"По ту сторону смерти" - читать интересную книгу автора (Клейвен Эндрю)

6

А неподалеку, по мосту Ватерлоо, в тот момент шагал Ричард Шторм. На душе у него скребли кошки. Вокруг раскинулся город — «Большой дым», «Серая леди», Лондон, — город был так красив, что у Шторма щемило сердце. «Смотри же, смотри!» — думал он. На востоке над сизым маревом плыл сверкающий купол Святого Павла. Стая птиц плела в небе затейливый рисунок танца, словно подчиняясь указаниям невидимого хореографа. На западе открывалась величественная панорама комплекса Парламента — башенки и шпили, пронзая небо, образовывали изысканный силуэт. Мосты, перекинутые через реку: похожие на светлячков огоньки на набережной. Корабли, башни, купола, театры и храмы — все это обрушилось на Шторма, и он шел вперед, словно оглушенный красотой города.

Он хотел бы прожить здесь всю жизнь, но знал, что ему это не суждено. Он мечтал оказаться среди всей этой красоты наедине с Софией, чтобы только мосты и церковные шпили видели, как он целует ее, внимали их сокровенным беседам, но даже в уме не смел рисовать подобные картины — слишком мучительным было сознание неосуществимости мечты. С досады Шторм пнул ногой каменный бордюр тротуара. «Ты свободен! — твердил себе он. — Ты вне игры. Вне жизни и вне желаний. Ты Будда. Ты Хэмфри Богарт из «Касабланки». Парень, который сказал всем: «Гудбай». Ты уже приготовился уйти. И вдруг это…»

«Тролли, — с грустью думал он. — Вот что это такое». Люди религиозные верят, что миром правит Бог. Атеисты полагают, что над всем стоит равнодушная природа. Но на самом деле это тролли. Маленькие безжалостные гомункулы в кожаных курточках с множеством застежек-молний. Они прячутся за задником сцены, на которой играют жизнь, и стараются доставить людям как можно больше страданий. Удовлетворяют собственное любопытство. Всюду суют свой нос, грозят пальцем. Шторм слышал, как они громко потешаются над ним.

Да, в своем деле они преуспели. Стоило Шторму перейти мост и оказаться на южном берегу, как острая боль, точно стрела, пронзила все его существо: пример феноменальной жестокости природы. Поганые тролли.

София стояла, облокотившись о каменный парапет, и задумчиво глядела вниз, на бурую, грязноватую воду Темзы. Увидев Шторма, она сразу выпрямилась. Щеки ее зарумянились от холода. На ней было синее пальто с поднятым воротником, а на голове шелковая косынка, из-под которой выбивалась прядь черных волос. Она казалась такой, какой Шторм видел ее в первый раз — холодной, высокомерной, неприступной. Держалась раскованно и вместе с тем неестественно прямо, с вызовом. На губах ее играла легкая, ироничная полуулыбка-полуусмешка. Шторм хотел что-то сказать, но от восторга и изумления у него перехватило дыхание, и лишь облачко пара вырвалось у него изо рта.

Он подошел к ней. Некоторое время оба молчали, не зная, что сказать. Наконец она подала ему свою тонкую, изящную руку, и он поспешно — и бережно — пожал ее.

— Спасибо, что пришли, мистер Шторм, — промолвила София.

Они молча пошли по набережной. Вокруг летали, парили, садились на воду и вновь взмывали в небо, оглашая воздух пронзительными криками, белые чайки. На противоположном берегу Темзы открывалась панорама Уайтхолла. Шторм лихорадочно соображал, пытаясь найти нужные слова. Сказать он сейчас должен был только одно, но заставить себя сделать это не мог. Он не мог говорить с Софией о своей болезни, как женатый человек, оказавшись в подобной ситуации — и почувствовав то же, что чувствовал теперь он, — не смог бы заговорить о том, что у него есть жена. Шторм боялся разрушить последнюю, пусть даже иллюзорную надежду.

Так они шли и молчали, и он украдкой бросал на нее робкие взгляды. Внезапно София остановилась.

— Я боюсь… — Она не договорила и вдруг рассмеялась.

Шторм смущенно улыбнулся.

