"Белый тапир и другие ручные животные" - читать интересную книгу автора (Линдблат Ян)

Дневные хищники

Моим главным, первейшим увлечением были и остаются совы и другие ночные животные. Все таинственное, неуловимое, для большинства неведомое сулит острые ощущения — пусть даже опосредованные, — которые нужны и мальчишке, и мужчине. Мой охотничий инстинкт не допускает стрельбы по живому, разряжается через кинокамеру (ее залпы могут, но не должны вызывать трагедии), но как ярко он вспыхивает, когда я вижу искусство четвероногого или пернатого охотника! Точнейшая настройка органов совы, согласованность зрения и слуха — это же чудо, но и молниеносный удар сапсана доставляет наслаждение ценителю скорости и точности. Много веков хищные птицы были для человека и ненавистным врагом, и возвышенным образом силы, власти, независимости. И если теперь в Европе снова вернулись к охоте с ястребами и другими хищниками, то виной тому, конечно, острота опосредованных ощущений. Сокол, ястреб олицетворяют самоутверждение владельца. Пернатый хищник — боец, бесстрашный и непобедимый; именно таким хотел бы быть его хозяин, чья повседневная жизнь предельно упорядочена, регламентирована и, увы, бесцветна.

Отряды сов и дневных хищников резко отличаются друг от друга, однако их часто смешивают по той простой причине, что когти этих птиц развились в орудие лова, а клювы схожи по виду и назначению. Совы, во всяком случае в Швеции, охотятся и днем [10] и ночью, а большинство из отряда хищных — дневные охотники, хотя в Южной Америке есть сокол, который ловит летучих мышей вечером и на рассвете, когда его жертвы тысячами покидают убежища или возвращаются домой. Вообще различий между совами и дневными хищными птицами столько, что об этом можно написать отдельную книгу.

Хищные… Да, для «животного-господина» это типично: обвинять животных, кормящихся добычей, которая и нам годится в пищу, в хищении — дескать, они крадут свой хлеб насущный у человека, а человек, об этом даже в библии сказано, есть мудрый страж установленного порядка… Но более нерадивого стража трудно придумать. Из животных, коих всевышний даровал Адаму и его потомкам, только за последние два столетия истреблено сорок четыре вида и сорок три подвида птиц [11], не говоря о множестве других представителей фауны. Славно мы отблагодарили творца…

В грандиозном спектакле, что разыгрывается на нашей планете, человеку была уготована скромная роль, но он переписал ее заново, пользуясь предметом своей гордости — высокоразвитым головным мозгом. И это, пожалуй, самая большая из катастроф, которые поражали жизнь на Земле. Если только человек вовремя не осознает свою ответственность и не станет достоин славного имени, коим сам себя величает: sapiens, разумный. Твоя и моя задача, читатель, — пробуждать сочувствие к сохранившимся представителям животного царства, свергнуть наш собственный вид с пьедестала, куда наши предки общими усилиями водрузили идола, искоренить прочий высокомерный вздор, которым вскружили себе голову прямоходящие приматы. Человек как вид существует два-три миллиона лет, а отряд хищные (птицы) — свыше двадцати пяти миллионов лет; уже этого, сдается мне, достаточно, чтобы мы поумерили спесь и перестали обвинять птиц в хищении. Это мы, новички на планете, занимаемся хищением, грабим другие виды. Расплодившись в огромном количестве на единственном небесном теле, пригодном для жизни нашего и других видов — было каких-нибудь два-три миллиона, стало столько же миллиардов, — мы теперь милостиво дозволяем некоторым животным существовать в устраивающем нас количестве. Услышим, что тот или иной вид временно спасен от истребления, — и совесть наша чиста, но разве этого достаточно! Пора уразуметь, тем более теперь, когда хрупкий побег охраны природы наконец-то пошел в рост, что ПРИРОДА ВСЕГДА СОЗИДАЛА ПОСРЕДСТВОМ ИЗОБИЛИЯ!

Только изобилие могло противостоять природным — катастрофическим и постепенным — перестройкам среды. Подавляющее большинство животных погибало или вынуждено было покинуть изменившуюся среду, но какие-то особи, отличные от других, могли остаться. Чем больше особей насчитывает вид, тем больше надежд на то, что жизнь уцелеет и выкристаллизуются новые формы. Разве не смехотворно, что человек с его жалкими масштабами времени берется перекраивать природу, которая до сих пор обходилась без таких медвежьих услуг. Пора научиться мыслить по меньшей мере столетиями, а еще лучше — тысячелетиями; тысячелетие — самый маленький кирпич, каким пользовалась природа, миллионы лет осуществляя акт творения. Надо, чтобы все виды и впредь жили в том количестве, которое для них определила сама природа и которое по сути не сокращалось от деятельности животных, именуемых нами хищными.

