое вето, после чего голосование продолжилось. Перед оглашением волеизъявления последней из триб Тиберий, почувствовав надвигающуюся опасность, послал своих соратников к Октавию, дабы те увели его с кафедры и защитили от гнева толпы. Это было сделано как раз вовремя, поскольку сразу после завершения голосования и отстранения Октавия от должности толпа попыталась наброситься на бывшего трибуна. Его друзьям не удалось остановить ее, и только под прикрытием людей Тиберия Октавию удалось спасти свою жизнь. Его слуге повезло меньше: ему выдавили глаза.

В тот же самый день законопроект наконец был принят единогласно. Сразу же была создана комиссия из трех человек, которым предстояло произвести оценку земель, забрать излишки и перераспределить их. В комиссию вошли Тиберий, его младший брат Гай и его тесть Аппий Клавдий Пульхер. Но когда первая радость от принятия закона улеглась, реформаторы столкнулись с непреодолимыми сложностями. История с отставкой Октавия только укрепила аристократическую верхушку в нежелании идти на компромисс. Сколько ни требовали реформаторы финансирования своей деятельности, Сенат каждый раз саботировал любые подвижки по этому вопросу. Нельзя исключать, что даже союзники Тиберия сочли его зашедшим слишком далеко в применении полномочий народного трибуна.

Кривотолки, перекинувшись из Сената на улицы Рима, дали толчок грязной кампании по дискредитации Тиберия: что он, дескать, стремится не к народному благу, а только к власти и попросту использует плебс для утверждения собственных амбиций и обретения верховенства в государстве. Коротко говоря, молва называла его тираном, стремящимся стать царем. Лучшим доказательством тому служило т о , как жестоко он поступил с Октавием, лишив его священного и неприкосновенного статуса трибуна. По мере нарастания этих слухов Тиберий и сам подыграл своим недоброжелателям, усердствуя в своей деятельности на волне головокружительного народного одобрения. В начале 133 г. до н. э. пришла новость о том, что скончался Аттал, царь Пергама, процветающего греческого города в Малой Азии, преданного Риму. В своем завещании он указал народ Рима в качестве наследника своего царства. В результате в распоряжении Рима оказалась богатая, развитая экономика Пергама. Но Тиберий воспринял эту новость по-своему. Он расценил ее как знак судьбы, дававшей ему те самые средства, которые так необходимы были земельной комиссии. Немедленно последовало представление Плебейскому собранию нового законопроекта, согласно которому деньги царства должны были пойти на финансирование реформы. Поскольку народ Рима значится наследником Аттала, рассуждал Тиберий, то он имеет право решать, как воспользоваться этими деньгами.

Очередной законопроект вновь привел в бешенство Насику и других консерваторов. Контроль над иностранными делами и экономикой всегда был в руках Сената, и только Сената. Враги Тиберия немедленно ухватились за новое предложение трибуна как за очередное доказательство его ничем не прикрытой жажды абсолютной власти. Масла в огонь подлил Помпей, один из членов фракции Насики в Сенате. Он, будучи соседом Тиберия, заявил, что видел, как посол Пергама прибыл в дом трибуна, держа в руках корону и пурпурное облачение из царской казны, так как Тиберий, по-видимому, «готовится и рассчитывает стать в Риме царем».[26] Это выступление повергло сенаторов в ужас. Но была и другая причина, по которой законопроект Тиберия, вызвавший столь неоднозначную реакцию, сыграл против него: он давал основание для официальных обвинений. Пусть против действующего магистрата не могло быть заведено уголовного дела, но срок полномочий Тиберия стремительно приближался к концу. Так что, как полагали сенаторы, ждать оставалось недолго.

Опасаясь за свою жизнь, Тиберий отныне повсюду ходил с охраной. Угроза смерти и слухи о заговорах настолько его волновали, что друзья и соратники Тиберия стали днем и ночью охранять его дом, разбив на улице целый лагерь. Они также обратились к нему с советом. Единственный способ избежать судебного преследования, говорили они, это остаться на своем посту — так почему бы ему не стать трибуном еще на один год? Хотя занимать одну и ту же должность в течение двух лет подряд запрещала традиция, однако Народное собрание своим голосованием вполне могло создать новый прецедент. Вдохновленный этой идеей и подбадриваемый близким окружением, Тиберий подготовил для своей кампании новый манифест, в котором заключался очередной перечень мер по дальнейшему урезанию власти Сената. Слухи и клеветнические обвинения, касавшиеся истинных мотивов Тиберия, все более начинали походить на правду. Может быть, им действительно двигали стремление к личной власти и желание отомстить людям, столь глубоко унизившим его, а отнюдь не радение об интересах черни?