— Боюсь, я… — София прикрыла ладонью ют; у нее тряслись плечи. — Боюсь, что… — Но все ее попытки побороть приступ смеха оказались тщетны. Она попятилась и нетвердой походкой направилась к парапету. Шторм, продолжая глупо улыбаться, почесал затылок. София, обхватив себя руками за плечи, пыталась унять неуместный смех и виновато поглядывала на Шторма, но ничего не могла поделать. Закрыв лицо ладонями, она ждала, когда к ней вернется самообладание. — Боюсь, первые впечатления обо мне у вас не слишком благоприятные… — Продолжить она уже не смогла. Смех буквально душил ее. Она привалилась к парапету, сотрясаясь от хохота.

Шторм по-прежнему растерянно улыбался. Спрятав руки в карманы, он наблюдал за ее весельем. Жизнь, секс, деньги, весна, он сам — все это вдруг снова обрело смысл. Если бы еще недавно кто-то сказал ему, что он способен так полюбить, он бы рассмеялся. И все же это произошло. Это было как песня. Как плохая песня с избитыми словами. Вроде той, где поется: «Я никогда не зна-а-а-а-ал — что любовь может быть насто-я-а-а-а-щей — пока я вас не встре-э-э-э-тил…» Что-то в этом духе. Но куда страшнее было то, что он все время ловил себя на мысли: если так будет продолжаться — если она, прекрасная и розовощекая, все так же будет стоять, прислонившись к парапету набережной, и заливаться серебристым смехом, и за спиной у нее будет все та же величественная панорама красивейшего из городов, — если так будет продолжаться, он, ей-богу, споет эту песню здесь, сейчас, во весь голос. Нет, он отдавал себе отчет, что это довольно глупо, но бороться с нахлынувшим чувством уже не мог. И внезапно его осенило: вот он, собственной персоной, Ричард Шторм, американец из Голливуда, — проживающий в конце двадцатого века на планете Земля с ее нищетой, расизмом, терроризмом, девочками с проколотыми носами, с культурой, пребывающей в состоянии свободного падения, с людьми, которые не стесняются произносить перед телекамерой слова вроде «пердуны» и тому подобное, — вот он, в своей собственной бренной, стремительно разлагающейся оболочке, — и его сердце поет и ликует!

Боже правый, если он не поцелует эту женщину, то просто взорвется.

— О-о! — София вконец измучилась. Обхватив ладонями лицо, она устало покачала головой. — Ах! Просто не понимаю, почему всякий раз, когда вы рядом, я становлюсь совершенно невменяемой! — Она смахнула слезу. Потупила взор. Зябко поежилась. Как будто вместе с последним отзвуком смеха растаяла в воздухе ее привычная уверенность в себе. — Во время нашей первой встречи я залила вином всю гостиную. В другой раз вы застали меня, когда я прыгнула с балкона с петлей на шее. Потом я ударила вас, а когда вы пришли ко мне в клинику, плакала, как ребенок. Теперь вот смеюсь, как круглая идиотка. Представляю, что вы обо мне подумали! Что я, должно быть, выжила из ума.

Она вопросительно заглянула ему в глаза, словно ища в них ответ. Шторм молчал. Он просто умирал от желания подхватить ее на руки и вознести в небесный замок.

— Но, видите ли, — удрученно продолжала София, — именно поэтому… — Она прищурилась, словно пытаясь правильно оформить свою мысль. — Именно поэтому мне так хотелось поговорить с вами. Встретиться. Мне это было необходимо. Честное слово. Потому что все остальные — да? — даже не знаю, как это выразить, чтобы вы не истолковали мои слова превратно, чтобы не сочли меня эгоцентричной, взбалмошной дурой, — все остальные считают… Они считают, что я неспособна совершать подобные поступки. Они думают, что у меня все под контролем. Всегда. И если я теряю контроль, если совершаю какое-то безрассудство, они просто не обращают на это внимания. Делают вид, будто ничего не произошло. И вдруг появляетесь вы, человек, который, наверное, думает, что я только тем и занимаюсь, что совершаю всякие безрассудства. Признайтесь, вы думаете: у этой Софии Эндеринг не все дома. Впрочем… я не знаю, что вы обо мне думаете. Но вы все-таки пришли, понимаете? И приходили ко мне в клинику. И еще вы сказали, что… что я вам небезразлична… — Она смущенно отвела глаза. — Понимаю, то, что я говорю, — нелепо, но для меня почему-то очень важно, что вы сказали, что я вам небезразлична. Что есть человек, которому я небезразлична. — Она сделала глубокий вдох, словно собираясь с силами. — Поэтому я захотела встретиться с вами. Поговорить. Поговорить с человеком, который потом… не будет презирать меня за это. Вы… понимаете?