А как же быть с человеком, с его естественным охотничьим инстинктом, ведь человек тоже частица великого целого?

Да, тоже частица — на стадии собирательства и несколько позже. Пока особи нашего вида бродили разрозненными кучками и черпали, как могли, из рога изобилия, вооруженные луком и стрелами, копьем или бумерангом, они были скорее позитивным фактором, в меру опасным для созидательной жизни. Когда же в борьбе против собственных сородичей человек взял в руки огнестрельное оружие, а затем обратил его и против остальных видов, он разом оказался самым опасным из всех животных, даже ягуар не стал бы опаснее, появись у него вдруг ядовитые железы под когтями.

Для меня всегда было очевидно, что животные, взаимодействующие в пределах того или иного ландшафта, должны быть избавлены от вмешательства прямоходящих, которые сперва стреляют, а потом думают, если думают вообще. Это касается всей нашей зеленой планеты. В борьбе за существование оружием бизонов Северной Америки была многочисленность, не говоря уже о миллионных стаях странствующего голубя. Но могучее млекопитающее живет теперь милостью человека, да и то нуждается в «искусственном дыхании», от многочисленного вида остались крохи. А миллионы, даже миллиарды странствующих голубей исчезли с лица Земли во второй половине прошлого века, и каждый из них был убит человеком. В наши дни совершается косвенное убийство, пусть не намеренное, но в еще более чудовищных масштабах и куда более опустошительное. Все материки под угрозой.

Нельзя покушаться на изобилие. Алый ибис и фламинго Южной Америки только за счет того, что мы называем изобилием, еще сохраняют свои позиции и существуют как виды. Точно так же в нашей стране надо оставить в покое тетерева и глухаря, защитить их прежде всего от охотников, которые во время узаконенного сезона ружьями с оптическим прицелом очищают березы от кормящихся почками тетеревов. А ведь была пора — о ней рассказывают старые охотники, — когда тетерева водились в изобилии, так пусть же их численность регулируется теми, кому сама природа это поручила: четвероногими и пернатыми хищниками, например ястребом-тетеревятником.

Кстати, тетеревятник исстари оказывался жертвой любителей «очищать» лес. Вполне естественно, если держаться прежнего взгляда на природу как на свой амбар, где есть место лишь тому, что годится в пищу. Сам я не охотник, но вполне понимаю тех, для кого охота — источник существования. Скажем, для индейцев Южной Америки охотиться естественно и необходимо, но в Швеции такая потребность отпала, и, во всяком случае, ничем не оправдана охота на мелкую дичь. Тем не менее традиционная ненависть к «ястребам» еще жива; правда, все больше людей наконец-то начинают признавать за этими птицами право на существование. Я неспроста взял название в кавычки — ведь большинство парящих в небе хищных птиц считают «ястребами» и убивают как таковых, хотя биолог потом нередко узнает в «хищнике» осоеда, канюка или зимняка. То, что эти птицы теперь охраняются законом, вовсе не спасает их от гнева тех, кто оберегает не столько природу, сколько старые традиции.

Пронзительный, «дикий» взгляд филина подстегивал самозванных «охотоведов», и они убивали эту птицу, не щадя и птенцов (если гнездо помещалось на уступе, куда не взобраться, — скатывали сверху камни!). Точно так же яростно сверкающие глаза подстреленного или попавшего в силки тетеревятника давали охотнику повод считать, что, погасив искру жизни в этих глазах, он освободит мир от злобного и вредного существа.