Очевидно, от Тиберия отдалилась и его собственная фракция в Сенате — с какого-то момента древнеримские источники начинают все реже упоминать имена видных политиков, прежде поддерживавших его. В довершение бед деревенские выборщики, чья поддержка сыграла решающую роль в проведении закона о земельной реформе, разъехались по своим хозяйствам, дабы заняться сбором урожая. Не стоило рассчитывать, что они вернутся в город для переизбрания Тиберия. Тем не менее молодой политик решил не отступать и затеял игру, которая обещала стать самой важной в его жизни. Но это решение не могло не довести до предела его конфронтацию с Сенатом.

В день голосования на рассвете была произведена ауспиция. Ее результаты не предвещали добра. Как ни манили птиц кормом, они не хотели даже покидать свою клетку. Последовали и другие дурные знамения. Выходя из дому, Тиберий так сильно ушибся о порог, что даже сломал ноготь на большом пальце. Затем, когда он шел по улице, направляясь к Форуму, к его ногам с крыши упал камень, сбитый вниз вороном. Эти знамения настолько поколебали его решимость, что он уже подумывал о снятии своей кандидатуры с выборов. Но один из греческих наставников Тиберия, который немало повлиял на становление его политических взглядов еще в юношеские годы, сказал ему: «Какой будет срам и позор, если Тиберий, сын Гракха, внук Сципиона Африканского, заступник римского народа, не откликнется на зов сограждан, испугавшись ворона!»[27]

Когда Тиберий прибыл на Форум и взошел на Капитолий, вокруг него завязалась потасовка. Под приветствия и овации, звучавшие в адрес Тиберия, его сторонники схватились с приверженцами аристократической верхушки и начали толкаться и теснить друг друга. Когда началось голосование, через дерущуюся толпу к Тиберию пробился преданный ему сенатор и рассказал, что в этот самый момент на заседании Сената Насика и его фракция подстрекают других сенаторов к убийству Тиберия. Взволновавшись, Тиберий передал новость своим людям, дабы те приготовились к схватке. Однако до некоторых из них, увязших в толпе, было не докричаться. И тогда Тиберий положил себе на голову руку, пытаясь дать им понять, что его жизни угрожает опасность. Но его враги истолковали этот жест совершенно иначе. Они бросились к зданию Сената с криком: «Тиберий требует себе царской диадемы!»

Насика воспользовался этой новостью в своих интересах. Он обратился к консулу, чтобы тот спас республику и убил тирана. Консул, однако, отказался сделать это, отстаивая принцип справедливости, на котором покоилась республика: он заявил, что не станет применять насилие для разрешения политического спора, равно как и казнить человека без суда и следствия. Тогда Насика потерял самообладание и, в ярости вскочив, объявил чрезвычайное положение со словами: «Ну что ж, если глава государства — изменник, тогда все, кто готов защищать законы, — за мной!»[28] Затем, точно жрец перед жертвоприношением, Насика накинул на голову край тоги и вышел из здания Сената.

За ним последовали его рабы и подручные, вооруженные дубинами, а также сотни сенаторов, обвязавших вокруг пояса свои тоги, чтобы те не мешали при ходьбе, и вооружившихся по пути к Капитолию кто чем мог: сломанными посохами, а то и ножками от скамеек. Многие люди в толпе расступились перед ними из уважения к их званию и положению, а также из страха при виде такого множества знатных людей, полных решимости прибегнуть к насилию. Другие, даже сторонники Тиберия, запаниковали и стали давить друг друга, пытаясь рассеяться. В обстановке растерянности и хаоса Тиберий также обратился в бегство. Когда кто-то схватил его за тогу, он просто отбросил ее в сторону. Одетый в одну тунику, он вновь попытался скрыться, но споткнулся о тела упавших. Он упал на землю, и тут его настигли и забили до смерти.

Не менее трехсот человек в тот день приняли подобную смерть: не как благородные люди, сраженные в бою мечами, а как рабы — безжалостно избитые дубинками, палками и камнями. Младший брат Тиберия Гай просил, чтобы ему выдали тело убиенного брата. Но сенаторы отказали Тиберию в праве на достойные похороны и той же самой ночью скинули в Тибр его изувеченный труп вместе с телами его приверженцев и друзей. Так впервые в истории республики политический конфликт разрешился убийством.