И тут Шторм запел.

— Что ты делаешь со мно-ю-у-у? — пел он. — Я просто околдован тобо-ю-у-у!

София бросила на него изумленный взгляд.

— Скажи мне, почему так происходи-и-ит? — голосил Шторм. — Ты надо мной волшебную имеешь вла-а-асть. Мечтаю жить я в плену твоих ча-a-ap. Ты в сердце моем раздула пожа-а-а-ар! Только ты, ты одна, ты одна-а-а-а! — Последнее он добавил от себя, в песне такого не было.

— Я… э-э… — растерянно пробормотала София, и вдруг лицо ее озарилось улыбкой.

Шторм сделал шаг вперед, положил руки на плечи Софии и поцеловал ее.

Все-таки он кое-что понимал в кино.

— Знаешь, я не очень-то сильна в сексе, — сказала София. — Для тебя это, должно быть, важно — чувствовать себя настоящим мужчиной и все такое?

«Секс?» — думал Шторм. Какой секс? Вот они идут — и это не сон! — по мосту Ватерлоо. За спиной у них плывет купол Святого Павла, над головой кружат птицы, и вокруг Лондон, словно один гигантский съемочный павильон. Ее глаза широко распахнуты, и в них — изумление, смятение, восторг, — и всякий раз, привлекая ее к себе и целуя влажные губы, он осязает ее желанное, податливое тело.

— Можно я просто буду смотреть на тебя? — спрашивает он. — Просто так. Чтобы был купол собора… и эти птицы…

София растерянно оглядывается, подставляя щеку его губам.

— Купол?.. — Она смотрит на него, затем касается его лица ладонями, и он целует кончики ее пальцев. — Просто… считается, что… мужчины всегда… Но я должна кому-то рассказать. Все эти странные вещи. Обо мне. Я должна…

Шторм сгреб ее в охапку, покрывая поцелуями ее лицо, чувствуя, как в ней, в ее теле, просыпается желание. Он хотел ее… И в то же время для него это был момент глубочайшего прозрения. Просветления. «Нет, нет, нет, — твердил ему внутренний голос. — Какие, к черту, тролли? Ты просто спятил! Как тебе в голову могло прийти? У твоих ног лежит этот великолепный, невероятный город — с его собором, окутанным ночной дымкой; с бодрящим, колючим ветром; с этими звездами. В твоих объятиях восхитительное женское тело — источник единения двух душ. Такое под силу разве что Санта-Клаусу, чтоб мне провалиться! Даже смерть в такие мгновения сладка и желанна — и кратка, как момент истины, как волшебство, которое всегда кончается слишком быстро. Да, именно Санта-Клаус, ты можешь рассчитывать на него. Он что-нибудь придумает. Он поможет».

— Так расскажи мне. — Шторм отпрянул, увидев ее губы, жадные, ищущие его. — Расскажи мне все. Расскажи, почему ты хотела убить себя. Как ты решилась на такое? Как ты могла? Я был взбешен, я так разозлился, что хотел врезать тебе. И врезал бы, если бы ты первая не врезала мне.

София рассмеялась и ласково погладила его по щеке. Подошла к парапету и посмотрела вниз, где в черной воде отражались гирлянды огней. Она поежилась, и ему захотелось обнять ее, согреть. Но он не позволил себе поддаться этому сладкому соблазну.

— У меня бывают такие черные полосы, — сказала София и брезгливо поморщилась. — Так это называется. В моей семье. Черные полосы Софии. Со мной начинает твориться что-то странное. Все вокруг делается холодным и неприветливым. И у меня возникает чувство отстраненности и превосходства и — в то же время — неизбывной тоски. Я понимаю, что все осталось, как прежде, что ничего не изменилось, но чувствую, что все это пустое, все — вздор, понимаешь? И теперь мне так странно, что я рассказываю тебе об этом. Ведь у нас не принято обсуждать подобные вещи.

Шторм шмыгнул носом, у него начинался насморк.

— У кого это не принято?

— У нас… в семье. Если бы они услышали наш разговор, то пришли бы в ужас. Ты в их глазах чужак. — Она улыбнулась, как будто вспомнила что-то смешное. — Однажды я вела машину и на скорости девяносто миль в час вылетела с автострады. Был страшный скандал. Приехала полиция… Отцу пришлось выкручиваться, что-то врать. Потом мы ни разу об этом не говорили. Ни разу.