«Дикий», «ручной» — в этих словах океан заблуждений, горы невежества. Каковы признаки «дикого» животного? В прошлом представление о животных наших лесов складывалось прежде всего на основе опыта охотников, поэтому образцом «дикости» стали животные, которых пугали, преследовали, травили. Типичное «дикое» животное — тетеревятник на снимке в этой книге, с его свирепым взглядом. Казалось бы, вот наглядный пример испепеляющей ненависти, которая владеет ястребами и другими хищниками, когда они покушаются на зайцев и лесных пичуг. Никто не может быть дальше от истины. Ярость, ненависть чужды животному, когда оно охотится. Недаром сказано: ярость ослепляет. Она только нарушила бы сложное взаимодействие зрения, слуха и других функций нервной системы, необходимое для поимки добычи. Да, птица на фотографии разъярена, но снимок сделан не из тайника по соседству с ее гнездом и не телеобъективом. Объектив нормальный, с насадкой, между фотоаппаратом и глазом птицы были не метры, а десятки сантиметров. Тетеревятник попался в сеть, его освободили, окольцевали и отпустили. Естественно, он был вне себя от страха и гнева, когда его крепко держал один из охотоведов опытной станции Буда.

Три года я в густом еловом бору снимал из укрытия гнездо тетеревятника на высоте двадцати с лишним метров. Камера работала бесшумно, я взбирался на дерево около трех часов ночи, самка не улетала и не издавала тревожных сигналов, а оставалась в гнезде или рядом с ним, поэтому я убежден, что наблюдал ястреба, так сказать, на стадии самой настоящей «дикости».

На рассвете появлялся с добычей самец, самка подлетала туда, где он садился, и вскоре возвращалась с кормом для пушистых мячиков — так выглядит ястреб в младенчестве. Дальше начиналась идиллия. Трогательно было смотреть, как заботливая мамаша кормит малышей. Вы не увидели бы ничего похожего на взгляд того тетеревятника, что был извлечен из сети! А впрочем, один раз… В лесу послышался шорох и треск. Шум приближался. Мамаша спала на ветке, из-под полосатой пуховой юбки торчала, будто сжатый кулак, одна нога. Вдруг птица проснулась. Сонные поначалу глаза смотрели все более сердито. Глядя куда-то вниз, она приготовилась взлететь, и взгляд ее стал таким же недобрым, как у тетеревятника на снимке. Решив, что кто-то обнаружил гнездо и надумал выпустить по нему заряд-другой (в то время такие вещи были возможны), я и сам рассвирепел. Но тут с удивлением заметил, что «дикость» из глаз самки исчезла, уступив место любопытству. А затем разглядел то, что ястребиные глаза увидели раньше меня. Лосиху с телятами… Подойдя к моему дереву, они с явным интересом обнюхали место, где я стоял несколько часов назад.

Все хищные птицы, которых я наблюдал в их гнезде, были такими же кроткими, ничего похожего на трафаретную «дикость». Пернатый хищник во время охоты испытывает не больше дикой ярости, чем мухоловка или горихвостка, только добыча у него покрупнее.

Правда, со временем обстановка в гнезде тетеревятника накалилась. Когда птенцы оперились, им не всегда хватало дневного пайка, и по утрам, за завтраком они вели себя достаточно агрессивно, затевали драку из-за общипанной пичуги, которую мамаша теперь предусмотрительно бросала им сверху. Победитель сверкал глазами, разевал клюв, расправлял крылышки и всячески пугал сестер и братьев, так что они отступали на край и отворачивались от середины гнезда, где самый сильный и голодный принимался рвать клювом мясо. Это была настоящая агрессия, но агрессия внутривидовая, а более слабые птенцы демонстрировали покорность.

Позже мне довелось самому выкармливать тетеревятника — «диким» он становился только тогда, когда очень хотел есть и охранял полученный от меня кусок мяса.

Я наблюдал гнезда разных хищных птиц, и всего смирнее вели себя птенцы осоеда. Когда самка приносила кусок осиного гнезда (я снял три гнезда осоеда, и все они помещались в идиллической обстановке, на мохнатой ели поблизости от журчащего в пышном зеленом мху ручья), птенцы встречали ее лишь тихим писком. Самка грациозно извлекала личинки и не спеша, не проявляя ни малейшей «дикости», кормила своих кротких, благовоспитанных малышей…

В один августовский день я получил от Карла-Фредрика Люндевалля в подарок почти взрослого осоеда. Птицу подобрали за несколько недель до того на мшистой лужайке в густом лесу и принесли в редакцию одной норрчёпингской газеты. Карл-Фредрик выкормил ее, а затем передал мне, с тем чтобы я весной выпустил осоеда на Каменном острове. Трудно представить себе более кроткое существо. Я кормил его и Стара II из рук мучными червями, и если уж кто вел себя агрессивно, так это был скворец! Осоед всю зиму прожил в моей комнате, и, устраиваясь на ночь или просто отдыхать, Стар всегда старался сесть поближе к нему. Я уже рассказывал, что скворцу нужна была близость глаза. Могучий клюв хищника был вполне способен оторвать ему голову, сильные лапы, которыми осоед разгребает землю, могли разорвать скворца с такой же легкостью, с какой они разрывают лягушек в дождливое лето, когда мало ос. Да только скворцы не входят в меню осоедов…

