Глава 23

После алеутского промысла осталось множество недобитых каланов. Часть из них принесло течением к острову, где они и погибли, других я сама прикончила копьём, потому что они всё равно были не жильцами на этом свете и только зря мучились. Но мне попался один выдрёнок, пострадавший меньше других.

Он лежал в зарослях водорослей, и я бы, конечно, не заметила его и провела каноэ мимо, если б Ронту не залаял. Выдрёнок был опоясан жгутом водорослей, и я подумала, что он спит: каланы часто привязывают себя перед сном таким якорем, чтоб их не снесло течением. Потом я заметила на спине зверя глубокую рану.

Калан даже не попытался уплыть, когда я подгребла ближе и перегнулась через борт. У каланов вообще большие глаза, особенно у детёнышей, а у этого они от страха и боли стали такими огромными, что я разглядела в них своё отражение. Я разрезала державшие выдрёнка водоросли и перевезла его подальше от волн, в отгороженную рифом заводь.

Бушевавшее ночью море успокоилось, и я поймала около рифа двух рыб, которых выпустила к моему калану в заводь. Я очень старалась сохранить их живыми, зная, что выдра ни за что не станет есть мертвечину. Это было рано утром.

Вечером я вернулась к заводи. Рыба исчезла, а выдрёнок спал, покачиваясь на воде. Я не стала лечить ему рану травами, потому что мои снадобья всё равно бы смыло, а солёная вода сама по себе прекрасное лечебное средство.

Каждый день я приносила по две рыбины и выпускала их в заводь. Ел выдрёнок только в моё отсутствие. Позже я стала приносить по четыре рыбы, затем по шесть и в конце концов остановилась на этой цифре. Я добывала рыбу в любую погоду, будь то штиль или шторм.

Выдрёнок подрастал, рана его затягивалась, однако он не покидал заводи и теперь, когда я приходила, уже ждал меня и брал рыбу из рук. Заводь была небольшая, и калан давным-давно мог бы уйти в море, но он продолжал сидеть там и целыми днями спал или поджидал моего появления с кормом.

Выдрёнок вырос длиной с мою руку, а его шуба стала лосниться. Мордочка у детёныша была вытянутая и остренькая, по бокам торчали густые усы, а глаза были такие огромные, каких я в жизни не видала. Они неотрывно следили за мной всё время, пока я находилась в заводи, а стоило мне что-нибудь сказать, как выдрёнок ужасно забавно поводил ими из стороны в сторону. Глаза были весёлые и одновременно грустные, отчего у меня к горлу подступал комок.

Я долго называла его просто Выдрёнком, так же, как Ронту долго оставался просто Псом. Потом я решила дать ему настоящее имя. Я назвала его Мон-а-ни, что значит Мальчик с Огромными Глазами.

Мне было нелегко каждый день приносить калану рыбу, особенно когда дул ветер и на море поднималось волнение. Однажды я сумела поймать всего две рыбины. Я бросила их в заводь, Мон-а-ни быстренько заглотнул их и приготовился получить ещё. Разобравшись, что больше ничего нет, выдрёнок принялся кружить по заводи, с упрёком поглядывая в мою сторону.

На другой день волнение не позволило мне ловить рыбу с рифа даже во время отлива, и, раз мне нечем было покормить выдрёнка, я вообще не заглянула в заводь.

Кое-какой улов достался мне только через три дня, но, когда я подошла на каноэ к заводи, там было пусто. Конечно, я понимала, что рано или поздно выдрёнок уйдёт, и всё же мне было грустно, что он вернулся в море и я не смогу больше кормить его рыбой. Даже встретив Мон-а-ни среди водорослей, я не признаю его, потому что теперь, когда его рана зажила, а сам он вырос во взрослого калана, его невозможно будет отличить от других.

Вскоре после отплытия алеутов я перебралась обратно в хижину.

В моё отсутствие там не было повреждено ничего, кроме ограды, а её я сразу починила, и через несколько дней мой дом выглядел не хуже прежнего. Беспокоило меня только то, что пропали все собранные за лето морские ушки. Значит, придётся перебиваться со дня на день, стараясь в удачное время запасать рыбу впрок, на непогоду. В начале зимы, пока я кормила Мон-а-ни, мне почти не удавалось делать запасов. Потом стало легче, и мы с Ронту всегда ели вдосталь.

Из-за прихода алеутов я не сумела наловить корюшек (так иначе называют «сей-сей») и высушить их, так что в ту зиму вечера у меня были тёмные, я рано ложилась спать и работала только днём. Всё же я сделала новую лесу для гарпуна, заготовила из ракушек много рыболовных крючков, а ещё смастерила серьги, чтобы носить их с подаренным Туток ожерельем.

Больше всего времени я потратила на серьги, потому что пришлось много дней прочёсывать после прилива взморье, прежде чем попались два камушка не только такого цвета, как бусы, но и легко поддающиеся обработке. Ещё дольше я проделывала в них дырки: уж очень неудобно было держать камни. Зато когда я кончила серьги, и отполировала их мелким песком с водой, и прикрепила к ним костяные крючки, чтобы продевать в уши, вышло очень красиво.

В солнечную погоду, когда мы с Ронту прогуливались вдоль обрыва, я надевала их к бусам и к своему наряду из бакланьих перьев.

Я часто вспоминала Туток, а в эти дни меня особенно тянуло посмотреть на север и пожалеть о том, что её нет рядом. Я слышала её чужестранную речь и воображала, о чём я рассказываю ей и что она говорит мне в ответ.