Шторм украдкой вытер ладонью нос.

— В чем же дело? — спросил он мягко. — В том, что у тебя бывает депрессия?

София ответила не сразу.

— Нет, — сказала она. — Есть еще кое-что. — Она пристально вглядывалась в черную воду, а Шторм пристально вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, почему ей так трудно излить ему душу. — Эти люди. Они называют себя «восставшими из мертвых». Большинство из них обычные преподаватели или антиквары, или коммерсанты. Но некоторые… они вроде шпионов, разведчиков. Они действуют втайне от всех. Основное их занятие — поиск произведений искусства, похищенных во время войны. Они пытаются вернуть их законным владельцам — до сих пор тысячи шедевров считаются утраченными. Это бывает небезопасно, потому что приходится иметь дело с людьми, пользующимися дурной репутацией, понимаешь? С бывшими фашистами, с неонацистами. Или просто с ворами или мародерами. — София заставила себя заглянуть ему в глаза, и Шторм отметил, что даже это дается ей с огромным трудом. — В тот вечер, после приема, на котором ты читал… этот рассказ, один из них подошел ко мне. На улице. Его звали Джон Бремер. Он сказал, что людей убивают, потому что некто любой ценой хочет приобрести «Волхвов» — ну, знаешь, ту часть триптиха Рейнхарта, которую…

— Да-да, я помню.

— И что он устроил так, чтобы створку выставили на аукционе, здесь, в Англии. Он рассчитывал таким образом выманить убийцу, заставить его открыться.

«Якоб Хоуп, — вспомнил Шторм. — Малый по прозвищу Яго. Этот «восставший из мертвых» скорее всего был прав».

— Бремера убили. Той же ночью. Его тело выловили в Темзе. — София понуро опустила голову. — Потом отец сказал мне, что мы должны купить «Волхвов», а у меня в тот момент как раз была черная полоса, и я подумала, что это он виноват… в смерти Бремера… и не только его. Я уже точно не помню, что я тогда подумала.

Шторм, сунув руки в карманы, нащупал в одном из них бумажную салфетку и с облегчением высморкался.

— Да ты совсем замерз, бедняжка, — сказала София.

Шторм пропустил ее замечание мимо ушей.

— Ты была знакома с этим человеком? — спросил он. — С Бремером?

— Нет, я видела его один-единственный раз.

— И он вот так, ни с того ни с сего, подошел к тебе? Или он знал тебя как специалиста по живописи Рейнхарта?

Шторм интуитивно почувствовал, какой именно вопрос он должен задать. София задумчиво склонила голову и вдруг медленно пошла вдоль набережной, так что ему пришлось догонять ее.

— Нет, дело в том… — София остановилась. Они стояли лицом к лицу, ежась от холода. — Дело в том, что мне уже приходилось оказывать им услуги. Они такие — как бы тебе сказать? — безумно… добропорядочные. В основном немцы. Идеалисты до мозга костей. Кристально честные. Мечтают восстановить справедливость. Они стараются привозить произведения искусства в Англию, потому что здесь самые жесткие законы, регламентирующие права собственности. В других странах если ты что-то купил, то можешь не беспокоиться. Здесь же, если вещь краденая, законный владелец имеет на нее больше прав. Словом, когда у них возникали трудности, я помогала, потому что… потому что…

Она могла не продолжать. Шторм все понял.

— Потому что ты пытаешься искупить вину своего отца.

София удивленно вскинула голову, и с ее губ сорвался легкий вздох, в котором были и облегчение, и благодарность за то, что он понял ее без слов. Шторм протянул к ней руки и привлек к себе. София уронила голову ему на грудь.

— Ты права, — сказал он. — Я замерз.

— Много лет ничего не происходило, — говорила София. — Ничего определенного. Но я как будто знала все.

Они сидели в баре отеля «Савой». В углу, на банкетке, плечом к плечу. Шторма неудержимо влекло к ней; его пьянил ее запах, блеск ее волос вызывал в его душе восторг, ликование. Но вместе с тем его мучили сомнения; к желанию примешивалось горькое чувство вины: он должен сказать ей, должен открыть всю правду — пока не поздно. Но он никак не мог заставить себя, и только слушал ее рассказ, и смотрел невидящим взглядом в стакан с диет-колой, к которой так и не притронулся.