Из всех выкормленных мной хищных птиц у этого насекомоядного великана был самый мягкий, прямо-таки голубиный взгляд. Конечно, тут играют роль и особенности специализированного оперения вокруг глаз, отличающие осоеда от всех других шведских птиц. У тетеревятника, например, между глазами и клювом словно щетина торчит, тогда как лицевые части головы осоеда покрыты чешуевидными перышками, которые защищают кожу там, куда иначе могли бы вонзить жало разъяренные осы. Поистине природа целесообразна в своих проявлениях. А впрочем, всегда ли это так? Я вспоминаю случай, который как-то наблюдал у гнезда осоеда.

Самка принесла осиное гнездо с личинками и улетела, птенцы не спеша принялись за еду, и тут я увидел в телеобъектив, как летевшие за гнездом осы вытаскивают личинки и уносят! Поразительно! Неужели в программе, которая управляет нервной системой осы, предусмотрено и спасение личинок? Правда, осы уносили личинки к несуществующему гнезду, и все-таки… Нет, ситуация была гораздо сложнее — и гораздо нелепее, чем мне представилось поначалу. Ибо вскоре я рассмотрел, что осы не только тянули и дергали, они перекусывали те личинки, которые не могли выдернуть из гнезда!

Великолепно отлаженные механизмы в этом случае явно служили абсурду. Осы убивали собственные личинки, как любую другую добычу, чтобы знакомым путем отнести корм этим самым личинкам в гнездо — то гнездо, которое осоед разорил и принес своим птенцам! Замкнутый круг — и никакого смысла.

И так всегда тщательно отработанные природой, «целесообразные» генетические механизмы действуют только в адекватных ситуациях. Я лишний раз убедился в этом, когда отпустил своего осоеда на волю. Я-то рассчитывал еще несколько недель наслаждаться его обществом, надеялся подсмотреть такое, что мало кто видел и уж наверное никто не фотографировал, а именно как осоед находит и выкапывает гнезда ос и шмелей. Но мой питомец, ручной из ручных, набрал высоту и скрылся из виду! Мне надо было подладиться под образ жизни этого вида, возможно, я и сумел бы проследить за поведением осоеда. Надо было устроить гнездо на дереве, на высоте десяти-пятнадцати метров, и выкормить там птенца, чтобы он привык к этой «столовой». Тогда он далеко не улетел бы и возвращался бы в гнездо каждый раз, когда самому не удавалось бы добыть достаточно пищи. Птенцы хищных птиц, когда голодны, обычно летят к гнезду, а не к родителям. Кричат — и корм доставляется на край гнезда, даже если они сидят рядом с ним. Так заведено и у шведского тетеревятника, и у огромной гарпии, грозы обезьян в тропических лесах Южной Америки. А вот сова летит на голос голодного птенца, откуда бы он ее ни звал. И если вам надо накормить ручного совенка, у которого еще не проснулся охотничий инстинкт, придется лезть к нему на ель или сосну. Совенок не слетит вниз, это не предусмотрено перфокартой его мозга, он совершает лишь короткие перелеты по горизонтали. Помню, как я стал в тупик, когда от отца, сиречь от меня, улетел целый выводок сычей-воробьев. Сидя высоко на соснах и елях, птенцы охотно откликались на мои сигналы, глядели на меня «умными» желтыми глазами, но их ни капли не тянуло слететь вниз. Близился вечер, голод давал себя знать все сильнее, и они все громче пищали. Тут я вдруг сообразил, что иду наперекор природе, пытаясь заманить их вниз, что это так же безнадежно, как плыть против водопада. Хочешь — не хочешь, надо выполнять роль сыча-воробья до конца. Лучше всего, запасшись полевками, взлететь вверх к своим питомцам — да только я еще не достиг таких высот в своем умении подражать птицам… В конце концов, сообразив, как мне следует поступить с точки зрения сычей, я полез на ель. Мой товарищ, который сопровождал меня, чуть не умер со смеху, глядя на сыча-переростка в сером свитере, восседающего на макушке дерева и имитирующего птичьи голоса. Однако способ оказался верным, один за другим сычата слетелись к насвистывающему отцу. И получили корм, который сулил им мой, то бишь сычий, сигнал.