Эпилог

В результате растянувшихся на почти 150 лет (с 275 по 132 гг. до н. э.) войн, кампаний и битв за пределами Италии аристократическая элита Рима привела республику к владычеству над всем Средиземноморьем. Тем самым знать добилась несметных богатств как для себя, так и для Рима, который превратился в сверхдержаву. Но, как сказал бы консервативный наблюдатель тех времен, за это римляне заплатили утратой принципов справедливости, честности и верности слову, которыми они обосновывали свои завоевания и которые так помогли им вначале, когда республика только обретала свое могущество.

После разрушения Карфагена стремление знати к военному превосходству, богатствам и власти только усилило соперничество за государственные посты, кипевшее между аристократическими семьями. Как следствие, они замкнулись на себе и, влекомые исключительно алчностью и своекорыстием, перестали обращать внимание на растущие социальные и экономические проблемы, порожденные созданием империи. В итоге они отдалили от себя многие слои общества, и эти слои в 130-х гг. до н. э. обеспечили поддержку Тиберию и его соратникам, стремившимся к преобразованиям.

Хотя Тиберий сделал неоднозначный политический выбор, решив отстаивать интересы народа в противостоянии со своей собственной средой, знатной элитой, цель его в сущности была консервативной: спасти республику, облегчив жизнь нуждающихся. С юридической точки зрения Тиберий как трибун имел полное право и предложить земельный законопроект без одобрения Сената, и инициировать отставку Октавия. Но, столь открыто поведя народ против Сената, Тиберий разрушал привычную атмосферу уважения, которой элита склонна была отводить место фундамента в отношениях между Сенатом и народом Рима. В глазах знати такое поведение было в высшей степени оскорбительным. Начиная с изгнания царей согласие и сотрудничество разных слоев римского общества считалось краеугольным камнем республики, уникальным источником силы, мощи и энергии. Вот почему врагам Тиберия, таким как Насика, ничего не стоило представить его бунтарем: намекнув, что Тиберий использует народ в своих личных целях, они попали в болевую точку давнего страха римлян перед самовластием.

В действительности, однако, Тиберий и его законопроект преследовали единственную цель: восстановить то положение вещей, которое существовало в Риме до притока богатств от заграничных завоеваний. Эта мысль не погибла вместе с Тиберием. Еще в течение трех лет земельная комиссия продолжала свою работу. Шестью годами позже горделивый младший брат Тиберия Гай продолжил его дело. Избранный на пост трибуна, он предложил еще более амбициозную и всеобъемлющую программу преобразований. Консерваторы в Сенате также объявили его врагом республики и убили. Убеждения обоих братьев вызывали у них только насмешку. Напротив, для народных масс Тиберий и Гай были героями. По крайней мере, в их глазах два сына Тиберия Семпрония Гракха Старшего и Корнелии достойно почтили посмертные маски отца и других своих благородных предков, выставленные в атриуме родового дома. В деяниях братьев ожила славная память о мужах, которых изображали эти жутковатые, точно призрачные, маски.

Что же на самом деле двигало Тиберием и Гаем — идеологические убеждения или честолюбие, — навсегда останется темой для дискуссий. Ясно одно: за клеветническими нападками и смертоубийством стоял принципиальный вопрос о том, кто будет пользоваться благами империи — богатые или бедные. И этот вопрос Тиберий поставил ребром. Никто до него (по крайней мере, никто из «своих») не шел столь радикально против мнения политической элиты, не обличал столь смело их лицемерие. Сделав это, он не только натянул до предела конституционные покровы республики. Он также открыл потенциал прежде неведомой, но чрезвычайно взрывоопасной политической силы, которой обладает толпа — этот спящий г и -гант, разбуженный Тиберием.

Но если Тиберий оказался человеком идеалистичным и недостаточно жестким, хотя упрямым и честолюбивым, то для эффективного направления народной мощи в нужное русло требовался ум более расчетливый, холодный и безжалостный. Этот ум использовал бы чернь не просто для победы над консервативным Сенатом, но для обретения верховенства вне легальных механизмов власти в республике; он использовал бы ее не для проведения земельной реформы, но для достижения собственного единоличного владычества над всем римским миром. Таким умом обладал Юлий Цезарь.