Пианист играл «Если бы на свете была только любовь», играл так, словно это был походный марш. Но рояль стоял в другом конце зала. В их уголке было тихо. Лился мягкий свет. Где-то далеко сновали официанты.

София сжимала в ладонях бокал, в котором плавился лед. Взгляд у нее был отсутствующий; она словно плыла по волнам воспоминаний.

— Даже не знаю, когда я впервые услышала эти… эти слухи, — продолжала она. — Не помню, чтобы кто-то хоть раз сказал мне об этом прямо. Это просто носилось в воздухе. Что отец нажил состояние, скупая предметы искусства у наци. Что все, что у нас есть… что все это не совсем чисто, понимаешь? — Она посмотрела на Шторма и поспешно добавила: — Нет, не то чтобы я знала что-то конкретное. Нет… просто время от времени… сама не знаю. То вдруг мне на глаза попадется какой-то счет, о котором я понятия не имела. Словом, иногда меня начинали терзать сомнения. — Она вдруг скривила губы. — Или ко мне подходили какие-то люди. В галерее. Не совсем… чистоплотные. И они обращались ко мне слишком… фамильярно — ты меня понимаешь? Они словно рассчитывали на мою помощь. Это как бы подразумевалось. — Она вдруг вздрогнула. — Потом они перестали подходить ко мне. — Шторм смотрел на нее, затаив дыхание. Ее глаза завораживали, в них можно было увидеть все: мольбу, одиночество, непреклонность. — Ты, наверное, считаешь, что я должна была что-то сделать, что-то сказать. Но у нас… в нашей семье… это не принято. И потом… Это убило бы моего отца. Хватило бы малейшего намека на скандал. Намека на то, что мне все известно… для него это равносильно смерти. Я бы не вынесла. — София устало смежила веки. — Понимаешь, я постоянно заботилась о нем. После того, как умерла мама. Сестра вышла замуж, а брат… его это не интересовало. Отец всегда был такой беспомощный, если дело касалось мелочей. «София, где я оставил записную книжку?», «Где мой смокинг?» Пожалуй, быт всегда оставался той областью, в которой нам было легко общаться. Ну и еще галерея… — Она поставила бокал на стол. — Все это было так давно. Война. Какое это теперь имеет значение. В конце концов, это же всего лишь искусство, верно? Ведь он же никого не убивал — он только покупал картины.

— Но почему же тогда ты поверила, что он именно тот, кого искал «восставший из мертвых»? — спросил Шторм.

— Я… как тебе сказать… просто я… — София осеклась, устремив на него беспомощный взгляд.

— Расскажи мне, что случилось с твоей матерью, — сказал Шторм.

София закрыла лицо ладонями.

— «Сердце мое обливается кровью, ибо по множеству грехов моих я сделался чудовищем в глазах Господних», — задумчиво повторила София. — Как ты догадался, что это моя любимая вещь?

— Здесь такие запоминающиеся слова, что ошибиться трудно.

Шторм включил стерео и поставил компакт-диск с записью кантат Баха. Диск валялся на книжной полке, среди альбомов по искусству. София сидела на диване и наблюдала за его действиями — ироничная улыбка на губах, беззащитность во взгляде. «Mein herze schwimmt im blut weil mich der sunden brut in Gottes heilgen augen zum ungeheuer macht»[36], — пело сопрано. Шторм, переходя от окна к окну, задергивал шторы. Несмотря на ее ироничную улыбку, он понимал, что теперь София в его власти, что она беззаветно вверила ему себя. Он расхаживал по ее квартире, как у себя дома. Подошел к камину, опустился на колени, поднес спичку к газовой конфорке. Между выложенными моррисовскими изразцами панелями затеплился огонек. София сидела неподвижно, словно загипнотизированная.

— Это так похоже на Лауру, мою сестру. — Голос ее слегка дрогнул. — Я отправила ей компакт-диски по почте в тот день, прежде чем… пойти в галерею. Понимаешь, она не могла просто вернуть их мне при встрече — тоже послала по почте. Все должно выглядеть пристойно, чтобы не пришлось ничего говорить друг другу, ничего объяснять.

— Хочешь выпить? — спросил Шторм. — Может, еще джина?

Он стоял в углу возле небольшого бара, пытаясь разобраться с замком, спрятанным в затейливой восточной резьбе.