А вот казавшиеся мне такими прочными узы дружбы с осоедом сразу порвались… Он исчез, и остается лишь надеяться, что он освоился на воле. Да и все остальные — тетеревятник, сыч-воробей, скопа, пустельга, канюк, зимняк, — очутившись на воле, через некоторое время разлетались. Как и положено у пернатых, когда птенцы начинают охотиться сами и становятся независимыми.

Может быть, следовало кольцевать моих питомцев, чтобы знать об их дальнейшей судьбе, а впрочем… Лучше верить, что все в порядке, чем услышать горькую истину. Вдруг какой-нибудь французский любитель палить из ружья застрелил осоеда, вдруг тетеревятника умертвили, вытащив из сети на птицеферме. Прямые и косвенные улики и даже смутные предположения, что кто-то из моих воспитанников благополучно здравствует, доставляют мне эгоистическую радость. Интересно, что даже сейчас, в эту минуту, мой запас косвенных улик пополняется. Предыдущие главы писались в самых разных местах — на Тринидаде, Бонайре, в венесуэльских льяносах, избушке в Даларна, на Каменном острове в Сёрмланде. Как уже говорилось, возле избушки раздавались крики мохноногого сыча — несомненно, «моего» сыча, а однажды вечером я снова услышал, как под полом возятся барсучата. Услышал и призадумался — то ли у моей приемной «дочери» новый выводок (а это значит, что прошлогодний не выжил — или же ошибаются те, кто считает, что барсучихи рожают через год), то ли я уже не «дедушка», а «прадедушка»!

Сегодня здесь, на острове, рябинники и сизые чайки вдруг переполошились — значит, появился какой-то хищник. Вообще-то на этой неделе я не раз слышал их крики, но не придавал им большого значения. А нынче тихо вышел на двор — и увидел на крыше канюка! На том месте, где несколько лет назад любил сидеть один из моих канюков, прежде чем он осенью отправился на юг. Не та ли самая птица? Ведь вряд ли можно считать обычным явлением, когда канюк на каменистом островке садится не на сосну, а на крышу дома. Интересно было бы знать — но не менее интересно надеяться, что это мой питомец.

Благодаря ручному канюку я смог запечатлеть на пленку одну из драм природы, ту самую, которая дала виду его шведское название (урмврок — змееяд). Правда, обычная его добыча — полевки, а когда на полевок неурожай, он не брезгует и птенцами, недаром рябинники сегодня так шумели. Но куда интереснее то, что канюк сражается с врагом Адама и Евы. И побеждает.

Я отснял множество кадров, как мой канюк расправляется с гадюкой. Предложил их газете, но меня подвело то, что канюк был ручной. Теперь вы можете увидеть снимки в этой книге. Сам я ни разу не видел дикого канюка, сражающегося со змеей, и скажу спасибо, если кто-нибудь напишет мне про такой случай. Но виденные за много лет примеры того, как совпадает поведение диких и ручных животных, особенно птиц, убеждают меня, что приемы моего канюка ничем не отличаются от приемов его сородичей, никогда не общавшихся с человеком. Кстати, мысль о том, чтобы запечатлеть на пленке схватку дикого канюка с гадюкой, граничит, как мне кажется, с утопией.

Гадюка ядовита, и у канюка нет иммунитета против ее яда. Он должен быть осторожен, должен при виде змеи действовать по твердой инстинктивной схеме. Диковинного в этом не больше, чем в том, что лиса — я писал об этом выше — действует по определенной схеме, расправляясь с ядовитой рептилией, не больше, чем в реакции человека или обезьяны, когда они инстинктивно пугаются и сторонятся всяких извивающихся тварей, будь то гадюки, или неядовитые змеи, или даже ящерицы.