— Нет-нет, мне уже хватит.

— Ладно. Тем более что я все равно не знаю, как открыть эту штуку.

У камина, напротив дивана, стояло мягкое кресло. Шторм опустился в него: он хотел сохранить ясную голову, а потому сознательно держал дистанцию. И все же… у него щемило сердце, когда он смотрел на Софию, такую хрупкую, беззащитную и одинокую. На стене, прямо у нее над головой, висел забранный в рамку постер — репродукция картины Каспара Фридриха[37] из Берлинской галереи. На картине влюбленная пара любовалась луной. Шторм представил себе, как София выбирает картину, как вешает ее на стену, в который раз с грустью подумал о том, как одинока ее жизнь.

Он машинально наклонился вперед и, сложив ладони, спрятал их между коленей.

— Так что же произошло? — спросил он.

— Она покончила с собой. — София как-то невесело рассмеялась. — Впрочем, это так… скучно.

— Послушай, не надо! — Шторм буквально подпрыгнул в кресле. — Скучно! И это ты о собственной матери? Софи, девочка, я тебе не верю.

— Извини, — растерянно пробормотала София. Шторма так и подмывало броситься к ее ногам. — Просто мы никогда… я никогда ни с кем не говорила об этом.

— Так поговори со мной, — предложил Шторм. — Расскажи мне все. Ладно?

И София начала говорить. Она словно погрузилась в дрему, и слова ее казались более живыми, чем она сама; они текли из нее, как течет прорвавшая дамбу вода.

— Я ее почти не помню. Помню только ее улыбку. Она сидит в кресле и наблюдает, как я играю с няней в саду. Я знаю, она очень любила Белхем-Грейндж, любила наш дом. Здесь жила ее семья, здесь были ее корни. У нее было обостренное чувство долга. Перед арендаторами, перед соседями, перед всеми. Все считали ее замечательной женщиной. Чуткой, отзывчивой, очень доброй. Забавно — она любила театр, музыку. Ах да, и еще кино — обожала голливудские фильмы. У нее было прекрасное чувство юмора… Это остается с тобой, какие-то штрихи, слова… Они мало что значат, верно? Но у меня есть… у меня были ее фотографии. И мне всегда казалось… что в ней была какая-то удивительная щедрость. Говорили, что она благотворно влияла на моего отца. Я могу себе это представить. Он такой чопорный. Очень старомодный, консервативный. Питер, мой брат, говорит, что мама часто подшучивала над ним и что с ней он становился другим. Я тоже пыталась, но… — София тряхнула головой, словно пытаясь вернуть себе привычную уверенность в себе. — Говорят, после каждых родов она страдала депрессией — послеродовой, как теперь принято выражаться. Но в тот день… я не знаю. Я не знаю, зачем она это сделала. Почему решила наложить на себя руки. Иногда я даже злюсь на нее. Наверное, это ужасно.

В ее взгляде появился немой вопрос: «Ты тоже считаешь, что это ужасно?»

— Это естественно, детка, — сказал Шторм. — Тут уж ничего не поделаешь.

На щеках Софии вспыхнул румянец. «Auf diese schmerzensreu fallt mir alsdenn dies trostwort bei»[38], — неслось из динамиков.

— Я уже говорила, что в семье эта тема не обсуждается, — продолжала она. — И уж конечно, мой отец не будет об этом говорить. А он единственный, кто, возможно, знает правду.

Шторм положил локоть на подлокотник и подпер голову ладонью. Он понимал, что теперь нужно быть более деликатным — любое неосторожное слово может ранить ее. …если когда-нибудь она сбросит маску неприступности, перед тобой окажется создание столь же хрупкое, сколь и драгоценное. Даже дыхание его стало тише.

— Значит, самоубийство твоей матери каким-то образом связано с… делами отца?

— Нет-нет, — поспешно проговорила София. — Я не знаю. Честное слово, не знаю.

— Однако что-то навело тебя на мысль, что твой отец, возможно, причастен к убийству этого Бремера. И это «что-то» имеет отношение к смерти твоей матери, верно?

София вскинула голову. Она сидела перед ним неестественно прямая — руки сложены на коленях, — и голос ее, когда она наконец заговорила, доносился словно из поднебесья.

— Да, меня действительно преследует одно воспоминание. Из-за него у меня бывают кошмары.

Шторм весь обратился в слух.

— Мне было четыре или пять лет. Мама еще была жива. Однажды ночью я проснулась. Что-то разбудило меня. Какой-то непонятный звук. В стенах что-то стучало. Тук-тук. Тук-тук.

Шторм уронил руку на подлокотник.

— Я позвала маму, но она не пришла, — продолжала София. — Тогда я встала и отправилась искать ее. Должно быть, в спальне родителей никого не было. Я не помню. Помню только, что спустилась вниз по лестнице и пошла по коридору. Я звала маму, и меня все время преследовал этот звук.

— Боже, — прошептал Шторм.

— Да, — кивнула София. — Совсем как в том рассказе, который ты читал. Я смутно помню, что было потом. Кажется, я подошла к последней двери, которая вела в кабинет отца. Тогда, на приеме, когда ты читал, я буквально воочию представляла себе комнату с книжными шкафами. Но еще — хотя я не совсем уверена — я помню какую-то мебель, старинные сундуки, что-то большое в центре. Это было похоже на кладовую. И этот звук — он становился все громче. Дверь отворилась, и за ней… — У нее дрогнул голос. — Я вижу это как сквозь туман. Иногда мне кажется, что мне все приснилось. Или я вычитала это в какой-то книге… Я увидела своего отца — он склонился над мамой, боролся с ней. А потом он выпрямился. Он стоял над ней, что-то сжимая в руке. Кажется, нож. А мама, скорчившись, лежала на полу. Оба они были… в крови.

София посмотрела на Шторма. Ее глаза были пустые, холодные, и он уже готов был поверить, что вся эта история ей на самом деле глубоко безразлична.

Он покачал головой:

— Но ведь она, кажется, повесилась?

— Так мне потом сказали. Но все, что происходило после той ночи, стерлось из моей памяти. Отец проводил меня в спальню и уложил в кровать. Это было всего лишь мгновение, да и то я не уверена, что мне это не приснилось. Кажется, потом пришла няня. Мне что-то объяснили, и я снова уснула. Не помню.

Они молчали. Тихо звучала музыка. «Ich, dein betrubtes kind, werf alle mein sund… in dainetiefe wunden…»[39] София сидела все так же неестественно прямо, вскинув голову, и во взгляде ее был вызов. Мерно горело пламя газовой горелки в камине. За окном шумел ветер: чуть заметно колыхались шторы. У Шторма возникло странное ощущение: как будто комната — и они вместе с ней — плывут по воздуху, как будто они последние оставшиеся в живых.

Он молчал. Что-то подсказывало ему, что сейчас лучше воздержаться от дальнейших расспросов. И еще — он не мог более выдерживать ее магнетический взгляд.

И все же он чувствовал, что в ее рассказе чего-то не хватает. Что-то упущено.

— Ты когда-нибудь слышала о человеке по имени Якоб Хоуп? — спросил он. — Или Яго? Святой Яго? Тебе что-нибудь говорит это имя?

София задумчиво склонила голову набок:

— Нет. Странное имя. Никогда не слышала…

— А брошь? Та, что принадлежала твоей матери. Как она к ней попала?

София пожала плечами:

— Я всегда думала, что это фамильная реликвия. Кажется, какой-то скандинавский символ. Я уже говорила, мама трепетно относилась к своей родословной. Абингдонам приятно думать, что в их жилах течет кровь викингов. Возможно, в этом символе зашифрованы слова, которые Один шепнул на ухо мертвому Бальдру[40].

— Да-да, сначала я тоже так подумал.

На губах Софии мелькнула улыбка.

Шторм хлопнул себя по коленям.

— Что ж, теперь, я, кажется, понимаю, почему ты выронила бокал.

— Да, теперь понимаешь. — Внезапно она расплакалась. — Прости, прости.

Шторм бросился к ней, обнял за плечи, поднял, привлек к себе.

— Я помню, что буквально за секунду… — бормотала София, пряча лицо на его груди, — до того, как прыгнуть с балкона, я подумала: как все глупо. Моя жизнь, я сама. Все это глупо и убого.

«Und mir nach reu und leid nicht mehr die seligkeit noch auch sein herz verschliefst»[41].

— Неправда, — прошептал Ричард Шторм. — Вовсе это не глупо и не убого. По крайней мере для меня.