Если бы не ядовитое оружие гадюки, она была бы легкой добычей для плотоядных. Полевка, например, мелькнула между кочками — и нет ее, а змея, как говорится, сама себя подает на блюдечке. Ее привлекают хорошо освещенные, подчас совсем лишенные растительности места, где она доступна теплым лучам солнца. А так же канюку. Среди хищных птиц немало специалистов по змеям: секретарь в Африке, змееяд в Испании и других странах, краснохвостый канюк в Северной Америке. В нашей стране никто не оспаривает у канюка изысканное блюдо «гадюка». Осоед чересчур медлителен, к тому же у него есть свое любимое сытное кушанье — личинки шмелей и ос. Тетеревятник и сыч избегают открытых мест. Соколы предпочитают бить птиц в полете; исключение — пустельга, но она мала для поединка со змеей, а орлы — велики. Зимняк обитает в местах, где гадюка — редкость. Лунь и коршун могли бы справиться со змеей, но и они специализировались на другой пище.

Остается один потребитель — канюк. В солнечные дни на его обширной территории дремлет немало упитанных гадюк. У нас на острове, на лугу величиной с полтора футбольных поля я в эти дни видел три роскошных экземпляра длиной от шестидесяти до семидесяти сантиметров. Лакомый кусочек для канюка, недаром в Северной Америке двуногие гурманы высоко ценят родственника гадюки — гремучника. Очевидно, извивающаяся протеиновая колбаска играет важную роль в рационе канюка, и вполне естественно, что у представителей этого вида выработалась особая техника атаки. Теория, так сказать, заложена в генах, а практика — дело наживное… Первая встреча молодого канюка с гадюкой может оказаться для него и последней; яда гадюки достанет на то, чтобы умертвить гораздо больше живой плоти, чем наберется в птице весом с килограмм. Опытный канюк, возможно, расправляется со змеей быстрее, чем это вышло у моего юнца. Может быть, канюк постарше в первый же миг вонзает коготь в роковую для змеи точку чуть позади головы — и в каких-нибудь нескольких сантиметрах от двух острых, как шило, ядовитых зубов. Промедление тут недопустимо… Конечно, молодой канюк не знает, что змея опасна, и все же наступательный порыв тормозится инстинктивным предупреждением, птица колеблется, она словно на качелях, где друг друга уравновешивают два могучих инстинкта: инстинкт самосохранения и стремление убить, чтобы насытиться.

С расправленными крыльями канюк приземляется перед гадюкой и замирает, пока застигнутая врасплох змея быстро свертывается кольцом — угрожающая поза, при которой голова ее уподобляется катапульте, способной молниеносно метнуться вперед. Голова канюка откинута назад, кажется, он приготовился не столько нападать, сколько защищаться. Неуверенный шаг вперед — и крылья тоже подаются вперед. Они призваны отвлекать змею — как бык нацеливается не на человека, а на мулету, так и широкие крылья птицы сбивают с толку змею. Шаг за шагом канюк приближается… Гадюка напружинивает мышцы, живую катапульту с ядовитым гарпуном… Выстрел! Канюка будто взрывом подбрасывает в воздух, укус пришелся либо на воздух, либо на маховые перья. А канюк уже действует более уверенно, он начинает улавливать суть, понимать, что велят ему гены. Снова шаг, другой, третий… Но на этот раз, когда голова змеи выбрасывается вперед, канюк не только подскакивает вверх, его острые когти мгновенно ударяют по змеиным кольцам. Гадюка шипит, яростно извивается, но рана не страшная, можно продолжать борьбу. Между тем канюк разобрался, что к чему, он опять наступает со своей мулетой: вызвал выпад змеиной головы, ответил ударом когтей и тут же отскочил на безопасное расстояние. Гадюка быстра, как стрела, но канюк уже сообразил, в чем ее слабость — надо использовать промежутки между выпадами. Все лучше координирует он свои движения, все точнее становятся контратаки. Канюк усиленно дышит открытым клювом, все действия его целеустремленны, глаза следят за метнувшейся вперед змеиной головой, и вот… Коготь поражает заветную точку и не отпускает. Змея извивается, напрягается, едва не опрокидывает противника, но канюк держит ее мертвой хваткой. Клюв бьет по кольцам, царапает, рвет. Гадюка обезглавлена, но силы еще не покинули змеиное тело, оно корчится, хлещет врага. Напрасно, битва кончена. Голова канюка ходит вверх-вниз, он уже кусок за куском поедает медленно извивающиеся, трепещущие останки. Замкнулось еще одно звено во всеобъемлющей пищевой цепи, один организм снабжает «горючим» другой, и ничего особенного тут нет, переплавка идет уже миллиарды лет, и описанный случай повторяется в солнечные летние дни всюду, где водятся змеи и над лугами парят канюки…