София оказалась права: в сексе она была не сильна. Она совершенно не умела расслабиться, а в результате то лежала как каменная, то суетилась, словно чувствуя свою вину. Она не могла заставить себя довериться партнеру, и от этого получалось еще хуже.

Однако по счастливому стечению обстоятельств именно здесь проявились две черты характера Ричарда Шторма, которые более всего привлекали к нему людей. Во-первых, он обладал безграничным терпением и великодушием, особенно если дело касалось женщин. Возможно, он был таким от природы, однако годы, которые он прожил вместе с матерью — взбалмошной женщиной с театральными манерами, — отточили это его качество до совершенства. Разумеется, в тот момент ему было непросто сохранять спокойствие. Сбросив одежду. София стала еще прекраснее. Она лежала на кровати, обратив к нему исполненный мольбы и смятения взор. Шторму казалось, что кожа ее вот-вот вспыхнет от его прикосновений. Одна нога ее была согнута в колене и чуть отставлена в сторону. Зрелище это настолько возбуждало плоть, что Шторм всерьез опасался, как бы ему не взлететь в воздух наподобие реактивного снаряда. Ему мучительно хотелось обладать ею — у стены, на полу, в кресле, — воображение рисовало картины буйной и грубой страсти, он видел себя Марлоном Брандо в «Последнем танго в Париже». Он хотел, чтобы с ним София увидела звезды. «Ах, Ричард, такого со мной еще не было!» Словом, в голове у него уже сложился готовый сценарий.

Но здесь-то и заявила о себе вторая замечательная черта характера Ричарда Шторма. Его натура, его работа, его наблюдательность — все это вместе взятое способствовало тому, что с годами у него появилось одно твердое убеждение: реальность ничего общего не имеет с кино. Он давно уяснил себе истинное положение вещей. И теперь он обнимал Софию, ласкал ее тело, покрывал поцелуями ее лицо, говорил нежные слова, а все его существо изнывало от нестерпимого желания. В конце концов терпение было вознаграждено, и он погрузился в ее отзывчивое лоно. Он шептал, что любит ее, и ему хотелось одного — оставаться в ней вечно. Он целовал ее глаза — смятение и испуг в них постепенно сменялись выражением томной неги. И по едва уловимым признакам — по тому, как блестящие, шелковистые волосы разметались по ее лицу. — Шторм не без гордости отметил, что ему все-таки удалось подарить ей несколько приятных мгновений. Пока этого было достаточно.

А затем на него обрушилась бездна. Шторм с ужасом понял, что совершил чудовищную ошибку. София доверчиво прижималась к нему, а он гладил ее лицо. Ее карие глаза мягко светились, на губах играла таинственная улыбка — так улыбается женщина, которой кажется, что она совершила что-то чрезвычайно умное. И на него она теперь поглядывала как-то лукаво. Просто Мата Хари. Мерилин Монро. Роковая женщина. Шторм ликовал — он обожал ее.

И казнил себя за то, что позволил событиям зайти слишком далеко — он должен признаться, сказать ей, как мало — страшно мало — времени им отпущено.

Шторм зарылся лицом в густые черные пряди. Закрыв глаза, он вдыхал ее запах, представляя себе, что так было с самого начала мироздания. «Может, как-нибудь пронесет, — думал он. — Что, если врачи ошиблись? Что, если все это нелепая ошибка?» Как в фильме «Не присылайте мне цветов» с Роком Хадсоном и Дорис Дей. Ведь он нормально себя чувствует. Даже отлично, черт побери. По крайней мере с того самого злополучного дня ничего страшного не случилось. Подумаешь, головные боли. Голова не болит только у дураков. Небольшая слабость в левой руке — но это бывает только иногда, от случая к случаю. А в остальном он в полном порядке. Все замечательно. Великолепно. Иначе жизнь не имела бы смысла. Господь не позволил бы ему воспылать таким искренним чувством к женщине только затем, чтобы вскорости призвать его в мир иной. Нет, этого не может быть. Господь не такой, он же понимает.

София лежала, раскинув руки.

— Я чертовски голодна, — сказала она, потом обняла его и шепнула на ухо: — Я все правильно сделала? Тебе было хорошо? Боже, я никогда еще не испытывала такого голода.

Сердце его обливалось кровью от сознания, что по множеству грехов своих он соделался чудовищем в глазах Господних.

«Эх, мистер Магу[42], какое же вы дерьмо!» — подумал Ричард Шторм.